Текст книги "Живи!"

– Нам не скрыться…

– Не бойся, этот кавардак даже на руку: отвлечет внимание от «прислужников чужака».

Я заскакиваю на минутку к вдове, проверить, как она. Старушка скорчилась на полу, возле лежит фотография в деревянной рамочке, вдова накрыла ее непослушными пальцами.

Всё из-за меня! Из-за меня! «Живи», сказанное в шаге от бездны, звучит иначе. Даже мысленно я не смею произнести его. Бедная старушка. Если «живи» окончательно превратится в…

Присматриваюсь к снимку: с пожелтевшей карточки – моложавый, подтянутый, в парадной форме с кортиком на бедре – улыбается… Прохазка.

– Муж… – шепчет вдова побелевшими губами. – Пропал без вести, еще когда ребята мои…

Полиция прибывает очень быстро, быстрее, чем мы успеваем улизнуть из квартиры. Нас задерживают на выходе из парадного. Улица с двух сторон перегорожена полицейскими машинами и телегами. После взрыва здесь галдеж и столпотворение. Перепуганные жильцы высыпали кто в чем и глазеют на обвалившиеся стены. Дом, где размещалась пекарня, накренился, просел. На месте пекарни – впечатляющая своими размерами дыра, везде рассыпан битый кирпич, тлеющие головешки, доски, мусор. Из пролома валит жирный чад, вспухает грязными клубами. Вверх взметаются языки пламени, и ветер уносит струи дыма к ясному, безоблачному небу.

Погорельцы голосят и причитают на все лады; они с котомками, баулами, тючками, в которые понапихано нажитое за долгие годы имущество. Главы семейств, отважно закрыв лицо полами курток, ныряют в полуразрушенный дом, чтобы спасти от огня уцелевший скарб. Подоспевшие пожарные разворачивают напорные рукава, хлещут из брандспойтов по обгорелым стенам. Вода заливается в окна, накрывает огонь, и пар с шипением ударяет в стороны. Вода тугой струей гуляет по карнизу и висящим на честном слове балконам. Вода течет на дорогу, где, мешаясь с углями и пеплом, собирается в мутные лужи. Среди бурого месива яркими кляксами цветут разбитые горшки с флоксами, геранью и хризантемами. Тягостное зрелище.

Свидетелей опрашивают офицеры и люди в штатском: желчные, крикливые, с крысиными повадками. По счастью, мы попадаем к человеку из полиции. Слава богу, нас ни в чем не подозревают и не опознают как разыскиваемого целителя Влада и его «подельников». Еще бы – я, весь обклеенный пластырем, держу под локоть такую же «мумию». Иринка, бледная, с каплями пота на висках, тяжело наваливается на меня и дрожит. Последние события доконали ее.

Допрос ведет лейтенант с обрюзгшим лицом и залысинами на лбу. Он ежеминутно снимает фуражку и промокает плешь носовым платком.

– Документы, – устало басит офицер.

Я сую ему под нос временную справку, выданную мэрией какому-то Оскару Требичке. Справка настоящая; полицейский отрывает от тугого рулона на поясе бумажный лоскут и принимается записывать наши показания. Лейтенанта интересует каждая подробность, но я думаю только о том, как бы отвязаться от него, нервничаю и оттого путаюсь. Офицер, похоже, списывает это на шок. Так и есть, но я еще больше взвинчиваю себя и, подыгрывая лейтенанту, устраиваю маленькую истерику.

– Господи, какая трагедия! – Я заламываю руки и пускаю слезу. Это не трудно: меня и в самом деле трясет. – Сколько людей пострадало! Мы с Вероникой чуть не погибли! Кому такое в голову пришло – взрывать пекарню?

– Террористам, – бубнит лейтенант, черкая на бумаге. – Снимаете комнату?

– Да, у вдовы Кошеньяк. С племянницей. Какой ужас, господин офицер!

– Давно?

– Нет, с прошлой недели. Беда-то какая!

– Откуда прибыли?

– Из Трапен. Я не усну. Всю ночь спать не буду. Так шарахнуло, так…

– Работаете?

– Сегодня собирался подать заявление на биржу труда. А что теперь? Никакой работы! Сплошные расходы! А лекарства, господин офицер…

– Имеете что-то сообщить следствию? – грубо перебивает лейтенант.

– Э-э… нет. Боже, ну и кошмар. Зачем террористам взрывать пекарню?!

