Текст книги "Витражи"

6

19 июля. 5.30 вечера.

Ганд. Гандармен, городской суд.

Солнце клонилось к закату. На базарной площади Гандармена последние торговцы понуро складывали непроданный товар, грузили на старые скрипучие арбы. В грудах негодных овощей копались оборванцы, перекликаясь высокими надтреснутыми голосами. Жара начинала спадать, а пыль, поднятая сотнями ног, копыт и колес, оседать.

В здании суда было прохладно. Сутулый писец, пользуясь минутной передышкой, затачивал свой калам[13]13
  Калам – заостренная палочка для письма.


[Закрыть]. Писцы в суде были хаттатами[14]14
  Хаттат (ислам) – Виртуоз каллиграфии.


[Закрыть] – да и как иначе? Ведь каждое слово, сказанное в этих стенах, может стоить кому-то жизни. Сегодня записывал Джамиль. Судьба посмеялась над писцом, в недобрый час надоумив родителей назвать тщедушного, сутулого человечка с непропорционально большим носом и маленькими узкими глазками Джамилем («прекрасным»). Хотя свое дело он знал именно прекрасно. Его калам, заточенный по багдадски – на длину ногтя, казалось, опережал говорящих, и на бумагу ложились ровные ряды строк. Писал он не примитивным рика[15]15
  Рика – самый простой из арабских почерков, широко использовался в быту


[Закрыть], каким за четверть драхмы разбрызгивают чернила базарные писцы, а точеным классическим насталиком[16]16
  Насталик – один из самых знаменитых персидских стилей.


[Закрыть]. Такой документ оправь в рамку – кита[17]17
  Кита – изречение из Корана, играющее роль настенной картины.


[Закрыть], хоть на стену вешай.

Кади жестом остановил служителя, уже собравшегося вызвать последних тяжущихся. Ныла спина, ломило поясницу. Кади спустился с возвышения, прогнулся до хруста в позвонках, уперев кулак в затекшую спину. Годы… В былые времена он был строен, подобно леопарду и ловок, словно сайгак. Кади похлопал себя по дряблому чреву. Годы. Ох как не хочется стареть… Он пригладил тонкую бороду и с кряхтеньем взобрался на свое место. Судья должен быть выше судимого. И виновного и правого.

– Зови.

Тощий слуга поклонился, юркнул за резные двери. В зал, залитый золотым предзакатным светом, вошли трое. Старик в белом застиранном халате, поддерживаемый под руку молодым человеком, и поодаль от них – высокий угрюмый человек лет пятидесяти в черной, как у магрибца, джуббе[18]18
  Джуббе – верхняя одежда с широкими рукавами.


[Закрыть]. Он бросал на отца с сыном, как про себя назвал их кади, желчные, злорадные взгляды. «Уверен в победе», – подумал кади. Старик и юноша робко поглядывали на кади, стараясь не встречаться взглядами со зловещей, как вестник смерти, черной фигурой. «А эти не знают что делать. Судя по всему, они правы по сути, а магрибец – по законам адата[19]19
  Адат – гражданское право.


[Закрыть]», – кади давно привык начинать суд задолго до первой произнесенной фразы. Писец встал, держа перед собой свиток.

– Насыр, сын Салиха, и Мумин, сын Насыра, готовы ли вы предстать перед судом по жалобе Азамата, сына Касима?

Старик в белом кивнул, глядя куда-то в сторону слезящимися глазами. «Он почти не видит», – догадался кади. Юноша тряхнул черными как смоль кудрями, тихо ответил:

– Готовы.

Кади невольно залюбовался им: чистое, открытое лицо, узкие, но крепкие плечи, тонкий стан. Благословен Господь, дающий отцу такое утешение на старости лет…

– Азамат, сын Касима, настаиваешь ли ты на суде против Насыра, сына Салиха, и Мумина, сына Насыра?

