Текст книги "Живи!"

Оно всегда настает. Обычно спустя две кружки. Когда во второй кружке показывается дно, я, даже если пиво отвратительное, смакую глотки, отхлебывая по чуть-чуть, и жду. К началу третьей кружки обязательно появится собеседник. Скорее всего, помятый и нетрезвый; с заплатами на локтях, запахом дешевого одеколона и сползающими на кончик носа очками в пластиковой оправе. Он будет заикаться и водить пальцем по столешнице, развозя скисшее пиво. Рисуя формулу, быть может, формулу сознательно пропитого успеха. Его философский камень на дне пустой кружки, в глазах – алкогольная усталость, а за плечами – два мутно-сизых крыла. Очередной разочаровавшийся талант. Как они достали, уроды.

Сегодня всё не так. Сегодня день чудес. Когда солнце, как водится, пряталось за тучами, ко мне подошла девушка.

– Здрасьте вам. – Она поставила сумочку прямо в пивную лужицу, и лужица тут же высохла.

Девушка была стройная, худенькая, милая и курносая. И попка что надо. Я ощутил небывалое по силе желание хлопнуть ее пониже талии и смутился. В голубых глазах девушки сверкало лукавое понимание: она знала все мои желания. Ее седые волосы мерцали ангельским нимбом. Что-то бесконечно таинственное и непознанное чудилось в девушке при свете горящих вместо солнца фонарей. Она словно явилась с другой планеты.

– Вы откуда? – спросила она.

– В смысле?..

– Планета приписки какая?

Я горько вздохнул: всё ясно, сумасшедшая. Ну конечно, сумасшедшая, ведь это я должен был спросить: с какой вы планеты? Жаль. Девушка напомнила мне… Нет, это не она. Надо улыбнуться – вежливо и отстраненно. Лучшей из моих равнодушных улыбок. Да. И мы разойдемся навсегда. Она уйдет прочь, уверенная в себе, эта стерва. Дамочки вроде нее не глядят под ноги, поэтому она споткнется о примерзшего к асфальту херувима и поцарапает коленку. Или расшибется и умрет. Пусть умрет. Пускай. Зачем она мне? Совсем не похожа на ту, бывшую…

– Алё! – Девушка помахала ладонью перед моим лицом. – Вы меня слышите?

– Слышу, – буркнул я. – С Венеры.

– Не врите. – Ее щечки вспыхнули румянцем. – Вы врете. Зачем?

– Я с Венеры, – повторил я. – С планеты дождей.

– Не слышала о такой, – виновато развела руками девушка.

– Это очень далекая грустная планета.

Она вдруг резко наклонилась ко мне. Я отшатнулся.

– Сава, – попросила она, – ну вспомни. Вспомни себя! Ты же самый лучший, самый-самый! Савелий. Мудрая Сава. Алмаз, талантище. Вспомни, прошу тебя. Ну? Лапушка моя. Вспомни, а?

– Я…

Она размахнулась и залепила мне пощечину. Вверх полетели снежные искры, поднялась метель. Тьма окутала меня плюшевым одеялом, я разучился видеть, слышать и чувствовать. Сова – какое странное имя. Кто это?

– Это ты, – сказала девушка.

Я вновь сидел в кресле и смотрел на нее. В ее глазах стояли слезы.

Я не знал ее, она знала меня – вот и всё.

Я шел, спотыкаясь об ангелов, вмерзших в асфальт. С набережной тянуло холодом, я кутался в пальто, поправлял на шее колючий белый шарф. Шмыгал носом. В ботинках хлюпала вода, губы потрескались от соли, крылья насквозь промокли. Кажется, я упал в море. Мне помогли выбраться и дали сухую одежду, вот только ботинки пожалели. Кто бы это мог быть? Никого, кроме теней, не видно. Но они нематериальны. Значит, меня спас Бог. Почему же я еще жив? Встреча с ним, говорят, фатальна. Для меня – тем более, ведь я в него не верю.

Я понял, что сплю. В голове со скрипом крутились зубчатые шестерни мыслей: кем была та голубоглазая девушка в кафе? Уверен, она спутала меня с другим. Я не знаю ее. Она не та, не моя бывшая, не Брыля.

