Текст книги "Живи!"

– …А деревня у нас славная, господа преступники, очень славная, говорю вам. Речка у нас раньше сухая была, почти вся обмелела, а жил в деревеньке дурачок один, забавный такой, его детки задирали всё время. Он терпел, терпел и однажды не вытерпел. И вот, значит, погнался за таким задирой к речке, прыг да скок по камням, с первого на второй, с пятого на десятый. Малец-то шустрый был, ну, который обзывался, шлеп, шлеп по камушкам – и на другой берег выскочил, там же не речка, название одно – ручеек какой-то высохший. А дурачок не отстает, но… не подфартило ему: оступился и – бамс! – в ручеек этот грязный упал. И не поверите, не поверите, говорю вам, во что превратился!

Старик умолкает: ждет, когда мы спросим: «И во что же?» Но мы молчим, и наш словоохотливый страж продолжает:

– В воду! Разлился по дну, всё русло наполнил и в реку многоводную превратился! Представляете?! В реку!

За стенами, испачканными аспидными тенями, вопят люди.

– Казнить их! Немедля казнить! – Видимо, пришли к единому мнению.

На порог ложатся резкие отсветы костра от приплясывающих у огня не людей даже – косматых троллей, выкарабкавшихся из неведомых глубин преисподней; по земле к сараю ползут уродливые, черно-трафаретные силуэты.

Нарисуйте злобу. Возьмите за образец это сборище: несуразные тени-великаны, напоминающие зеленоватые поганки на тонких ножках. Лица их бледны, как бледны шляпки ядовитых грибов; пальцы, сжатые в кулаки, словно шипы, жала и жвалы насекомых; волосы извиваются клубком потревоженных змей, скалят гадючьи пасти. Тени в возбуждении переминаются на камнях и мечтают о том, как сожгут нас, бросят в костер. Выжившие из ума люди-инвалиды на костылях, жестокие и соскучившиеся по чужой крови.

– Лучше будет, если сами… сами! Не скажут ничего охотники, нечего сказать будет: оказали, мол, сопротивление, мы их, мол, и того… или, мол, вообще не проходили тут! Не было!

– Верно говоришь!

– Так оно и…

– Коровушка, Миченька, вчера померла, всё от целителей этих распроклятых…

– Казнить!..

Иринкина рука дрожит. Нет, она не спит, но и не бодрствует, находясь в полуобморочном состоянии. Чуть ниже, прислонившись к стене, сидит Волик. В полутьме плохо видно, но я уверен – он смотрит на меня. В упор. Нарисуйте его взгляд и заштрихуйте прямоугольник. Теперь он черный, но вы знаете: за чернотой прячутся глаза, которые следят за вами.

Неожиданно наступила тишина; прогорклая, она пахнет самогоном и паленой материей. Я привстаю на месте и с удивлением обнаруживаю, что больше не связан. Как это случилось? Рядом тихо сопит Иринка: теперь она спит, это точно. Вдали тоскливо воет собака. Свеча, горевшая возле стража, потухла, да и его самого что-то не слышно; в темноте угадываются смутные фигуры. Беспокойно ворочающийся на своем месте Лютич, неуверенно касается меня.

– Вернулись, господин Влад?

– Откуда? – тупо переспрашиваю, растирая затекшие руки.

Чуть ниже хихикает Волик.

– Ты ненавидишь зонты, да, Влад?

Я хочу ответить ему: я не ненавижу зонты! Но слова кажутся смешными и глупыми, поэтому я молчу.

– Возьми костыли, Влад, возьми и надень их. У тебя отсечена часть души, Влад, ты – самый настоящий инвалид, ведь у тебя вырван кусок души…

Я молчу. Не понимаю, что хочет сказать Волик, о чем толкует печальным голосом Лютич. Спускаюсь с копёшки сена, отыскиваю ходули и сую ноги в крепления; иду, придерживаясь за стену, к табуретам, где сидел говорливый дед. Он лежит поперек сидений, свесив руку к земле. Я неловко задеваю ножку табурета, он переворачивается, и охранник сползает на пол. Слышно глухое «шмяк», будто упал куль с песком. Я вздрагиваю: мне страшно, мне кажется, что рассказчик сам превратится в воду, и вода эта затопит добротно сколоченный сарай, где нас держат. Но охранник даже не дергается, и тело его не исчезает. Наклоняюсь проверить, что с ним, – в нос ударяет вонь горелой плоти. Вскрикнув, я отшатываюсь.