Магрибец в черном бросил презрительный взгляд на подслеповатого старика, ощерил в усмешке редкие острые зубы.

– Да, о царь писцов, настаиваю. Но ты ошибся. Мумин не сын Насыра. Он мой.

Кади заметил, как дрогнула рука старца, вцепившегося в локоть юноши, как сам юноша – Мумин – со страхом и ненавистью взглянул на самозваного отца. Кади неторопливо поднял полную руку.

– Этот вопрос решит суд, благородный Азамат. Поэтому впредь воздержись от необдуманных речей.

Магрибец низко поклонился, пряча лицо.

– Мудрость всевышнего в устах твоих, аль-кади. Воистину, ты мудрейший из судей, если узнал о моем горе еще до того, как я поведал его твоему благосклонному слуху.

Кади степенно склонил голову. Этот Азамат не так-то прост. Судья облокотился на подушки и кивнул писцу. Джамиль поклонился, сел и, вооружившись каламом, предложил Азамату-магрибцу начинать. Азамат вышел вперед и низко поклонился кади.

– Пятнадцать лет назад, о справедливейший из судей, моя жена, да будет благословенна память ее, – разрешилась от бремени сыном. Но бедняжке было не суждено прижать его к груди, она в тот же час умерла, – голос магрибца дрогнул. Выдержав паузу, он продолжил:

– Неотложные дела, о коих мне не дозволено говорить, требовали моего присутствия в Магрибе, – он поднял коричневый палец с острым изогнутым ногтем. – Зная, что Господь в мудрости своей, о коей не нам судить, не дал моему соседу Насыру детей, я поручил младенца заботам его и жены его Зейнаб. Я дал им триста драхм серебра, и сказал, что потом заберу сына. Они согласились, пораженные видом денег…

Кади жестом прервал его.

– Ответь, почтенный Насыр, верно ли то, что говорит нам благородный Азамат?

Старик, прищурясь, посмотрел в сторону кади и развел трясущимися руками.

– Все так, багородный аль-кади. Вроде бы все правильно. Но только вот про деньги… Нет, это не верно. Бедняжка Зейнаб, мир ее праху, уж как она убивалась, что нет у нее детей. Она бы сама заплатила, если б могла, только бы был у нас сынок. – Старик с нежностью погладил непослушными пальцами кудрявую голову мальчика.

– Но деньги вы взяли? – уточнил кади.

– Как не взять, взяли. Но мы их не тратили, нет. Деньги что? Они как дождь – прошли, и нет их. Мы их хранили… Зейнаб все хотела, чтоб Мумин стал ученым человеком, чтоб уважали его. Мы эти деньги в медресе отдали, чтоб учился он там. А уж как он учится… – лицо старика словно осветилось отцовской гордостью.

– Достаточно, почтенный Насыр. Нам понятно. Можете продолжать, благородный Азамат.

Магрибец пытливо смотрел в лицо кади, словно пытаясь понять его мысли. Он был неглуп и чувствовал, что симпатии судьи не на его стороне.

– Я искренне тронут заботой почтенного Насыра о моем сыне, о судья судей. Сколько бессонных ночей провел я в далеком Магрибе, думая о моем крошке. Сердце рвалось на части! Но поистине судьба наша во власти Всевышнего, да будет благословенно имя его, и безропотно принимал я удары ее, не пускавшей меня сюда, к моему сыну. Не знал я тогда, что покидаю его на долгие пятнадцать лет. О, сколь горька разлука! И теперь, когда долг мой исполнен, во славу Господа нашего, да освятится имя Его во веки веков, и вернулся я в родные стены, Насыр жестокосердно отказывает нам с сыном в счастье воссоединения!

Юноша дернулся, желая что-то запальчиво возразить, но старик удержал его.

