Текст книги "Приключение ваганта"

Андрейко начал было рассказывать скороговоркой, что с ним приключилось, но дед решительно поднялся и повел его в хату со словами:

– За столом и поговорим. Обстоятельно и не спеша. Ведь сегодня праздник у меня… у нас. Большой праздник! Что ж это я, не найду чем внука угостить?

А спустя две недели по возвращении Андрейку позвал в свои покои Немирич-старший. Все это время юный Нечай практически бездельничал, выполняя лишь мелкие поручения. С ним неожиданно начали обращаться, словно с панычом, даже отдельный угол дали. И кормили как на убой, с панского стола.

– Тут такое дело… – начал Яков Немирич. – Да ты присядь, присядь…

Недоумевающий Андрейко аккуратно сел на край лавки, застеленной полосатым домотканым ковриком, нахохлился и притих, как воробей перед грозой. Яков Немирич обычно был грубоват с пахолками, а уж сидеть в его присутствии не осмеливался никто. Пан мнил себя высокородным шляхтичем. Он утверждал, что Немиричи происходят из древнего боярского рода. Поэтому слуги всегда снимали шапки, когда появлялся пан, и низко кланялись.

– В общем, мы отправляем Ивашку учиться во Францию, в город Париж, – продолжил Немирич. – Ему нужен верный слуга. Он поставил условие, что этим слугой должен быть только ты и никто иной. Приказывать тебе я не вправе, ты человек вольный, поэтому могу лишь просить. Тебе будет положено щедрое жалованье и прочие привилегии. Такие вот дела…

– Я не согласен! – встрепенулся Андрейко. – Ведь Ивашко будет учиться не год и не два, а я не могу оставить деда Кузьму надолго. Он ведь старенький, кто за ним присмотрит?

– Этот вопрос уже решен. Даю тебе свое шляхетное слово, что твой дед ни в чем не будет испытывать нужды.

– Позвольте, ясновельможный пан, я переговорю с дедом, – Андрейко решительно встал. – Как он скажет, так и будет.

Слова Андрейки прозвучали дерзко. Яков Немирич не привык, чтобы слуги ему противоречили. Он посмотрел на Андрейку бешеным взглядом, но тот глядел прямо в глаза пану сурово и непреклонно. Немирич даже подивился – таким он видел пахолка впервые. За то время, что Андрейко провел в скитаниях вместе с его сыном, пахолок резко повзрослел, стал каким-то другим, незнакомым.

Немирич большим усилием воли потушил ярость, которая забурлила у него в груди, и примирительно ответил:

– Быть по сему. Но я уверен, что дед Кузьма отпустит тебя в Париж. Разве не интересно посмотреть на чужие земли, узнать много нового? Это пойдет тебе только на пользу. Да и Ивашко испытывает к тебе дружеские чувства…

Андрейко молча поклонился пану и покинул его покои. А спустя час он уже беседовал с дедом Кузьмой. Выслушав внука, старик тяжело вздохнул и сказал:

– Чему быть – того не миновать. Должен признаться, разлука с тобой для меня горше полыни. Человеку преклонных лет нелегко жить на белом свете, а ежели он одинокий, то тяжело вдвойне. Но ты не волнуйся, я сдюжу. Главное в твоем положении – попытать судьбу. Вдруг она обернется к тебе своим светлым ликом. Я согласен с Яковом Немиричем – повидать чужие земли не каждый сможет. Это как панский привилегий. Тем более что ты поедешь до Парижу за чужой счет. Я уверен, что там ты построишь свою судьбу. Не век же тебе ходить в пахолках.

– Деда, я буду по тебе сильно скучать. Я… я не могу! Не поеду!

