Текст книги "Витражи"

5

Снег сухо скрипел под ногами. Калеван кутал длинный нос в колючий шарф. Чертыхался про себя. Ветер стегал по лицу острой снежной крошкой, свистел в ушах. Давненько старый Словин, столица Шуи, не мерз так, как в эту зиму. Редкие прохожие старались побыстрее юркнуть в лавку или кабак. Трактирщики потирали руки и возносили хвалу Творцу. Счастливые обладатели низеньких мохнатых лошадок кутались в меха, выглядывали из затянутых морозным узором окошек карет. Калеван провожал кареты печальным взглядом. «Скорей бы вернуться домой, посидеть вечерок у камина. Просто посидеть, посмотреть на танец огня, послушать потрескивание поленьев». В такие зимы ему особенно остро вспоминался родной знойный Шей-хе, его пальмы и песчаные пляжи. Его нежная зима, превосходившая самые смелые мечты словинцев о лете. Что говорить, даже зимы, проведенные в стенах Бристовского университета, он вспоминал с тоской. Угораздило же его вытянуть Словин… За пять лет, прошедших после окончания Университета, Калеван так и не смог свыкнуться с местным климатом. Зато он всем сердцем полюбил местных жителей. Солидных, неторопливых людей, ценивших более всего в жизни порядок и благочестие. Шуи был небольшим государством, занимавшим Волчий остров – самую северную оконечность Континента. Даже летом к его побережью подходили огромные дрейфующие ледяные горы, распространяя на мили вокруг свое ледяное дыхание. Внешний океан в этих широтах был мрачен и гневлив. Зато такой рыбы, как здесь, не водилось нигде. На ней держалась вся шуиская торговля. Калеван возвращался из книжной лавки. Это была уникальная лавка. Даже в Тиэре, где он в студенческие годы бывал неоднократно, не встречалось таких удивительных, таких редких книг. Часть из них была на неизвестном волшебнику языке. Удивителен был и сам владелец лавки – крошечный сморщенный человечек с большой лысиной, вокруг которой испуганно теснился какой-то цыплячий пух. Звали его тоже странно: Доненциммер. Калеван не знал, из какого языка это имя, но спросить как-то не решался. Старик не просто продавал книги – он их боготворил. Но, конечно, и странностей у него хватало. Доненциммер всегда казался чем-то напуганным. Вот и сегодня он таинственным шепотом посоветовал Калевану покинуть остров. «Пока не поздно, пока не поздно», – повторял старик задыхающимся голоском, страдальчески приподняв светлые кустики бровей и умоляюще глядя на Калевана. Однако холодно… Калеван понял, что заплутал и огляделся вокруг, выискивая вывеску какой-нибудь харчевни. А вот и она. Ему повезло – он вышел к «Треске в тельняшке». Калеван частенько заглядывал сюда. Хозяин, старый Глоско, когда-то сам ходил под парусом. Но годы взяли свое, и он перекочевал из-за штурвала за стойку, не потеряв, впрочем, ни веселого нрава, ни капитанских привычек. Кухня, надо сказать, у старого моряка была отменная. Вот и сейчас молодой волшебник затрепетал, учуяв своим длинным носом запах великолепного жареного палтуса и запеченной картошки. Калеван понял, что без палтуса он дальше не пойдет. Одной придерживая рукой мохнатую шапку, а другой прижимая к телу драгоценный фолиант, спрятанный под шубой, он пригнулся и нырнул по скользким ступенькам вниз, в уют и чад харчевни.

За выскобленными дубовыми столами сидело десятка два завсегдатаев. За стойкой хозяин о чем-то беседовал с двумя матросами. До весны было еще далеко, и вся морская братия по вечерам отчаянно маялась от безделья, пришвартовываясь поочередно ко всем городским кабакам. Под низким сводчатым потолком висело на цепях тележное колесо, на ободе которого горело с десяток плошек с маслом. Было душновато, но тепло. Когда Калеван скинул шубу, под которой с гордостью носил красный камзол с вышитыми созвездиями, воцарилась тишина. Калеван почувствовал открытую недоброжелательность. Как и все шэихи, Калеван был эмпатом. Он легко ощущал эмоции окружающих. Такого с ним не случалось никогда. Его словно зажала в тиски чужая злоба, смешанная с гневом и брезгливостью. И исходила она со всех сторон. Может быть, старый Доненциммер был не так уж и не прав?…

– Смотрите-ка, какая рыба к нам заплыла! – раздался первый голос, и сразу, будто по команде, харчевня наполнилась грубыми каркающими голосами.