Во сне было пустынно, звенели ледяными иглами кипарисы, автоматы, торгующие газированной водой, покрылись изморозью. Я подошел к автомату, чтобы глотнуть газировки. Но кто-то раскурочил стенки острыми когтями, вскрыл нутро и вырвал дозатор. К горлу подкралась тошнота, я в страхе оглянулся: автоматы лопались с тихим треском, выворачивая наружу железные потроха. Я побежал. В выбеленном жестокими морозами небе плакали херувимы. Я не останавливался, пока не уперся в громаду кинотеатра. Болела нога – я подвернул ее. Слева и справа был тупик, сзади – тоже. На ветру колыхалась выцветшая афиша. Я заковылял к ней, то и дело оборачиваясь: чудилось, что Бог, изуродовавший автоматы, может убить меня в самый неподходящий момент.

С афиши смотрели голубые, мокрые от слез глаза. Сава, вернись, умоляли они. Вернись, малыш. Хватит дурить. Ты мой самый-самый. Мой, только мой. Вернись, прошу тебя!

Мы играли в гляделки: кто кого пересмотрит, наконец я отвел взгляд. Афиша исчезла. Я силился понять, что это за глаза, чего им от меня надо, и с какой они планеты. И зачем хотят испортить мне жизнь.

Наступил день книжной ярмарки. На моем любимом перекрестке было тесно: среди лотков, звеня бубенцами, танцевали кришнаиты в желтых одеждах, за сутулыми спинами торчали обрубки желтых крыльев. Продавцы и зеваки бились об заклад – взлетят кришнаиты силой молитвы или нет. К моему столику почти сразу подошел толстый неуклюжий мужчина в шерстяном костюме. Он непрерывно кашлял, на бледном лице выделялись темные мешки под глазами и пунцовые губы. Мужчина поведал мне о трех философских категориях игры, и я заказал ему пива. Он выдул кружку, жадно причмокивая.

– Цвет нации спивается, – доверительно сообщил он. – Кришнаиты никогда не взлетят.

– Почему?

– Простите, вы кто по профессии?

Я улыбнулся:

– Дворник.

– Я – Блюхер, – представился он. – Вам не понять меня.

– Попробуйте объяснить.

– Даже если поймете, это знание слишком страшное. Вы убьете меня, лишь бы забыть о нем.

– Рискните.

Он закусил нижнюю губу и стал похож на морщинистого постаревшего колобка.

– Смотрите, – он ткнул пальцем в кришнаитов, – это кришнаиты.

– Верно.

– И они счастливы, потому что играют в жизнь. Проклятье человека – слишком серьезное отношение к жизни. И чем умнее человек, тем быстрее осознает, что время игр кончилось, и знание это приносит страх.

– Каким образом кришнаиты могут играть в жизнь?

– Вы не понимаете, – опечалился мужчина. – Во славу Господа Кришны они обрубили себе крылья. Я так и знал, что вы не поймете.

– Угощайтесь пивом, – предложил я.

Он подозрительно взглянул на меня.

– Не похожи вы на дворника. В вас что-то потустороннее, и вы пытаетесь скрыть это от самого себя. Я боюсь вас. Вы не меняли правила игры?

– Вряд ли.

Он усмехнулся:

– Ну конечно. Куда вам. Вы же дворник! Даже не знаете о философских категориях.

– Увы, – признался я. Мы стукнулись кружками. – Девушка, – окликнул я официантку с изящными парадными крылышками, – еще парочку.

Она вздрогнула и торопливо зацокала каблучками по тротуару.

– Просто проходила мимо, – хихикнул Блюхер. – Они все проходят мимо. Где официанты?! – забарабанил он кулаком по столешнице. – Требую официантов!

Я вспомнил загадочный сон… девушку… и, помотав головой, чтоб избавиться от непрошеных мыслей, подошел к стойке, где заказал пять кружек пива. Мы выпили по две.

– Браа… эт для кого? – Захмелевший Блюхер тянулся к пятой кружке.

– Для седой девушки, – ответил я, всматриваясь в прохожих. – Не трогай.

– Ммм…

– Еще хочешь?

– Уммм…

Мы выпили еще. Пена щекотала ноздри, в голове плескался мутный алкогольный туман.

– Бэ… ну т знаешь… я этой т-тряни и грююю… ну т понимашь…

Он чмокал и чмокал губами, этот Блюхер, боящийся, что я его убью, а я думал, как прекрасно будет, если синеглазка придет выпить с нами и расскажет, откуда она взялась, откуда знает меня, и что за бред насчет планеты приписки, и зачем влепила мне пощечину, когда я не смог вспомнить какую-то сову…

– Йа-а… ну и, панимаш… грю ей… и дверью – хлоп!