– Сможешь! И поедешь! Так решила сама Макошь. Нечего тебе, молодому, сидеть сиднем возле старого трухлявого пня. Это именно та долгая разлука с тобой, которую я прозрел во время ведания. Я ошибся, когда подумал, что твои приключения закончились на Диком поле. Оказывается, там они только начались…

Так Андрейко вместе с Ивашкой Немиричем очутились в караване генуэзского купца Гвидо Фабриано. В повозке лежала одежда паныча, съестные припасы и оружие. Деньги (золотые дукаты) на обучение, пропитание, оплату жилья и прочие расходы Ивашко носил на себе. Их зашили в широкий пояс, похожий на корсет, который находился под рубахой и плотно охватывал торс юного Немирича. Такой же пояс имел и Андрейко, только монеты в нем были серебряные – жалованье слуги за год. Так решила пани Галшка, чтобы Андрейко рассчитывал в Париже только на себя и не запускал руку в мошну паныча. Кроме того, у каждого из них был еще и кошелек с мелочью серебром – на дорожные расходы…

Открыв рот от удивления и восхищения, Андрейко смотрел на приближающиеся оборонительные стены Кафы. Караван неторопливо вползал в предместье, но глинобитные и сложенные из дикого камня убогие строения его не впечатлили. Ничего необычного, в Крыму только так и строили, по дороге он немало навидался подобных строительных «изысков», когда использовался любой подручный материал, начиная с песчаника и заканчивая кирпичами, слепленными из грязи вперемешку с соломой. Андрейку заинтриговали лишь замызганные и загорелые до черноты дети, которые не обращали никакого внимания на повозки и играли почти посреди дороги, в пыли. Вернее, его поразили не столько сами мальцы, сколько их речь, состоявшая из невообразимой смеси разных языков и наречий.

Впрочем, вскоре все разъяснилось. По мере приближения к воротам, за которыми собственно и начиналась Кафа, по сторонам дороги начали появляться мастерские и лавки, хозяевами которых были представители самых разных народов и племен. Татары большей частью шорничали – изготавливали конскую упряжь, армяне торговали всякой всячиной, русичи – в основном невольники – занимались кузнечным делом, конные стражники-аргузии следили за порядком, а другие генуэзцы занимались сбором налогов и пошлин (некоторые из них и жили в предместье, потому что в городе не хватало земли под постройки; правда, дома у генуэзцев были каменные и хорошо ухоженные). Из крохотных будок выглядывали евреи-менялы, грек-гончар деловито крутил гончарный круг, чтобы изготовить очередную поливянную миску или расписной кувшин, стучал маленьким молоточком лудильщик-алан, скорее всего, по какой-то причине сбежавший из княжества Феодоро[41]41
  Феодоро – небольшое христианское княжество на юго-западе Крыма со столицей в городе Мангупе, существовавшее в XII–XV веках. Население Феодоро состояло в основном из крымских готов, греков и алан и насчитывало не менее 150 тысяч человек.


[Закрыть], сапожник-гот тачал мягкие сапоги, турок-скорняк, совмещавший работу и торговлю, чистил мех при помощи отрубей, и земля возле его лавки была белой, словно недавно прошел снег…

Но на все это многоголосное разнообразие Андрейко посмотрел лишь мельком. Его взгляд был прикован к Кафе, о которой в Киеве ходило много разных небылиц. Киевские купцы не решались торговать с генуэзцами напрямую, а самим киевлянам побывать в Кафе можно было лишь в качестве невольника, поэтому все пользовались выдумками и слухами, чаще всего нелепыми. Масла в огонь добавляли еще и генуэзские купцы, рассказывающие разные страшилки. Впрочем, путь в Кафу, как уже успел убедиться Андрейко, и впрямь был очень опасен.

Крепостная стена Кафы, как мысленно прикинул Андрейко, высотой была не менее тридцати аршин[42]42
  Аршин – старая русская мера длины. 1 аршин = 28 дюймов = 16 вершков = 71,120 см = 0,7112 м.


[Закрыть]. Ее сложили из огромных тесаных камней, а перед стеной выкопали глубокий ров. Стена была с зубцами, амбразурами и многочисленными башнями. На башнях виднелись красочные гербы и какие-то надписи.

Караван Гвидо Фабриано въехал в город через главные ворота по подъемному мосту. Ворота находились рядом с небольшой крепостью и были защищены двумя мощными башнями. Над ними был искусно вырезан в камне герб с барельефом воина, скачущего на коне. В руках он держал стяг с белым крестом на красном поле. Андрейко догадался, что это герб Генуи со святым Георгием Победоносцем, покровителем генуэзцев.