– Эй, носатый, сколько сегодня годков прикарманил, а?

– А может, ему уже… это… пятьсот лет?… Во, видал, как он на меня зыркнул? Точно пятьсот.

– У-у-у, кровопивец проклятый!

Калеван был совершенно сбит с толку. Ему казалось, что он видит какой-то кошмарный, нелепый сон. Неужели это те самые люди, с которыми он так мило беседовал, которые раскланивались с ним при встрече, которым он помогал (и брал совсем немного, не в пример другим), с которыми он прожил бок о бок все эти годы? Со всех сторон на него смотрели искаженные ненавистью лица, перекошенные рты брызгали слюной, извергая проклятия в его адрес. Калеван ничего не понимал.

– Братцы, а ведь он меня пользовал этой осенью! – завопил вдруг невзрачного вида человечек в меховой фуфайке, со всклоченными, непонятного цвета волосами и блеклыми голубыми глазами. Калеван пригляделся. И верно. Это же портной Цефик, живший за два дома от него. Осенью он действительно лечил его от страшных чирьев, окидавших беднягу на почве неопрятности и страсти к бутылке. Тогда Цефик был тих, смотрел с собачьей преданностью, порывался целовать руки. Калеван даже не взял платы – пожалел семью, едва сводившую концы с концами после запоя портного. Сейчас Цефик был пьян и болезненно возбужден. Он беспорядочно жестикулировал и все время порывался влезть на стол.

– И ведь денег взять не захотел! – вдруг вспомнил Цефик, и глаза его испуганно округлились.

– Ты сколько же лет у меня украл, душегуб?! – завизжал он, бросаясь к Калевану с кулаками. Толпа сочувственно загудела. И Калеван понял, что так просто ему отсюда не уйти. Или он утихомирит эту… этих людей, или его просто разорвут на клочки.

– Эй, вы! Да, вы все! Вы что, решили устроить драку? У МЕНЯ? Заткни пасть, Цефик, пока я не выкинул тебя отсюда. Вы этого хотите? – Глоско выпрямился во весь рост за своей стойкой, упер огромные кулаки в бока. Монолитная толпа, внезапно ощутившая себя состоящей из отдельных людей, неохотно, огрызаясь, садилась на свои места, глядя на Глоско со смесью страха и уважения – коктейлем, способным отрезвить самые буйные головы. Глоско мог одним ударом свалить быка и запросто гнул королевские талеры двумя пальцами. Но Цефик, совершенно потерявший голову от страха и выпивки, уже не мог остановиться. Он подскочил к Глоско и, глядя на него снизу вверх, заверещал:

– А он тебе что, брат, а, капитан Глоско? Ты что, с ним заодно? А, капитан Глоско? Может, он и тебе пару – другую годочков подкинул?

Народ глухим ворчанием поддержал его. Гигант окинул их внимательным взглядом. Он не был бы капитаном, если бы не умел трезво оценивать последствия своих поступков. Сейчас в его харчевне назревал бунт. Можно было бы, конечно, одним ударом вколотить плюгавого заморыша в доски пола, но многие капитаны после этого исполняли последний танец на рее, а их добрые матросы уходили на вольные хлеба, подняв черный флаг. Поэтому на этот раз Цефик остался цел и невредим. Глоско откашлялся, собираясь с мыслями. Калеван все еще стоял, не смея пошевелиться. Он чувствовал, что, если он попробует ускользнуть, вся свора с воем кинется за ним. Использовать же на живых людях боевое волшебство ему претило. Он верил Глоско и решил обождать. Тем временем Глоско вышел из-за своей стойки и заложил ручищи в карманы фартука. Цефик испуганно отпрянул и плюхнулся на ближайшую скамью.

– Я что-то не понимаю, – громогласно начал Глоско. Он не повышал голоса, но человек, простоявший двадцать лет за штурвалом, не может говорить тихо. – Многих из вас я знаю долгие годы, и что же я вижу? Что я вижу, Бенс?

– А что? – с вызовом ответил названный Бенсом широкоплечий рябой детина с рыжей густой шевелюрой.

