Текст книги "Живи!"

Междучастие

Кое-что о талантах,
или
История Грегора,
черного шелкового костюма

– Пока, мам. – Грегор сбежал с крыльца, доскакал на одной ноге до калитки. Обернулся.

Мать, опершись локтями о подоконник, смотрела ему вслед. Форточка была открыта; Грегор потянул носом и почувствовал вкусный запах пирога с яблоками, который томился в духовке.

– Весь пирог без меня не ешьте, – протараторил скороговоркой. – Я пошутил, что не хочу. И Жуге не давайте, я ему сам дам.

Мать, улыбнувшись, кивнула. Из будки, гремя цепью, вылез услышавший свое имя Жуга, уставился вопросительно.

– Проглот ты, Жуга, – мальчишка потрепал собаку за длинные уши. Поняв, что ничего ему не обломится, пес меланхолично почесался, фыркнул и уполз обратно.

Грегор отворил скрипучую калитку, закрыл на вертушок и вприпрыжку помчался по улице, топая по мелким лужицам и грязно-серым островкам уже почти растаявшего снега. На обочине из-под жухлой и бурой прошлогодней травы пробивалась новая, молодая и зеленая. Воздух пах свежестью, клейкими, набухавшими на деревьях почками и горьковатым дымом: повсюду жгли мусор и палые листья. «Ла-ла-ла, ла-ла», – от избытка чувств Грегор напевал каприччо Яна Стамица, чешского композитора, дирижера и скрипача. Когда преподаватель сыграл классу безудержную, с фантастическими переливами музыку, дети чуть не пустились в пляс, а когда признался, что до виртуозного исполнения чеха ему как до луны, – не поверили. «Вырасту, обязательно сыграю лучше Стамица! – решил Грегор. – Ла-ла-ла, ла-ла». В прозрачно-голубом апрельском небе комьями манной каши висели рыхлые облака. В лужах резвились солнечные зайчики. Грегор внимательно следил за одним особо наглым зайчиком, а затем прихлопнул ногой, подняв тучу брызг.

Мимо прошел владелец кондитерской лавки; усатый и тучный, он напоминал пышный фруктовый пудинг.

– Здрасте, господин Ивор, – пискнул мальчишка. Тот строго взглянул на его мокрые штанины, хмыкнул неодобрительно. В глазах толстяка читалось: и куда родители смотрят? Вот я бы на их месте…

Грегор виновато потупился, а господин Ивор, пробурчав что-то из типичной серии нотаций, мол, мы в ваше время, удалился с высоко вздернутым подбородком. Хотя сделать это ему было довольно сложно: весь подбородок заплыл складками жира.

Мальчик показал кондитеру язык и, поправив сбившийся набок футляр со скрипкой, зашагал к показавшемуся за углом зданию музыкальной школы. Ремень к футляру прикрепил отец: недавно скрипку-«четвертушку» поменяли на «половинку», и таскать ее в руках было не слишком удобно. А за спиной – вполне. К тому же черный футляр высовывался из-за плеч совсем как обмотанная полосками сыромятной кожи рукоять меча. Поэтому другие мальчишки из музыкалки жутко завидовали Грегору и слезно канючили у пап и мам такие же ремни к своим футлярам. Тем, кто обучался фортепиано или кларнетам с баянами, оставалось лишь вздыхать.

Школа – двухэтажная, с отставшей там и сям штукатуркой на стенах, рассохшимися старыми рамами в узеньких окнах и протекающей крышей – вопияла о ремонте одним своим видом. Но на такую блажь, как ремонт музыкальной школы, у мэрии Беличей средств не находилось. Обещали, конечно, однако тянули из года в год, постоянно откладывая на потом. Время от времени, когда директор школы уж совсем донимал администрацию, откупались незначительными подачками – их едва хватало на косметический ремонт, и по прошествии нескольких месяцев всё начиналось заново. К этому привыкли, человек ко всему привыкает.