– Есть мнение, что там размещался запасной штаб охотников. Террористы, обознавшись, приняли его за настоящий и… ч-черт! – Полицейский багровеет, комкает исписанную бумагу. – Забудьте, что я сказал! Давайте, проходите, нечего тут. Не мешайте дознанию!

– Извините, г-господин офицер.

Расшаркавшись, бочком шмыгаю в узкий проулок и тащу за собой заторможенную Иринку. Не нравится мне ее поведение. Впрочем, я и сам не лучше. К врачу бы сейчас, на осмотр.

– Влад, так опротивело бегать… – Пальцы у девушки холодные, зрачки сужены. Она явно не в себе. – Мы бы жили в маленьком домике у моря… я бы готовила завтраки… Так больно, Влад, и знобит…

– Потерпи, милая, на Савичковой улице аптека. Скоро уже. Купим мазь, таблетки, заживляющий пластырь. Спрячемся… – Мне дурно: что за подлая натура? Откуда эта трусость?

Оттуда, Влад, что на другом конце – ненависть. Выбирай.

Руки от злости сжимаются в кулаки.

– Ты же… целитель.

– Ир, что-то плохо мне, еле иду. И я боюсь… лечить. – Очертания домов плывут, вижу, будто сквозь туман, пелена, красная пелена перед глазами. Голова гудит медным колоколом. ХВАТИТ УДИРАТЬ!!! Я не заяц! Нет, я заяц, но хищный, способный оборачиваться чудовищем. Я – марионетка. Когда марионетку пугают до обморока и загоняют в угол, появляется кукловод. Он входит по-хозяйски, как пальцы в удобную, разношенную перчатку, и живет мной – здесь – по законам чужого мира, мира, в котором всё дозволено. Я боюсь, что сознание вот-вот затопит чернота, и вместо того, чтоб лечить, я стану убивать. Всех. Не разбирая. Достаточно лишь крика: хватайте целителя! И я сорвусь…

Я глубоко дышу и кусаю губы, я сдираю костяшки пальцев о шершавые стены, рычу и вою.

Становится легче.

Аптека на Савичковой улице закрыта: табличка извещает, что время работы – с девяти до шести. Мы ждем на влажной от росы скамейке. Я прижимаю девушку к себе, трогаю лоб: Иркин лоб горячий, ее лихорадит. Она точно нездорова. Я вылечил порезы и навредил в другом? Что же делать?! Денег на больницу нет. Обратиться в отделение скорой помощи? Но я не смогу обойтись без документов. Без настоящих документов, а не тех купленных на толкучке бумажек, которые предъявил вдове при вселении. От полицейского мы отделались чудом.

Иринка слабо возится, стонет. Мне безумно жаль ее, и я ненавижу себя за то, что ничего не могу поделать. Я не исцелю ее. Страх терзает душу кривыми когтями. Сказать «живи»? Нет! Ни за что! Вдруг причиню вред? А если вылечу, не будет ли Иринкино «живи» значить для остальных «умри»? Тьма запределья только и ждет случая прорваться сюда. Недавний сон был вещим: взрывы, стрельба, сумятица, люди в черном. И крылатые двойники… Мое темное я. Час назад оно чуть не увлекло меня в бездну.

Город представляется гигантской западней, Иринка – приманкой, искушением; одно неверное движение – и капкан с лязгом захлопнется. Влад-демон утащит Влада-человека в преисподнюю.

Наконец, аптека открывается. Ее владелец, рыжий, веснушчатый мужчина с ехидцей взирает на меня, будто углядев что-то смешное. Кроме нас посетителей нет. Я вижу свое отражение в стеклянных дверцах шкафа с лекарствами: волосы встрепаны, на лице болтаются разлохмаченные пластыри. Да уж, вид еще тот. Однако аптекарю следует быть тактичней.

– Порезался, – объясняю с досадой.

Иринка без сил валится в стоящее у окна кресло. Перед креслом, на овальном столике лежат медицинские журналы и рекламные буклеты. Она бездумно ворошит их.

– Бритвой? – Аптекарь улыбается до ушей. – Желаете обработать рану? Сейчас подберем что-нибудь, – и глупо хихикает, впрочем, тут же извинившись. – Не обращайте внимания, анекдот вспомнился, ну точь-в-точь про…

– На Зеленой улице взорвали пекарню. – Я едва сдерживаюсь, чтоб не нахамить придурку. – Дом полуразрушен, люди без крова остались! У нас стекла в квартире повыбивало. Я-то еще легко отделался. А у племянницы, – киваю на Иринку, – сильное потрясение. Помощь нужна ей.