– Скажи мне, Бенс, кто не дал команде «Сокола» сожрать друг друга, когда корабль сбился с курса и целый месяц мотался у Гиблых льдов? Это был ты, Бенс. – Народ одобрительно зашумел.

– А ты, Сенж? – Глоско не делал пауз. Он завладел инициативой и не желал ее упускать. – Вспомни, я сам видел, как ты отказался от своей доли в улове Гнилого Зуба, потому что он ловил не на своем участке. Сколько ты потерял тогда, пятьдесят талеров?

– Восемьдесят, Глоско, восемьдесят! – ответил улыбчивый крепыш с широкой бородой лопатой. – Но мы не понимаем, к чему ты клонишь.

– Я клоню? Я говорю прямо. Я не узнаю вас. Все вы честные, добрые парни. – Народ загудел, застучал кружками по столам. О Цефике, да и о Калеване, уже никто и не вспоминал. – Вы все, как вот Бенс и Сенж, хотите, чтоб все было по закону. А почему? А потому, что сегодня вы защищаете закон, а завтра закон защищает вас – вот почему!

– Это верно! Это ты в самую точку, Глоско! Это уж точно! – загомонили вокруг.

– И что же я вижу сейчас? Вы бросаетесь на этого малого, чтоб, прости господи, разорвать его на кусочки? А кто из вас подумал, а вдруг все это чепуха? Или не чепуха, но наш-то волшебник тут не при чем?

– Да что ж ты такое говоришь, капитан Глоско? – вдруг заверещал вновь Цефик. – Я же говорю, он меня лечил, а денег не взял!

Но настроение в харчевне уже переменилось. В ответ раздался хохот.

– Нужна ему твоя жизнь, у тебя ж и месяца трезвого не наберется!

– А я, братва, так скажу: брехня все это, чтоб у Цефика деньги были!

Калеван тихонько, бочком подобрался к стойке. Он по-прежнему чувствовал враждебность, хотя и поутихшую, но не мог уйти, не узнав, что послужило ее причиной.

– Капитан Глоско, видит бог, я ничего не понимаю. Что происходит? Какие годы, о чем они?

– Вот смотри. Читать умеешь? – Глоско подвинул к волшебнику дневную столичную газету. Калеван с недоумением прочитал заголовок: «Тайна долгожительства волшебников открыта! Свидетели утверждают: волшебники силой своих чар высасывают жизнь из тех, кто обратился к ним за помощью!» Что за чушь… «Епископ Словинский отказался подтвердить богоданность Волшебного Дара… Великий алхимик Ренелиус доказал, что эманации волшебных чар вредны для здоровья… Те, кто живет в одном доме с волшебником, умирают раньше…» Глоско, это же полнейший бред! Какие эманации?…

– Откуда мне знать, господин волшебник? Может быть, и бред, а может, и правда. Вот что я вам скажу. Вы моего друга, Ревса Косого, можно сказать, с того света вернули, я это помню. Но другие… Одним словом, мой вам совет – сегодня же собирайтесь, и чтоб духу вашего на острове не было. Санный путь ночью открыт. Наймите добрую упряжку и… деньги есть?

– Есть… – Калеван покраснел от гнева и разочарования.

– Вот и ладно. Завтра их, – он кивнул на посетителей харчевни, – уже ничто не остановит. Так что ступайте с богом.

Он отвернулся. Разговор был окончен. Калеван почувствовал, как к горлу подступают слезы жгучей обиды. Он схватил шубу и, не надевая ее, выбежал из харчевни.

6

– Итак, Гоэр-Лат, Ганд, а теперь еще и Шуи?

– К сожалению, мессир.

– И там то же самое?

– Почти. Выступления в Шуи были спровоцированы газетной статьей. Обвинения те же, что и в других местах.

– И никакой зацепки? Оставьте, Аргнист, я слишком хорошо вас знаю. Выкладывайте.

– Видите ли, мессир, в статье утверждалось, что епископ Словинский отказался засвидетельствовать богоданность наших с вами способностей.

– Вы обращались в канцелярию Святого престола?

– Конечно. И вот что интересно. В канцелярии мне сообщили, что им вообще ничего не известно о происходящем.