Грегор просочился в зазор между полуоткрытыми входными дверями, тяжелыми и покосившимися от старости, прошмыгнул мимо дремавшей за конторкой вреднючей вахтерши и по широкой, с занозистыми перилами лестнице поднялся на свой родной этаж. С первого доносился напевный бубнеж – госпожа Марта занималась с малышами сольфеджио, в конце полутемного коридора второго этажа брякали на пианино. Вахтерша за конторкой сладко посапывала: шум ей не мешал, это был привычный, правильный шум. И если бы он внезапно оборвался, вахтерша, скорее всего, проснулась бы.

На занятие по музыкальной литературе Грегор явился одним из первых; часы над учительским столом показывали без десяти три, за партами скучали Эрика и Олесь. Белобрысый Ян высматривал что-то во дворе, взгромоздившись на подоконник. После литры были хор и занятие по специальности; заданную на дом гамму Грегор выучил от и до, получалась она, по уверениям мамы, отлично – звук выходил чистым, нежным. Да он и сам чувствовал: когда удается – летишь, как на крыльях, аж дух захватывает. А если сфальшивишь – будто касторки глотнул. Впрочем, в музыке у него всё получалось легко, еще с детского сада, где талантливого ребенка приметили и посоветовали родителям отдать в музыкальную школу.

– Здр-раствуйте, дети, – пробасил, напирая на букву «р», Грегор. Так всегда здоровался их преподаватель, господин Ростислав. Ян вздрогнул и поспешно спрыгнул на пол, Олесь с Эрикой расхохотались.

– Салют, Грегор! – крикнул Олесь.

– Привет, – сказала девчонка.

Ян нахмурился и вместо приветствия опять забрался на подоконник.

– Чего он? – спросил Грегор.

– Мы тут поспорили, – лениво протянул Олесь. – Ты в курсе, что у нас новый учитель по фортепиано?

– Ага, – кивнул Грегор.

– А слышал, почему Казимирчик уволился?

– Нет.

– Женится! – торжественно провозгласил Олесь. – Продал дом и уезжает в Трапены к какой-то старой деве. Представляешь? Мой папаша под градусом болтал, мол, такому закоренелому холостяку свадьба резко противопоказана. Лучше сразу в петлю: эффект тот же, но без лишних мучений. Так вот, Янчик божится, что вместо Казимира у нас будет госпожа Беата, она раньше в театре работала. И Янчик в нее тайно влюблен.

– Ври больше, – прошипел покрасневший Ян.

– А я говорю, – как ни в чем не бывало, продолжил Олесь, – не Беата вовсе, а какой-то приезжий. Звать его Леонард. Высокий тип с румяными щеками и ярко-синими глазами, в общем, здорово похож на викинга. Ты знаешь о викингах?

– Конечно… э-э… знаю, – пробормотал Грегор. – Этот викинг Леопард станет вести уроки фортепиано? А как же Беата?

– Ле-о-нард, дубина, – поправил Олесь. – Он раскатывает на черном «Фиате» с кожаным салоном и курит сигары. Я сам видел. Вчера он разговаривал с директором в его кабинете, а я случайно проходил мимо, ну и…

– Распустил уши, – мстительно ввернул Ян.

– …услыхал пару фраз, – невозмутимо закончил Олесь. – Короче, у Анжелки щас начнется индивидуалка по фортепиано, и этот Леонард вот-вот объявится. А дуралей Янчик ждет Беату, и мы типа поспорили.

– А кто там на пианино играет? – Грегор махнул рукой в сторону коридора.

– Да старшеклассники балуются. Мы смотрели уже.

С улицы донеслось приглушенное урчание двигателя, хлопнула дверца.

– Ну вот и он, – обрадовался Олесь.

Грегор выглянул в окно: у входа припарковался черный блестящий автомобиль; рослый мужчина в элегантном драповом пальто и белом кашне взбегал по ступеням.

– Ну-с, – Олесь потер ладошки, – подставляйте лоб, милсдарь.

Севший за парту Ян покорно наклонился к Олесю, и тот отсчитал десять звонких полновесных щелбанов. Ввалившиеся в класс ученики не обратили на это внимания и быстро заняли свои места.

– Здр-равствуйте, дети, – секундой позже прогремело от двери.