Кади молчал. Писец искоса поглядывал на него. Действительно, по законам адата, мальчик – кровь от крови магрибца. Но в кади все противилось принятию такого решения. В конце концов, адат принесен еще из старого мира. И если законы древнего шариата утратили силу и сам Бог изменил свое имя, почему адат должен быть нерушим? Но закон выше его чувств и желаний. Кади остро чувствовал горе старого Насыра. Уж он как никто мог его понять… Но что же делать? Если он отклонится от закона, ему не сдобровать. Магрибец явно знает свое право, да и Джамиль-писец сразу донесет о неправедном суде. Что же делать?…

Желая потянуть время (он чувствовал, что выход найдется, надо только подумать) кади обратился к самому виновнику тяжбы:

– А что ты думаешь, Мумин?

В глазах мальчика промелькнула радость. Наивна молодость! Он еще верит, что справедливость стоит выше буквы закона.

– Благодарю, о благородный кади, что решил склонить свой слух к… ко мне, – неловко начал он. – Я… Мне говорил отец, то есть почтенный Насыр, что я не его настоящий сын. Но я всю жизнь любил его и люблю, как отца, и не хочу другого. А этот… благородный Азамат… Вы просто не знаете, он кричал на отца, когда пришел к нам в дом! – Мальчик сам сорвался на крик. – Он ему угрожал! Я сам слышал. Он злой, жестокий человек. Он меня вовсе не любит, я ему просто нужен… не знаю для чего! А отец? Что с ним станет? Он ведь совсем стар и болен!

Азамат прервал его.

– Я прошу не принимать его слов всерьез, о звезда среди судей. Мумин еще молод и не может отличить правду от вымысла. Воистину прискорбно, что почтенный Насыр настроил сына против отца. Поэтому я и гневался, придя к нему в дом. Ибо нет греха страшнее, чем клевета на родителей.

Мальчик сжал кулаки, и кади поспешил вмешаться.

– Достаточно, благородный Азамат. Спасибо и тебе, юный Мумин. Я все понял. – Кади встал.

– Именем рашды Альмансура – да живет он вечно! – я начинаю суд.

Кади вновь сел. Магрибец открыто торжествовал. На старого Насыра кади старался не смотреть: такое отчаянье, такое горе было написано на его лице.

– Я считаю, что деяние почтенного Насыра подобно занятию чужого дома в отсутствие хозяина. Пусть тот и позволил жильцу занять его, но с возвращением настоящего хозяина дом должен быть освобожден.

У старика подкосились ноги. Он бы упал, если бы юноша не поддерживал его. Азамат поклонился кади.

– Истина – сестра твоя, о величайший из судей. Сам пророк Гариф не смог бы выразиться точнее. Я всей душой принимаю твое толкование.

Кади усмехнулся. Посмотрим, что ты запоешь дальше.

– Но что, если, вернувшись под родной кров, ты найдешь там вещи, принадлежащие жильцу? Как тогда велит поступить тебе долг правоверного?

Азамат гордо вскинул голову.

– Разумеется, я верну ему все, до последней тряпки. Все, что потратил Насыр на содержание моего сына, будут ему возвращено. Я преклоняюсь перед мудростью и благородством почтенного аль-кади.

Однако вытянувшееся лицо магрибца не соответствовало его речам. Не хотелось, ох как не хотелось ему расставаться с деньгами.

Кади снова усмехнулся. Сам того не ведая, магрибец со всего маху угодил в расставленные сети. Нет, не так уж плох закон. Главное – знать, как его применить.

– Я рад, благородный Азамат, что ты принимаешь мое решение. Значит, ты согласен вернуть Насыру все, что он потратил на твоего сына?

– Истинно так, почтенный аль-кади.

– Джамиль, ты записал слова благородного Азамата?

Писец кивнул. В его маленьких глазках было недоумение. Он хорошо знал кади и понимал, что все это неспроста. Но проникнуть в замыслы судьи он не мог. Кади снова встал.