– Понятно. Это, конечно, намек. Наивно считать, что мы не знаем о папской разведке…Кстати, а как тот слуга в коридоре, который сейчас протирает ручку двери моего кабинета?

– Он слышит разговоры о погоде.

Академик скупо улыбнулся.

– Платите Папе его же монетой?

– Стараюсь, мессир.

Хорошо… итак, что у нас есть… В Гоэр-Лате жители столицы поджигают дома волшебников. Причина – некий неизвестный ранее алхимик Ренелиус и его измышления. Кстати, это идея Ренелиуса о краже лет жизни?

– Нет, источник установить не удалось…

– Не удалось? Вам, Аргнист?… Хорошо, оставим. Таким образом, большая часть магов Гоэр-Лата была вынуждена покинуть страну. В Ганде по тем же причинам базарная толпа чуть не растерзала Сагаата. Честно говоря, мне он всегда казался слишком импульсивным. Он ведь из клана Дальнодействия?

– Да, мессир.

– И он сжег чуть ли не полбазара… Замечательно. В итоге волшебники выдворены за пределы столицы, и я лично едва уговорил шаха не изгонять их из страны.

Теперь бегство наших людей с Волчьего острова… Как вы считаете, Аргнист, что объединяет все эти события?

– Э-э… спланированность и практически полная одновременность событий. И кроме того, нарочитая вздорность обвинений.

– А главное?

– А главное, мессир академик, что Мировая церковь утверждает, будто она не замешана ни в одном из этих эксцессов.

– Я согласен с вашим анализом. И к какому выводу вы пришли?

– Что епископ Пардский, которого мы имели честь принимать две недели назад, совсем не так прост, как нам представлялось.

– Нет, Аргнист. Просто теперь мы можем с уверенностью назвать имя того человека.

Ментор клана Прорицателей внимательно смотрел в глаза академику. Академик был серьезен и суров. Таким Аргнист не видел его никогда. И даже без магического предвидения он знал будущее. Как бы ни хотелось ему это будущее не знать.

7

Академик шел по главному коридору дворца Святого престола. Папа сполна отыгрался за унижение своего посланца. Академика два дня продержали в ожидании аудиенции; не позволили взять свиту. Более того, ему деликатно намекнули, что посох волшебника в Святом престоле более чем не уместен.

Приняв все эти каверзы с подлинным стоицизмом, академик дождался назначенного часа и теперь, пользуясь случаем, осматривался. Меж окон белокаменного, украшенного изысканной лепниной, коридора шли бюсты всех пап мира, начиная с Иннокентия III и заканчивая ныне здравствующим Урбаном V. Напротив каждого бюста находилась замурованная дверь. Согласно традиции, каждый папа имел собственную официальную приемную, путь к которой с веками делался все длиннее, что служило причиной постоянной головной боли придворных архитекторов. В самом конце коридора находилась единственная незамурованная дверь. Монах в фиолетовой рясе, ни словом не обмолвившийся со своим именитым спутником, сделал академику знак обождать и скрылся за дверью. Академик усмехнулся – история явно повторялась. Монах распахнул дверь, поклонился, сложив руки на груди, и, шаркая подошвами деревянных сандалий, удалился. Волшебник вошел.

– Закройте, пожалуйста, дверь.

Академик подчинился. Обернувшись, он впервые увидел Папу вблизи. На вид Урбану V было около шестидесяти. Он сидел в белом кресле с высокой спинкой, обессиленно прислонившись к нему спиной. Его волевое, красиво очерченное лицо казалось нарисованным свободными смелыми мазками. Вокруг рта – глубокие упрямые складки. Взгляд пронзительных синих глаз открыт и благороден. Светлые волосы коротко острижены. Состояние Папы выдавали только бисеринки пота, выступившие на лбу и пульсирующая на виске синяя жилка. Ухоженные белые руки покоились на столе красного дерева. Там же лежало несколько бумаг, придавленных массивным пресс-папье в форме собора, бронзовый колокольчик с ручкой, хрустальный графин с водой и богато инкрустированный кубок. Академик сдержанно поклонился и едва только открыл рот, как заметил изменившееся выражение глаз папы Урбана. Он молчал. Академик коротко кивнул и, сцепив руки перед лицом, прошептал несколько слов. Затем он резко развел в стороны кисти, растопырив пальцы. Едва заметное сияние выскользнуло из его рук, расширилось, надежно заполняя собой каждую щель, каждую трещинку, каждое незаметное отверстие стен, потолка, пола.