– Ясно. Психический шок. – Аптекарь роется под стойкой. Взрывы ему неинтересны: он там не присутствовал. – А знаете, в прошлый вторник казнь была. Слыхали, наверно? Целителя вешали, толпи-и-ища собралась: ни чихнуть, ни… Что, не знаете? Как это? Куда ни зайди – уши прожужжат, только об этом и судачат: мэрия ж запретила казнь проводить. Но охотникам плевать на мэрию, эшафот оцепили, ряхи – во! в руках пушки, и щерятся волками, сукины дети. Зыркают, будто плеткой охаживают. Ну-ка сунься. Кто слабонервный – сразу брык! Инфаркт. Полицаи примчались: разгонять. Ага, щас – не пробиться никак, толкучка ж. Все посмотреть хотят. Ну, поорали в мегафон: расходись, мол, и укатили. А потом…

Аптекарь – самодовольный нахал, ограниченный тип, в жизни которого нет ничего примечательного, взахлеб делится сплетнями. Рад нам, как желанным гостям. Ему нужны слушатели, он стремится обрести в наших глазах вес и значимость. Возвыситься над тухлой трясиной своего бытия, забраться на кочку и квакать оттуда, раздувая горловой пузырь.

– …Болтали, последний целитель-то, ну, в стране то есть. Вздернут его – что случится? Может, игра кончится? А ничего не случилось. Неужели не знаете?

– Мы редко выходим из дома.

Аптекарь моргает в недоумении: как это? совсем-совсем не выходите? А на казнь посмотреть? Шутите? Ну ладно. Глаза у него водянистые, пустые.

– Девчонка-то у тебя как неживая. Взрывом тряхануло? Приподняло и стукнуло… – Он осекся. – Да не хмурься ты! Серьезный какой.

– Побыстрее можно?

– Вот. – Он кладет на прилавок две упаковки. – Это, значит, сейчас пусть выпьет. Это мазь. А чего в больницу не идете?

– Это всё? – У меня скулы сводит от злости. Невесть сколько языком трепал, шарил по ящикам, нормальный человек управился бы за полминуты.

– Ну… без рецепта, не знаю… Могу дать еще. Есть дорогие, импортные.

– Мне подешевле.

– Дело хозяйское. Обождите, напишу, как принимать.

Он водит ручкой по бланку и опять возвращается к старой теме.

– Вздернули, значит, целителя. А я его, представьте, знал. И не только я, считай, каждая собака в южном и Бойковичах, – Ленни-сектант, руководитель благого ордена. У меня тетка в южном, навещаю старуху. Орден, оказывается, прикрытием служил – человек десять в нем было, ну, может, и пятнадцать. Со всей страны целители. Обалдеть! Их-то раньше сцапали, а этот увалень побегал еще. Но и его замели. Меня чуть насмерть не задавили, когда к помосту проталкивался. Однако протиснулся, отхватил свой кусок. С первых рядов хорошо видать: доски наспех сколочены, криво-косо, толстяк на табурете качается, а веревка-то натягивается, а ему – чхать, похоронил уж себя. Рожа заплывшая, в синяках, но он, точно. Люди подтвердили. Говорят, сам сдался. Учудил сектант, учудил.

Магистр, магистр, наивный мечтатель, ты пал духом. Не стал сопротивляться, бороться за новое, справедливое общество. Выходит, кроме меня бороться некому?

– Главный у охотников, те его Алексом звали, долго разорялся. – Аптекарь, облокотившись на прилавок, смотрит мне в глаза. – Прям чуть пеной не изошел. И револьвером размахивал. Едва не в морду совал, аж сердце ёкало. Страшный человек. С виду – пострашнее бедняги Ленни. Потом табурет из-под него выбил, ловко так, умеючи, и говорит: так будет с каждым. – Аптекарь подмигивает, словно намекая: с каждым, ясно тебе? И я понимаю: смеется ведь гад, играет со мной.