– Именем рашды и по законам адата объявляю! Благородный Азамат, если ты хочешь получить назад своего сына, ты обязан вернуть почтенному Насыру в точности все, что тот на него потратил!

Магрибец кивнул. О самонадеянность, он так и не почувствовал подвоха!

– Но речь идет не только о деньгах. Пятнадцать лет, ежедневно и еженощно, заботился Насыр о твоем сыне, и я говорю тебе: отслужи почтенному Насыру пятнадцать лет. Ежедневно и еженощно, как он служил твоему сыну, и тогда мальчик твой. Суд окончен.

Силы оставили старика, и он упал на колени, молитвенно простирая к кади руки. Он силился что-то сказать, но язык не слушался его. Мальчик с восторгом смотрел на кади, как будто тот на его глазах совершил чудо.

Магрибец стоял, точно пораженный ударом грома. Он не мог поверить, что его так просто провели. Повисла тишина, нарушаемая только скрипом калама по бумаге. Джамиль невозмутимо дописывал решение судьи. К магрибцу вернулся наконец дар речи.

– Ты хитер как змей, кади, – злобно прошипел он. На старика с сыном он даже не взглянул. Его немигающие глаза неотрывно смотрели на судью. Азамат сам в этот момент напоминал змею. Скользкого, ядовитого гада.

– Но не торжествуй, не торжествуй, кади! Если только не боишься магрибского проклятия!

Он запахнулся в джуббу – словно черные крылья прошуршали по залу – и стремительно вышел. Кади едва слышно, произнес ему вслед:

– Глупец. Чем же еще можно меня проклясть?…

7

19 июля. 4.00 вечера.

Тиэр. Святой престол. Папская канцелярия.

Когда-то, еще в студенческие времена, я писал работу по истории Единой церкви. Тогда меня поразил откровенный прагматизм нашей веры. Стремясь к объединению с другими религиями Континента, она видоизменялась сама. В ней не было косности раннего христианства и одержимости ислама, которые привели эти религии к упадку. Оставляя неизменным костяк заповедей, Единая церковь охотно шла на компромисс в деталях. Чудовищный целибат, самоистязание – все это кануло в Лету. Я вспомнил свою старую работу, сидя за столом красного дерева в трапезной Григория. Этот уютный кабинет, выполненный в светлых, чистых тонах, увешанный натюрмортами и сценами охоты, мог бы повергнуть в грех чревоугодия даже древнего схимника. Услужливые стольничьи в белых одеждах бесшумно сновали, меняя явства, подливая легкое молодое вино. Откуда-то ненавязчиво звучала тихая музыка.

Я сам гурман, и придирчиво слежу за работой университетских поваров. В Университете живут и работают представители самых разных рас, каждая со своими пристрастиями. Немного найдется мастеров, способных удовлетворить вкусы и людей, и эльфов, и шеихов. Поэтому я был приятно удивлен папской кухней. Мое настроение постепенно улучшалось. Хорошая еда всегда настраивает меня на оптимистичный лад. Молодой организм папы тоже требовал внимания. Григорий был всецело поглощен печеным фазаном с грушами и, казалось, совершенно забыл о насущных проблемах. Один Аргнист, словно не замечая своей тарелки, задумчиво чертил на скатерти какие-то узоры. Я не выдержал. Папская кухня не заслуживала такого отношения.

– Аргнист, отвлекитесь хоть на минуту! Вот этих крабов вы просто обязаны попробовать.

Ментор очнулся.

– Спасибо, но что-то не хочется… Этот Алтиной… Вертится что-то, крутится, кажется, еще чуть-чуть додумать…

– А вы не думайте, – деловито посоветовал папа Григорий, отрывая вторую фазанью ножку.

Аргнист вежливо улыбнулся и поднял бокал, разглядывая свечу сквозь глубокие рубиновые тона молодого вина.