Гвидо Фабриано за крепостными стенами Кафы все свои обязательства перед Ивашкой Немиричем посчитал выполненными. Он доставил его, куда требовалось, в целости и сохранности, и дальнейшая судьба киевского шляхтича купца не интересовала. Тем не менее Гвидо Фабриано счел своим долгом свести Ивашку с нужным человеком, который должен был помочь ему подыскать грузовое судно, которое доставило бы киевлянина и его слугу в Геную или любой другой порт Средиземного моря. Им оказался генуэзец без определенных занятий по имени Федерико Гизольфи.

В любом портовом городе обязательно найдется человек, который относится к типу деятельных бездельников. Он нигде не работает и не служит, но всегда в курсе всех дел. За малую мзду он поможет найти кого-то или что-то, расскажет кучу всяких занимательных историй (но непременно за столом таверны, с кубком дармового вина в руках), даст совет, как обойти разные портовые формальности, выступит в качестве гида, подскажет, где остановиться на ночлег и как обустроить на предстоящий вечер личную жизнь… Этот всезнайка появляется как чертик из коробочки, стоит только пожелать встречи с ним или приложить совсем немного усилий, чтобы найти его.

Федерико Гизольфи был именно таким человеком. Что характерно, его генуэзское происхождение открывало ему все двери и калитки, которые для иноземцев обычно были всегда на замке. Конечно, ему пришлось заплатить, но Ивашко Немирич приобрел в лице Федерико просто неоценимый клад. Он быстро и без проволочек продал лошадей и повозку, притом за цену вдвое большую, нежели Ивашко предполагал. Ведь юный Немирич был сыном человека, занимавшегося торговлей, поэтому и сам кое-что смыслил в этих делах. За свои труды Федерико Гизольфо был вознагражден хорошим кушем, вследствие чего Ивашко и Андрейко приобрели не просто советчика в делах, а доброго приятеля.

Здесь нужно объяснить, почему Ивашко Немирич выказал столь необычайное рвение к наукам, хотя раньше ни в чем подобном замечен не был. По возвращении домой из своих скитаний по степи, когда он немного оклемался и пришел в себя, Ивашко едва не взвился под потолок, услышав от отца, что ему все равно придется стать на купеческую стезю.

«В жизни все бывает, – рассудительно говорил Яков Немирич. – То, что случилось с тобой, – это всего лишь несчастный случай, от которого не убережешься. А купец нонче уважаемый человек. Будут у тебя деньги, будет и власть. И чем больше злата, тем больше власти, запомни это. Нищие воеводами не становятся. Проще купить, что тебе нужно, нежели устраивать драку».

«Нет! – вскричал Ивашко. – Никогда! Я больше не буду заниматься торговыми делами! С меня достаточно!»

«Небось испужался?» – ехидно поинтересовался Яков Немирич.

«А хоть бы и так! Не мое это!»

«Но тогда ответь мне, сын, что твое?»

«Я… я хочу учиться! За границей!» – ляпнул Ивашко первое, что ему взбрело в голову, лишь бы подальше от опасностей, с которыми ему пришлось столкнуться.

Старший Немирич немного поразмыслил, покусывая ус, а затем, просияв лицом, ответил:

«Быть по сему! В нашем роду есть кому, кроме тебя, заниматься торговлей. А вот по-европейски образованных людей, увы, нет. Так что будешь первым. Ученым людям всегда почет и уважение. А ты, оказывается, молодец! Не ожидал, каюсь. Вишь, как высоко замахнулся…»

Ивашко и рад был дать задний ход – учиться он не любил, считал уроки пустой тратой времени, хотя приходилось стараться, так как за спиной всегда торчала мать, пани Галшка, готовая в любой момент отсыпать сынку за нерадивость березовой «каши», – но уже было поздно. Ивашко знал: если отец принял решение, то его не разубедить. Да и Париж хотелось посмотреть. Те, кому удалось там побывать, расписывали столицу Франции в своих байках яркими красками, украшая ее сусальной позолотой…

После продажи лошадей и повозки Федерико Гизольфо занялся поиском судна, которое доставило бы шляхтича и его слугу в Европу. Это было делом непростым. В порту стояло много кораблей: боевые весельные галеры, большие галеи, пузатые грузовые навы, которые строили генуэзцы, и даже один венецианский неф[43]43
  Галея – парусно-гребное военное, торговое или транспортное судно IX–XVII веков, специально приспособленное для средиземноморских условий плавания. Имело узкий и длинный корпус, треугольные паруса и обычно по 26 весел с каждого борта.
  Нава – общее название грузовых судов городов-республик Италии в XII–XV веках. У двух– и трехпалубных нав не было весел, они имели от одной до трех мачт с треугольными латинскими и прямоугольными парусами.
  Неф – торговое и военно-транспортное судно X–XVI веках. Изначально имело две мачты и латинское парусное вооружение.