Играет…

Сволочь, сволочь! Проклятый русский! В глазах темнеет, возвращается красная пелена, и невидимый звонарь грохочет медным билом в содрогающийся колокол, грохочет без продыху…

Я наотмашь бью аптекаря по роже. От хорошей зуботычины он врезается в полки с лекарствами и сползает на пол, на голову ему сыплются пузырьки, бинты, деревянные ящички. Перепрыгнув через стойку, хватаю мерзавца за грудки и колочу затылком о шкаф, разбивая стеклянные дверцы. Остервенело бью в живот, по почкам, вожу мордой о стену. Аптекарь верещит чумным поросенком; рыжие конопушки на побелевшем лице похожи на старческие пятна.

– Пончиков, – шиплю я, – гадина! Издеваешься, подонок?!

– За что?! – визжит аптекарь. – Боже милосердный! Пустите! Забирайте деньги… лекарства! Всё забирайте!!

– Не притворяйся!

– Я не притворяюсь! Не притворяюсь!!!

– Влад… прекрати!..

Меня отрезвляет жалобный Иринкин возглас. Руки опускаются; аптекарь, кособочась, отползает к стойке. Девушка елозит ногами, силясь подняться, и обмякает, навалившись на подлокотник кресла.

Гнев, клокочущий, жаркий, отпускает; исчезает хлынувшая отовсюду чернота. С бурлящего котла снесло крышку: пар успел найти выход, взрыва не случилось. Я выплеснул злобу, израсходовал на бессмысленную, жестокую драку. Сорвался, но физически – не в разверзшуюся бездну. Пошлый, банальный мордобой совершил чудо: кукловод не явился, чужие пальцы не тронули коромысло, заставляя марионетку плясать в сумасбродном танце. И внезапно приходит озарение: в горячке этой, в угаре и исступлении, я оборвал связующие нити, не все – но главные.

Я несказанно благодарен аптекарю – он освободил меня от безумия и, быть может, спас целый город.

Я свободен теперь!

Свободен!

– Живи! – ликуя, кричу Иринке. Никакого шрама у нее не останется.

– Живи! – исцеляю аптекаря: ссадины, кровоподтеки и все болезни, какие нахожу. Мое предназначение – лечить людей. Из-за страха перед тьмой, беспрестанного бегства я забыл о целительском даре, погряз в косном, мещанском болоте, беспокоясь исключительно о себе. Но сейчас эйфория переполняет меня, завладевает мыслями и чувствами: плевать на охотников! на полицию!

Всё, отбоялся.

Какой толк от целителя, который не лечит?

– Живите, – прощаюсь, выходя из аптеки.

За спиной – робкий, растерянный голос:

– Спасибо…

– Не за что. – У меня расправляются плечи, и душа поет, поет!

– Зачем ты?.. Опасно… – начинает Иринка и, взглянув на меня, умолкает.

Мы жили в блаженном неведении, ничего не зная о казни и произволе охотников, вновь поднявших голову. Нам казалось, что наступила долгожданная передышка, охотники притаились, но нет, просто наш квартал обходили стороной. Теперь ясно – почему. Взрыву предшествовал обыск в шахтерском поселке, и охотники здорово просчитались, затеяв его. Горняки встретили их с оружием в руках; в стычке погибли восемь человек, и рассвирепевшие головорезы устроили погром, от которого пострадало немало горожан. Только вмешательство полиции спасло людей.

Охотники окончательно подписали себе приговор; жгучее, острое недовольство с минуты на минуту готово выплеснуться на улицы. Растоптать кладбищенскую, обморочную тишину. Безрассудство тех, кому нечего терять, не знает границ.

Дни затишья миновали – и в затишье этом зрела буря. Спящий вулкан раскочегарился, раскаленные пары и лава хлынули из недр. На улицах – демонстрации, на улицах – перестрелки, вспыхивающие по малейшему поводу. И щетинистые ежи баррикад. Бывает, от одной перестрелки до следующей не успевает высохнуть кровь на мостовой.

Это начало гражданской войны.

Люди с кейсами, неуловимые, отчаянные, с легкостью идущие на смерть, устроили охотникам и властям настоящий террор. Часть полиции на стороне охотников, но большинство – против; гражданские раскололись на два лагеря. Черные вместе с шахтерами и примкнувшими к ним горожанами ведут бои с силами порядка и охотниками.