С новым учителем Грегор познакомился через два дня, когда пришел на индивидуалку по фортепиано. В полутемном коридоре второго этажа перегорела еще пара лампочек, сменить их никто не удосужился, и поэтому Грегор немного страшился. Он двигался вдоль стены и, ведя по ней ладошкой, думал: отчего это на этаже так подозрительно тихо?

Предпоследняя, нужная ему дверь была не заперта. За ней раздавалось глухое покашливание; из щели между косяком и кромкой двери в коридор падал тусклый лучик света. Пахло душистым табаком и дорогим одеколоном.

– Можно? – робко спросил мальчишка, просунувшись в щель.

В классе, откинувшись на спинку стула и задумчиво прикрыв глаза, сидел человек в черных брюках, вязаном жилете и рубашке с галстуком. На вешалке в углу Грегор заметил серое драповое пальто, кашне и фетровую шляпу.

– Можно, – не открывая глаз, сказал мужчина. В руке его дымилась сигара, пепел он стряхивал в расписанное цветочками блюдце из чайного сервиза, которое стояло на опущенной крышке пианино. – Меня, как ты, наверное, знаешь, зовут Леонард. Для друзей – Леон. Надеюсь, мы станем друзьями, Грегор. Ты ведь Грегор, не так ли?

Мальчик кивнул.

– Скажи, Грегор, – учитель не спешил приступать к занятию, – тебе и впрямь нравится… это всё? – Он сделал неопределенный жест. – Разучивание гамм, пение в хоре, нотная грамота. Классическая музыка, наконец? О да, ты способный. Очень. Но задумывался ли ты над тем, что будешь делать по окончании школы? Ну, допустим, поступишь в училище, а затем в консерваторию. А дальше? Как ты станешь зарабатывать на хлеб насущный? Все места в более или менее приличных оркестрах давно заняты. Ты провинциал, эти ваши Беличи, честно говоря, жуткая дыра. Какой-то промышленный монстр по производству не пойми чего с жалкой инфраструктурой. – Леонард обличающе ткнул сигарой в покрытый желтыми разводами, давно не беленый потолок. – Сколько зарабатывают твои родители? Отец, который горбатится на заводе с утра до ночи, и мать, простая бухгалтерша? Можешь не отвечать. Без денег, а денег этих понадобится чрезвычайно много, сольная карьера тебе заказана, будь ты хоть сам Паганини. Я понятно выражаюсь, Грегор? – Учитель открыл глаза и пристально взглянул на мальчика.

Грегор чуть не утонул в этих холодных, как зимнее море, синих глазах. Ему показалось, что он падает в чудовищную бездну, видит нечто совершенно чуждое человеку. «Иди ко мне, – звало таящееся в темных глубинах нечто. – К нам. Присоединяйся. Стань таким же. Играй по нашим правилам, Грегор. По своим правилам. Меняй и устанавливай их. Грегор! Грегор! Ты будешь великим, величайшим! Равным Богу! Сделай шаг!»

Резкий стук вывел мальчишку из транса: в окно залепили грязным снежком. Грегор очнулся и, едва не вышибив дверь, с воплем вылетел в коридор. Натыкаясь на стены, пронесся к лестнице. Как оказался на улице, как бежал из школы – и не помнил. Зато вредина-вахтерша без промедления нажаловалась директору: мол, гоняются, ироды, друг за другом, чисто кобылы на скачках. Этот вон, Грегор, так дверью грюкнул – аж стекла зазвенели, того гляди побьются.

Жуга встретил лаем, надрывным, тоскливым, и тут же забился в конуру. Странное ощущение нереальности ударило по нервам высоковольтным разрядом, тряхнуло, взбудоражило, будто звонок будильника сквозь сон, и всё стало как прежде. Только тогда Грегор пришел в себя.

– Жуга, – позвал он. – Жугочка.

Собака скулила в будке и выходить не хотела. Грегор почувствовал, что совершенно замерз – куртка была расстегнута, шапку он где-то посеял, ботинки промокли насквозь, а брюки были сырые до самых колен. Накатил, разливаясь по всему телу, озноб; пальцы посинели, дрожали. Мальчик, обхватив себя за плечи, заторопился к крыльцу.

«Домой, быстрее домой. В тепло».

Когда Грегор попытался рассказать матери о жутком учителе, она озабоченно взглянула на него.

