Текст книги "Живи!"

Первое счастливое прояснение
Мы

Один из последних наших с Иринкой дней выдался замечательным. То был день ее восемнадцатилетия. Стояла сухая, ясная погода. В Миргороде уже никто не воевал, и ничего не взрывалось. И это было не перемирие, а прочный мир.

Ветер притих, затаился в темных колодцах дворов и закоулках подворотен, но затем налетал вдруг, расшвыривая листву под ногами, и вновь прятался по углам. Не ветер – неугомонный ребенок. В воздухе танцевала прозрачная паутина, золотые листья кружили над домами, и невозможно было понять, какой из них – чья-то загубленная душа, а какой – обычный, осенний, сорванный проказником-ветром. Дожди прекратились с пасмурным сентябрем; сейчас было тепло, и небо раскинулось над городом безбрежным морским простором, высокое, безоблачное, той пронзительной чистоты цвета, что случается порой в октябре. И, пожалуйста, не надо толковать о всяких антициклонах, это время зовется бабьим летом.

Малыши носились с каштанами, пытаясь жарить их на огне. Жечь мусор запрещалось, но кое-кто жег, словно наперекор. По-моему, зря. От костров над улицами поднимался густой дым, напоминая дни беспорядков. Запах дыма пропитывал одежду и обувь, и от них потом разило коптильней. Впрочем, мы были далеки от всего этого, ведь сегодня наступил один из последних принадлежащих нам дней – день Иринкиного совершеннолетия.

Поднявшись рано утром, я приготовил завтрак на маленькой кухоньке: бутерброд с сыром и маслом, как она любила. Сварил кофе, кинул туда щепотку растолченного цикория. Я его терпеть не могу, да и Иринка не очень жалует, но ей нравится, как это звучит – «кофе с цикорием», и поэтому всегда настаивает, чтобы в ее кофе добавляли цикорий.

Поднос не нашелся, кажется, мы одолжили его соседям, но в груде пустых коробок я отыскал то, что требовалось, – широкий и удобный картонный лист. Поставил на импровизированный поднос кофе в белой чашке с треснутой ручкой и тарелку, на которой лежал чуть поджаренный хлеб с маслом и расплавившимся голландским сыром. Чувствуя себя заправским официантом, прошел в Иринкину комнату.

Девушка притворялась спящей, старательно жмурила глаза. Я опустил картонку на столик и присел рядом. Запустив руку под одеяло, пощекотал ей пятку: Ирка захохотала, задрыгала ногами и вскочила на кровати, едва не опрокинув завтрак. Красная, растрепанная, она терла кулачками заспанные глаза.

– Уйди! Я страшная по утрам! – Ирина схватила подушку и прижала ее к лицу.

– Не ври, – сказал я. – Ты красивая. И голодная.

– Ты приготовил мне бутерброды с сыром? – спросила она из-под подушки.

– Ты их не заслужила, но я всё-таки приготовил.

– А кофе с цикорием?

– И эту гадость – тоже.

– Ты – лапочка.

– У меня самые корыстные намерения.

– Я так и знала! Сударь, вы – подлец!

– Я невоспитанный хам. Прошу вас, сударыня, не путайте.

Иринка опустила подушку, положила на нее подбородок и с нежностью посмотрела на картонку с завтраком.

– Так красиво…

– Смеешься? – ворчливо спросил я.

Она обняла меня и, глядя в глаза, проникновенно сказала:

– Влад, спасибо.

Ее глаза смеялись. Сонная Иринка необыкновенно красива: волосы изящно спутаны и топорщатся, как после взрыва, из-под ночной рубашки выглядывает очаровательная родинка, и не менее очаровательная ложбинка прячется под полупрозрачным шифоном, а пахнет от Иринки безумно волнующе, и я долго не могу оторваться от нее, просто сижу и смотрю.

– Влад, открой форточку, – попросила она. – Душно чего-то.

Я подошел к окну, распахнул обе створки – в комнату ворвался запах осени: горьковатый, чарующий. Обернулся: Иринка уже вовсю уплетала бутерброды.

– Так лучше?

– Ага. А где именинный пирог? С восемнадцатью свечками.

– Прожуй сначала, – засмеялся я.

– Нетактично! Как нетактично говорить такое женщине!

Я присел на краешек кровати и гладил ее волосы, плечи. На руку летели крошки: Иринка нарочно громко и очень некультурно чавкала.