– Нет, Ваше Святейшество, это выше сил человеческих. Ни вы ни я – никто не может приказать себе не думать. Скорее наоборот… – Он внезапно замер, закусив губу. Я хорошо знал это его выражение лица. Старый лис напал на след! Я наскоро вытер руки салфеткой. Вот теперь еда подождет. Папе передалось наше волнение. Он, давясь, прожевал фазана, залпом осушил свой бокал.

– Что? Вы что-то придумали, Аргнист? Ну же, не тяните. – Аргнист молчал, красноречиво обведя глазами помещение.

– Да, правильно, давайте вернемся в кабинет, – спохватился Папа.

Но не успели мы подняться, как в трапезную вкатился взволнованный главный повар.

– Это как же, ваше святейшество, господа? Неужели не понравилось? А как же десерт? – плачущим голосом запричитал он, всплескивая короткими ручками. Я ожидал обычного взрыва, но просчитался. Папа нежно улыбнулся и потрепал его по толстой розовой щечке.

– Некогда, Пульвио, некогда. Извини. В другой раз. – Он обернулся к нам. – Пойдемте, господа.

Я на секунду задержался, чтобы поблагодарить добряка повара. Настоящий мастер всегда достоин похвалы.

Войдя в кабинет, Григорий сразу позвонил в колокольчик, – появились слуги, разнося ароматную розовую воду в серебряных кратерах. Папа наскоро ополоснул руки, разбрызгивая воду на стол, – его трясло. Я внимательно смотрел на него. Он сильно изменился. Нет, не внешне. Я подумал, что эта постоянная смена лиц, тел, этот хаос чувств и ощущений медленно, но верно разрушают психику старого Урбана V. Да, он сохранил острый, насмешливый ум. Но в нем уже не чувствовалось того глубинного внутреннего покоя, который поразил меня в старом, смертельно больном священнике почти сто лет назад. Бесконечная смена личин, постоянное лицедейство дорого обошлись папе. Он ходил по краю безумия.

Пока мы шли в кабинет, Аргнист успел продумать свою идею и теперь с удовольствием устраивался в глубоком кресле, сияя лукавой улыбкой. Я снова замкнул помещение и кивнул папе Григорию. Аргнист тоже обратился к священнику.

– Должен признаться, Ваше Святейшество, именно ваши слова и есть ключ к решению.

Папа смущенно почесал кончик носа.

– Конечно, я польщен… Но клянусь Господом, я не помню, что такого особенного сказал.

– Ну как же, ваше святейшество! Вы предложили мне не думать, – звенящим голосом сказал Аргнист.

Григорий почувствовал себя неуютно. Он был сбит с толку. Но я, кажется, начинал понимать ту дьявольскую игру, которую заатеял ментор. Неудивительно, что Папа не смог понять его замысла. Я решил ему помочь.

– Аргнист, расскажите Его Святейшеству, как именно лишают Дара.

Священник косо посмотрел на меня.

– Знаете, господа волшебники, ваши головоломки начинают меня утомлять. Говорите прямо.

Аргнист поспешил разрядить обстановку.

– Видите ли, Ваше Святейшество, наше спасение действительно связано с Даром. Вы, конечно, знаете, что Дар есть почти у всех?

– Разумеется. И что отсюда следует?

– Дело в том, что когда волшебник или служитель церкви лишает ребенка Дара, на самом-то деле… Дар остается.

Папа заморгал. На его лице появилось какое-то обиженное, разочарованное выражение.

– То есть как… Ведь способность к колдовству, извините, волшебству действительно пропадает! Мы же это видим своими глазами. Тут что-то не то. Я не понимаю. Объяснитесь, Аргнист.

– С вашего разрешения я прибегну к аналогии. Представьте, что вы запираете некую вещь в ящик стола и теряете ключ. Вещь исчезнет. Субъективно. То есть в том смысле, что вы ее не видите и не можете использовать. Так же и Дар. Мы как бы оставляем его в комнате без окон, закрываем все двери и выбрасываем ключи.