[Закрыть]. И все это, не считая разной мелюзги для каботажного плавания по Черному морю. Но брать пассажиров, которые не были генуэзцами или венецианцами, никто почему-то не хотел.

Все разъяснилось несколько позже. Оказалось, что некоторые пассажиры купеческих судов были заодно с пиратами-ускоками[44]44
  Ускоки – славяне-беглецы от турецкого ига, преимущественно к далматинскому побережью Адриатического моря. Центром пиратов-ускоков был Клис – крепость неподалеку от Сплита.


[Закрыть]. Ночью они тихо убирали вахтенных матросов, а затем к судну подплывали пираты на небольших, но скоростных посудинах и грабили его. Само судно становилось призом пиратов, а команда – добычей, за которую ускоки требовали выкуп. И чаще всего пираты его получали, так как матросами в основном были генуэзцы или венецианцы, и дожам приходилось трясти мошной, чтобы не получить бунт родственников несчастных пленников.

Наконец Федерико Гизольфо все-таки нашел сговорчивого капитана. Им оказался некий Доменико Монтальдо. Это был громогласный здоровяк в богатых и красочных одеждах с румянцем во всю щеку, большой любитель вина и интересных историй. А уж за этим добром Федерико в кошелек не лазил. Он убалтывал капитана Монтальдо полдня, пока тот все же не купился на обаяние портового прощелыги. Его «подвиг» стоил Ивашке двух золотых – переговоры, ясное дело, проходили в портовой таверне, но итог получился просто замечательный.

Пока судно Доменико Монтальдо грузилось (он был не только его хозяином, но и купцом), Федерико Гизольдо таскал Ивашку и Андрейку по Кафе, показывая достопримечательности города-крепости. Чаще всего это были почему-то таверны, и ни одну из них хитрец Федерико не обошел своим вниманием. Вино, которое он заказывал за счет Ивашки, было великолепным – ведь Федерико был свой, местный, поэтому ему подавали без обмана, – и под конец таких прогулок у юнцов, непривычных к обильным возлияниям, начинало шуметь в голове и двоиться в глазах от выпитого «за компанию».

А в Кафе было на что посмотреть. Первым делом Федерико не без гордости показал киевлянам городские ворота. Они поражали своей мощью и красотой. Все ворота были из мореного дуба, резные, окованные железом и ярко начищенной медью.

Оказалось, что крепость у стен, мимо которой проехал караван Гвидо Фабриано, – замок святого Константина. А ворота носили имя покровителя генуэзцев Георгия Победоносца. Еще одни ворота (их называли «Двенадцать апостолов») служили въездом в Кафу со стороны холма Святого Ильи-пророка. Вблизи армянской церкви Святых Архангелов находились ворота «Каиадор», а те, что были на набережной, носили название «Вонитика». Был еще один выход из Кафы, но осмотреть его у Ивашки и Андрейки не хватило сил. Он вел к церкви Святого Феодора, находившейся за крепостной стеной.

В отличие от Киева, Кафа не имела площадей, а многочисленные улочки были узкими и извилистыми. Город делился на «борги» – кварталы. Сколько их было в Кафе, не знал даже Федерико Гизольдо. Сам город состоял из двух укрепленных частей – внутренней и внешней. Внутренняя часть – главный квартал города – была сильно укреплена. В ее пределах находились казенные здания, контора для проверки весов и взыскания пошлин, а также склады и магазины особо ценных товаров (драгоценных металлов и камней, мехов, шелковых тканей и прочего).

На берегу бухты стоял консульский дом с пристроенным к нему зданием суда, площадкой над морем и крытой террасой с балконом. С нее судебный офицер под звуки сигнальной трубы оповещал о консульских постановлениях и судебных приговорах. Главный «борго» был окружен высокими, толстыми стенами, и доступ к нему был возможен только через главные ворота, которые по сигналу особого колокола закрывались при наступлении ночи.