– Мне срочно нужен именинный пирог, – потребовала она. Посмотрела лукаво и поправила бретельку ночной рубашечки.

– Кстати, мне уже восемнадцать. Теперь я могу стать твоей женой.

– Ты хочешь стать моей женой прямо сейчас?

Она гибко потянулась, дернула плечиком, и непослушная бретелька скользнула вниз. Ирина не стала ее поправлять.

– Другая женщина оттягивала бы этот прекрасный миг, но я знаю, что прекрасного в нем мало. Быть может, потом… Так что и оттягивать нечего… пусть всё случится скорее.

– Ты – маленькая чертовка…

– Я?! Разве мои руки лезут, куда не надо? Это ты мой маленький… чертец? чертун? чертяка!.. ох… Влад… слушай, чего я тут надумала. Девушки обычно говорят: это мой первый раз, будь нежен со мной. Или: осторожнее, солнышко! Поделикатнее, умоляю! А я так скажу: будь груб и резок, Влад Рост! Потому что если ты будешь нежным, это получится долго и больно, а надо, как на приеме у дантиста – дернул зуб и никакой – ох, что же ты делаешь… нет, не переставай! – и никакой, слышишь, никакой боли. Вообще, в жизни всё должно быть резкое и сильное, как бы… уверенное в себе? Смерч, наводнение, цунами – вот, что самое прекрасное в жизни. Если ты будешь робкий и нежный, женщина подумает: он не мужчина! Она подумает: что это за жалкий ветерок, от которого никакой радости, а только простуженный нос и обложенное горло, что за слепой дождик, почему не сверкает, не гремит? Почему снег ложится так медленно, где метель, снегопад, вой ветра в чердачном окне? где ураган?! – пусть сорвет крышу! Ах… вот… да… так здорово… А еще от тебя должно пахнуть мужским таким запахом. Чего смеешься, дурак?! Потом должно за версту прошибать, чтоб остальные женщины знали – вот он идет, мой мужчина. Что, противно вам, дуры? Зато он мой, мой и только мой!

– Иринка, что ты городишь? С тобой умереть от смеха можно!..

– Дурачок, только с тобой я такая веселая, потому что ты – это я, ведь ты спас меня от одиночества… ой, он у тебя такой большой. И форма какая-то странная, кривая. А это что? Наконечник брандспойта? Интересно, как он поместится внутри меня? Ой, как забавно: ты покраснел.

– Ира, я убью тебя!

– Съешь меня, ты мой лис, волк, тигр, лев, слон, мамонт, тираннозавр! Хотя слоны и мамонты вообще-то не хищники, но они большие, они гигантские, больше нашего дома, наверное, и, я так думаю, смогли бы меня съесть, если б я их сильно разозлила. Мама водила меня в зоопарк, и я видела там слона – он огромадный. Знаешь, вот ты трогаешь меня, а я тебя, и мне почему-то хочется бреговичских сосисок. Жирных, жареных, шкворчащих сосисок, политых кетчупом и майонезом – одновременно… ах… но ты, пожалуй, горячее любой, даже самой горячей сосиски… знаешь, так здорово, да еще в мой День рожденья… Да снимай уже штаны скорее! А-а-а-а, в грязных тапках на кровать, как не стыдно! Чему тебя мама учила? Ой, прости, Владик, ужасно невежливо насчет твоей мамы получилось…

– Ира, расслабься. Сегодня твой день. Что бы ты ни сказала – я не обижусь.

– Даже если я буду ругаться и плеваться ядом?

– Тогда я просто защекочу тебя.

– Нет, не надо! Ха-ха!.. Ох… а вот так надо. Так мне нравится. Щекоти меня. Щекотай! Защекочивай! Как правильно? Да… так… Это чувство, оно, знаешь… совершенно необычное. Захватывает дух. Проваливаешься в бездну. Petit mort, как говорят французы, хотя до petit mort у нас еще не дошло, но, думаю, уже скоро. Ах… вот, снова о еде вспомнила и нашла правильное слово: это вкусно. Это очень-очень вкусно быть с тобой, ощущать тебя, касаться тебя, ты представить не можешь – как это вкусно. Ну конечно, ты же опытный мужчина, у тебя девушек было, наверно, миллион или больше, а я – глупенькая маленькая девочка, которая ни разу… ох… продолжай-продолжай, это так же вкусно, как запеканка с сыром, политая сверху сметаной, посыпанная сахаром… о-ой… ах… а это… как… мое любимое пирожное… ах… кремовая трубочка, а сверху мармеладный цветок, он не очень вкусный, но ужасно красивый… Владик… прошу тебя, будь нежнее… нет, я пошутила, я забыла, что у меня всё должно быть не так, как у обычных девчонок! Будь со мной груб и брутален… ох, господи!..

