Текст книги "Живи!"

– Серд… це… – шепот охотника едва слышен.

Я наклоняюсь к нему, трясу за обмякшие плечи.

– Живи! Пожалуйста, живи, Прохазка!

Но глаза его тускнеют, закрываются… Теперь видно, какой он старый и немощный. Человек, чье детство затянулось из-за постоянной игры.

Окольными путями я добираюсь домой. Выследят! Выследят! – заполошно колотится сердце. Надо уходить, прятаться, забиться в самую глубокую нору на другом конце города. Затаиться и ждать, когда буря снаружи утихнет. Вряд ли Прохазка был один. Кто-то сопровождал его, может, и отлучился по надобности, но вернулся и наверняка мог опознать меня. Они теперь не подозревают – знают: мы здесь, неподалеку, и скоро ворвутся сюда.

Дома одна Иринка. Она приготовила ужин, что стынет на выцветшей клеенке, и прикорнула у плиты, уткнувшись подбородком в свернутое полотенце. Лютич куда-то запропал, но ждать его нет времени. Он поймет, когда увидит, что дом оцеплен. Мы найдем способ связаться с ним. Я ношусь по комнате, собираю вещи. Заглянув на чердак, сгребаю нехитрые пожитки Лютича. Рано или поздно нам приходится бежать с любого насиженного места, поэтому мы стараемся не покупать ничего тяжелого и объемного. Хотя деньги имеются – выручили за тележку и лошадь. Мы не тратимся без нужды, экономим. Пусть деньги и обесценились, но всё еще не превратились в цветные бумажные фантики.

С баулами и чемоданом спускаюсь вниз.

Беру Иринку на руки: тельце у нее легкое, худенькое. В глазах плавает испуг, но она шепчет, обвив мою шею руками:

– Влад, не бойся. Прошу тебя, не бойся.

Это мои слова, я хотел сказать их Иринке, но теперь поздно. Отпустив девушку, бросаю голодные взгляды на тарелку перловой каши с мясом, кусок хлеба, масло, чай. Аппетитно, но есть совершенно некогда. Схватив бутерброд, откусываю половину и, уловив неясный шум, крадусь с бутербродом в руках к двери. Засов ненадежный, хлипкий. Прислушиваюсь. Нет, показалось: снаружи ничего подозрительного.

– А я тебе ужин приготовила, – расстроенно говорит Иринка.

Оборачиваюсь, приложив палец к губам.

– Глупый. – Она подходит, притрагивается ладонями к моим щекам. – Знаешь, я ждала тебя очень-очень долго. Но точно знала: ты вернешься.

Прояснение первого дня игры
Самые одинокие

Ирина

– Хей-хей! – кричит солнцу и небу маленькая девочка Иринка. – Хей-хей! – кричит она лесу и облакам. Не отвечают солнце и небо маленькой девочке. Потому что никакая она не маленькая, потому что ей только кажется, что она маленькая и снова вернулась в то время волшебное, золотое, когда у нее были родители. Папа и мама. На самом деле Иринка сидит в одиночестве на холодном камне. Влево и вправо – серое шоссе. Впереди – лес, остроконечный, страшный. Позади – ромашковое поле. Стрекозы вокруг, множество стрекоз. Ромашка, ромашка, скажи, сколько мне жить осталось? Не скажет ромашка. Не о том у нее надо спрашивать. Перепуталось всё в голове у Иринки. Самая одинокая она на свете.

Как сюда добралась? Как прошла по краю бездны, не свалившись?

Сама не знает.

Может, дух помог? Сверкающий подобно молнии волшебный дух, живущий на вершине холма; не какого-то определенного холма, а всех холмов на свете сразу. Дух, что ищет своего сына, кровиночку, которого давным-давно потерял.

Сидит на камне пятнадцатилетняя девчушка в изорванной одежде, голодная, одичавшая, и ждет, когда кто-нибудь избавит ее от страшного одиночества, да только сама уже не верит, что такой человек появится.

Папа в ее воспоминаниях большой и сильный. Он поднимает ее, сажает на широкие плечи, и Иринка становится высокой-высокой, как самое высокое на свете дерево. Она запрокидывает голову, смотрит на небо, протягивает к нему руки и кричит:

– Хей-хей, небо! Хей-хей, облака!