Внешняя часть Кафы занимала большую территорию, окруженную второй линией укреплений, простиравшейся вдоль всего побережья до замка Святого Константина и оттуда к югу, до высокой горы, в районе которой находился карантин. Эта часть города делилась на множество тесных кварталов и была густо населена. Среди этих кварталов выделялись своей оживленностью несколько улиц, представлявших собой рынок Кафы. Там продавались преимущественно местные продукты: мясо, рыба, овощи и фрукты. Дальше были размещены караван-сараи, заезжие дворы (в одном из них поселились Ивашко и Андрейко), зерновые склады и большие, огороженные глухими стенами дворы, где продавали невольников.

К внешней части Кафы примыкали несколько слободок. В этих незащищенных от неприятеля предместьях высились главы церквей Святого Георгия, Анны Пророчицы, Воскресения Господня, Святого Феодора и нескольких других. Там же находились большие городские цистерны для воды, несколько караван-сараев, публичные дома и таверны, скотопрогонные дворы, склады сена, древесного угля и дров. Все это хозяйство находилось в ведении кавалери – полицмейстера, под командованием которого была и сотня стражников-аргузиев.

Андрейко восхищался роскошными зданиями в центральном «борго». Таких великолепных строений видеть ему еще не доводилось. А столько разнообразных товаров привозили купеческие караваны в Кафу! Русские меха, кожи, холсты, воск, оружие, пряности, краски разные, шелковые ткани и драгоценные камни из далеких восточных стран… Большим спросом у заезжих купцов пользовались и местные товары: соль, соленая рыба, икра, зерно, невыделанные шкуры. На пристанях шла работа даже по ночам, при свете факелов.

Но вникнуть более обстоятельно в жизнь Кафы любезный Федерико Гизольдо молодым киевлянам не дал. До отъезда Ивашки и Андрейки он хотел выжать ситуацию по максимуму. Дав им возможность весьма поверхностно ознакомиться с Кафой, Федерико привел их в главную «достопримечательность» Кафы – портовую таверну, откуда они вырвались лишь на четвертые сутки, когда наступила пора отплытия. Конечно, Ивашко и Андрейко ночевали на заезжем дворе, где им предложили вполне приличную комнату, но едва из-за горизонта показывался краешек солнца, всегда бодрый и веселый Федерико Гизольдо уже стучался в дверь.

– Синьоры, синьоры, пора вставать! – тормошил он сонных киевлян. – «Balestra» ранним клиентам предоставляет большую скидку!

«Balestra», что в переводе означало «Арбалет», было название главной портовой таверны, которая всегда полнилась народом.

– Пошел к дьяволу! – отмахивался Ивашко, который очень не любил подниматься ни свет ни заря, тем более с тяжелой похмельной головой.

Тогда Федерико начинал беззлобно ругаться на всех известных ему языках. Ивашко общался с ним исключительно по латыни, потому что русским языком ушлый генуэзец владел неважно (за исключением бранных слов). Приходилось вставать и снова тащиться в таверну, откуда они вчера ушли около полуночи, когда ночная стража начала грозно предупреждать: «La signora, è tempo di riposare!»[45]45
  Синьоры, пора на покой! (итал.).


[Закрыть] Но уже спустя час душевное равновесие устанавливалось на отметке «ясно», и завтрак плавно переходил в обед, который заканчивался небольшим променадом по берегу, а затем все трое снова садились за столы, чтобы выслушать очередную историю от Федерико Гизольдо, на которые он был большой мастак.

Но вот наконец наступил день, когда капитан Доменико Монтальдо своим могучим басом провозгласил:

– Отдать концы!

Тяжело нагруженное судно медленно отчалило и направилось в открытое море. Ивашко и Андрейко стояли у борта, а с берега им что-то кричал и махал на прощание Федерико, который едва держался на ногах, – во время прощального застолья он выпил за троих, сокрушаясь, что лафа так быстро закончилась и ему опять нужно искать доверчивых простаков, которые кормили бы его и поили вином за свой счет.