Днем мы гуляли по заросшей кленами улице и дубовой аллее, раскидывали листья в ясеневом парке и тополиной роще. Иринка нагибалась и, не касаясь бездны, собирала желтые и красные листочки, у нее скопился целый букет. Она ходила необычайно серьезная, молчаливая, иногда смотрела на меня украдкой и улыбалась. Мы зашли в уютное тихое кафе «La Fleur», где почти не было посетителей. Официант, красивый бронзовокожий мужчина, забрал у нас ходули, сделал Иринке комплимент на французском, отчего она зарделась, хоть и поняла с пятого на десятое, и проводил к столику у окна. Отсюда было замечательно видно рощицу, окруженную невысоким забором, ковер листьев: красные, желтые, бордовые пятна – работа авангардиста. По мощенной булыжником улочке, в объезд, катили телеги, груженные мешками с зерном и мукой. Народ возле рощи глазел на мима. Мим с риском для жизни скакал по камням, наклонялся, притворяясь, что вот-вот упадет в бездну, однако каждый раз успевал перепрыгнуть, и пантомима продолжалась.

– Эта осень в городе принадлежит французам, – сказала Иринка, задумчиво тарахтя десертной ложкой в вазочке с мороженым. Вот лакомка! – прежде всего она попросила мороженое. Сегодня Иринка надела строгое бежевое платье с отложным воротником и большими пуговицами на отвороте, а туфли на шпильках принесла в сумочке и переобулась в кафе, потому что разгуливать в таких на ходулях просто невозможно. Волосы она завила щипцами, а шею украсила цепочкой с зеленым, под цвет глаз, камушком в блестящей оправе. Дешевая бижутерия, но выглядит эффектно, особенно на Иринкиной бледной коже.

– Эта осень принадлежит тебе.

– Нет. Пусть осень принадлежит нам. И всем остальным – мне не жалко. Вот представь: какой-то парень говорит сейчас своей девушке то же самое: эта осень принадлежит тебе. Так кому она принадлежит, ей или мне? Нам что, делить теперь эту осень? Нет уж, пусть она принадлежит всем влюбленным, всем старичкам и старушкам, которые вышли погреться на солнышке, и всем бездомным, которым эта осень дарит по-летнему теплые деньки.

Я улыбнулся:

– Ты права. Пусть будет так.

Нам подали красное полусладкое вино, нежнейшее мясо и салат. «Bon appetit, madame, monsieur», – сказал официант и удалился. Иринка поманила меня пальцем, схватила за мочку уха и прошептала:

– Я не умею пользоваться ножом и вилкой.

Я взял ее за ушко, нежно провел по нему так, что Ирка задрожала, а ее шея покрылась мурашками, и шепнул:

– Ты – потрясающая неумеха.

Она куснула меня за мочку.

– Я убью тебя, Владичка.

– Я тебя тоже люблю, – сказал я. – Вот смотри: в правую руку берем ножик, в левую – вилку.

– Какую из вилок? Их тут две.

– Вот в этом я не специалист. Поэтому позволь я притворюсь, что не расслышал твоего бестактного вопроса, и налью тебе вина.

Не стесняясь, мы пили на брудершафт и целовались жадными губами, и в шутку говорили колкости, потому что другие слова казались глупыми и патетичными; те, другие слова, жили глубоко внутри и ждали своего редкого часа, минуты, секунды, чтобы робко выбраться наружу и снова спрятаться.

Ближе к вечеру мы опять гуляли в парке. Иринка разбрасывала по аллеям собранные утром листья, а самые необычные аккуратно раскладывала на скамейках; отходила в сторону, чтоб полюбоваться и, соединяя большие и указательные пальцы прямоугольником, заключала скамейку и лиственную мозаику в рамку.

– Я похожа на спортивного рыболова, – радовалась она. – Ловлю рыбу и тут же отпускаю. Только я не рыбу ловлю, а осенние листья. Я – листелов. Листопадолов. Отпускателелов.

– Листопадоотпускателелов!