И облака плывут навстречу, такие забавные, похожие на зверей из зоопарка. Вот – жираф. А это – слон. Медведица и ее маленький медвежонок. Хитрая лисица и злой волк. А другие облака не похожи на зверей, они похожи на мельницу и трактор, грузовик и повозку с лошадкой, пышный розовый куст и бокальчик-тюльпан на длинной ножке. Облака – картины. Облака – архитектурные композиции.

– Хей-хей!

А потом они ехали куда-то за город, на дачу, кажется, а мотор вдруг забарахлил, застучал громко, из-под капота повалил дым. Машина остановилась, и папа пошел глянуть, в чем дело. Папа превратился в маленький росток клена, и Иринка чуть не наступила на него, собираясь выйти и проверить, куда он пропал. Но она вовремя отдернула ногу. Так Иринка стала очень одинокой. Но не совсем-совсем одинокой, ведь у нее оставалась мама. Мама сидела на заднем сиденье и не видела, что случилось. Она хотела выйти вслед за папой, но Иринка ее не пускала. Она хваталась за мамин рукав и кричала: нет! нет! нет! Она только это и кричала, потому что сразу поняла, что наружу теперь – нельзя. Потому что снаружи что-то худшее, чем смерть. А мама этого не понимала, но тоже испугалась, перелезла вперед и кое-как завела мотор. Иринка полезла назад и, уткнувшись носом в стекло, смотрела на исчезающий вдали росток клена.

После они объезжали огромный завал автомобилей, перегородивших шоссе. Землю усеивали лепестки и поломанные стебли, на дороге валялись мертвые звери и странной голубой расцветки камешки. Поверх клубился сизый туман; в нем возникали странные лица, призрачные руки тянулись к движущемуся автомобилю, проходили его насквозь, не причинив вреда. Скованные страхом, мать и дочь с трудом миновали кладбище машин. Брошенная техника попадалась и дальше, но не так часто. Они свернули в небольшой городок, потому что в баке кончался бензин, а двигатель взревывал как припадочный и немилосердно чадил. Первым делом мать нашла супермаркет: в животах у них бурчало еще с обеда. Залитый светом супермаркет был пуст, на полу валялись беспорядочно рассыпанные продукты, а в дальнем ряду, на полках для овощей сидела, свесив ноги, полоумная старуха.

– Выходите из машины! – Она тыкала в «гостей» корявым пальцем. – Берите, что хотите! Всё бесплатно!

– Я выйду, – сказала мама. Иринкина мама была самая красивая и добрая на свете. Девочка не хотела ее терять. Вцепившись в мамину руку, она умоляла: не надо, пожалуйста! ради бога, не выходи из машины! Она кричала: нет! нет!

– Хватит глупостей! – раздражаясь, сказала мама. – Эта старуха жива, значит, и нам ничего не грозит. Я должна выяснить, что происходит. Я возьму сока и что-нибудь поесть. Хорошо? Ну же, маленькая, не бойся. С мамой ничего не случится. – И Ира сдалась, отпустила ее, потому что мама была взрослой, а взрослые не ошибаются – или ошибаются, но очень редко. Кроме того, у Иринки пересохло во рту, и она ужасно хотела пить.

Мама ступила на землю. И в ту же секунду в воздух взметнулись лепестки ромашек, сотни, миллионы лепестков. Они падали на капот автомобиля, на лобовое стекло, на землю. И когда последние из них опустились, Иринка увидела, что на лепестках дрожат прозрачные капли росы. Будто мамины слезы.

– Нет… нет… – взмолилась она неведомо кому. Но было поздно.

Так Ира стала самой одинокой на свете.

И тогда она закричала. Она кричала не «хей-хей», а что-то совершенно непередаваемое, безумное, и видела перед собой только выпученные глаза сумасшедшей старухи, которая бесновалась на полках и разбрасывала сухую китайскую лапшу из картонных коробок. И со всех сторон гремел ее смех, а потом всё умерло вокруг: Иринкина душа, больная, металась меж двух миров. И длилось это не день, не два. Длилось это по людским меркам очень долго. Может быть, даже год. Перед глазами Иринки мелькали диковинные образы: небольшой холм, светящееся существо, протягивающее ей руки. Мерцание огней далеко внизу. Холод. Жар. Зарницы у горизонта… Дорога, бесконечно уходящая в обе стороны. Камень у обочины. Она, жалкая и одинокая, сидит на камне, и каменные неровности и сколы царапают босые ступни.