Грозные стены Кафы постепенно уплывали за корму, и вскоре пошли одни лишь пустынные холмы Крыма, покрытые ранней осенней позолотой. На душе у Андрейки было и радостно, что они вышли в море, и тревожно – как оно будет дальше? Такие же чувства испытывал и Ивашко Немирич. В этот момент он с огромным удовольствием лег бы на скамью для экзекуций, чтобы мать отходила его как следует березовой хворостиной, только б остаться дома. Далекая Франция страшила его своей неизвестностью, ведь, в отличие от Андрейки, его мало интересовали рассказы учителя Шарля Тюлье о своей родине.

Но вот на море пал туман, и берег затянуло кисейной дымкой. За бортом судна тихо плескались волны, несильный ветер туго натягивал парус, негромко переговаривались матросы, с тревогой поглядывая на небо, которое едва просматривалось, – лишь бы не начался шторм, отличающийся в Черном море особой свирепостью, а Андрейке Нечаю вдруг показалось, что он спит и видит чудесный сон.

До него только сейчас дошло, что он совершенно свободен и волен поступать так, как ему заблагорассудится. Воля! Андрейко глубоко втянул в себя солоноватый морской воздух и счастливо рассмеялся.

Глава 13. Франсуа Вийон

Таверна «Посох пилигрима» была гораздо просторнее, чем многие другие парижские заведения подобного рода. Этому поспособствовало нашествие пилигримов примерно лет двести назад. Неизвестно, по каким причинам они облюбовали именно ее, и прежнему хозяину пришлось перестроить таверну. Она стала не только больше по площади, но и потолки у нее были выше общепринятого стандарта, потому как пилигримы набивались в таверну словно сельди в бочку, и становилось трудно дышать, особенно по вечерам, когда зажигались жировые светильники.

Таверна пользовалась не только большой известностью в кругах школяров, но была даже знаменита. Она олицетворяла собой студенческие вольности. Такой статус таверна приобрела в годы правления Людовика Святого.

Употребляя точное выражение старинного историка, школяры «нашли в таверне “Посох пилигрима” вино превосходным, но предъявленный им счет сочли слишком высоким». Отсюда вышло недоразумение. Студиозы побили содержателя таверны, а сбежавшиеся соседи отплатили им тем же. Полагая, что они остались в долгу, школяры на следующий день взяли таверну приступом и разорили окрестные дома, нанося побои всем, кто попадался под руку.

Так как район, в котором находилась таверна, принадлежал одному из монастырей, его приор обратился с жалобой к королеве Бланке, управлявшей в то время за малолетнего короля Людовика Святого. Королева дала строгий наказ парижскому прево, и не в меру ретивые полицейские напали на группу ни в чем не повинных школяров, не участвовавших в разгроме таверны, и сильно избили их.

Студиозы составили комитет, который решил предъявить королеве требование об удовлетворении за свершившееся злодеяние. Было сказано, что если в течение шести недель прево и его подопечные не будут наказаны, лекции и остальные академические акты будут приостановлены на шесть лет. Прошло полгода, королева проигнорировала требование, и университет фактически распался. Начались массовые переселения студиозов и преподавателей в Орлеан, Анжер, Оксфорд, Кембридж и другие города.

Однако упрямые школяры не сдались. Они перенесли дело в Рим, и здесь нашли сильную поддержку. Была издана булла папы римского Григория IX, которую позже назвали «Великой хартией» Парижского университета. В ней говорилось, что магистры и студиозы, оставившие Париж после причиненных им телесных повреждений, преследовали не эгоистический, а общий интерес, поэтому король обязан подтвердить старинные привилегии Сорбонны и наказать тех, кто действовал против школяров насильственно. Дело наконец уладилось, захиревший Парижский университет снова приобрел свой прежний блеск, а таверна «Посох пилигрима» на некоторое время стала почти храмом школяров.

Но по мере развития Парижа и самой Сорбонны появилось много других таверн, поближе к университету, в которых столовались студиозы, и «Посох пилигрима» несколько утратил свой священный ореол. Теперь в ней собирались в основном простой работный люд и небогатые дворяне, которым требовалось пошептаться о своих тайных делах.