– Ой, я такое и не выговорю…

В центре парка мы обнаружили чертово колесо. Оно не работало, а нижние кабинки были переоборудованы под ларек сахарной ваты и фотоателье. Мы купили ваты и поднялись в ателье. Фотограф, бравый морской волк в тельняшке и бескозырке, сжимавший трубку в зубах, пригласил занять место и сделал несколько снимков на фоне убранных жгучим золотом деревьев. Мы заказали мгновенные снимки и выбрали самые удачные, но заплатили за все. Фотограф проводил нас к лестнице, и когда мы уходили, сидел, свесив ноги, на краю кабины и махал бескозыркой, а ее ленточки плескались двумя синими флажками.

– Ненавижу фотографии, – призналась Иринка. – Жутковато потом глядеть на них, когда то, что на снимке, давно исчезло, обратилось в тлен. Понимаешь? Смотришь на фото, там все веселые, радостные, а ты знаешь: этого человека уже нет, а этот есть, но он где-то далеко-далеко, и ты вряд ли его еще увидишь. Но сегодняшние фотографии я обязательно сохраню. Пусть наши дети смотрят и вспоминают, какими мы были. У нас ведь будут дети, правда, Владька?

– Обязательно.

– Мальчик и девочка.

– Два мальчика и девочка.

– Ну нет, я столько не выдержу!

– Ладно, тогда три мальчика…

– Слушай, – сказала Ирка, – а давай выпьем пива? Постоянная романтика угнетает меня. Пиво поможет нам вернуться на грешную землю. На грешной земле тоже много замечательного.

Мы завернули в стилизованный под старину погребок и заказали темного и светлого пива, крепкого и легкого, пива с лимонным вкусом и портера. Сумерки падали на город тончайшей вуалью; на столике у нас горели свечи, а фонарщик во дворе зажигал изящные кованые фонари. Иринке понравилось нефильтрованное темное, а я пил чешское, легкое, необычайно вкусное. С пивом в руках мы вышли на улицу и забрались на скамейку; на улице было полно таких же влюбленных парочек: они в обнимку сидели на скамейках, по двое и компаниями; кто-то бренчал на гитаре. Стало холодать, и я накинул Иринке на плечи куртку. Она опустила голову мне на плечо, мы прислушивались к шуму вечернего города и смотрели, как в небе, сплетаясь в кружевные узоры, мерцают звезды.

Я запомнил его именно таким – самый прекрасный день в нашей жизни.

– Знаешь, мне было совсем не больно, – хихикнула Иринка. – Вот я дура-то, а? Ношусь со своей девственностью, как курица с яйцами. Просто так получилось, что для меня это очень важно. Теперь я по-настоящему взрослая, а ты со мной, рядом, но впереди слишком много всего, и плохого, и хорошего, и я боюсь этого, поэтому и цепляюсь за прошлое. Оно словно якорь для меня, а впереди бушующее море, и я знаю, что рано или поздно придется сняться с якоря, окунуться в соленые морские волны, но хотя бы один вечер, самый малюсенький вечер, можно я еще потерплю и останусь в тихой бухте?

Она спросила:

– Я пьяная и говорю что-то не то?

Я качнул головой:

– Что ты, Иринка… ты всё правильно говоришь.

– Мне так хорошо. Так спокойно… – прошептала она. – А сейчас я, наверно, усну. Ты знаешь, Влад, иногда мне кажется, что во сне у нас гораздо больше времени. Во сне ты всегда рядом, и мы проживаем целые жизни – нелепые жизни, наполненные безобразными случайностями и странными чудесами. Но это наши жизни – твоя и моя – и они вместе…

Она и впрямь уснула, а я обнимал ее тонкие плечи и как цербер охранял ее сон. И казалось, редкие прохожие стараются шуметь меньше. Они тихонечко шли мимо на ходулях и понимающе улыбались, глядя на нас. Где-то скрипели телеги, а за домами простучал возвращавшийся в депо трамвай – его пустили совсем недавно, и люди были так счастливы, когда трамвай заработал, и говорили друг другу: ну вот теперь-то… теперь снова прогресс! Снова – к звездам! Говорили, забыв, что перед игрой о космосе уже давно не помышляли. Сейчас новые мечты: улететь в космос, найти подходящую планету, заселить ее и жить припеваючи. Детские мечты, восторженные.