– Эффектно, – хрипло заметил Папа. – Но слишком театрально.

– Вы прекрасно осведомлены, Ваше Святейшество. – Академик любезно улыбнулся, готовя следующий комплимент, но Папа остановил его нетерпеливым движением руки.

– Бросьте, – он как будто выплевывал слова, – почему вы не откликнулись на мою просьбу?

Только теперь академик считал ауру Папы. Очевидно, лицо его выдало.

– Три недели. Если вас это интересует, мне осталось три недели.

Академик судорожно сглотнул и не нашелся что сказать. Папа смотрел ему прямо в глаза, и волшебник чувствовал могучую духовную силу, запертую в этом обреченном теле.

– Вы не ответили. – Чувствовалось, что слова даются Урбану с трудом, но ни жестом, ни стоном он не выдал той муки, которую терпел. – Я жду.

– Ваше Святейшество… Если это не противоречит вашим убеждениям, я… мог бы снять вашу боль, тогда вам будет легче говорить и…

– Хорошо. Но это не ответ.

Академик коротко кивнул, сосредоточился.

– Понимаете, отключить ваши ощущения было бы не так сложно. – Как опытный лекарь, волшебник сопровождал свои манипуляции объяснением. Его руки плавно чертили в воздухе какие-то непонятные, но странно притягательные для взгляда символы. Воздух под его руками тихо шипел, в нем посверкивали чуть заметные искорки. – Но тогда у вас притупится восприятие, а этого мы с вами допустить не можем… Поэтому приходится применять более тонкие воздействия, которые действуют избирательно… Нет-нет, пока молчите. Вы собьете рисунок… – поспешно воскликнул он, заметив, что Папа открыл рот. Урбан недоуменно приподнял брови, но промолчал.

– Вот… остались буквально последние штрихи… Кстати, вот эти искры, которые вы сейчас видите, уже не на зрителя. Мне приходится задействовать довольно большое количество силы, это и порождает разряды… А в первый раз, каюсь, действительно, можно было обойтись без эффектов… Вот и все. – Академик удовлетворенно отступил на шаг, держа руки перед собой и глядя на Папу с тем выражением, какое бывает у художника, только что завершившего полотно.

– Благодарю вас, мессир академик. Вы действительно мастер. – Папа осторожно покрутил головой, потряс ею. К его щекам медленно приливал румянец. – Так что же помешало вам раньше? Кстати, можете садиться. Вот кресло.

– Благодарю, Ваше Святейшество.

Тем не менее академик не сел, а, заложив руки за спину, задумчиво прошелся по кабинету. Урбан ждал.

– Видите ли, ваше святейшество. Короли, шахи – все вершители судеб этого мира рано или поздно умирают. И все они… Точнее скажем, большинство жаждут продления жизни. И требуют его от нас. Если бы мы дали его им, того же захотели бы и вельможи… и так далее, но…

– Мессир, вы отнимаете мое время и истощаете мое терпение. Меня не интересуют шахи и короли. Почему вы не подчинились мне?

– Я понимаю ваше состояние, Ваше Святейшество, но с каких это пор академик Университета должен подчиняться Святому престолу?

– С этого дня.

– И по какому же праву?

– По праву силы.

Академик остановился, удивленно посмотрел на распластанного в кресле Папу и, сев в кресло, закинул ногу на ногу.

– Силы? – вкрадчиво осведомился он. – Вы угрожаете мне, главе волшебников этого мира, силой?… И какая же армия, позвольте узнать, пойдет в бой против Университета волшебства?

Папа жестко усмехнулся. В отличие от волшебника, ему было нечего терять, и он был уверен, что академик это знает. Он чувствовал, что изумление и спокойствие академика – это игра. Он тоже вел игру и был уверен в победе.

– Вы правы, мессир Дерпент, угрожать волшебникам войной… Horrible dictu[9]9
  Horrible dictu (лат.) – страшно сказать.


[Закрыть]. Ужас Майнхельмской битвы не забыт… и никогда не будет забыт. Но есть другие пути.

Академик округлил глаза, подался вперед.

– Мне бы очень хотелось знать какие.