– Ты, наверно, слегка утомился. Ляг, отдохни. По-моему, ты не выспался. Ваш новый преподаватель – госпожа Беата. Я точно знаю.

– Ничего не переутомился, – обиделся Грегор. – Еще в среду он занимался с Анжелкой, мы с Олесем и Яном видели его «Фиат» во дворе школы.

– Давай-ка лучше я позвоню директору и всё выясню, – ласково сказала мать.

– Давай, – согласился сын. – Пойду пока к себе.

Мать сняла трубку, коснулась телефонного диска. Звонить не имело смысла – она сама помогла Беате устроиться в музыкальную школу. Но она всё-таки набрала номер.

– Слушаю, – раздался голос директора. И мать Грегора, чувствуя весь идиотизм ситуации, поинтересовалась, не работает ли в школе с недавнего времени некий господин Леонард. Высокий и голубоглазый любитель сигар и итальянских автомобилей.

– Кхм, – откашлялся директор, – к сожалению, нет. Увы. С понедельника мы приняли на место учителя Казимира госпожу Беату. Она ведет занятия по фортепиано. Кхм, да. А почему вы спрашиваете? Кхм, разве не вы хлопотали за госпожу Беату?

– Извините, я, кажется, что-то напутала, – мать опустила трубку, щеки и лоб ее горели от смущения. Но ее больше беспокоило поведение сына, чем то, что подумает директор.

Свистопляска с несуществующим учителем продолжалась. Особенно страшным было то, что взрослые не верили Грегору. Ни мать, ни отец, ни преподаватели. Списывали на утомление, на чрезмерную возбудимость детской психики, плохое питание и нехватку витаминов, да на что угодно. От одногруппников толку не было: поначалу всё, связанное с Леоном, они забывали через день-другой, потом счет пошел на часы и минуты.

Когда в мае начались экзамены, никто не заметил Леонарда, сидящего поодаль от остальных членов комиссии. В зале, пустом и гулком, где проходил «академический концерт», каждый человек бросался в глаза. На Леона не обращали внимания, смотрели мимо, сквозь. Он, закинув ногу на ногу, курил ароматную сигару и, выпуская к потолку затейливые дымные кольца, благожелательно взирал на сцену. Иногда театрально аплодировал, иногда морщился. Кашлял в кулак. Наконец пришел черед Грегора; с трясущимися коленками мальчик выбрел на огромную сцену. в голове, звонкой до одурения, не осталось ни одной связной мысли, тщательно отрепетированный этюд, казалось, напрочь выветрился из памяти. Из полутемного зала донесся смешок.

– Ты всё выучил, Грегор, и готов сыграть по правилам? Молодец. Но готов ли ты их нарушить? Сломай рамки, мальчик. Классическое искусство умерло, и художник нынче творит, опираясь на вкусы толпы. Нет, это не смешно. Это новая реальность, в которой до великого всего лишь шаг. Сделай его, вознесись над толпой!

Грегор взял смычок мерзко дрожащими пальцами и, наскоро отпиликав программу, бросился вон под раскатистый хохот Леонарда. Комиссия, посовещавшись, поставила Грегору высшую оценку. Он не знал, хорошо он сыграл или плохо. И если хорошо, чья в этом заслуга?

Леон часто сталкивался с мальчиком в школьном коридоре, манил пальцем и, отечески взяв за плечо, сулил златые горы, намекая не стремиться к никому не нужному идеалу, а направить редкий дар в иное русло. Мальчишка угрюмо отмалчивался. Леонард переставал улыбаться, глаза его стыли, превращаясь в скованные морозом лужицы, а в голосе, напоминая ужасное нечто из бездонного провала, сквозили отзвуки дробящегося эха.

– Грегор, мой мальчик. Мой талантливый мальчик. Ты знаешь, чем обернется твой талант? Умрет, как классическое искусство. – Пальцы Леонарда сжимались острыми когтями. – Ты не слушаешь меня, Грегор! Задумайся, что тебе надо от жизни. Решай, пока не поздно!