Но лететь никуда не нужно. Надо просто отказаться от игры, бросить ходули, эти костыли, эти подпорки, и босиком пробежаться по лугу, по утренней свежей росе, упасть в траву и лежать, и смотреть, как алеет на горизонте заря, и чувствовать под собой твердую, надежную землю.

Напротив остановился сумасшедший в грязных, будто жеваных брюках и длинном, до пят, пальто на голое тело. Седые волосы мужчины торчали неопрятными клочками, глаза сверкали. Он обличающе ткнул пальцем в мои ходули и проскрипел:

– Это город инвалидов, так?

– Вовсе нет, – улыбнулся я.

– Я не могу ошибаться, – возразил он.

– Но сейчас вы ошиблись.

Он погрозил мне худым, мосластым пальцем, но ничего больше не стал говорить и ушел. Мы остались с Иринкой вдвоем, только я и она.

Это был один из последних наших вечеров. Нас-прежних.

Эпилог
Вне игры

Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своем: «Возможно ли это! Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв».

Фридрих Ницше

В тот день, когда сумасшедший назвал меня инвалидом, когда я решился и шагнул на засыпанную листьями дорожку, когда понял, что стою! стою! – и радостно, громко закричал, всполошив других влюбленных, игра не кончилась. И когда половина Миргорода скинула ходули, еще продолжалась – вяло, по инерции, но продолжалась, упрямо тянула свое несуществующее тело вперед. И где-то в городах уже уверенно ходили по земле и работали, и веселились, и гоняли мяч на стадионе, возрождая настоящий футбол, а не ту причудливую смесь футбола и шахмат, а иные, особенно в провинции, жили как прежде, во всем следуя правилам игры. Привычка и страх руководили ими. Один старик, сухонький с маленькой седой головой признался, когда я предложил ему избавление, что привык к ходулям. В них его вера, он разучился терять веру и если ступит на землю – немедленно умрет от разрыва сердца. Такое действительно случалось и, к сожалению, не так уж редко. Самонадеянные друзья уговорили молодого парня снять ходули, забывшись, что дать освобождение мог только я. На заплетающихся ногах он прошел метра два, споткнулся и грохнулся об асфальт. Народ вокруг совершенно свободно гулял по тротуарам, и парень прекрасно видел – ничего им не делается, однако так и не смог переубедить себя. Сердце не выдержало, остановилось. Безумно жалко было смотреть на него – мертвого, с выпученными от ужаса глазами. Это только поддерживало страх в людях: они не верили, что игра закончилась, и взашей гнали тех, кто не боялся ходить по земле, объявляя нехристью поганой и приспешниками человека-тени. Родственники парня чуть не убили меня.

И с тех пор Влада Роста не стало: последний целитель умер, вместо него появился странствующий философ Славко. Приятный малый, простоват, но отнюдь не дурак. Бывший солдат, а ныне – пустомеля, бродяга, травящий байки за краюху хлеба с маслом. Ходит Славко из деревни в деревню, подрабатывает классным чтением, развлекает детишек и взрослых, кое-кого – уму-разуму учит. А заодно почву зондирует – хотят ли здесь прекращения игры? Вроде хотят, как не хотеть? Да не верится. А если есть шанс? – предлагает Славко. Говорят, в крупных городах для многих игра закончилась. Ха-ха, ну что вы горячитесь, это всего лишь шутка!

Те же, кто согласен, кто чувствует правду в речах пришлого чудака, получают заветное освобождение. «Живите, – говорит философ, на миг превращаясь в целителя Влада. – Живите свободно!» И слова эти, повторяемые на разные лады, гуляют из конца в конец страны.

Не стало и Иринки. Порой я вспоминаю ее с легкой грустью, но прошлого не вернуть – взбалмошная девчонка сгинула навсегда, а у меня появилась жена, милая и веселая, готовая повсюду следовать за мужем. Венчались мы в какой-то богом забытой деревеньке у подслеповатого священника, и он, конечно, весьма удивился, услышав имя девушки – Мидори. Последний привет от той, прошлой Иринки. Ну, зачем, скажите на милость, она выбрала такое странное имя?

– Это на японском, – хмурясь, объясняет Мидори. – Забыла, что означает, но звучит красиво.

– У тебя была знакомая японка, которую звали?..