– Что там, господин Влад?

Хотелось бы мне знать – что. Вдыхаю поглубже и, нагнувшись, всматриваюсь – да, так и есть: тело старика обожжено. К горлу подкатывает тошнота, и я часто, с присвистом дышу, превозмогая рвотные позывы – слишком уж чудовищно выглядят ожоги. Старик умер некоторое время назад и совсем не от игры, поэтому, когда он упал, с телом ничего не случилось.

Что-то страшное произошло, жестокое и жуткое до умопомрачения. И что-то вырвало из моей головы воспоминания об этом. Я лежал связанный… но вот – путы спали. Прошло очень мало времени, и за это время кто-то убил старика.

– Влад?.. – раздается слабый Иринкин голос. Оборачиваюсь – нет, она спит, бормочет что-то невнятное.

Не ответив Лютичу, выхожу за порог. Улицы пустынны и безмолвны. Луна, как стеклянная елочная игрушка, качается в небе; между домами струится густой белый туман. Никого. Нет, слышен чей-то голос, женский. Иду на звук, плутая в сыром и холодном мареве. Женщина сидит на подоконнике и поет. На ней ночная сорочка и больше ничего, голые руки и ноги покрылись гусиной кожей. Рубашка не скрывает округлый, выпирающий живот – женщина беременна; она бледна и чарующе прекрасна, эта новая, рожденная туманной пеленой Афродита. Нет, не Афродита – Диана.

– Превратился в туман мой милый… – Она безостановочно напевает эту фразу, иногда смотрит на луну и тихо подвывает, ей вторят невидимые в тумане собаки. Плотные мглистые клубы обволакивают безумную женщину, впитываются в ее ставшие в одночасье седыми пряди, ласково целуют руки. Женщина поворачивает голову и замечает меня: как я стою, прислонившись к забору, и гляжу на нее.

– Ты превратил моего милого в туман.

У нее сумасшедшие глаза. Бретелька сорочки на плече сползла, и левая грудь с бесстыдно торчащим соском выглядывает наружу. Туман льнет к соску, кажется, что белесая мга изливается из груди, наполняя деревенские улицы.

– Мой милый теперь молочно-белый, он будет являться мне каждую ночь… Нам так хорошо вместе. – Женщина точно обнимает кого-то невидимого. С ее плеча спадает вторая бретелька, и я в замешательстве отвожу взгляд.

– Постой, – сумасшедшая тянет руки к невидимке. – Не уходи.

– Давайте, я вам помогу, – предлагаю, стараясь говорить мягко, успокаивающе. Но думаю только о том, куда подевались остальные деревенские, и почему я забыл последние полчаса.

Она мотает головой, и ее длинные серебряные волосы разлетаются.

– Нет-нет. Мне не надо помогать. Ты заставил моего милого ступить на землю, и он стал туманом.

– Это невозможно… – Убежденность женщины пугает меня. – Люди, ступившие на землю, не превращаются в туман… по крайней мере, я не слышал, чтобы… – Но белое марево заставляет усомниться в этом: оно ведет себя как живое – гладит, обнимает женщину, принимая самые разные формы. Мне чудится рука, протягивающая красавице призрачный цветок.

– Я помогу вам. Не слезайте с подоконника, слышите? – Я отлепляюсь от забора. – Подождите минутку.

– Я сама. – Женщина срывает сорочку. По ее нагому телу льется, укрывая вуалью, серебряный водопад. – Сама уйду к своему милому. Не надо мне помогать… – и спрыгивает на землю.

Изобразите меня – я бреду по колено в знобящем, пропитанном влагой тумане. Его осклизлые щупальца проникают под отсыревшую одежду, колют ледяными иглами, отнимая тепло. Туман похож на гидру, многоголовое чудовище, пожравшее всё и вся.

Изобразите вопль, пронзительный, горестный. Рвущийся к небесам.

– Что ты наделал?! Что же ты натворил, Влад Рост?!