Горело яркими красками лето, стонала дождями осень, белым пушком покрывала крыши домов зима. Грегор был один, совсем один. Он боялся говорить о странном учителе даже с друзьями. Ему чудилось, что он сошел с ума. А может, это был сон – сон без начала и конца, когда в каждой тени, за каждым поворотом мерещился грозный учитель с застывшим морем в глазах.

Школьные годы промелькнули как чья-то чужая, заснятая на пленку хроника. Черно-белый документальный фильм, невыразительный и безрадостный. Мальчик оживал лишь вечерами, когда брал в руки скрипку и, воображая себя виртуозом Никколо, убегал из тоскливой реальности в буйную фантазию музыки. Она единственная спасала его – яркая, горячая, цветущая.

Мальчик превратился в нескладного худого подростка, потом – в юношу. Леонард, словно отчаявшись переломить упорство Грегора, уехал из Беличей, а Грегор с отличием закончил музыкальное училище и, с блеском сдав экзамены, поступил в консерваторию. Осталось в прошлом родное захолустье, старенький беззубый Жуга и самое главное – детские страхи: в Миргороде, центре притяжения всего и вся, скучать не приходилось. Черно-серая жизнь светлела на глазах, наливаясь красками, звуками, запахами. Праздничным весельем, хохотом друзей, ласковым шепотом подруг, но через год вновь поблекла, зашуршала привычным целлулоидом хроники – в сны Грегора из пугающе бездонных, темных глубин иномирья ворвался кошмарный учитель. Не румяный как прежде, не улыбчивый – суровый и беспощадный, и будто облитый тьмой: клочья тьмы реяли за спиной призрачными крыльями, тьма заменяла одежду и скрывала лицо. Казалось, у него совсем нет лица, одна тень – лишь глаза сверкали требовательно и зло, и в их ледяной синеве разгорались, тлели багровые угли зрачков.

Юноша боялся спать, но когда усталость брала свое и он задремывал на лекциях, чужая реальность властно вторгалась из невыразимого простыми словами и чувствами далёка в счастливый, солнечный мир, мир расцветшего таланта. Корежила и ломала его. Сны повторялись, одни и те же, всегда: занесенная снегом равнина, высокие ели и вóроны. Сотни, тысячи воронов, которые следили за Грегором и мрачным демоническим учителем. Это было так жутко поначалу, что Грегор – взрослый двадцатилетний парень – плакал и часто мочился в постель, но затем, когда страх перегорел и будто выжег что-то, Грегор почти привык…

И если бы не она, его новая подруга – чудесная скрипка, которую юноше вручили за первое место на региональном конкурсе, он бы пропал. Не выбрался бы из стылой полыньи, затягивающего в себя омута. Как за последнюю опору хватался он за скрипку. «Я сыграю лучше Яна Стамица! Лучше великого Никколо Паганини!» Сонаты, каприччо, пьесы, этюды, ноктюрны… у слушателей перехватывало дыхание.

Грегору завидовали. Грегором восторгались. Строили козни. Но юноша не любил публику, он любил только скрипку, разговаривал как с живой. Он не играл – боролся. Вместе с ней – против него.

Браво, брависсимо и бис жгли сердце. «Ты – лучший», – шептали девушки и вились, как пчелы над лугом. «Ты – лучший, – шептала гордыня. – Играй для них, и будешь собирать полные залы». «Лучший», – подтверждали пальцы. «Я – лучший», – уверился Грегор.

Скрипка промолчала.

Первый концерт не обернулся успехом. Второй был еще хуже: в полупустом зале сидели не те люди, совсем не те. И горстка человек, аплодировавших стоя, казалась особенно ничтожной по сравнению с зевающей толпой. «Доброжелатели» хмыкали в кулаки: вот тебе, выскочка. Нашел, перед кем выступать.

Звезда артиста закатилась, так и не воссияв на небосклоне славы.