– Бросьте ломать комедию! – резко бросил Урбан. – Вы слишком много себе позволяете. Известно ли вам, что шах разрешил волшебникам остаться в Ганде только потому, что я так захотел?

Академик медленно кивнул.

– Что это я велел редактору шуиской газеты напечатать статью, изгнавшую ваших людей из Шуи?

– Я догадывался об этом, Ваше Святейшество.

– Вы умный человек, мессир академик. Да, я не могу разбить вас в битве – это невозможно. Но в моих силах запереть вас на вашем островке. Я могу сделать так, что все люди, во всех странах мира будут произносить слово «маг» со страхом и омерзением. Кто вы будете тогда, вечный повелитель Университета, всесильный владыка карликового острова? – Папа, хватая ртом воздух, откинулся на спинку кресла, его руки судорожно вцепились в подлокотники. Академик молчал, положив подбородок на сцепленные руки. Не поднимая лица, он медленно произнес:

– Два вопроса. Первый: почему вы считаете, что взрастить ненависть к нам так легко? И второй: почему вы не думаете о том, что мы можем ответить?

Папа хрипло рассмеялся. Все шло по плану. Оставалось нанести последний удар. И он его нанес.

– Я уверен, что вы… или ваш фаворит, ментор Аргнист… Он, если я не ошибаюсь, из клана прорицателей? Не отвечайте, это риторический вопрос. Я убежден, что вы просчитали все варианты. Поэтому вы здесь. Но я все же отвечу. Вы – чужеродное тело. Ваши волшебники никогда не бывают коренными жителями – это ваша ошибка. Но это еще не все. Ваши люди присвоили себе право долгой жизни, почти бессмертия, но вы отказываете в этом остальным. Вы – люди – возомнили себя богами. Вы присвоили себе право судить, кому жить, а кому умирать, кому помочь, а кому отказать в помощи. Вы сами, своими руками, сделали себя нелюдьми. Поэтому люди откажутся от вас, проклянут вас, дающих скупое волшебство, как жалкий медяк нищему на паперти.

Папа перевел дух, налил в кубок воды, чуть не отбив горлышко графина, выпил быстрыми крупными глотками. Академик смотрел на его дергающийся кадык, и в глазах его читалась какая-то странная отрешенность. – Это ответ на первый вопрос. Теперь второй. Он, собственно, вытекает из первого. Поэтому я скажу коротко: Церковь – это люди, плоть от плоти людей. Церковь страдает их болью, радуется их радостям. Нужно ли еще говорить, мессир академик, Ревиал Дерпент?

Академик закинул руки за голову, вытянул было ноги, но, спохватившись, изменил позу, выпрямился.

– Я внимательно слушал вас, Ваше Святейшество. Безусловно, ваши аргументы впечатляют. Но… Audiatur et altera pars[10]10
  Audiatur et altera pars (лат.) – следует выслушать и другую сторону.


[Закрыть].

Сколько лет учится послушник в семинарии или духовной академии?

– Мессир академик, я знаю все ваши аргументы. Да, духовное образование занимает десять лет, а волшебное пятьдесят и более. Но это знаю я. Важно, что знает народ. А он знает то, что я считаю нужным. Я! И хватит дискутировать. Помолчите! Вы пришли ко мне, значит, вы уже сдались. Вы уже проиграли, мессир академик. Поэтому я буду диктовать условия, а вы их примете. Вы поняли меня?

– Хорошо, ваше святейшество. Вы безусловно правы. Но ответьте мне еще на один вопрос, последний вопрос, – поспешно добавил волшебник, увидев протестующий жест Урбана. – В конце концов, я же признаю вашу победу.

Черты Папы смягчились, он чуть заметно расслабился. Чудовищная тень, стоявшая за его спиной все эти недели, исчезла. Урбан почувствовал ни с чем несравнимое облегчение. Но он знал, что следующая битва – за условия – еще впереди. Он вновь заставил себя собраться.

– Хорошо. Я слушаю.

– Итак, вы все продумали. Но неужели вам, отцу церкви, Святому престолу, ваша жизнь дороже, чем благополучие мира? Вы же знаете, какая чудовищная катастрофа образовала этот мир, зашвырнула нас сюда. Оставим другим сказки о Драконе. Он существует только в названии Континента и воображении людей. Вы же знаете, что только волшебники, рассредоточенные по просторам Континента, смогут спасти мир в случае повторного падения. Вы знаете, что мы копим волшебство именно на этот случай и не тратим его зря. И вы готовы рискнуть миром, миллионами, сотнями миллионов жизней ради одной жизни?