В небе равнодушно мерцают звезды, и вздутым утопленником плывет налившийся зеленоватым светом диск луны.

Это уже было. Во сне.

«Полюбуйся на дело рук своих, Влад».

– Не-е-ет! Это не я! Я не мог!..

В небе, на околоземной орбите, если верить теории моего давнишнего недруга Алекса, висит корабль чужака – нового божества этого мира, установившего здесь свои законы.

Ни звездам, ни луне, ни человеку-тени нет до меня дела.

Деревня пуста. Стоит, окутанная туманом и тишиной, но тишина не мертвая – живая: гудят неразличимые в темноте насекомые, кричат птицы, шумят деревья в лесу. Мы объезжаем дома и выносим всё, что пригодится в дороге. Это зовется мародерством. Если вам станет от этого легче, напишите в очередном прямоугольнике слово «МАРОДЕРЫ!» и успокойтесь. Я знаю, мы поступаем нехорошо, но нам необходимы еда и припасы.

Иринка дремлет в повозке, иногда открывает глаза и, сонно моргая, смотрит на меня. «Тшш, – шепчу. – Успокойся. Всё хорошо». Не могу понять, что с ней происходит: после всего что стряслось, я бы не смог уснуть. Лютич перехватывает мой взгляд, кивает.

– Это хорошо, что вы Иринку… – и обрывает фразу.

– Иринку – что?! – спрашиваю с раздражением.

Он отворачивается. Под колесами тележки разливается молочная река, бурлит, пенится. В ней два потока: они перекручиваются и сливаются, они вьются под нами и набрасываются друг на друга как страстные влюбленные. Женщина, спрыгнув с подоконника, превратилась в туман.

Хватаю Лютича за плечо.

– Что я сделал с Иринкой?

Он дергает плечом, освобождается.

– Что-что… успокоили ее, усыпили… Я и не такое видал, а вот ей, если б увидела, несладко пришлось бы…

– Увидела что?

Лютич внимательно изучает меня, «шутишь?» – читается в его глазах. Не шучу, думаю я, но продолжить разговор не спешу. Мы возвращаемся к сараю, лошадка вяло прядает ушами и замирает. Напротив сарая – желтая машина Волика. Мой бывший друг сидит на ее крыше и насвистывает нехитрый мотивчик.

– Нету людей? – спрашивает, завидев нас, и сам себе отвечает: – Нет, отец, не стало людей, нету больше людей в этой деревне…

– Волик…

– А всё почему, отец? – продолжает он. – А всё потому, что жить деревенским надоело, отец, вот как.

Волик протягивает руку и достает один из зонтов, что торчат из заднего окна автомобиля, начинает открывать-закрывать его. Хихикает, глядя на рваный материал. Зонт противно шуршит.

– Волик! – окликаю его.

Он смотрит на меня и чуть мимо, не переставая шуршать зонтом.

– Я всего лишь воспоминание твое, Влад, всего лишь кусочек памяти. Ты уходи, оставь свою память наедине с собой, оставь ее в этой деревне, хорошо? Тебе, отец, всегда везло, вот только везение твое, отец, знаешь, из чего проистекает?

– Из чего? – спрашиваю угрюмо, но Волик не отвечает. Он занят: взял другой зонт, наклонился и с силой вгоняет его в молочный туман, словно проверяя – есть ли там земля?

Возьмите карандаш и нарисуйте последнюю картину: груженная ворованным добром тележка поднимается по склону холма.

У развилки мы сворачиваем на дорогу, ведущую к Беличам. Видна деревня: цепочка уходящих вдаль сиротливых, бесхозных теперь домов. В деревне остался единственный житель – Волик. И вместе с ним – нецельноскроенный кусок моей памяти.

Первое литературное прояснение
Формула успеха

Та зима выдалась лютой. Снега намело – страшно представить сколько, Кашины Холмы завалило чуть ли не по самый шпиль ратуши. Вороны прыгали с ветки на ветку, засыпая прохожих ледяной крошкой, и истошно каркали. Небо, провисшее под тяжестью снежной массы, не выдерживало – прорывалось, и вьюга носилась по городу каждую ночь. Люди ходили насупленные, хмурые. Хулиганы, которые донимали Влада, совсем распоясались от ничегонеделания.