Душа стянулась шрамами: на давний рубец перегоревшего страха легли новые – оскорбленной гордыни, зависти, неуверенности и обиды. И сразу же, стоило только опустить руки, впасть в отчаяние, вернулись сны. Учитель, черный, жуткий, полосовал душу, точно нагайкой. Сны, от которых не убежать, не скрыться, кромсали волю, переделывали под себя. Сны, и постоянные, то гневные, то вкрадчивые, то насмешливые слова:

– Да, мой мальчик, ты талантлив. Но кому нужна твоя одаренность, твои способности?! Кого ты стремишься поразить? Обывателей? Тщетно! Обыватель воротит нос от культуры, он читает детективы в мягких обложках и смотрит мыльные оперы. Ему дурно от настоящего, подлинного искусства, он разбирается в нем, как свинья в апельсинах, и как та же свинья не воспитан. От умственных усилий у него трещит голова и случаются колики. Обывателю подавай чего попроще, да тщательно разжевывай – плесни помоев свинье, и она довольно зачавкает, отвернувшись от спелого винограда. На твои концерты будет ходить человек десять, обычные люди не понимают классику, ни Чайковского, ни Шопена, ни Моцарта. Поп-музыка – дело другое. Надо быть к народу ближе, и тогда народ полюбит тебя. Что скрипка? Брось! Подумай об эстраде, о карьере подумай. Хочешь стать широко известным? хочешь славы? денег? Я знаю – хочешь, все хотят. Поэтому тебе надо найти оборотистого продюсера и прогнуться под вкусы публики: играть чужие хиты и шлягеры, выступать в популярных передачах или, в крайнем случае, идти ди-джеем в модный клуб. А после, когда обыватели будут от тебя без ума, – твори, что пожелаешь, ведь они у тебя на крючке, они уже привыкли к тебе, подсели, как на наркотик. Но не забывай и об их скудных мечтаниях. Шаг влево, шаг вправо ты еще сделаешь, но не два и не три – не поймут и не простят. Любимое занятие черни – свергать кумиров. Чтоб взлететь на гребень успеха, надо держаться посередине, не впадая в крайности, – быть оригинальным, но узнаваемым, слегка необычным, но в целом традиционным. Здесь нет места таланту, да он и не нужен больше – нисколько, ничуть, понимаешь? Он всё время будет тянуть куда-то, мешать. Поэтому от лишнего таланта надо избавиться! Я помогу тебе, подскажу – как. Ты мне – талант, я тебе – успех. Золотая середина! Тоже ведь неплохо, а?

Отмахнуться от снов не получалось. Леонард в обличии крылатого демона вновь и вновь искушал Грегора богатством и признанием. Обещания эти не были пусты и лживы, но и правдивы до конца не были. Извечная золотая середина. Без судорожных метаний, без раздрая между душой и телом и без категоричности выбора «или – или». Давнишний, еще с седых веков обмен: право первородства на чечевичную похлебку. И не похлебку даже – на жирный кусок хлеба, да не с маслом – с икрой. Отдай излишек, предай, забудь мечту и довольствуйся сытой, размеренной жизнью. Сиди в своей уютной норе и не думай о раздольной степи наверху, где гуляют ветра, где в небе расплавленным золотом сияет диск солнца, а за ним – пульсирует, дышит, несется в пространстве и времени целая Вселенная.

Грегор скрипел зубами и гнал соблазн прочь. Искушение приходило во сне, и Грегор вновь, как и раньше, боялся прилечь. Он брал скрипку и, притиснув к подбородку, играл – играл до дрожи в руках. Звуки, величественные и громадные, легкие и задорные, протяжные и резкие, срывающиеся, плыли и кружились в четырех тесных стенах, раздвигая узкую клетушку до необъятных размеров зала. Слитные переходы легато и рассыпчатая дробь стаккато, свистящие флажолеты и энергично-хлесткие пиццикато… всё богатство тембра, всю душу изливала скрипка.

Так девушка признается в любви. Так признаются девушке.

Ладонь нежно сжимает гриф, будто девичью шейку, пальцы бегут по струнам – гладят волосы. Смычок гуляет от колодки к концу – вниз, вниз, а потом вдруг – вверх! и еще раз вверх! и никогда – за спину. Глаза закрыты, глаза видят только музыку. Феерические огненные полотна разворачиваются перед внутренним взором, куда там северному сиянию! И кажется, тебе рукоплещет весь мир.

Право же, лучше быть слепым и никогда не возвращаться в постылое «здесь» из радужного «там». Разочарование столь велико, что…

Нет, лучше умереть.