– Погоди. Что ты говорил о страхе жизни без игры?

– А-а?.. – В его глазах светилось непонимание.

– Ты вообще помнишь, что рассказывал?

– Ни-и-и…

– Ты счастлив сейчас?

– Т-та… – Он взмахнул руками, потерял равновесие и шлепнулся на пол. Так и сидел в луже, и хохотал, смеялся взахлеб, а мимо проходили степенные гуманитарии с пухлыми томиками под мышками. С брезгливым недоумением и затаенным страхом косились они на Блюхера – так иные дети глядят на опустившихся родителей, в глубине души осознавая, что их ждет подобное будущее.

Я поднялся на заре: расшвырял по углам палые листья, собрал мятые сигаретные пачки, полил из шланга закоченевших ангелов. Двое оттаяли и сразу полетели на юг. В шесть утра потопал домой. Ступени скрипели, нагоняя тоску. У двери лежал конверт из плотной бумаги, я поднял его и сунул за пазуху. Кожу жгло, будто под рубашку сыпанули раскаленных углей. Я разделся, кинул письмо на журнальный столик и, чтобы не было так грустно и одиноко, начал строчить ответ, не вскрывая конверта. Я не осознавал, что пишу, и имеют ли мои слова хоть какой-то смысл; возможно, смысл был в том, чтобы освободиться от условностей, от всякой системы и порядка.

Я написал: «Брыля, дорогая». Зачеркнул и написал заново.

«Марийка, родная моя, я рад бы вспомнить себя, но не могу. Не хочу. Я счастлив и желаю, чтоб счастье это длилось и длилось. Помнишь ту байку о подопытной зверюшке, которая умерла от наслаждения? Не спала, не ела, только давила на кнопку, стимулируя центр удовольствия. Я – та самая зверюшка. Я заигрался, Марийка, и единственный способ уйти от игры – забыть».

Я перечитал письмо. Так я узнал имя голубоглазой незнакомки – ее звали Марийка. Имя было смешное и милое, как она сама. Затем я вскрыл конверт, в нем лежали бумаги, заполненные ровными бездушными строчками; буковка теснилась к буковке, не оставляя свободного места. Официальные документы. Мне? Зачем?! Каждый лист проштемпелеван синим треугольником с надписью: «Бог». А я, дурак, решил, что пишет Марийка. Но Марийкой здесь и не пахло. От бумаг исходил эфемерный, но незыблемый, неподвластный даже времени запах, то, что действительно отличает людей от животных: пахло деньгами. Нет, не так. Денег здесь нет. Что-то другое, совершенно иная плата.

Сквозь дырки в небе накрапывал дождь. Кафе было закрыто на переучет официантов, и я остался на улице. Прислонившись к фонарному столбу, считал воронов, моих извечных спутников. Вóроны считали меня и других прохожих, отчего те спотыкались о заледеневших насмерть херувимчиков и разбивали в кровь носы. Те, кто не падал, показывали вóронам кулаки и ругались на санитарную службу. Подросток с куцыми, размалеванными в кислотные цвета крылышками попросил у меня сигарету.

Я достал из кармана официальные бумаги за подписью Бога. Пацан посмотрел на меня как на больного. Кришнаиты на площади взлетали к дырявому потолку неба.

– Ты не знаешь, зачем я день и ночь хожу в эту забегаловку и болтаю с мертвыми недофилософами? – спросил я.

– Чиво? – растерялся мóлодец.

– Мне что-то нужно от них, не могу понять – что именно. Кажется, я хочу, чтобы меня в чем-то переубедили.

– Дай курить, – сказал подросток.

– Всё без толку. Наверное, недостаточно умен.

– Дебил! – Парень топнул по луже, обрызгав меня. Я моргнул. Подросток ухмылялся и молча ждал моей реакции. В глазах его читалась скука беспросветных будней, похожих друг на друга, как вагоны товарняка, и злость на мир, где нечем себя занять, где можно лишь слоняться без дела, но это не приносит ничего, кроме новой порции скуки. Я улыбнулся юнцу и быстро, без замаха ударил. Он упал в лужу, хватаясь за щеку: между пальцами струилась кровь. Я вдребезги разбил ему губы. Издалека засвистели, я развернулся и быстрым шагом пошел прочь. Но меня ухватили за локоть и куда-то потащили.