Влад ловко вывернулся из цепких лап Кропаля и отчаянным зайцем понесся вдоль занесенной снегом дороги. Шпана неумолимо пыхтела сзади, пыхтела сосредоточенно и неотвязно, словно готова была преследовать Влада целую вечность.

Мальчишка нырнул под обросшие белыми струпьями ветви и, продравшись сквозь кустарник, протиснулся в щель в заборе; заметался по узкому дворику, подстегиваемый лаем хозяйского пса. В доме зажегся свет, стукнула щеколда, и послышался ворчливый пьяный голос. Сзади хрипло ругались преследователи. Влад обернулся: заходящее солнце расцветило оранжевым натянутые на уши белые шапочки шпаны. Преследователей было трое, но только одного из них Влад хорошо знал: пацана по кличке Кропаль. Тот учился в параллельном классе и был года на два старше своих одноклассников. Второгодник со стажем.

Влад наконец заметил скрипящую на ветру незапертую калитку и, утопая в снегу по щиколотку, бросился туда. В плечо камнем ударил снежок, и Влад прибавил ходу. Жесткие ветви колотили по лицу, осыпали снегом, когда он сквозь сугробы продирался к березовой рощице, чтобы помчаться уже по тропинке, расчищенной и посыпанной желтым песком. Сзади не топали, всё стихло. Может, хозяин-выпивоха притормозил Кропаля и его отморозков? Влад едва мог дышать, но всё равно не останавливался. В ушах свистел ветер, парень бежал, не видя и не слыша ничего вокруг. Часто оскальзываясь, промчался вдоль обрыва заброшенного карьера; перелесок кончился, в переплетении голых веток забрезжила смутная серая полоса. Шоссе. Влад нервно рассмеялся, не обращая внимания на колючий мороз.

И тотчас поскользнулся на обледеневшем куске щебня, хорошо приложившись коленом об его острый край.

Минут пять сидел в снегу, очумело тряся головой. Нога сначала занемела, сделалась ватной, нечувствительной, а вскоре разболелась. Тело сковал страх – неужели перелом? Нет, кажется, просто сильный ушиб. Он лихорадочно ощупал ногу, попытался встать и сделать шаг. Однако это удалось не сразу. Слава богу, не перелом, думал Влад, отец прибил бы на месте, точно прибил. Сначала бы вызвал карету «неотложной помощи», а потом прибил.

Хромая, Влад буквально выполз на шоссе и побрел к виднеющимся вдали домам западной окраины. На правой стороне дороги горбато высилась зеленая остановка. У остановки стоял мужчина в болоньевой, с пушистым воротником куртке и смолил папироску, глядя на заиндевевшее небо. Влад с опаской посмотрел на мужчину и встал у другого края остановки, прислушиваясь – не прозвучит ли шум мотора. Иногда он вертел головой по сторонам: нет ли поблизости Кропаля? Но Кропаль с дружками не появлялся. Морозный воздух выходил изо рта паром, делая Влада похожим на завзятого курильщика, над дорогой кружилась и, когтя асфальт невидимыми лапами, неслась поземка. Солнце провалилось за крыши частных домов и сквозило из-за них кровавым багрянцем – лохматое, окутанное таинственной дымкой. На улице зажигались фонари, а далеко в тумане терялись померанцевые огни многоэтажных построек.

– Хороший денек. – Мужчина в куртке обернулся к Владу, мечтательно улыбаясь. Влад покосился на него: мужчина оказался молод, лицо у него было холеное, белое, слишком городское, что ли. Одежда и папироса не вязались с его обликом.

Влад неопределенно пожал плечами.

– Окраина мира, – продолжил мужчина. – Романтично, правда? Когда я был в твоем возрасте, меня все время тянуло в города побольше: чтоб шум, огни, розовое небо по вечерам, неоновые вывески… Я исколесил всю Европу. Потом понял, что это пустое.

– У нас в центре тоже есть неоновые вывески. – Влад слегка обиделся и даже брови нахмурил, совсем как отец, когда сердился: почему-то эти дурацкие вывески задели его за живое.