Не высыпающийся, растрепанный, не следящий за внешностью, всегда в подавленном настроении, Грегор вызывал насмешки и редко – сочувствие. Что толку в отлично сшитом костюме и характерном римском профиле, когда костюм испачкан канифолью, а профиль мят и небрит. «Ты натирал смычок или рукав?» – язвительно интересовались одногруппники, указывая на рыжие пятна. Пятна приходилось оттирать спиртом, и от Грегора шел стойкий запашок алкоголя. Глядя на его кислую физиономию и вдыхая спиртовые пары, преподаватели брезгливо морщились и зачастую снижали оценки. Но парень занимался усердно, да и талантлив был, чертяка, поэтому в положенный срок получил диплом. Один доцент с оркестрового факультета даже похлопотал за Грегора, устроив того в городскую филармонию.

Доцент хотел как лучше.

Он не знал о демоне.

Концерты, залы… Если пьянице сунуть под нос бутылку водки…

Бежать, бежать!.. Нет, тянет.

Тогда – иначе.

Днем нельзя играть хорошо, нельзя, чтоб тебя заметили – нужно тянуть лямку, привычный груз обязанностей, равняясь на середняков. Нужно беречь силы, чтобы бороться с соблазном и не спать. Ночь отнимает силы, и она же – дает. Это качели, на которых можно устремиться ввысь или низринуться в пропасть…

Годы летят – три, пять, десять; выходит на пенсию мать, а дни тянутся, нескончаемые, унылые, как в похмельном, муторном сне. И лишь ночи, ночи принадлежат тебе – жгучие, страстные, желанные. День, что день? Днем ты зарабатываешь на хлеб. Ночью – наслаждаешься. Шепчешь горячие признания и, отрезвев, стыдишься. Холостяцкая жизнь – что в ней хорошего? Съемные углы надоели до отвращения, но ты вынужден мыкаться по ним из-за скудного заработка. А он мал, его вечно не хватает, ведь ты так и остался безвестным…

Знакомясь с девушками, ты представляешься: я музыкант. О, девушки падки на музыкантов, особенно – на богатых музыкантов. Но деньги и ты – несовместимы. Ты можешь пригласить девушку в средней руки кафе, но не в ресторан, и тогда начинаются вопросы. «Где же ты играешь? – спрашивают тебя. – В какой группе?» В филармонии, отвечаешь ты, и они смеются в ответ. «В филармо-онии, – сплетничают с подругами и выразительно крутят пальцем у виска. – Вот чудак».

Ты замечаешь, как исчезают друзья, а немногочисленные знакомые судачат за спиной, мол, парень-то не от мира сего. И ты всё больше замыкаешься в себе. Девушки становятся для тебя пустым звуком, как и окружающие. Ты прикладываешься к бутылке, к горькому и сладкому на вкус забвению, и тебя рвет безнадежностью. Больной и разбитый, ты берешь смычок и жалуешься скрипке, а она – утешает. Она – ласковая мать, участливый друг и любимая девушка.

Она – твоя. А ты – ее.

И она поет и смеется, плачет и стонет, когда, запершись в комнате, ты ударяешь смычком по струнам.

Ты – ее. А она – твоя.

Навсегда.

Леонард исчез, но не сгинул – затаился на время. Хотя демон не преследовал его, музыкант чувствовал незримое присутствие искусителя каждый день – тот словно выжидал подходящий случай. А может, решил взять измором. Филармония переживала не лучшие дни и вскоре закрылась. Грегор еле сводил концы с концами, хозяйка квартиры грозилась выселить его за неуплату. В конце концов он съехал и поселился в ветхом общежитии, почти бараке, где делил комнату с двумя работягами.

Футляр со скрипкой покрывался пылью, напрасно ожидая ночи. Щупальца давних кошмаров поднимали змеиные головы, скалились плотоядно.

Отчаявшись, Грегор нанимался играть в рестораны, но там просили исполнять шлягеры, а не классику. И желательно на пианино. Ах, у вас скрипка? А на пианино умеете? Отлично, а то скрипка нагоняет уныние. Что у вас в репертуаре? Сонаты Бетховена и этюды Листа? Вы уверены, что именно это требуется нашим клиентам? Думаете, понравится? Что ж, попробуйте.