Как она здесь оказалась? Сколько времени прошло после того дня у супермаркета? Где она бродила всё это время? Неизвестно. Да и неважно, в общем-то.

Главное, что у нее осталось только одиночество – по обе стороны дороги. И там, где лес, и там, где ромашковое поле. Расходящееся во все стороны кругами бесконечное одиночество. Она погружалась в него, и разум ее готовился окончательно умереть. Еще несколько минут, и она спрыгнула бы с камня. Но ее отвлек шум. Иринка подняла глаза: рядом с камнем остановился легковой автомобиль. Высунувшийся из него человек что-то говорил. Иринка не различала слов, но видела глаза человека, добрые и грустные. Разум стал возвращаться к девочке. А когда человек протянул ей руку, Иринка поняла, что не так уж и одинока.

Мужчина отвез ее в город со странным названием, помог устроиться на работу, а затем уехал. В городе было много разных людей, плохих и хороших, больных и здоровых, но Иринка всё равно чувствовала себя одинокой. Она скучала по Владу, так звали спасшего ее человека: он уехал искать сестру Марийку, с которой хотел помириться, и оставил Ире свою печаль. Печаль становилась всё сильнее, и когда она представляла, что Влад покинул ее навсегда, душа снова болела. На Иринку вдруг накатывала дикая тоска, и она не отвечала за свои действия. Могла накричать на постороннего или знакомого человека, бесилась и перелетала на тарзанке с ветки на ветку, в глубине души мечтая сорваться и провалиться в бездну. Вместе с Лютичем, поваром, который приютил ее, Иринка выдумала план, как обезопасить спасшего ее от одиночества Влада, когда он вернется. Ведь она знала тайну Влада, знала, что люди боятся и ненавидят таких, как он, и завидуют им. Она поделилась тайной с Лютичем, и тогда-то он предложил свой план. Но Ирина подозревала, что повар не верит в возвращение ее мужчины и возится с ней просто для того, чтобы успокоить. А для чего еще? Она доверяла Лютичу. Но ощущение, что все усилия напрасны, не покидали ее.

Ирина стала меньше спать, часто просыпалась посреди ночи и, высунувшись в окошко своей хибарки, вглядывалась в лесную тьму и тихонько плакала. Плач этот скулежом больной собаки возносился к луне. Местные сторонились девчонки, обходя ее домик за километр, считали язычницей. Но Иринке было всё равно: она ждала. А когда ее мужчина наконец вернулся, пообещала себе никогда больше не отпускать его. Она поняла, что он тоже одинок. Она видела: нечто плохое, страшное случилось с ним, пока он странствовал. Но она была женщиной, а он – ее мужчиной, а каждая женщина обязана заботиться о своем мужчине, особенно когда снаружи – игра, в которую мужчины, оставаясь в душе мальчишками, не могут не играть.

– Хей-хей! – кричит Иринка, перелетая на тарзанке с дерева на дерево. – Я никогда, слышите, никогда больше не буду одинокой!

Может быть, Иринка и обманывает себя. Но она умрет в тот самый миг, когда снова почувствует, что осталась одна.

Войцех

Неужели всё из-за него? Нет, быть такого не может. Или… может? Войцех часто думает об этом. Умом понимает: нет, но чувство вины бродит рядом. Оно не исчезает, даже когда Войцеха находят аварийщики, когда ему прямо отвечают – нет. Осадок вины копится на дне, и никакой радости Войцех не испытывает, а ведь, казалось, она должна разлиться поверх, бурная, шумная. Никто не упрекает его, не выговаривает, но… Огромное и холодное, как глыба льда, «но» всплывает из пучин памяти.

В тот день на фирме, где работал Войцех, всё было как обычно – бумаги, накладные, отчеты, в перерывах – горячий кофе без сахара, курилка и очередная история. Войцех теперь часто рассказывал «выдуманные», как думали его коллеги, истории.