– Да сколько их там? Одна-две и обчелся? Жалкое, в чем-то даже трогательное подражание большим европейским городам, вялая попытка дотянуться до них. Вернее, попытка, может, и не вялая, но слишком детская, инфантильная, если можно так выразиться… как мода на американские глянцевые журналы, которые мы когда-то засматривали до дыр.

Мужчина увлекся: пылко жестикулировал, что-то рассказывал, тыча папиросой как указкой на крыши низких домов, чертил в воздухе символы… Его синие выразительные глаза сверкали двумя маленькими звездочками. Тут, к счастью для Влада, молотя колесами снежную кашу, подъехал автобус. Влад, не задерживаясь, нырнул в открытую дверь, а мужчина остался стоять. Он с видимым сожалением следил за подростком. Лишился единственного слушателя, злорадно подумал Влад, усаживаясь у окна. Так тебе и надо. Он с усилием сдвинул примерзшую форточку и крикнул в образовавшуюся щелку:

– А вы кто такой?

– Савелий Пончиков, литератор, – белозубо улыбаясь, ответил мужчина.

– Какое странное имя. Вы из Польши?

– Нет, из России.

Влад недоверчиво открыл рот – из России, надо же, – и хотел было задать новый вопрос, но тут мирно фырчавший доселе мотор гулко взревел, и автобус тронулся, оставляя странного литератора курить и чего-то ждать.

Отец Влада, уже принявший на грудь, увидев, как выглядит сын, длинно и со вкусом выматерился. Впрочем, присутствия духа не потерял. Выкрикивая оскорбления, больше в адрес матери, которая умерла так не вовремя и из-за которой ему приходится выполнять женские обязанности, старший Рост носился вокруг обалдевшего после погони Влада, стягивая с него одежду и подталкивая к ванной. Влад слабо сопротивлялся, но больше по привычке – отец всё равно настоит на своем. Это был уже немолодой, но крепкий мужчина. В молодости он увлекался пещерами, которых полно вокруг Кашиных Холмов, лазил туда с другими спелеологами-любителями. Теперь он увлекался только вином и дешевой водкой.

– Пап, я сам… ну папа…

Влад залез в ванну, ощущая, как райское тепло проникает в иззябшее тело. Отец отвесил ему подзатыльник и вышел из ванной комнаты. Он поучал сына, оставшись за дверью, – велел тщательнее тереть мочалкой спину и вымыть голову два раза. Подросток бурчал в ответ: «Да, конечно…» – и спокойно лежал, целиком погрузившись в воду. Голову Влад упер в край чугунной ванны, а на поверхности оставил лишь нос. Папа вскоре ушел на кухню, звенел там ложечкой, размешивая чай в кружке, шумно отхлебывал. Слышно было, как играет магнитофон в комнате младшей сестры Марийки. Влад блаженствовал с закрытыми глазами и представлял, как станет крутым каратистом и оторвет проклятому Кропалю башку. Подойдет к нему на большой перемене, посмотрит в лицо и плюнет; Кропаль разъярится, кинется на него, но не тут-то было! Рост подпрыгнет на пару метров в воздух, оттолкнется левой ногой от стены, а правой от души врежет Кропалю по наглой одутловатой роже. Влад с удовольствием промотал эту мысленную сцену назад и заново наблюдал, как бьет Кропаля, но потом здраво решил, что за день крутым каратистом никак не стать, а дольше заниматься просто лень, поэтому надо представить что-то более правдоподобное.

Влад сел, взял мочалку и водрузил на нее желтый обмылок. Мочалка покачивалась на маленьких, но сердитых волнах, поднятых Владом. В ванной бушевал шторм. Двумя пальцами – средним и указательным – Рост изобразил человечка. Себя. Обмылок стоял на другом краю мочалки и пялился несуществующими глазами в грязноватую воду.

Обмылок изображал гнусного и гадкого Кропаля; Влад же, пародируя голос придурка, сказал:

– Вот оно, долбаное море! Я такой тупой дебил, е-мое, что не могу понять, как оно красиво, это передолбанное, е-мое, море!

Человечек, составленный из пальцев, подошел к обмылку-Кропалю поближе. Тот его, кажется, не замечал.

– Я, е-мое, только и умею, что плевать в море! – хорохорился обмылок. – И я заплюю его всё на хрен! Что это?.. Кто это такой ловкий, что сумел беззвучно подобраться ко мне сзади? Щас обернусь и посмотрю на него!