– Отпустите! Немедленно отпустите! – возмутился я.

– Заткнись! – сказали мне. – Каждое твое слово может быть использовано против нас.

– Я оборонялся!

– Нет! – вопил подросток. – Он первый напал! Чокнутый! С-сволочь! Дрянь! Пончиков – сволочь!!

В его глазах горело несчастье.

– Откуда ты меня знаешь? – успел крикнуть я, прежде чем загремел в воронóк. Решетки на окнах сложились в кресты, напоминая о кровожадном Боге.

– Тебя все знают и ненавидят! Ты сволочь! Г-гад!

– Ты мне должен, – сказал динамик у потолка. – Посиди в тюрьме, подумай – чтó.

– Влад… Влад, очнись! Да что с тобой такое?!

В воздухе кружат черные перья – вот что со мной. В начале было слово, неважно какое – вот что со мной. Я, кажется, побывал в мире этого изначального слова – в неопределенном мире, там, где нет правил, а жизнь развивается, как ей угодно. И в то же время – мир этот зависим от нашего, он – лишь тень, населенная другими тенями, которые имитируют наши действия.

Мир по образу и подобию.

– Вла-а-ад!!!

Перья закручиваются смерчем и рассыпаются… На полу – опешивший Ленни, уставился на нас круглыми глазами.

– Кто вы такие?! Как здесь оказались?! Что происходит?!!

Иринка тащит меня к двери.

– Что случилось, Влад? Почему он не помнит нас? Откуда перья?!

Я, одолев слабость, поднимаюсь на ноги.

– Ты – целитель, Ленни, один из последних. Помнишь это?

– Я… – запинается толстяк. – Где мои товарищи?

– Они… погибли. Охотники…

– Но как?..

– Кажется, ты сам сдал их.

Он вскидывает голову:

– Я не мог! Что ты мелешь?!

– Тень проникла в вас, господин Ленни. Тень забавляется: она сдала ваших друзей, а когда наигралась, покинула ваше тело.

– Ты псих! – Он отползает к стене и, срываясь на визг, орет: – Не смей подходить!

Киваю: да, псих. В мире, где я побывал, все такие.

Мы с Иринкой сбегаем по лестнице, и я кричу на прощанье:

– Живи, Ленни! Живи и борись!

Дождь прекратился, но с крыш еще капает. Прохожих не видно; мы бредем по вздувшимся лужам, под ходулями текут грязные ручейки.

– Надо уходить из Миргорода. Здесь слишком опасно.

– Что ты говорил о тени?

– Я… – Мне страшно до жути, потому что тень, часть тени, есть и во мне. Ее иззубренный осколок прочно вцепился в душу. Пророс невидимыми корнями. Опутал тончайшей сетью. В любую минуту я могу утратить власть над собственным телом – я почти ничего не помню из жизни в Лайф-сити! В любую секунду могу затанцевать марионеткой, послушной и безвольной, связанной бесчисленными нитями с вагой кукольника. Совершить всё, что угодно! Не задумываясь.

Ведь это только игра. Представление.

Спешите видеть! Я-не-я. Я-чужой. Другой. Не-тот-кто-на-самом-деле. Сделаю всё, что захочется хозяину.

Я-тень, которой управляет незримый кукловод, чернокрылый демон.

Но отчего-то кажется, что вагу уже давно не держат ничьи руки, и мое темное я самостоятельно качает коромысло, подталкивая настоящего Влада к опасной черте, за которой – тьма. За которой бред и безумие, искаженное восприятие, выдуманный, сюрреалистический мир и больные мысли.

Чьи?

Первое антиохотничье прояснение
И ты, Брут?.

Весь день, как и днем раньше, шел дождь, и нахохлившийся, похожий на вымокшую галку Йозеф сидел и сидел у окна. Дождь немузыкально стучал по подоконнику, чертил на стекле извилистые дорожки; в плотной пелене туч, что еще позавчера затянули небо, не было видно ни единого просвета. А пронизывающий северный ветер, будто неугомонный пес, трепал и лохматил кроны дубов. Побуревшие от непогоды и неожиданно нагрянувших холодов листья взвивались в воздух и стайкой рыбешек ныряли ко дну.