Город бунтует, кипит: окрошка дней и событий летит в адское варево будней; на окраинах неспокойно, в предместье орудуют банды. Охотники своей безжалостностью, публичными казнями и незаконными расправами породили ответное насилие. Разбудили зверя в каждом. Власти уже не контролируют ситуацию. Мы с Иринкой ночуем, где придется, не задерживаясь в одном месте больше двух-трех дней. Не живем – выживаем. Люди подозрительны, вспыльчивы, озлоблены, они боятся и ждут скорой войны, исповедуя принцип: каждый за себя.

Но есть и другие – отзывчивые, сострадательные, кто своей добротой и участием пытается отодвинуть грядущую усобицу, прекратить рознь, вражду, изгнать ненависть из сердец. Я не хочу думать, что их доброта вызвана страхом, я уверен – они добры сами по себе, и лечу каждого встречного, всех, кто рядом. Избавляю от боязни завтрашнего дня, непрестанной головной боли и слабости в теле, возвращаю молодость – пытаюсь, по крайней мере.

Но этого мало. Мало! Мне опостылела эта мышиная возня. Милосердие из-под полы. Это крохи – я способен на большее. Быть может, я даже способен остановить игру. Точнее, не я… а моя смерть. Но перед этим…

Именно поэтому я стою на кособокой трибуне, которая, если понадобится, с успехом заменит эшафот. Упрямица Иринка решила быть со мной до конца. Гордо вскинутая голова, коротко остриженные волосы, прямая спина… Она похожа на мальчишку, юного героя Французской революции. Взгляд ее тверд, как в те дни, когда она только обживалась в Лайф-сити.

Я неважный оратор, но сегодня меня будут слушать.

Придется.

За спиной – люди, впереди – люди; над крышами черным стягом беспорядка и анархии взвивается дым, пачкает голубое небо, марает солнце. День очень светлый, погожий. В такой день особенно не хочется умирать.

Передо мной полицейские, люди в черных котелках, бывшие охотники, шахтеры, фермеры, обыватели…

Все – вместе. Все молчат. Никто не стреляет.

Пока.

С рупором в руках я стою на хлипком помосте наподобие тех, на каких еще недавно казнили целителей. Есть время собирать камни, и есть – разбрасывать. Собирать труднее. Не всякий, оказавшийся в нужном месте в нужное время, поймет – зачем он здесь. Для чего он. И что будущее зависит именно от него.

Это кризис.

Ломка старого, отжившего.

Сдвиг в общественном сознании.

Достаточно толчка, и шаткая система придет в движение. Мир балансирует на грани, не зная, куда катиться дальше. Мир надо подтолкнуть.

На меня смотрят тысячи глаз.

Над площадью звучит только один голос.

Мой.

– Мне осточертело бегать. Вы убили всех целителей, я – последний. Закончим этот балаган. Говорят, со смертью последнего из нас – игре конец. Не знаю, правда ли это. Что вы станете делать?!

Страшное напряжение висит над площадью. Никто не произносит ни слова. Я благодарен им за это.

– Знайте, даже сейчас я лечу каждого из вас.

Вздох облегчения вылетает из тысячи ртов. Многие крестятся. Толпа разрастается, вспухает дрожжевым тестом.

– Что происходит? – кричат с задних рядов. – В чем дело?

Им отвечают:

– Террористы захватили целителя.

– Нет, он сам сдался!

– Да нет же! Они заодно против охотников!

– Где полиция? Почему полиция не ловит бомбистов?

– Слыхали? Игры больше нет! Скидывай ходули!

– Нашел дураков!

– Будет четвертая мировая война, – уверяет кто-то.

– Да ты что?! А третья когда была? Неужто проспал?

Остальные молчат. Жестокость охотников страшит: многие на своей шкуре испытали ее, у многих погибли близкие. Это рождает ярость к охотникам и сочувствие – ко мне. Но ведь я – целитель. Прислужник чужака, сам – как чужак. Так просто столкнуть меня с эшафота: раз – и нет целителя. Так заманчиво покончить с игрой – единым махом. Страна без игры – трудно даже вообразить такое. Страна, где нет бездны под ногами. Но ведь кто-то считает иначе, кто-то встанет на мою защиту. Столкновение приведет к гибели, к побоищу. Мало кто выживет.

Очень сложно выжить, стоя на ходулях в толпе.