Папа Григорий задумчиво крутил в руках яблоко.

– Хорошо… допустим. Хотя… непонятно. И как это связано с Алтиноем?

– А так, Ваше Святейшество, что мощь Алтиноя способна пробить любые двери. Ей не нужны ключи.

Честно говоря, я был уверен, что Папа сейчас вскочит и подойдет к окну. Он всегда поступал так, когда его выводили из равновесия. Очевидно, неспешная жизнь площади Святого престола действовала на него умиротворяюще. В этот раз я ошибся. Папа заметил наконец яблоко и положил его обратно на поднос.

– Не знаю, господа, не знаю… – с сомнением произнес он.

– Вот вы, мессир академик, – Папа обратился ко мне, – вы понимаете мысль вашего коллеги? Я, например, нет. Я не знаю, почему господин Аргнист так сияет. Мне непонятно, что его так обрадовало. Что же получается? Мало того что ваш проклятый остров нашпигован этим кристаллом. Оказывается, каждый ступивший на него становится колдуном. Хорошо, не колдуном, волшебником – какая разница? И это ваша спасительная мысль?

Я поспешил поддержать своего коллегу.

– Простите, Ваше Святейшество. Мне кажется, Аргнист еще только подошел к своему плану. Поверьте, я знаю его не первый год. Давайте дослушаем до конца.

– Спасибо, мессир Ревиал. – Аргнист был по-прежнему невозмутим. – Я действительно еще только подошел к своей мысли. С вашего позволения, я продолжу, – обратился он к священнику.

Папа нетерпеливо передернул плечами.

– Хорошо, хорошо. Я действительно вспылил. Но извините меня за каламбур, Аргнист, ваш менторский тон…

Ментор улыбнулся.

– Учительская привычка, каюсь. Так вот. Конечно, то, что каждый становится на Алтиное волшебником, нам не поможет, а только навредит. Тут вы абсолютно правы. Но, – он поднял указательный палец, словно выступая с кафедры, – во-первых, мощь Алтиноя скажется только тогда, когда человек будет полностью убежден в собственных силах. Он должен до глубины души верить, что чудо свершится. Я даже больше скажу: вера в свое умение – краеугольный камень всей волшебной силы. Да-да. Возьмем детей. Ведь Дар проявляется только в тех, кто верит в себя. А вот если человек в глубине души сомневается, его желания не исполнятся, даже если он будет молить, стоя на коленях. И никакой Алтиной ему не поможет. Это только у нас, волшебников, исполняется все – ведь приемы волшебства у нас, можно сказать, в крови. Это было первое соображение. А во-вторых, откуда человек узнает, что на Алтиное к нему может вернуться Дар? Этой информации нет ни в каких документах, нет ее и у похитителя. Знают об этом только главы кланов Университета… А теперь еще вы. Понимаете?

– Честно говоря, Аргнист, вы меня совсем запутали. Я уже ничего не понимаю. Итак, они могут стать волшебниками, если узнают. Но они не узнают, а значит, не смогут… вы сами-то понимаете?

Аргнист широко улыбнулся, прищурив глаза. Только что не облизнулся. Я уже знал, что он сейчас скажет, и предвкушал эффект, не спуская глаз со священника. И не пожалел об этом. Папа привстал в кресле, вытаращив глаза и открыв рот. Он был поражен, он не находил слов. А Аргнист произнес всего одну фразу:

– Пусть они поверят, что Алтиной воплощает не их сокровенные желания, а их самые сокровенные страхи…

Аргнист торжествовал. Чаще всего ему отводилась роль скромного статиста в моих размышлениях, незаметного помощника. Но сегодня именно он стал звездой первой величины. Папа был достаточно умным человеком. Ему не требовалось повторять одно и то же несколько раз. Он подхватил мысль Аргниста на лету.