Неожиданно с улицы донеслись беспорядочные, полные ужаса выкрики. Сотрудники фирмы облепили окна и увидели густо усеянный цветочными лепестками асфальт вперемешку с красивыми мертвыми бабочками, небольшими зверушками и птицами. Редкие прохожие, вопя от страха, балансировали на поребриках и урнах, кто-то пытался влезть на столб, самые везучие запрыгнули на скамейки. Машины гудели клаксонами в плотной, возникшей на глазах пробке. Водитель «Мазды», которому надоело ждать, выпрыгнул из автомобиля, собираясь идти пешком, – и едва ноги мужчины коснулись земли, как он исчез, рассыпавшись ворохом кленовых листьев. Прохожие внизу снова заорали – в их словах мешались ругательства и проклятия, жаркие слова молитвы и воззвания к неведомым силам. Сотрудники фирмы испуганно отпрянули от окон.

– Это из-за меня… – покаянно шептал Войцех. – Из-за нас… нашего института…

На его бледное, с заострившимися чертами лицо, точно он голодал целую неделю, не обратили внимания. У остальных вид был не лучше. Странное признание Войцеха утонуло в многоголосом хоре: визге, воплях и причитаниях. Случилось что-то невероятное, жуткое, и люди думали только о том, как спастись, выжить, не превратиться в цветок или дохлого жучка.

– Из-за нас, – казнился Войцех. – Вот к чему привели хронопрыжки… время сломалось… – Он зарыдал, осознав свою вину и ответственность за то, что произошло. Из Войцеха будто вынули стальной стержень, зовущийся волей. Вместо мужественного, обаятельного человека осталась тусклая мятая оболочка. Затерявшийся в чужом прошлом хронавт, который столько лет не сдавался, надеясь на возвращение, сдулся в одночасье, как аэростат без подпитки горячим воздухом. Сознание не выдерживало, восприятие рвалось на куски. Он, казалось, видел мутные, вихрящиеся пенными бурунами разнонаправленные струи сошедшего с ума времени.

Он и сам сошел с ума, забился в скорлупу собственных представлений и ни на что не реагировал. Не обращал внимания на тормошивших его коллег, на вопросы и оплеухи. Кто-то вывел его из здания. Войцех ничего не понимал. Не хотел понимать.

Очнулся он в скудно обставленной комнате, где ютились одинокие душевнобольные люди – их родственники погибли или отказались от них. Войцех пытался сообразить – сколько же прошло дней, недель или… месяцев? Из зарешеченного окна виднелся бетонный забор, за ним – насколько хватало взгляда – раскинулось пшеничное поле: тяжелые колосья никли к земле, их пригибал ветер, и сек дождь. Богатый урожай сам просился в хозяйственные руки, однако ни комбайны, ни жатки не принимались за работу; зерно гибло, пропадало на корню. Сентябрь – решил для себя Войцех, но отчего не убирают пшеницу? И, вспомнив, болезненно скривился.

Иногда обитателей тягостного, уродливого мирка психиатрической лечебницы выводили на прогулку, но прежде заставляли нацепить на ноги неудобные палки. «Осторожней, шизики, – каждый раз предупреждал то ли санитар, то ли тюремщик. – Коснетесь земли, и конец». Шизики несмело ковыляли следом.

Войцех смотрел вниз и не боялся упасть. Для других под ногами бездна, для него – темпоральный сдвиг. Вот к чему привели хроновыстрелы, думал он. Мы разрушили пространственно-временные связи, изъели подкладку Вселенной, как термиты дерево. Неужели повреждения затронули всю цепочку? Или только те миры, какие мы исследовали? А наш мир, что с ним?! Если здесь, в параллельном почти-прошлом всё донельзя скверно… Ведь реальности так близки, так похожи… Но нет, нет, должно быть, только здесь, успокаивал он себя. Остальные миры в порядке. Но почему тогда аварийщики не вытаскивают его?

Для кого-то существовала игра, для Войцеха – долг. Он должен всё исправить! Раз именно он, наверняка он явился причиной катастрофы. Обычное полетное задание, Филипп на такие раз двадцать ходил, а Войцех завалился на третьем. Разбил машину, потерял связь с родным временем, сам затерялся. Как знать, не его ли инородная, чужая сущность исподволь повлияла на этот мир? – ошибки накапливались, громоздились друг на друга, и… Хорошо еще, здесь не было его двойника. А вот у Филиппа с Марийкой нашлись пары – как и коллеги по НИИ, они жили в Кашиных Холмах.