Я чувствую их мысли, будто свои собственные, но мне некогда: я сосредоточенно вожу взглядом по толпе, лечу всех и каждого. Рак, больное сердце, диабет, катаракта, язва желудка, силикоз, бронхит – всё развеивается. Испаряется, словно и не было. Убьют меня или нет, главное – вылечить как можно больше народа. Главное, не забыть: это не игра, человеческая жизнь – не игрушка. Если всё прекратится с моей смертью – пусть убивают и живут спокойно. Без игры.

– Владька… – шепчет Иринка. – Я люблю тебя. Я дура, да? Раньше молчала, а теперь…

Зачем ты пошла со мной, девочка? Не хочу, не хочу, чтоб ты умирала! Но ты выбрала сама. И это – твое право.

Часть толпы неуверенно наседает, раздаются гневные выкрики.

– Прислужник!

– Чужак!

– Бей!

Но слышны и другие.

– Моя дочка здорова! Моя доченька!

– Чудо! Чудо!

– Господи, спасибо тебе! Господи!

Стоя у края пропасти, я тянусь к соседним кварталам, где еще продолжается грызня, и – дальше, дальше! Я лечу простуду, латаю изношенные сосуды, заставляю вновь бодро стучать сердца.

Я лечу весь Миргород.

И чувствую – не успеть…

– Не спешите убивать! – заклинаю, умоляю, прошу. – Дайте несколько минут! Я вылечу всех! Будьте здоровы и живите долго! Живите, люди!

Стрельба затихает. Площадь переполнена, дышит жаркой, волнующейся массой, а народ прибывает, вливается реками и ручейками – поодиночке, группами, отрядами. Вчерашние враги стоят плечом к плечу и глядят на меня с безграничным удивлением: целитель, за которым вели охоту все кому не лень, сам вышел к людям.

Я лечу, щедро черпая из неведомого источника. Легко! Свободно! Не скрываясь и не таясь. Делаю то, для чего был заново рожден с началом игры. Когда-то тихоня Влад мечтал стать писателем, но не смог, не захотел. Пошел на поводу у демона-искусителя. Чужак не остался в долгу – остатки, осколки таланта переплавились в иные способности. Я – целитель! Мой дар, мое проклятье… Зачем сдерживаться?! Предназначение целителя – лечить. Я парю, как на крыльях, отдавшись во власть пьянящего, восторженного счастья. Я лечу! лечу! И впервые чувствую, как пустеют бездонные закрома. Они пустеют! И вот уже я соскребаю последние крохи.

– Убейте его! Идиоты, что вы стоите?!

Людское море раскалывается узкой щелью, она ширится на глазах – обыватели жмутся друг к другу, освобождая проход. Этого человека знает весь город: Алекс и его охотники. Самые беспощадные, самые жестокие. Отряд карателей, не мстителей – палачей.

У пожилого охотника с землистым лицом курильщика – хронический гастрит, у дылды с жестким ежиком волос – больные почки. У каждого какая-нибудь хворь. Но сейчас они для меня не лютые враги, а пациенты. Люди.

Я исцеляю их.

Выкладываясь целиком. Без остатка. До самой ничтожной капельки.

– Остановитесь! – До боли знакомый голос.

Жоржи, смешной, добрый, молчаливый, толстый, неуклюжий – Жоржи.

Толпа за помостом расступается. Помост – те же подмостки, на которых разыгрывается захватывающая, смертельная драма. На заднике сцены – баррикады, разбитые окна, копоть на стенах домов. И рваные полотнища дыма. Ни звука. Атмосфера в зрительном зале накалена до предела. Тысячи лиц. Мы на эшафоте, Алекс и его подельники с одной стороны, Жоржи и Кори – с другой.

– Алекс! Что ж ты делаешь? Что творишь, гад?! Мало тебе крови?!

Это не прежний Жоржи – другой. Он кажется сильнее, выше; ему уступают дорогу, а он возвышается среди толпы горным кряжем над равниной. Огромный, могучий, с бешеным взглядом и упрямой складкой между бровей.

Я крепче сжимаю Иринкину ладошку: мы вместе, до последнего – вместе.

– Жоржи, да как ты не понимаешь! – Алекс наливается дурной кровью. – Идиоты, как вы все не понимаете? Этот человек – убийца! Он убил… он убил меня!!

– Ты – убийца! – обвиняюще кричит Жоржи. – И лжец! Зачем ты, сволочь… зачем ты Йозефа!.. – Голос его срывается. – Вы чокнутые! Вы – бешеные собаки! Зло, в тысячу раз худшее, чем игра!