Но обернуться Кропаль не успел. Судьба пришла к нему в виде маленького, но грозного человечка, который стремительно подбежал к обмылку и щелчком отправил уродца в воду. Обмылок, стукнувшись о стенку ванной, пошел на дно.

– Получи, Кропаль, заслуженную гибель! – гордо произнес Влад и улыбнулся. Этот сценарий мести показался ему более правдоподобным.

– Влад!

Подросток втянул голову в плечи. Отец, нарушив обещание не входить, когда он купается, стоял возле ванны и осуждающе качал головой. Разило от него просто ужасно, наверное, разбавлял чай водкой.

– Ты даже голову не вымыл! Я ведь сказал: помой голову, елки-моталки! Откуда это непослушание, эта нелепая борьба c родным отцом?

– Ну… нету борьбы… – чихнул Влад, которому в нос попала мыльная пена. Он подумал, что увидь его сейчас Кропаль… нет, нет, из этого явно ничего хорошего бы не вышло.

Даже представить страшно.

Отец отвесил ему подзатыльник и приказал: сейчас же вымой голову. А я пойду на кухню. Если через пять минут твоя безмозглая башка не будет сиять, то…

Через час Влад, укутанный в теплый плед, сидел на кровати и притворялся, что читает учебник биологии. В зале привычно шумел телевизор – отец смотрел очередной боевик. Сестра из своей комнаты и носа не показывала, но через стену доносился невнятный бубнеж: Марийка болтала по телефону с подружкой. Раньше, до смерти матери, Влад и Марийка жили вместе, теперь сестра занимала ее комнату, а Влад так и остался в детской, вместительной и просторной.

– Не мешает? – ни с того ни с сего крикнул отец.

– Немножко, – пискнул, растерявшийся от такой заботы, Влад.

Отец не ответил: может, не расслышал, а может, прикинулся, что не слышит.

В дверь нетерпеливо позвонили. Отец убавил звук и сказал поднявшемуся было Владу:

– Сиди уж, сам открою.

Мягкие тапки зашуршали в прихожей, с тонким визгом несмазанных петель отворилась входная дверь.

– Я к Владу… – тихо сказал кто-то, и Влад от радости подпрыгнул на месте. Это пришел его лучший и, по-хорошему, единственный друг – Волик.

– Во-первых, здравствуй, – холодно буркнул отец.

– И-и… извините… здравствуйте, господин Рост…

– Во-вторых, Влад занят, учит уроки… – Влад про себя простонал, не решаясь, однако, подать голос. Похоже, отец серьезно решил не пускать Волика за порог.

– Так я как раз и пришел ему помогать, господин Рост! – мгновенно сориентировался Волик. – Влад на прошлой неделе пропустил алгебру, а мы изучали новую тему, ну, вы-то знаете, да? Я и пришел помочь ему, наверстать…

Старший Рост промолчал. Из соседней комнаты истошно завопила Марийка:

– Да пусти ты его, блин!

Отец со страхом посмотрел на закрытую дверь: после того как Марийка написала в мэрию заявление о том, что он бьет ее, и отца чуть не лишили родительских прав, он побаивался родной дочери.

– Разувайся здесь, – приказал он, посторонившись. – Шапку туда, куртку повесь… э-э… вон, на крючок. Ты как ему собираешься помогать? У тебя с собой ничего нет!

– А у меня, господин Рост, всё в голове, вот тут. – Волик постучал пальцем по лбу и радостно засмеялся.

– Ну-ну… – с сомнением произнес старший Рост.

Он проводил Волика до самой двери в комнату Влада. Как только жизнерадостная, веснушчатая физиономия Волика появилась в дверном проеме, Влад сам не выдержал и разулыбался. Отец сурово посмотрел на него из-за плеча рослого Волика. Влад поспешно выдвинул ящик секретера и вытащил обернутый нарядной красной обложкой учебник алгебры. Старший Рост еще раз окинул строгим взором мальчишек и удалился в зал досматривать свой зубодробительный, но наверняка скучный, как всё однообразное, боевик. Волик с разбегу прыгнул на хрустнувшую под таким напором кровать, сел рядом с закутанным Владом и толкнул его в бок.