Особенно многолюдно было по вечерам. Жиль и Гийо едва нашли свободные места. Долго ждать гарсона не пришлось, и вскоре они наливались весьма недурным вином и закусывали превосходными жареными колбасками, которые подавали только в «Посохе пилигрима». Правда, Гийо посоветовал Жилю не сильно раскошеливаться, при этом многозначительно подмигнул: мол, терпение, мессир, терпение…

Гаскойн тоже получил порцию колбасок – Гийо любил побаловать своего верного друга, особенно за чужой счет, и, лежа под столом, у ног хозяина, обстоятельно и не спеша лакомился ароматным деликатесом.

Утолив жажду и немного подкрепившись, Гийо сказал Жилю:

– Я сейчас…

И куда-то исчез. А когда появился возле стола, на свободное место возле камина, в котором поспевало жаркое, встал упитанный господин небольшого роста с плешью на полголовы. Это был хозяин (или управляющий) таверны Берто Лотарингец.

– Господа! Прошу внимания! – громогласно провозгласил он, для убедительности постучав колотушкой в медный тазик.

Шум в таверне постепенно затих, и взгляды присутствующих обратились на краснощекую физиономию Берто.

– Хочу представить вам умнейшего пса по кличке Гаскойн, обученного разным штукам, а также его хозяина мсье Гийо, который утверждает, что этот пес, умей он говорить, мог бы поучаствовать в диспуте со школяром Сорбонны. Поприветствуйте Гаскойна!

Раздались приветственные крики и свист. Гийо, напустив на себя важный вид, вывел Гаскойна к камину, и началось представление. Пес и впрямь показывал разные чудеса. Он даже умел считать. Для этого Гийо раскладывал на полу десять куриных ножек, и Гаскойн брал именно ту, что заказывали клиенты Берто Лотарингца. Пес прыгал сквозь обруч, который мигом смастерил гарсон из тонкой древесной ветки, ходил на задних лапах, лаял заданное количество раз, держал на голове блюдо с фруктами… Когда представление закончилось, раздался дружный рев одобрения, и кто-то пустил шляпу по кругу.

Получив свой «гонорар» за выступление (денег было немного, в основном мелочь), Гийо не ушел с импровизированной сцены. Он жестом попросил тишины и громко, не без патетики, воскликнул:

– А теперь, господа, вы услышите музыку и песни выдающегося музыканта Парижа и его окрестностей мсье Жиля!

Жиль едва не сполз под стол. Ах, Гийо, ах, сукин сын! Кто его за язык тянул! Жиль, конечно, рассчитывал, что в течение вечера кое-что сыграет и споет, а иначе зачем он взял с собой лютню? Но ведь на выступление надо настроиться. А этот Пройдоха, чертов болван, взял сразу с места в карьер. Но делать было нечего, таверна взорвалась веселыми, нетерпеливыми возгласами: «Просим, просим! Где менестрель?! Тащи его к камину!» – и Жиль смирился с неизбежным.

Музыка! Что может быть приятней для услады мужчины, когда он навеселе! Ну разве что женщина. То, что завсегдатаи заведения Берто Лотарингца не заметили лютню за спиной Жиля, было вполне объяснимо: света в таверне явно не хватало, к тому же народ был занят праздными разговорами, и никто не следил за входящими в таверну. Иначе его уже давно бы захомутали. Музыканты и певцы в питейных заведениях всегда пользовались большим спросом.

Сокрушенно вздохнув, Жиль вышел на освещенное место и поклонился. Его вежливые манеры понравилась клиентам Берто, и они одобрительно загудели.

– Почтенная публика! Кх, кх!.. – Жиль от волнения прокашлялся. – Чтобы не было в дальнейшем между нами никаких недомолвок, я спою вам о своем жизненном кредо. Если я буду вам нелюб… то гоните меня к чертям собачьим!

– Давай, давай, жги! – развеселился народ в предвкушении веселого представления.

И люди не ошиблись. Жиль давно наметил песню, с которой, если доведется, первый раз выступит перед парижанами, а потому долго не размышлял. Ударив по звонким струнам, он запел:

 
Я желал бы умереть
Не в своей квартире,
А за кружкою вина
Где-нибудь в трактире.
Ангелочки надо мной
Забренчат на лире:
«Славно этот человек
Прожил в грешном мире!..»
 