Скрипка фальшивила, она не привыкла к публике. Это была нервная, чуткая скрипка с нежным звуком. Скрипка камерного типа, похожая на изящные инструменты известного кремонского мастера Николо Амати. Скрипке хотелось уединения – одного на двоих.

После первого же выступления Грегора обычно увольняли. Нет, не из-за плохой игры. Даже играя плохо – для себя, он играл хорошо – для остальных. Тех, кто понимал, разумеется. Вы чудесный музыкант, извиняющимся тоном объяснял ресторатор, превосходный. Я даже прослезился. К сожалению, клиенты выказали неудовольствие, а клиент, знаете ли, всегда прав. Ваша музыка нам не подходит.

Когда Грегор примелькался по ресторанам и кабаре, и владельцы их дружно отказывали полуголодному скрипачу, он скатился до выступлений по кабакам и дешевым барам, где аккомпанировал на фортепиано вульгарным певичкам, кривляющимся на сцене чуть ли не голышом. Играл то, что просили, разучив несложные фривольные шансонетки. Приходя домой под утро, без сил, прямо в одежде валился на диван, ощущая себя выкрученной половой тряпкой, которую повесили сохнуть на батарею.

Скрипка обиженно молчала. Она отказывалась разговаривать, когда Грегор винился и падал на колени, когда обещал, поднакопив деньжат, бросить кабацкую жизнь и уехать к матери, но не уезжал. Какие в провинции возможности? А здесь мог подвернуться шанс.

И вот тут-то возникло-вернулось всё: сны, торжествующий победу демон и притягательные объятья бездны, куда уже летел оступившийся Грегор. Это были адские дни – музыкант, содрогнувшись всей глубине падения, стремился вырваться и упорно, ожесточенно сопротивлялся демону, будто пьющему соки его души. Скрипка молчала, Грегор терзал струны, извлекая тусклые, безжизненные звуки, больше похожие на кошачий мяв. Прости! пожалуйста, прости!.. – умолял он. Скрипка будто омертвела, от судорожных движений смычка у нее рвались струны. И тогда между собой и демоном Грегор воздвиг стену казавшегося бесконечным таланта. Отгородился, спрятался за ней, как за неприступной крепостью. Но всему положен предел – талант растратился, сгорел в топке этой изматывающей борьбы. Он ускользал от Грегора, уходил водой в песок: с мартовской капелью и июньской жарой, с октябрьскими ветрами и зимней стужей. Некогда полноводная река превратилась в обмелевший ручей, который вскоре засох и иссяк. Леонард, демон с ярко-синими глазами, обрушил крепостные стены, разбил скорлупу таланта и, добравшись до потаенных уголков души, обрывал зеленые, свежие ростки, оставляя лишь заскорузлую шелуху.

Жизнь окончательно разладилась, пошла вкривь и вкось, драная, неопрятная. И Грегор запил. Истратив все сбережения, он покинул Миргород и вернулся в Беличи, где жил на содержании родителей, изредка перебиваясь случайными заказами, но деньги тут же спускал на выпивку. Он даже не заметил, как умер отец, как подурнела, состарилась от горя мать. И лишь когда после инфаркта ее увезли в больницу, Грегор опомнился. Он не гнушался самой черной работы: матери требовались дорогие лекарства, и Грегор доставал их. В больницу он приходил в отглаженном щегольском костюме, сохранившемся еще с учебы в консерватории, подолгу сидел с матерью и уверял, что нашел себе хороший заработок и скоро поедет с концертной программой в Миргород. Доставал из футляра скрипку и как прежде, сочно и упоительно, играл, а в коридоре, затаив дыхание, толпились врачи и медсестры. На исхудавшем, с выпирающими скулами лице Грегора блуждала улыбка. Быть может, он и сам верил в то, что говорил. Быть может, поэтому дела шли на поправку. Иссякший родник стал наполняться.

А через месяц человек без лица, человек-тень, демон с бесчисленным количеством имен, продавший душу в обмен на всевластие, – тот, кому не давали покоя чужие таланты, начал игру.