Людям не до меня: они переводят глаза с охотников на пришлого толстяка. Даже не помышляя о том, чтобы незаметно скрыться, я ищу островки болезни в кипящем водовороте.

Их нет: я вылечил каждого. Отдал долги.

– Докажи! – побагровев, орет Алекс.

– Кроме тебя, некому! Забыл, как целился мне в спину?

– Что?! – взвизгивает Кори. – Тебе? Ах, сука! – и начинает продвигаться к охотнику.

Толпа – гигантская амеба – бурлит, выкидывая ложноножки. Делится на тех, кто «за», и тех, кто «против». Шумит невнятной разноголосицей – вторым столпотворением Вавилонским.

И кто-то уже пытается отобрать у охотников ружья. Те, сбившись в кучу, отбиваются прикладами. Кори вдруг оказывается нос к носу с Алексом, хватает за куртку.

– Во всём виноваты целители, Кори… – бормочет, оправдываясь, Алекс, но его никто не слушает. – Этот гад выкинул из окна девчонку, а меня… меня он убил.

Кори вцепляется охотнику в горло.

Раздается выстрел. Кори сползает на землю, в глазах его стынет удивление.

– Он приказал мне умереть! – хрипит Алекс. – Понимаете?

Люди отшатываются: в руках охотника измазанный кровью пистолет.

– Вы же знаете их дурацкую присказку: живите. А он сказал: умри! – Алекс обводит толпу затравленным взглядом. – Но я выжил! Выжил! Я что, похож на мертвого? Ха!

– Владик… – шепчет Иринка. – Это правда? Ты сказал ему…

Я не отвечаю. С Алексом творится что-то дикое, последние остатки человечности слезают с него лопнувшей шкурой. Зверь по имени Алекс убил своего друга Кори. И не заметил этого.

– Вы думаете, целители лечат? – беснуется охотник. – Нет! Обман! Им нужно ваше доверие, чтобы вы пошли за ними как бездумное стадо! Пошли на убой. Они играют вашими жизнями, и если их не остановить!..

– У тебя мертвая душа, – произносит Жоржи. Его зычный голос разносится над площадью. – Мертвецы не должны жить среди людей. – Он достает из-под полы обрез. Вспышка. Грохот. Кислый запах пороха.

Неимоверным усилием Алекс удерживается на ногах. Из развороченной груди хлещет кровь, но губы кривятся в ядовитой усмешке.

– Ну, теперь-то понимаете?! – кричит он. – А я не понимаю! Что же умерло во мне, раз я жив?

Люди молчат, объятые суеверным ужасом. Жоржи торопливо перезаряжает обрез. Кори слабо шевелится – живой, слава богу! – и мне чудится его постоянное «что?».

– Ты приказал ему умереть, Влад? – не глядя на меня, спрашивает Жоржи. – Почему?

– Да, – отвечаю, запинаясь на каждом слове. – Они чуть не линчевали меня. Я… испугался, выхода не было, и я пообещал наседающей толпе… смерть. Они не поверили. Видит бог, я не хотел убивать… Да, я сказал: «умри», но не смог до конца захотеть этого. Иначе б Алекс не стоял здесь. Но ты прав, Жоржи, я… кажется, я убил его душу.

– Это не Алекс. Это чужак. Тень!

Выстрел из обреза сносит охотнику полголовы.

– Я Алекс… – силится выговорить чудовище, в горле его клокочет, речь становится неразборчивой. Пистолет во вскинутой руке прыгает вверх-вниз.

Жоржи проламывается ему навстречу и… не успевает.

Алекс стреляет.

В меня. В нас. В Иринку.

Когда человек умирает не от игры, на подоконнике ставят свечу.

– Чужа-ак! – летит над людским половодьем, захлестывает, опрокидывает грозной волной. – Бе-ей!

Потом я узнаю, как пришедшая в себя толпа расправилась с охотниками, которые уже бросили оружие. Алекса растоптали на моих глазах, и, казалось, я корчился в агонии вместе с ним, ведь именно я, пусть и другой я, сделал его таким…

Всё это будет после. Сейчас я держу на руках Иринку с простреленной грудью, она тяжело дышит и отплевывается кровью, а я… я шепчу бесполезное: живи, живи, живи…

Источник пуст.

Я не спасу ее.