– Это что еще за вигвам?

– Это одеяло.

– Вижу, что не космический корабль. Ты зачем в него завернулся?

– Ну… я купался.

– И че?

– И то! Слушай, отстань, серпентарий!

– Сам ты серпентарий, – ничуть не обиделся Волик и бросил осторожный взгляд на чуть прикрытую дверь в гостиную. Телевизор работал тише, чем обычно: отец Влада прикрутил звук, чтобы подслушать разговор мальчишек. – Ну, давай уже учить, а то так и останешься пеньком! – нарочно громко произнес Волик, выхватывая у одноклассника учебник и открывая на случайной странице. Добавил, вполголоса: – Слушай, у тебя не отец, а конец света.

– Он хороший… – возразил Влад. – Просто боится за меня, что в дурную компанию попаду или что нас с Марийкой у него заберут.

– Ладно, пусть хороший. – Волик глянул на дверь. – Давай уже, доставай!.. – Он взлохматил свои рыжие волосы и в предвкушении захихикал, потирая ладони.

Влад ловко перегнулся через спинку кровати и вытащил из-под низа ворох помятых листов, густо исписанных синими и черными чернилами, а кое-где карандашом. Это был роман, который втайне от всех, особенно от отца, писал Влад. Только Волику он каждый раз позволял читать новую главу, а Волик, ознакомившись с текстом, закрывал глаза и повторял подслушанные где-то слова:

– Да у вас, отец, талант!

Когда с «алгеброй» было покончено, они расселись на полу, прямо на теплом ковре и разложили шахматы. Папаша сердито брякал посудой на кухне, громко играло радио. Время было довольно позднее, около девяти вечера, но Волик домой не собирался. Старшего Роста это злило.

– Меня Кропаль и его козлы чуть не поймали сегодня, – как бы мимоходом сообщил Влад.

– Я даже знаю, что ты сделал. Ты опять сбежал. – Волик хмыкнул и слопал ферзем черную пешку. – Следи за доской, отец, не подставляйся.

– Ну а че делать-то?

– В морду бить. Сразу. Резко.

– Это ты у нас резкий, Волик, я так не могу.

Волик сощурился, что-то прикидывая в уме, и смахнул с доски еще одну Владову пешку.

– Учиться, отец, надо, учиться, себя превозмогать! Все писатели себя превозмогают, а ты что – особенный? Значит, подходишь к Кропалю, и-и-и – раз по харе! И-и-и два – в ухо ему! Иначе какой ты писатель?

Влад надолго задумался. Мерно тикали ходики на стене, за окном проносились огни автомобилей, вдалеке гулко прогремел грузовой состав. Радостный Волик – ведь он выигрывал партию – раскачивался наподобие маятника, стоя на коленях перед доской. Это нервировало Влада, и он никак не мог сосредоточиться; наконец осторожно отступил королем.

– Если писателем не получится, стану моряком.

– Да с каких это веников ты станешь моряком, если у нас выхода к морю нет?

– Ну, уеду, к примеру, во Францию или хотя бы в Германию, поступлю в мореходное училище…

– Мечтатель! – смачно произнес Волик, поставив коня в центр доски. – Решил быть писателем? Вот и будь им! Не юли. То одно у тебя, то другое, то третье. Определись, отец.

– Ну а вдруг у меня лажа какая-нибудь получится? Не роман, ну, то есть не литература, как наша учительница родной речи говорит, а графомань? Я ведь никому его не показываю, только тебе, а ты твердишь как попугай: «У вас, отец, талант, талант у вас, отец!» – противным голосом передразнил Влад. – Ты мне лапшу на уши, случаем, не вешаешь, чтоб не обидеть?

– Я тебе, Влад, лапшу вешать не буду, я тебе сразу, если че, врежу по больным местам, – оскорбился Волик. – Да и вообще, чего это мы тут с тобой лясы точим? Графомань, не графомань. У меня покруче проблема. Понимаешь… – Он почесал нос.

– Что?

– Да вот… Еленка… знаешь ее? Из параллельного класса. В общем, я ее в кино пригласил. Помнишь, спрашивал у тебя – на какой фильм лучше пойти? Ты ж это, знаток типа, – подначил он.