– Вот еще! Не было у меня никаких знакомых японок. Я в детстве страшно любила японские мультики, аниме то есть, и там была одна… одна героиня, которая влюбилась в мужчину и стеснялась признаться. Ох, и мучилась же она. И я для себя решила – любимому надо признаваться сразу, без всяких колебаний, а потом выходить замуж. Ну, почти так и случилось.

– То есть любимый был не против? – смеюсь я.

– Пусть бы только попробовал, – исподлобья глянув на меня, говорит Мидори.

– Мидори, ты – восточная женщина. Относись ко мне с уважением, тем более, ты жива только благодаря мне. Я – твой спаситель!

– Ха!

Мы сидим на берегу. Слева, справа и позади – песок, в котором попадаются ракушки и мелкие гладкие камешки. Зато впереди – вода, целое море воды. И ныряющее в волны солнце. По темной ряби к горизонту бежит красная с оранжевым дорожка. Прибой накатывает на берег, низкие волны одна за другой растекаются пеной и отползают назад. В спину дует слабый ветер.

Мне чудится, что у края неба мелькает белый росчерк, словно большая птица раскинула крылья, или там, в сине-зеленом просторе, скользит по гребням волн, вздымая тучи брызг и зарываясь носом, и снова взлетая… летит на полных парусах красавица-яхта.

Я вскакиваю и, сложив ладонь козырьком, вглядываюсь в переливающийся красками закат, но яхты, отголоска детской мечты, уже нет.

Всё проходит… Я зачерпываю холодный песок, пересыпаю в горстях. Песчинки тихо шелестят, и кажется, это время струится в ладонях: старое теряется, исчезая в веках, а новое спешит занять его место.

Мидори любуется ракушками: берет из кучки и вертит, наставляя на солнце. И ракушки из белых становятся розовыми.

– Мидори, почему солнце опускается в море и не шипит?

Она с неудовольствием опускает ракушку.

– А зачем ты выбрал имя Славко?

– Так звали одного человека, молоденького солдата.

– И что? Какое-то простецкое имя, не подходит философу.

– Это… как память. Мы познакомились в автобусе, когда я искал сестру.

– И где он теперь?

Я ссыпаю песок в холмик, погребальный холмик для Славко.

– Он смелый парень и не испугался бездны. Наверно, ходит сейчас по твердой земле, гордо расправив плечи, и ничего не боится.

– Когда ты так говоришь, то наверняка врешь, – грустнеет Мидори.

Я смущенно отряхиваю ладони.

– Правда вообще очень грустная штука.

Может, стоит наведаться в Беличи? Как оно там? Или, наоборот, не надо.

– А ты заметил? – удивительно тихо вокруг. Тишина, ветерок да волны плещут, и то будто украдкой. И кроме нас ни души, как в сказке… Хорошо, что всё так замечательно кончилось.

Всё никогда не кончается замечательно. Правда лишь в том, что всё кончается: а вот как – уже зависит от нас.

– Хочу побывать в Японии. – Мидори резко меняет тему. – Поглядеть, как цветет сакура. Ты не представляешь, какая красота! Розовые, словно бы пушистые цветы и пурпурные листья. Хочу сидеть с тобой на татами и пить подогретое сакэ из глубоких мисок.

– Глупая, ты же не пьешь водку.

– Сакэ – буду, ведь я восточная женщина и твоя жена. Я надену кимоно с широким поясом и длинными рукавами и…

– Боюсь, нам будет сложно попасть в Японию, Ир… Мидори.

– Ничего страшного, мы научимся ходить по воде.

– Многие до сих пор по земле ходить не научились. А ты – по воде!

– Мы сумеем, я верю. Ой, кто это?..

По кромке берега бредет одинокая серая фигура, сгорбившаяся и исхудавшая. В руке человека дырявый, солнечного цвета зонт, он вертит его перед собой, как клоун в цирке, и монотонно, будто заклинания читает, бубнит под нос. У человека рыжие с сединой волосы и оттопыренные уши. Он издает много шума, этот человек. Как мы не заметили его раньше?

– Это же… – шепчет Мидори.

Волик, мой старинный друг. Осколок памяти, оставшийся в скромной деревушке, где я-кукловод превратил крестьян в густой туман. Волик шагает в нашу сторону, махая раскрытым зонтом, а следом подпрыгивают, гремят привязанные бечевкой к лодыжкам консервные банки. Увидев нас, Волик останавливается, роняет зонт и долго-долго смотрит, приоткрыв рот. И, узнав, начинает хихикать, потирая ладоши.