– Помогите мне встать.

Академик вскочил, поддержал Урбана под руки. Урбан, шаркая ногами подошел к окну, откинул занавеску, поманил волшебника.

– Идите сюда. Смотрите. Что вы видите там, внизу?

Академик вытянул шею, заглянул Папе через плечо.

– Площадь… площадь Святого престола. Священнослужители, монахи… два кардинала.

– Правильно. Я не такой глупец… и вовсе не такой мерзавец, как вы думаете. Жизнь… дело не в ней. Вам этого не понять, у вас вечность. Церковь – это моя жизнь. Она – жизнь этого мира. Сотни лет мы строили ее – Единую церковь. Вы же должны знать… Много ли осталось от той, первозданной, Святой католической церкви, которая была до падения? Титул Папы, Святой крест. Мы жертвовали формой, мы сливались… И вот она, Единая церковь. Единое тело мира, а Церковь – его плоть, его кровь, текущая во всех странах. Мир без религиозных столкновений, без бесноватых сект… Думаете, триста лет без войн – от вашего волшебства? Нет… Это Церковь. Но мы бываем жестоки. Мы не даем взойти на престол тем, кто представляет угрозу Церкви, а значит, и миру. Мы удаляем заразу, чтобы тело жило.

Волшебник задумчиво кивнул.

– А теперь посмотрите сюда, – продолжил Папа. – Видите? Вот этот, высокий, похожий на куницу, кардинал Сикст. А этот щеголь – кардинал Теодорих. Стервятники… Мой предшественник сделал роковую ошибку. По его указу кардиналы непосредственно курируют государства. Напрямую я не могу отменить указ – меня просто отравят или зарежут. Теодорих связан с шиэхами, а Сикст курирует Ганд. Если я умру, они устроят драку прямо на моем трупе. Понимаете?! Кстати, вы знаете, что там, в прежнем мире, в тысяча сотом году уже был антипапа Теодорих?…Они разорвут тело Церкви… И все погибнет. Они развяжут новые войны – за Святой престол. Что вы тогда будете делать? Вы, белоручки-волшебники?! Испепелять армии? А они погонят перед строем людей! Тех самых простых людей, о благе которых вы так печетесь! – Урбан вцепился в плечо волшебника холодными пальцами, дыхание со свистом вырывалось через сжатое спазмом горло.

– Что вы сделаете тогда? – вспышка гнева обессилила Папу. Он, шатаясь, добрел до кресла и, если бы академик не поддержал его, рухнул бы навзничь. – Что вы… станете делать?… Прикажете сжечь их?… Вместе с армией… Так кто же из нас… зверь?

– Ваше святейшество. Поберегите силы. Я же признал вашу правоту. Я исцелю вас. Все еще можно вернуть… я уверен, достаточно вашего слова – и смута уляжется. Я исцелю вас, а вы…

– Не-е-ет, мессир волшебник. Вы еще не слышали мои условия. – Урбан тяжело заворочался в кресле, выпрямился. – Вы помните, я сказал… Церковь – это плоть мира. А кто же тогда Папа?

– Не хочу показаться льстецом, но я бы сказал, что вы – сердце.

– Верно… Но это сердце каждый раз вырывают! И каждый раз Церковь отбрасывается назад. Все рушится!

– Но…

– Никаких «но»! Вам ли возражать? Вы дадите мне не только исцеление. Вы отдадите мне бессмертие. Свое собственное бессмертие.

Вот он, главный удар. Урбан впился глазами в лицо волшебника, не желая упустить ничего. Академик ссутулился, как будто впервые почувствовал на своих плечах титанический груз бесчисленных лет. Но лицо его оставалось бесстрастным. Он некоторое время молчал. Молчал и Урбан, собираясь с силами.

– А если я скажу, что бессмертия нет?

– Я вам не поверю.

– Но ведь менее ста лет назад академиком был Сигурд Латский.

– Человек с лицом Сигурда Латского… Сколько вам лет?

Академик пожал плечами: Если вам угодно точно, то двести шестьдесят два.

– А я вижу пятидесятилетнего мужчину. Так должен ли я придавать значение внешнему облику?