– Понятно, вот теперь понятно… Они появляются на острове, каждый со своим страхом… Так, а какие страхи? А собственно говоря, какая разница. Каждый чего-то смертельно боится, поверьте моему опыту. И раз так, Алтиной овеществит все то, чего они боятся!

Папа как-то по-новому, оценивающе взглянул на ментора.

– Дорогой Аргнист, да в вас талант пропадает! Мои дознаватели со своими игрушками ничто по сравнению вами!

Если Аргниста и покоробил этот комплимент, на его лице это никак не отразилось. А Папа смаковал идею ментора:

– Я полностью согласен с вами. Каждый ступивший на Алтиной умрет. Умрет самой страшной смертью. Какую он только в силах представить. Отлично. Превосходно… И не смотрите на меня так, господа волшебники. Это не мой план. Это ваш план. Так что смотрите друг на друга. – Внезапно он нахмурился. – Постойте, постойте. А ведь все это – пустые слова. Как заставить человека поверить, что Алтиной воплощает страхи? Ведь без веры ничего не получится. Вы же сами говорили, Аргнист, – обеспокоенно закончил он.

Я вспомнил ту легкость, с которой папа Урбан выкрутил мне руки несколько десятилетий назад, восстановив против Университета целые страны.

– Я бы не стал так сгущать краски, мессир Григорий. Конечно, задача не проста, но вполне разрешима. По крайней мере мне так кажется. Я попробую изложить свои мысли. Если я ошибусь, Аргнист меня поправит, не правда ли? – Ментор быстро кивнул. – Вспомните, Ваше Святейшество, Аргнист пришел к разгадке после вашего предложения НЕ думать. Мне кажется, что это и есть путь. Человеческий разум обладает удивительным свойством. Стоит человеку что-то запретить, как он сразу, причем неосознанно, поступит наоборот. – Папа скептически улыбнулся. – Я понимаю ваши сомнения. Вы привыкли видеть безоговорочное подчинение. Но вдумайтесь – это же только внешняя покорность. Вы уверены, что все те, кто низко кланяются вам при встрече и заискивающе смотрят в глаза, не посылают в душе проклятия на вашу голову?

Григорий коротко, жестко рассмеялся.

– Верно, дорогой Академик, конечно посылают. Можете даже не сомневаться.

– Вот именно. Чем точнее вы опишете то, о чем люди не должны думать, тем больше шансов, что они будут думать только об этом. Пожалуйста, попробуйте сами. Постарайтесь не думать о… скажем… туэльванской синей фарфоровой вазе с четырьмя желтыми чайными розами, тремя белыми гвоздиками и одним фиолетовым гладиолусом. Той самой, которая стояла на столе, когда мы обедали.

Папа несколько мгновений молчал, затем улыбнулся.

– Знаете, Дерпент, вы действительно могучий волшебник, этот проклятый букет просто стоит у меня перед глазами!

Мы с удовольствием рассмеялись. Даже Аргнист улыбнулся. Григорий расправил плечи, с хрустом потянулся. Он поверил. Теперь можно было обговорить частности. Я продолжил.

– С помощью волшебников на местах – тогда получится быстрее – мы через газеты и ваших людей доведем до всеобщего сведения следущее: На Алтиное ни в коем случае нельзя думать о страхах, ни в коем случае нельзя допускать даже мысли об их воплощении, только так можно остаться в живых… Ну и так далее. Это, конечно, в общих чертах. Вы, Ваше Святейшество, насколько я помню, мастер подобного рода мистификаций. Так что детали додумаете сами.

Папа понял намек и улыбнулся.

– Вот уж не думал, что вы так злопамятны, мессир Академик. Теперь касательно вашей мысли. Я разыграю этот спектакль. Ваша задача – написать, что вы сочтете нужным, а я составлю по этим материалам указание миссиям и… одним словом, моим людям. Но передавать придется действительно через волшебников – так не только быстрее, но и надежнее. И сделать это нужно сегодня же.