Войцех быстро сдружился с Филиппом: что-то сквозило в нем от того, другого – заразительная веселость, бесшабашность, чуточка гордости, щепотка сумбурности. Его невеста, Марийка Рост, голубоглазая, худенькая, оказалась точной копией девушки-хронавта, такая же упрямая, с твердым, несгибаемым характером. Правда, незадолго до катастрофы, они расстались. Войцех не знал – почему. Филипп так ничего и не сказал, но Войцех хорошо помнил его печальный голос и поникшие плечи. Они крепко выпили тогда; Филипп сидел мрачнее тучи, будто на поминках, и глушил стопку за стопкой. Что-то мельком буркнул о чертовом братце, который сует нос не в свои дела. А дела у Филиппа бывали подчас не совсем законные. Брат… ну да, здесь у Марийки был брат: после расспросов Волика хронавт навел справки. Детские воспоминания не подвели рыжего.

Войцех задумал бежать из сумасшедшего дома. Мысль о побеге завладела им сразу, едва он осознал, где его держат. Планом этим с соседями не делился: могли сдать. Готовился долго – выяснил, как далеко от города находится больница, разведал входы и выходы, прикормил собак, что охраняли территорию, запасся едой и питьем. И ночью, попросившись по нужде, бежал. Одежду и ходули похитил у сторожа, которого оглушил и связал.

До Кашиных Холмов Войцех добрался на следующий день. Присев на скамейку, внимательно осмотрелся: люди спокойно работали, перебираясь с крыши на крышу по висячим мостам.

– Надо же, – удивился он. – Приспособились.

На Войцеха поглядывали с любопытством, но, несмотря на всклокоченный вид, за безумца не принимали. Даже предложили помощь. Какой-то мальчонка в джинсовой куртке подошел и спросил:

– А вы к нам надолго?

– Я – местный, – внезапно охрипнув, сказал Войцех.

– Ме-естный?.. – протянул мальчишка.

– Мне нужно… в НИИ.

– Что?

– Большое белое здание… в южном районе. Там река еще… Малинка.

– Речку Малинку мы знаем! – приободрился мальчуган. – Тока это… нету там НИИ. Вообще нету.

– Так и есть… – прошептал Войцех. – И не должно быть…

Осунувшийся, сгорбившийся, он поднялся по лестнице на плоскую крышу длинного одноэтажного дома. Здесь были разбиты клумбы, а на лавочках сидели отдыхающие; Войцех поискал свободное место и, не найдя, прислонился к дощатой будке. Задремав, он сполз на теплый гудрон крыши и не заметил этого: Войцех устал и очень хотел спать. Снилось что-то давно забытое, угрюмое, немного страшное, но бесполезное – и он отбросил сон как ненужную тряпку. При пробуждении вспомнились только черные перья и далекое, едва слышное карканье, а проснулся Войцех оттого, что забурчало в животе.

– Надо найти работу, – решил он. – Для начала – работу…

Дни тянулись и тянулись. Войцех незаметно влился в общий ритм городской жизни; сначала его потуги помочь всем и каждому воспринимали недоверчиво, а то и враждебно, затем перестали обращать внимание. Он работал каменщиком, разнорабочим, шахтером, мойщиком посуды в забегаловке с липкими столами и гордой вывеской «Кафе». Забегаловка оказалась полезным местом: народ тут бывал разный и языками трепал почем зря. Сплетни так и летали от столика к столику.

Войцех узнал, что Филипп погиб в тюрьме. Каким ветром его занесло туда, да еще во Франции, осталось загадкой. Но слухи о провале эксперимента, который проводило на заключенных правительство, дошли и сюда. Еще говорили, что убитая горем невеста Филиппа выбросилась из окна и умерла бы, если б ее не спас брат. Однако «в благодарность» она натравила на брата толпу, и его выгнали из города: страшное обвинение в целительстве любого ставило вне закона. Затем Марийка и сама покинула Кашины Холмы.