– Но это еще не доказательство.

– Мне не нужны доказательства. И вот еще что. Я внимательно изучал летописи Университета. Да-да, у меня есть копии, не делайте такие глаза. И что же я обнаружил? Все указы академиков, все их распоряжения на протяжении многих веков настолько последовательны, так вытекают одно из другого, что издать их мог только один человек. Вы.

– Однако цена слишком высока! Я могу отказаться, ведь сейчас уже вы хотите отнять мою жизнь.

– Только что вы говорили мне о благе мира и цене жизни. Или ваша жизнь идет по иной расценке? – Урбан саркастически усмехнулся.

Академик рассеянно кивнул головой, как будто думал о чем-то ином.

– Но так ли необходимо забирать бессмертие у меня, Ваше Святейшество? Ведь…

– Так ли, так ли, мессир маг. – Урбан уже не скрывал торжества. Как заядлый рыбак он чувствовал, что, хотя рыба еще бросается из стороны в сторону и гнет удилище, схватка уже позади. Он подался вперед, опираясь о стол скрюченными пальцами. – Два бессмертных могучих владыки. Подумайте. Рано или поздно мы встанем друг у друга на пути. Нет, один из нас должен быть смертен. До этого дня смертен был я. Теперь роли поменяются. И кстати, умение менять внешность мне тоже необходимо.

Академик, видимо, решился. Он встал, выпрямился во весь рост. Урбан тоже встал с кресла. Сейчас… сейчас все решится.

– Ваше святейшество. Ваши требования тяжелы, если не сказать, непосильны. Поэтому я тоже ставлю условие.

– Слушаю.

– Поскольку я уже не смогу… всегда заботиться об Университете, эту обязанность должны взять на себя вы. Вы, ваше святейшество, – с нажимом повторил он, увидев, что Урбан пытается возразить. – Вы знаете, сколь важна в этом мире роль волшебников. И вы поклянетесь мне. Никогда не злоумышлять против нас. И не допускать злоумышлений третьих лиц. Я же проживу до шестисот лет, чтобы проверить исполнение клятвы. Если вы поклянетесь исполнить каждый названный мною пункт, я тоже выполню ваши требования.

У Папы затряслись ноги, и он сел. Хоть все было рассчитано и продумано заранее, и он был почти уверен в победе, она все равно оказалась неожиданной. «Бессмертен, бессмертен!» – стучало в голове. «Бессмертен, бессмертен!» – колотилось сердце.

– Бессмертен… – чуть слышно прошептал Урбан.

Академик внимательно и спокойно смотрел на Папу.

– Хорошо, мессир академик. Я принимаю ваши условия. Клянусь.

– Я принимаю вашу клятву, Урбан Пятый. Но знайте: я накладываю на нее заклятие. Ваше бессмертие и ваша клятва – единое целое. Без одного нет другого. Нарушите обещание – останетесь без бессмертия.

Урбан сверкнул глазами, сжал кулаки.

– Я дал вам клятву!

– Я знаю. И верю вам. Начнем.

Папа опешил:

– Как… вот тут, сразу?

– Да. Встаньте, пожалуйста.

Урбан повиновался, глядя на волшебника со странной смесью превосходства и благоговения.

Академик резко взмахнул рукой, и на кабинет пала тьма. Папа непроизвольно вскрикнул.

– Молчите, Урбан, если вам дорога жизнь. Не двигайтесь, что бы ни произошло.

В полной темноте медленно стал проявляться силуэт волшебника, окруженный оранжевым сиянием. Оно разгоралось, слепя глаза. Над его головой медленно кружились огни астральных созвездий. По телу академика, как щупальца, зазмеились синие молнии, на миг пахнуло грозовой свежестью. Воздух стал тугим, легкие старика с трудом справлялись. Урбан задыхался. «Обманул…» – мелькнула паническая мысль и сразу пропала. Воздух заполнился низким гудением. Огни резали глаза, созвездия неслись в колдовском хороводе. На столе лопнул графин. Пол задрожал под ногами. Волшебник медленно, с усилием развел руки и хрипло выкрикнул какое-то слово. Из его груди вырвалось ослепительное синее пламя и ударило прямо в грудь Папы, отшвырнув его назад. Урбан вскрикнул, и все исчезло.