Йозеф наблюдал за их полетом, и ему казалось, что он посетитель гигантского океанариума: везде вода, вода, сплошные потоки воды и проплывающие там и сям рыбы…

«Точно вся земля, целиком, погрузилась в морскую пучину», – вот о чем думает Йозеф, а на чердаке, как обычно, играют в подкидного и думают только о том, с какой карты зайти. Наверху царит веселье, слышатся азартные выкрики и беззлобные подначки.

– Жульничаешь, Кори! – в запале кричит Петер. – Откуда у тебя бубновый туз? Я сам видел, как…

– Видел? – изумляется Кори. – Да чего ты видел? Нет, вы посмотрите на него, а?

На чердаке смеются. Недавно там сделали ремонт, обустроили еще пару комнат, но пока никто в них не заселился, да и не заселится, наверное, до весны, а морозоустойчивый Кори переехал – Жоржи заставил. Теперь над «лабораторией» Жоржи склад оборудования, и штукатурка больше не сыплется на «драгоценные» приборы, всё это перешло в «наследство» Йозефу, как будто он в чем-то провинился.

– Ну, следи. Следи внимательно. Хоп! Раздаю.

Йозеф вздыхает: он осуждает карты и подобные им развлечения, но ему немножко жаль Петера – Кори обует его, как ловкий рыночный торгаш заезжего простофилю, и сколько бы тот ни пытался схватить умелого картежника за руку, ничего не выйдет. Дилетант, он дилетант и есть, а у программиста Кори талант. Настоящий. Ладно хоть не на деньги играют, так, ради интереса.

Йозеф вновь прилипает носом к стеклу, щурит глаза, чтобы сквозь шелестящую ливневую завесу разглядеть – нет ли движения на дороге. Не едет ли долгожданный Алекс. Алекс ужасно долго не появляется здесь, точно сгинул без вести, запропал – и ищи-свищи. Однако Йозефа, который остался в доме за главного, это вовсе не радует – ведь главенство его номинальное. Заправляет домочадцами Жоржи, в ведение Йозефа отданы скот и хозяйство. Командуй, друг Йозеф, кому коровник чистить или зерно в амбар таскать. Почистят, натаскают. А по душам-то поговорить? Алекс единственный человек, с кем можно поболтать о видах на урожай в следующем году, да о том, как бы повыгоднее сбыть излишки в город – у Алекса в Вышках всё схвачено. Посудачить о пополнении запасов, и что неплохо бы обучить парней и мужиков стрелять пометче – вон, соседи-то, прости господи, беспокойные какие-то стали, так и зыркают на справное, богатое хозяйство. Его хозяйство, Йозефа. Да, он уже привык считать этот дом своим. А сколько труда сюда вложено… Пота сколько, мозолей. Не отдам, ни за что не отдам, хмурится Йозеф. Сам с ружьем выйду, отважу. С Алексом на эту тему уже говорено, а в ящиках, какие в августе привезли на трех подводах да сгрузили в подвал, хранятся новехонькие пистолеты, винтовки и патроны к ним. В других ящиках – консервы и еще бензин в двадцатилитровых железных канистрах. Об этом знает только Йозеф, и знание это возносит его над остальными: неспроста, значит, дано ему право командовать и распоряжаться, а с полным на то основанием. Йозеф понимает: его не любят, но ему нет дела до людей, лишь бы хозяйство процветало. А люди… если что, найдутся и другие. Например, те, что тайно, ночами, бывали тут с Алексом. Те, что заносили в подвалы тюки и ящики, когда жители усадьбы работали вдали от дома. О, это прекрасные люди! Исполнительные! С ними легко столковаться, достаточно отдать приказ, и ни о чем уже не надо беспокоиться.

Йозеф встает, разминает затекшие от долгого сидения ноги. Прохаживается от окна до двери, пару раз стукаясь коленкой о кровать: он не включает свет, экономит. Конечно, глупо экономить то, что прочие тратят без зазрения совести. Зажги он свою тусклую сорокаваттную лампочку, энергии от этого убудет на чуть, на кошачий чих – и то если кошка простужена, а так и на полчиха не хватит. Зато Йозеф сразу перестанет спотыкаться и бить коленки об острые углы, но он так и не щелкнет выключателем. Ведь на улице день, понимаете? – день! Да, пасмурно, да, хлещет, как из ведра, но пока еще день. Йозеф чертыхается вполголоса, в очередной раз запнувшись обо что-то деревянное, и вновь занимает свой пост у окна. Голая, без абажура лампочка, вся в белых крапинах от осыпающейся штукатурки, одиноко болтается под потолком.