Войцех зациклился на том, что Марийка умрет, как и Филипп, ведь они-иные погибли. И теперь девушка носит отпечаток смерти, тень, упавшую из будущего в прошлое. Никто, никто не сможет помочь ей, кроме брата. Поэтому Войцех решил найти Марийку и помирить с Владом. Он специально устроился почтальоном: больше шансов отыскать их, законный повод расспрашивать. С холщовой сумкой на плече ходил по домам и учреждениям, разносил газеты и письма; интересовался невзначай о судьбе Марийки, по крохам собирая нужную информацию. Люди радовались его приходу, и Войцех улыбался, глядя в счастливые лица, но тут же мрачнел, вспоминая, что именно из-за него мир постигло бедствие.

Жил он в мансарде старинного кирпичного дома, вечера проводил в одиночестве, глядя на засыпающий город; если удавалось раздобыть книгу – читал. Их оставалось немного: в дни смуты горели целые библиотеки. Да и не до книг сейчас было – жизнь с ног на голову перевернулась, уцелеть бы, детей уберечь. Какие там книги. Но для Войцеха, бессильного в своем желании помочь, чтение стало единственной отдушиной.

Ни Марийку, ни Влада он так и не отыскал…

Войцех ждал. Он всё ждал и ждал, и думал, когда закончится это ожидание, боясь иногда, что не дождется. Участились приступы, которые случались и раньше: Войцех впадал в беспамятство и зачастую обнаруживал себя в незнакомых местах, но совершенно не помнил, как и для чего приходил туда. С трудом добираясь домой, он с ужасом понимал – любая из прогулок могла кончиться плачевно.

Но он ждал. Их. Хронавтов-спасателей.

И дождался.

Они пришли перед рассветом, в серебряной дымке. Трое. Лица молодые, незнакомые – должно быть, новое поколение. Господи, сколько ж там лет прошло?

– Скажите… это бедствие… оно из-за нас? – первым делом спросил Войцех.

Аварийщики переглянулись.

– Отвечайте!

– Нет.

– Я вам не верю.

– Войцех, возьмите себя в руки, – сказал командир группы. – Вы устали, понимаю. Жить здесь, среди чужих людей… в такой обстановке… Собирайтесь. Дома вы быстро встанете на ноги. НИИ окажет вам посильную помощь и направит в санаторий. Пройдете курс реабилитации, отдохнете как следует, получите новое задание. Вы же профессионал!

– Из-за нас… – прошептал Войцех и уронил голову на грудь. Слезы потекли сами.

– Войцех, у нас мало времени. Старт через десять минут.

– Я не вернусь… Но… вы кое-что можете сделать для меня. – Перед глазами его возник образ Марийки. – Прошу вас. – Войцех упрямо взглянул на спасателей.

Командир вопросительно поднял бровь, и Войцех заговорил, торопливо, сбивчиво. Наконец-то он поможет кому-то. Пусть не всем, лишь некоторым. Пусть…

– Хорошо, – кивнул аварийщик. – Попробуем.

Они вышли и вернулись через полчаса… но с трехдневной щетиной на подбородках.

– Мы нашли ее, – сказали хронавты.

* * *

Марийка жила в заброшенном и пустом доме. Огромный, он подавлял своим величием и мрачной, увядающей красотой. Войцех не запомнил, как спасатели перебросили его сюда, не спросил, как умудрились разыскать девушку. Всё затерялось в чувствах и эмоциях…

Увидев Марийку, Войцех засиял от счастья и побежал к ней, но вдруг остановился: сердце чуяло недоброе. Да, сердце не врало – Марийка была плоха, вела себя как лунатик, не осознающий ничего вокруг: она бродила по комнатам, пыльным и унылым, по длинным коридорам и лестницам дома-замка. Касалась картин на стенах, вела рукой по перилам, безучастно глядела в окно и никого не замечала.

У дома ждали хронавты. А Войцех, что он мог? Как растормошить, разбудить, достучаться до душевнобольной?

– Марийка…

Она не реагировала на голос. Ей нужна была помощь, но не Войцеха, а совсем другого человека, и, прислушавшись к бессвязным речам, он понял – кого. Брата. Марийка всё время повторяла имя Влада. Войцех заставил девушку присесть за стол, сунул в руки лист бумаги и ручку.

– Ты должна написать письмо. Чтобы Влад пришел и помог тебе. Понимаешь? Пиши.