Потом я узнаю многое. Как окружившая нас толпа повторяла безумным заклинанием одно только слово: живи! Как заходились в лае бродячие псы: живи! И с веток, карнизов и крыш чирикали птицы: живи! Весь Миргород уговаривал Иринку жить.

Я смотрел на нее, только на нее, бледную, безумно красивую и умолял:

– Живи.

«Живи», – шептал ветер, «живи», – сияло солнце.

– Пожалуйста, живи, – уговаривал я.

И ко мне присоединялись всё новые и новые голоса.

Эти последние минуты тянулись как в бреду, не желая заканчиваться. Но вот дурной сон развеялся: клочья ненависти, злобы, отчаяния – черные, последние, растаяли без следа. Люди улыбались друг другу. Я исцелился сам и вылечил их. И вот что странно: я лечил не души, это выше моих сил, но люди сами поняли что-то, потянулись к новому, светлому…

И под ладонями, послушная человеческой воле, срасталась ужасная рана.

…медленно, слишком медленно…

– Живи, Иринка!!!

* * *

Я сплю и чувствую: кто-то смотрит на меня. Очнувшись от дремы, долго не могу понять: что же меня разбудило. Или мне только чудится, что я проснулся? Встаю и вижу… на подоконнике, легкая и полупрозрачная, как кисейные занавески, сидит Марийка. За окном – ночь, за окном – близкий рассвет и притихший от случившегося за день город.

Мне снится, что я проснулся…

– Привет, Влад.

– Твои волосы… что случилось? – Я гляжу на седые пряди, тонкие руки, невесомое тело. Марийки нет, я разговариваю с призраком.

– Ничего, – улыбается она. – Просто однажды я умерла. Не будем об этом.

– Ты зашла попрощаться?

– Я пришла передать тебе кое-что, от Савелия. Ведь лечить ты больше не сможешь.

– Ты встретила этого ненормального русского?

– Он нормальный, хотя это неважно. Я не встретила его.

– Не понимаю…

– И не надо, Влад.

– Скажи… ты превратилась в голубку. Ожила…

– Нет, я не ожила. И здесь – не совсем я. Мы ушли.

Грустно: опять встреча с Марийкой, я снова догнал ее. Чтобы на этот раз проститься навсегда.

– Влад, глупый-глупый Влад, не ищи меня больше.

– Что я тебе сделал плохого?

– Ничего… Просто, когда умер Филипп, когда я сама чуть не умерла – я сошла с ума. Возненавидела чужака, всё, что было связано с ним. Возненавидела и потом… полюбила.

– Так ты встретила его?

Марийка качает головой:

– Там невозможно встретиться.

– Но в моих снах…

– Я не могу объяснить. Нет нужных слов, нет причины и следствия, не от чего оттолкнуться, зацепиться. Твои сны – искаженное восприятие того, что было или не было. Попытка засунуть мир чистых, абстрактных идей в человеческие рамки. Чего только стоят вмерзшие в асфальт ангелы.

– Но в чем смысл?

Марийка вздыхает.

– А Пончиков? Он устал от игры?

– Давным-давно, Влад. Почти с самого начала. Всё происходило само собой.

– Но…

– Бесполезно спрашивать. Правильных и логичных ответов не будет, но кое-что ты получишь – способность вырывать людей у игры. Это не продолжение ее в другом виде, Савелий хочет покончить с игрой – твоими руками. Не могу до конца постичь его. Он такой… разный. И у него всё же есть талант. Не писательский, нет – у него талант губить чужие таланты.

– Почему я?

– Ты ведь его первенец. И тоже мечтал стать писателем.

– Думаешь, многие пожелают избавиться от игры?

Она кивает:

– Жоржи, Кори, вся их коммуна. Фермеры и шахтеры. Множество людей захотят свободы. Навязать ее ты не сможешь.

Насильно дать вообще ничего нельзя, думаю я.

– Прощай, Влад.

– Тебе уже пора?

Марийка будто в плащ кутается в свои длинные крылья.

– Впереди у меня четверть вечности. Время есть. Но вернуться… вернуться я больше не смогу. Нет у меня права возвращаться.

– Давай посидим еще часок, до рассвета. А когда настанет утро, ты обернешься голубкой и улетишь.

– Утром, Влад, у тебя на столе зазвенит будильник, – на полном серьезе говорит Марийка, а потом прыскает со смеху.