– А козыри у нас – пики! – победно орут сверху. – Крою шестеркой!

И от усердной возни на чердаке на лампочку сыплется новая порция штукатурной крошки.

За стеной привычно шумят дети: до вечера далеко, но из-за дождя никакой работы не предвидится. В Яриковой комнате как всегда собралась молодежь – от самых сопливых до Стаси и Марьяны, юных красавиц, назвать которых детьми и язык не повернется. А всё одно – ума-то мало, ну, не ума, так опыта. Эх… Йозеф окидывает взглядом раскисший от ливней двор, маленькому «завхозу» есть чем гордиться. Вот левый флигель – закончили в июле, теперь там живут Петер с Марьяной и годовалым ребятенком, Томах и Матеуш; вот забор, цел-целехонек и еще выше прежнего: недостающий кирпич сторговали у мэрии за вполне приемлемую цену; вот сараи с коровником – там довольно мычит и хрюкает всякая живность, и подрастающее поколение имеется; а вот и ров, о котором мечталось, неглубокий, но метра полтора в ширину есть – поди-ка сунься к нам, быстро рога пообломаем; и, конечно же, замечательный перекидной мост. Около восьми поднять бы его, до темноты – отмечает про себя Йозеф и, окидывая глазами дорогу, замечает…

Наконец-то! К мостику, увязая в грязи, едет крытая бричка; возница на козлах, широкоплечий, укутанный с ног до головы в прорезиненный черный плащ мужчина нетерпеливо погоняет лошадей.

В доме назревает скандал, наливается спелым плодом. Скоро снимать урожай.

Вернее, скандал с приличествующими ему бранью и взаимными упреками уже случился. Но случился как-то неожиданно, и маятник свары готов опуститься с новой силой, еще больше увеличить размах и интенсивность качаний. Пока в доме царит классическое затишье перед бурей, перед самым оглушительным раскатом грома и самой ярчайшей из молний в разыгравшейся грозе, где лбами сталкиваются не тучи, а человеческие интересы.

Любой мало-мальски наблюдательный человек уверенно скажет: скандалу быть. Это видно по сгустившемуся, вязкому, как кисель, молчанию и по осторожным, шаркающим шагам, когда люди серыми тенями шмыгают из комнаты в комнату, когда самые неугомонные из детей разговаривают тихо-тихо, почти шепотом, а женщины промокают платочками глаза и, жалуясь на головную боль, спешат скрыться из общей залы.

В зале, расположившись на диванах, стульях с гнутыми спинками и самодельных табуретах, сидят взрослые. Они курят, чего совершенно не допускается в обычное время, и дым красивыми завитками устремляется в распахнутое окно. Из окна тянет холодом: снаружи ярится ливень, и ветер швыряет крупные капли на пол, отчего палас, расстеленный под ногами, становится неприятно мокрым. Люди не обращают внимания на мокнущий палас, на то, что лучше бы закрыть окно и загасить папиросы, ведь никотин, по правде говоря, никогда еще никого не успокаивал. Но нет, они сосредоточенно подносят к губам самокрутки и затягиваются так, будто это их последняя сигарета на пути к эшафоту.

Йозеф с напряженной спиной вышагивает туда-сюда в прилегающем к залу коридорчике, чутко вслушиваясь в обрывки фраз, которыми обмениваются в зале, и те выкрики, что долетают с кухни. Руки «завхоза» скрещены на груди, он весь – будто сплошное отрицание и держится подчеркнуто отдельно. Он до сих пор не решил, к какому же лагерю примкнуть. Его внутренние весы замерли посередине.