Она долго смотрела сквозь него, катая между большим и указательным пальцами шариковую ручку.

А потом стала писать…

– Вы приняли решение? – спросил командир, когда Войцех вышел наружу.

– Я не полечу.

– Одумайтесь, Войцех. Разве вы не хотите вернуться? Мы что, зря тратили силы? Вам требуется лечение, черт бы вас подрал!

– Нет.

– Но почему?!

– Вам не понять, – горько усмехнулся Войцех.

– Что ж… Чем еще мы можем вам помочь? Мы могли бы передать весточку родным, друзьям. Ваше письмо…

– Оно не мое. Его нужно доставить одному человеку. Здесь, в этом мире. Вы поможете?

– Нет. Мы и так потратили много ресурсов на поиски этой женщины. Извините, но…

– Ничего страшного. Я отыщу Влада сам.

Дни шли, городок оживал; Войцех путешествовал по стране, заглядывая в Кашины Холмы лишь изредка. Он разносил письма и ждал встречи с Владом. Тот постоянно ускользал от Войцеха, иной раз они расходились по времени на часы и минуты. Но Войцех не унывал, хотя и потерял счет дням. Они будто смывались в трясину забвения, но другие, словно в противовес, запоминались особенно четко. Как тот день, когда он наконец-то отыскал Влада в Миргороде – тот сидел в маленьком баре и пил вишневую настойку. На этом везение почтальона закончилось: мгновением позже, как он передал письмо, случился хроносдвиг, и Войцех исчез, пропал из реальности.

Он не боялся ни бездны, ни сошедшего с ума времени – поэтому они сами пришли за ним. И в миг исчезновения, в сладкие и пугающие секунды небытия Войцеху привиделась черная фигура в темноте векового, заснеженного леса. В ветвях шипел ветер, бросая в лицо колючую пыль; хрипло каркали сидевшие на ветках вóроны. У закутанного во тьму человека вздымались за спиной два огромных крыла.

– А ведь талант твой, парень, похлеще иных будет. – Демон глядел мимо, будто разговаривал с кем-то другим. – Ты жил выдумками, сочинял побасенки, завирался на каждом шагу – но ложь эта была во спасение и приносила добро, делая людей счастливыми. Не каждый так сумеет, ох не каждый! Но что ты получил взамен? Ничего. Тронулся. А ведь я предлагал…

Войцех презрительно фыркнул: он вспомнил свои неожиданные приступы и сны, в которых… нет, Войцех не стал вспоминать дальше, просто скомкал и отшвырнул видение, точно грязную тряпку.

И сам пропал вслед за ним. Канул в бездну.

Но поговаривают, человек, похожий на Войцеха, и по сей день разносит почту. И сумка холщовая вроде бы его, прежняя. Только с глазами у человека что-то не то, пустыми стали глаза, без искорки – не как раньше.

Грегор

В окна било яркое солнце, и по зеркалу прыгали слепящие зайчики. Грегор придирчиво осмотрел себя – белая, отглаженная так, что не осталось ни единой морщинки рубашка, черные брюки, аккуратно зачесанные кудри, венком обрамляющие высокий лоб. Музыкант собирался на банкет, который устраивал мэр Беличей, где должен был выступить с пианистом Натаном. Грегор достал из шкафа новый шелковый костюм, повязал элегантный галстук и, попрощавшись с матерью, вышел за порог.

Стояло лето: жаркое, горячее, белое. Ни облачка в небе, ни прохладного сквознячка. Хотелось забежать в магазин, купить килограмм мороженого и усесться в тени. Грегор вздохнул и ускорил шаг: он опаздывал. На улице резвились дети; пожилая няня толкала перед собой коляску с агукающим малышом; толстенький смешной котенок гонялся за бабочкой по газону; пожилой дворник сметал мусор с тротуара. Мимо промчалась ватага сорванцов, и Грегор, уступая дорогу, вскочил на бордюр. Котенок подкрался к музыканту и, мурлыкнув, растянулся кверху пузиком; Грегор пощекотал его за ушком, погладил серый бок. Кот довольно урчал.