Народ начал прихлопывать и притопывать в такт. Видимо, песня им очень понравилась, вот только никто не знал слов, так как она исполнялась впервые. Жиль завелся и играл словно настоящий виртуоз:

 
…Больно, весело я шел
По земным просторам,
Кабаки предпочитал
Храмам и соборам.
И за то в мой смертный час
С увлажненным взором –
«Со святыми упокой!» –
Гряньте дружным хором!
 

Едва прозвучали последние аккорды, как в таверне разразилась буря. Народ уже был в хорошем подпитии, поэтому в выражениях своего восхищения не стеснялся. Казалось, еще немного, и от гвалта рухнет потолок. Берто Лотарингец, который на тот час отлучился в винный погреб, где разбавлял вино, выскочил оттуда как ошпаренный. Он подумал, что в таверне началась драка.

Несмотря на богоугодное наименование и большую известность среди парижан, «Посох пилигрима» славился еще и буйным характером клиентов, которые могли затеять выяснение отношений, что называется, на пустом месте. Нередко драки переходили в поножовщину, появлялись люди прево, и Берто Лотарингцу приходилось раскошеливаться, чтобы замять дело. Конечно, потом он с драчунов сдирал три шкуры, но хуже всего было то, что приходилось отчитываться перед Хромым Рожаром, который любил, чтобы в его владениях все было чинно и благородно.

Жиль пел почти час, пока совсем не выдохся. Веселье в таверне било ключом, а вино полилось в три ручья. Берто Лотарингец только потирал свои пухлые руки в полном довольстве: сегодня выручка будет минимум вдвое больше! Когда Жиль закончил свои музыкально-певческие упражнения и собрал «дань» (нужно сказать, что денег ему отсыпали немного, а больше приглашали за стол, чтобы он составил компанию) и вернулся на свое место, к нему подошел Берто и сказал:

– Мсье, я так понимаю, вы школяр?

– Да, – ответил Жиль, который одновременно чувствовал и усталость, и душевный подъем.

– А как насчет того, чтобы время от времени приходить в мою таверну и веселить публику? – тут он заметил жест молодого человека (тот просто сменил позу и как бы отмахнулся) и истолковал его по-своему: – Да-да, я понимаю, – торопливо продолжил Берто, – времени у вас, конечно, маловато. Учиться в Сорбонне нелегко. Но, я думаю, вам удастся выкроить часок-другой, чтобы вечером посетить «Посох пилигрима». И поверьте, об этом вы не пожалеете. Жакен! – позвал он гарсона, и тот принес объемистый сверток. – Это вам, месье. Думаю, что бутылка доброго вина и окорок будут достойным вознаграждением за ваше искусство. Вы были великолепны!

Смущенный Жиль потупился и пробормотал слова благодарности. Но Берто не отходил от стола; он ждал согласия. Тогда ситуацию взял в свои руки Гийо.

– Мы согласны! – провозгласил он торжественно. – Не правда ли, хозяин? Видите ли, мсье Берто, творческие люди очень стеснительны, а мой господин и того больше. Так что будем считать, что дело в шляпе.

Берто Лотарингец просиял.

– Сегодня ваш ужин за счет заведения, – сказал он и широко улыбнулся, показав свои зубы, крупные и желтые, как у старой лошади. – Позвольте откланяться, мсье…

Хозяин таверны ушел, а Гийо довольно хохотнул и сказал:

– Итак, мы решили главную проблему всех бедных парижан, а в особенности школяров – пропитание. Деньги у нас скоро кончатся, от вашего папаши посылок ждать не приходится, так что нужно самим как-то крутиться. Берто, конечно, себе на уме, но он человек слова. Поэтому голод нам не грозит, и это замечательно. Когда я голоден, то мысли мои путаются и ноги не хотят ходить. А ежели вина нет, то я и вовсе зверею. Древние говорили: «In vino veritas» – истина в вине. И должен вам сказать, наши предки были очень неглупыми людьми. Всего лишь один кубок доброго бордоского возносит меня под небеса. А когда я выпью второй, то становлюсь философом почище Фомы Аквинского. Мир раскрывает передо мной все свои тайны, и только лень препятствует тому, чтобы я изложил их на пергаменте. Да-да, именно на пергаменте! Ибо никакая бумага – даже сарацинская, самая наилучшая, – не может претендовать на то, чтобы быть сокровищницей моих откровений…