Ситуация патовая: Йозеф не может прямо встать на сторону Алекса, который сейчас объясняется с Жоржи, торопливо хлебая горячий чай на кухне. Но и присоединяться к остальным резону нет. Без толку. Не оценят. Йозефу дороги этот дом и приусадебное хозяйство, но, лишившись главной своей поддержки – Алекса, он быстро рассорится со всеми. Не уживется он здесь, и это ясней ясного. А поддержать Алекса, уйти с ним – себе дороже. Он не готов к таким испытаниям, они ему не то что не нужны – просто-напросто противопоказаны. Стать охотником? Мотаться по стране, выслеживая и убивая целителей? Бог ты мой, да за что ему это счастье. Он и раньше подозревал, чем занимается Алекс, однако ничего не имел против. Да многие уверены – дело нужное: как целителей под корень изведешь – так, глядишь, земля-то опять прежней станет. И он так думает. А что? Люди ж они разве, целители? Откуда им такой дар? Почему им, жалкой горстке? Чем они выделяются? А сами молодые, сильные, хотя, говорят, многие уж в возрасте были. И еще брешут, мол, по земле ходят, когда не видит никто, только свои, стало быть. И хоть бы хны, паскудникам. Нет, не божьей волей талант им даден, а попущением бесовским. Враги и есть, пособники человека-тени, а если не пособники, то всё равно замазаны. Никак они не могут быть такими же, как и все, жертвами игры, овечками безвинными, на которых – бах! – и свалилось вдруг невероятное и в чем-то страшное умение.

А вот, оказывается, кое-кто уже давненько так не считает. По-другому этот кто-то мыслит, иначе. Да остальных к своему мнению склонил, и когда успел? Странно получается: Жоржи с Алексом (по его словам) заодно всегда были, всегда вместе, рядом. И вот – на тебе. Приплыли. Ссорятся из-за каких-то вздернутых на сук целителей. Было б из-за чего. Одним больше, одним меньше.

Алекс приехал мокрый, грязный и злой, как некормленый третий день пес. Бывалые люди и знающие толк охранники специально держат сторожевых собак полуголодными, тогда те бросаются на каждый шорох и лютуют так, что незадачливый воришка или грабитель, чудом успевший забиться в узкую щель или влезший на дерево, молит бога, чтобы скорее подоспели хозяева. С теми, по крайней мере, можно столковаться, с собаками – нет.

На щеках Алекса полыхал малиновый румянец, а глаза нездорово блестели. Он обругал ребятишек, когда те выбежали посмотреть на «вернувшегося дядю Алекса»; нагрубил Лидии, запутавшись в вывешенном на просушку белье, и та застыла над тазиком с простынями и наволочками, раскрыв рот. В довершение всего Алекс отвесил затрещину Грине, который увидел на форменной рубашке мужчины погоны и, подстегиваемый любопытством, осмелился спросить, что на них написано.

– Так что там написано? – спросил появившийся в дверях Жоржи. Всклокоченная густая шевелюра и борода – он начал отпускать ее месяц назад, – грозно нахмуренные брови, жесткий взгляд делали его похожим на страшного Пана. Мальчишка тут же юркнул за обширную спину заступника и настороженно следил за Алексом двумя черными глазами-маслинами.

Алекс метнул на Жоржи быстрый взгляд. Народ всё прибывал: женщины, мужчины, дети толпились в дверях. Они смотрели на Алекса и молчали. Нет, на самом деле они открывали рты и что-то говорили, они качали головами и переминались с ноги на ногу, они обвиняюще размахивали руками и жалели маленького паршивца Гриню. Алекс ничего не слышал. Пустое пространство, отделяющее его от них, словно космический вакуум, не пропускало ни звука.

– Эй, да что там у вас такое?! – прорвалось наконец сверху. Это кричал с чердака беспокойный Кори.

И плотина молчания рухнула: голоса и звуки под огромным напором устремились в образовавшуюся брешь.

– Тихо! – не выдержав, рявкнул побагровевший Алекс. Лицо его болезненно искривилось, как если бы кто-то большой и тяжелый отдавил ему палец. – Хватит! Пррек-рра-тить, я сказал!

Но народ не унимался. Люди выплескивали всё, что накипело за два года, всю свою нелюбовь, страх и опасения. «Подданные» бунтовали. Не таясь, в открытую. Они наконец поняли: диктаторы не отрекаются от власти – их свергают.

– Тише! Тише! – перекрывая гвалт, пробасил Жоржи. – Я с ним переговорю. Мы сами разберемся.

Люди понемногу успокоились, разошлись. Алекс переоделся в сухое, но злополучную рубашку с погонами комкал в руках; на скулах у него затвердели желваки, лоб собрался морщинами.

– Пойдем, – сказал Жоржи. – Поешь. Марьяна пирогов настряпала.