И вдруг всё переменилось: хлестнул, будто кнутом, налетевший из-за угла ветер, солнце нырнуло в сизую брюхатую тучу, выползшую на небо ленивой змеей, а земля дрогнула под ногами. Полуденную тишину распорол громкий нянин визг: мальчишки и девчонки, и усатый дворник, и рабочий с сигареткой в зубах, и продавщица, выбежавшая поболтать с подружкой – все, все они исчезли. А на асфальт опускались цветы и листья, и мертвые птички с распростертыми крыльями, и пушистые бездвижные зверьки.

К перекрестку катилась осиротевшая коляска, младенец заходился в плаче. Напротив магазина, на хлипкой скамеечке, трясся от страха пацан лет двенадцати. Котенок, заинтересовавшись птичками, спрыгнул на дорогу. Он, принюхиваясь, бродил между зверьков и птиц, трогал лапкой, такой же серый, пушистый. Только котенок был живым, а они – мертвыми.

Ощущение чего-то громоздкого, злого, неправильного пронизало Грегора. Оно было везде, отравляя тех, кто посмел коснуться его. Голову затуманило, в ушах звучали сливающиеся в хор голоса, перед глазами плавали цветные пятна. Дохнуло холодом, сумрачной, неясной угрозой, и день канул в мглистую, затягивающую круговерть позабытого сна…

Из магазина выбежал грузчик, широкоплечий детина в мятом фартуке, побледнел, схватился за сердце и обернулся запорошенной снегом еловой веткой. Снег тут же растаял, блестел на иголках каплями зябкой росы. Паренек, прильнув к ненадежной скамейке, рыдал и звал мать. Отдышавшийся Грегор огляделся вокруг и чуть не сорвался: ноги скользили, не в силах удержаться на узком бордюре.

Внизу расстилалась бездна.

Живущее в ее глубинах нечто тяжело и одышливо смеялось. Теперь ты будешь играть по правилам, Грегор. По нашим правилам. По моим!..

По сторонам, дремучий и пугающий, раскинулся зимний лес. Грегора обступили высохшие, ломкие, с бурой хвоей елочки и мрачные ели-великаны, на ветвях которых грузными чучелами застыли вороны. Корни деревьев висели в пустоте; корявые, длинные, они утончались к концам и сплетались чудовищной сетью. Там дул сильный ветер, он с яростью набрасывался на маленькие неуклюжие фигурки, болтавшиеся на тонких, почти прозрачных нитях. Куклы дергались, как живые – казалось, человечки пытаются освободиться.

Облачка пара, вылетая изо рта, вились в морозном воздухе, а вверх, к угрюмо-фиолетовому провалу неба шел снег. Снежинки, уродливые, с нарушенной симметрией, колыхались тягучей болотной ряской, их неприятный шелест напоминал шорох сыплющегося песка. Ветер бессильно выл в корнях, обрывал нити с куклами, хрипел и метался, пока не утих, словно ему сдавили горло. В ночном небе, а это было ясно с первого взгляда, зажглись робкие звезды; кто-кто закричал, унывно, горестно, будто жалуясь на тяжкую долю. Снег, ели и вороны пролились ледяным дождем. В гулком ничто далеко-далеко, на грани слышимости ворочалось и вздыхало незримое нечто; по бездне, в пустоте и безмолвии шагал учитель Леонард, от падения его удерживали крылья. Он повернул скрытое тьмой лицо к Грегору, махнул, подзывая, рукой. Грегор не двигался. Медленно-медленно опускаясь в бездну, он равнодушно смотрел на демона, сквозь которого просвечивали дома и кроны тополей. Скрипичный футляр за спиной музыканта неожиданно раскрылся, в руки ему вспорхнула скрипка. Ткнулся в ладонь смычок.

– Играй! – прозвенел в тишине женский голос. – Пожалуйста, играй!

Смычок вел за собой непослушные холодные пальцы, направляя, подсказывая, и пальцы наливались теплом. Струны дрожали от негодования; резкие, гневные аккорды взмывали к застывшей скорлупе неба, сыпали колкими искрами. Жаркие, звенящие, будоражащие ноты пробивали бреши в чужом, уродливом мире. Сминали комком глины. Рвали натянутый на подрамник холст иного бытия. Крылья демона неестественно вывернулись, он без толку взмахивал ими, словно цепляясь за что-то, и затем полетел прочь, напряженно, мучительно одолевая поднявшийся ветер.