– Вот так встреча, отец, вот так встреча. – Он, наклонившись, отвязывает веревки.

– Вам помочь? – Мидори вскакивает, но Волик, как бы отталкивая ее, выставляет ладони:

– Нет-нет, не стоит.

Он смотрит на меня снизу вверх.

– Отец, как поживает ваш талант?

Я теряюсь:

– Не знаю… Он… растратился. А после игры… Да глупости: я уже со школы не занимался писательством!

– А вы попробуйте, отец, попробуйте, – веско советует Волик. – Возродите талант. Только вот, отец, о чем бы вам написать? – Он ловко подхватывает зонт и, опершись на него, задумчиво шевелит губами, будто и впрямь выбирает тему для моего нового романа.

Мы с Мидори терпеливо ждем. У нас так много времени теперь, что кажется, можно ждать вечность.

Волика наконец осеняет.

– Отец… есть прекрасная идея! – Подозрительно зыркает по сторонам: никто не подслушивает? – Напиши обо мне.

– О тебе?..

– Ну да. О нашем детстве, о романе своем, о Еленке и директоре Филле. А я буду главным героем.

Мне вспоминается, как когда-то, давным-давно, я украл для Волика деньги на кино. Но всё раскрылось. Отец перетряхнул мою комнату, обнаружил и сжег рукопись, наорал и хотел жестоко выпороть. Я стал рисовать пошлые комиксы, рассорился с Воликом, с Марийкой, грубил учителям. И жизнь моя, как писателя, пошла под откос. Всё плохое, что со мной приключилось, все беды… начались с кражи. Волик – причина моих несчастий.

– Да что в тебе такого, чтоб писать про тебя?! – бросаю я резко, уже сожалея, что вспылил. Несчастный сумасшедший Волик, разве он виноват? Причина в другом.

Волик, отступив, машет рукой:

– Отец, ну что ты! Зачем так говоришь? Обо мне, и не написать? А вот – гляди! – Он поднимает зонт над головой, поворачивается на каблуках и, вскинув подбородок, начинает важно шествовать в воду.

– Утопится… – охает Мидори. – Вот дурак-то… Вла… Славко, останови его!

Я кидаюсь к Волику и обмираю.

Потому что Волик идет. Потому что он идет, важно переставляя ноги, с важным видом держа над головой солнечный зонт – идет прямо по волнам, по морю, и не тонет, ни на миллиметр не погружается в воду.

– Я… – Мидори не хватает слов. – Тебе это ничего не напоминает?!

Совершенно очумело киваю:

– Это как Иис…

– Это так, будто он отправился пешком по воде в Японию! – возмущается Мидори. – Вместо нас. Вот мерзавец!

Солнце опускается в море и не шипит, не хочет шипеть, сволочь. А свихнувшийся Волик идет ему навстречу и машет солнечным зонтом.

– Думаешь, мы сможем? – в голосе Мидори плаксивые нотки. – Ведь это будет жутко нечестно, если он сможет, а мы – нет.

– Пусть идет. И у нас с тобой когда-нибудь получится, если хватит таланта, конечно.

Дырявый зонтик вертится над головой Волика подобно второму солнцу и вдруг – хлоп! – закрывается. Последний зонтик закрылся, думаю я. А Волик начинает погружаться в воду. Медленно, как торпедированный подводной лодкой корабль. Медленно и величаво. Важно бултыхая ногами и задрав вверх подбородок.

Я срываюсь с места. Утонет ведь, каналья! – чертыхаюсь на бегу. Утонет, и спасти его некому: ни я, ни Мидори не умеем плавать. Влетаю в холодную воду и останавливаюсь; прибой захлестывает ноги, и джинсы сразу намокают. Вот оно – море. Море, о котором я мечтал с детства. Хватит ли мне таланта изменить правила игры и пойти по воде, чтобы спасти Волика?

– Вла-а-ад!

Слышу, Иринка, слышу.

В иномирье – проще, оно не связано законами и логикой. Я тянусь туда и чувствую, до чего зыбки границы. Я – там. Я – здесь. В небе заунывно кричат ангелы, а раскаленный блин солнца шипит и дымится на сковороде моря.

Бог вокруг нас, Бог везде, Бог – страшный зверь, и в любую секунду может потребовать мою душу, а если я не подчинюсь, Бог натравит на меня адвоката.

Всё это – не более чем игра.

И я делаю шаг.