Они спустились на первый этаж, в кухню. Алекс обжигаясь, выхлебал тарелку супа и, съев жаркое с картофельным пюре, принялся за чай. Пил большими глотками, морщился и даже не притронулся к своим любимым пирогам с капустой.

Жоржи отстраненно наблюдал за товарищем.

– Осуждаешь? – Алекс исподлобья зыркнул на него. – Я сорвался, понимаешь? Ты понимаешь это?! Вы сидите здесь, в тепле, в достатке, а я, высунув язык, ношусь в Лайф-сити! в Беличи! в Миргород! Как безумная броуновская молекула! Взад-вперед, туда-обратно. Мне покоя не дают эти целители. Мне не дает покоя Влад Рост! Помнишь его? Мы приютили этого изувера, накормили, обогрели, а он, он!..

– Что? Ничего плохого он не делал.

– А-а, защищать его будешь? Как мартышки из Лайф-сити? Почему его все, все защищают?!

Жоржи лишь угрюмо пожал плечами.

– Видишь? – Алекс сунул ему под нос рубашку. – Я охотник, да! Я горжусь этим! Скажу тебе по секрету, брат, кое-где охотников уважают. Уважают, потому что боятся. – На губах Алекса плясала язвительная усмешка. – Это «кое-где», брат, ты можешь смело заменить на «везде». А что я вижу здесь? Да меня в грош не ставят. Меня – меня! – презирают за то, что я – охотник! Так-то ты воспитываешь детей, Жоржи? А я молча глотал всё это. Отложу-ка на потом, думал я, к чему нам склоки. Да я пёкся обо всех вас, как курица о неразумных цыплятах, а вы! вы!! Отчего вам так спокойно живется? Отчего полон дом всякого добра? Да потому что я – я! Алекс Грабовец! – крупная шишка среди охотников. Так скажи мне, Жоржи, неужели мне никто не рад здесь?

В зрачках Алекса отражался висящий под потолком абажур, и зрачки жили собственной жизнью. В них кипело адское варево уязвленной гордыни, обиды, страха и ненависти. Белки глаз, все в красных прожилках, напоминали сети, в которых бьется, не в силах выпутаться, пойманная и брошенная в темницу душа…

Жоржи грузно сидел на табурете, положив руки на стол; на шее мощно – страшно! – пульсировала вена. Он пожевал губами, нахмурился, с хрустом сжал волосатые кулаки и открыл рот, собираясь сказать одно только слово – «нет». Но Алекс испугался, не дал слову выпорхнуть на волю.

– Нет, не говори, – поспешно сказал он. – Лучше спроси меня, Жоржи. Спроси, почему я стал охотником?

– Почему? – мрачнея, спросил Жоржи.

– Да всё из-за треклятого Влада Роста, который никому не делал ничего плохого! Никому, кроме меня! Он ведь убил меня там, в том доме на холме, когда мы с соседями преследовали его. – Алекс пьяно всхлипнул, хотя был абсолютно трезв. Сгорбился. Замер на стуле нелепым манекеном. – Уби-ил, – протянул плаксиво. – Знаешь, как тяжело жить вот таким… мертвым? Знаешь?! – Он ухватил Жоржи за ворот, притянул к себе и теперь шипел и плевался ему в лицо.

– Я их не любил раньше, целителей, я подозревал, что они связаны с человеком-тенью. Сейчас я точно знаю это. Когда Рост смотрел мне в глаза, когда он приказал: «Умри», я будто заглянул в бездну! Черную-черную бездну, в которой хлопали тысячи крыльев, и холод ледяной иглой пронзал сердце. Почему я не умер, Жоржи? Почему я не остался лежать там навсегда? Ненавижу их, гадов! А Влада Роста ненавижу вдвойне! Да, я мщу ему! Им! Всем! Я их всех убью! Всех! Сделаю покойниками! Покойниками!! – Алекс обессиленно откинулся на спинку.

– Тебе надо отдохнуть. – Жоржи поднялся из-за стола, подошел к окну. За окном сгущались сумерки, и струи дождя сшивали суровой нитью бездну на земле и бездну в небесах. Посередине, жалкие и ничтожные, бултыхались люди. Они любили, страдали и ненавидели. Но, прежде всего – играли. И кое-кто из них заигрался настолько, что совершенно потерял всякие моральные ориентиры. Как больно и как жалко, что этот «кто-то» – твой друг. Бывший хороший друг.