– Ничего не типа, – буркнул Влад. – Я серьезно киноискусством интересовался. У меня одних газетных вырезок на килограмм! И не какая-нибудь ерунда, а сплошь авангард, если ты, конечно, понимаешь, что такое авангард. Потом решил, что кино не для меня.

– А писательство?

– Ну, если получится. А так – нравится, конечно.

– Так что насчет Еленки? Я вот думаю, может, после кино даст?

– Кто? Еленка?

– Ага.

– Еленка красивая. Тут и думать нечего – иди с ней в кино. Я б пошел.

– Да не в том дело, Влад… я ее пригласить-то пригласил, но как-то даже и не думал, что она согласится. Случайно вышло – на перемене столкнулся и говорю типа в шутку: «Еленка, а пошли в кино?» – а она, блин, взяла и согласилась…

– Ну и?..

– Вот тебе и «ну и»! У меня денег на билет нету. А кино – послезавтра.

– Ну, перенеси!

– Да ты че?! – Волик посмотрел на друга с ужасом. – Стыдоба какая! К тому же раз она со мной в кино согласилась, значит, я ей, наверно, нравлюсь. Вдруг и правда даст? Классно будет! У Еленки грудь такая – ух! Когда мы на физре бегаем, грудь у нее аж подпрыгивает. Как завалю ее на кровать…

– Да хрен тебе Еленка даст! Может, только по роже твоей наглой.

– А вот это мы посмотрим.

– Ты, Волик, глупый озабоченный девственник.

– Сам ты девственник! – разозлился Волик. – Я на море в прошлом году ездил, с девчонками на дискотеке зажимался.

– Фигня это.

– Нет, не фигня! Щас как дам в нос!

– Ну ладно. У родаков деньги просил?

– На мели они. Мамка с младшей возится, а папке премию урезали. Влад, ты… – Волик помялся, кончики его ушей покраснели.

– Чего?

– Ты, может, у папки для меня попросишь?

– Да ну! Не даст он!

– А ты стащи.

– Чего-о? – Влад дернулся и быстро обернулся на дверь – не подслушивает ли отец. Но тот продолжал возиться с посудой, а по радио снова крутили хит сезона – грустную песню о возлюбленных, которых мы теряем. Старший Рост позвякивал откупоренной бутылкой и украдкой, думая, что его никто не слышит, подпевал.

– Тебе сложно, что ли? Сотню всего лишь. Папка твой даже не заметит. А я верну! Чесслово, верну, через неделю или даже раньше.

– Ну-у…

– Че «ну-у»? Я тебе друг или кто?

– Ну, друг…

– Вот и хорошо, – подобрел Волик. Ласково улыбнувшись, он взял белого коня за костяную гриву и переставил вперед. – Шах. – Помолчал, добавил печально: – И мат.

В пол-одиннадцатого отец зашел пожелать Владу спокойной ночи; он поцеловал сына в лоб, что-то пробормотал под нос и ушел обратно в зал. Выпивший перед сном полбутылки крепкой ореховой настойки, он и не заметил, что сын дрожит, иначе бы тут же всунул ему под мышку градусник. Влад, впрочем, дрожал не от озноба – от страха. Его не страшил завтрашний день в школе, он не боялся возможной встречи с Кропалем. Он боялся того, что собирался сделать, когда отец уснет. Вытащить из отцовского кошелька сотенную бумажку для разгильдяя Волика – это же преступление века!

Влад прислушивался к каждому шороху в квартире, до рези в глазах всматривался в длинные и тонкие, словно березки в молодой рощице, тени, что плыли по потолку, когда возле дома проезжал автомобиль. В комнате у отца сначала было тихо, потом послышался храп, булькающий, нездоровый. У Марийки некоторое время нашептывал магнитофон, потом и он замолчал.

Настал подходящий момент, чтобы выбраться из кровати и приступить к темному делу, но Влад никак не мог решиться. Он натягивал одеяло до самого носа и смотрел в потолок. Несчастного Влада раздирали тревоги и сомнения. «Кто этот Волик для меня? – со злостью думал он, чувствуя, как холодеют пятки. – Ну, пацан, который ходит ко мне в гости. Не очень умный, кстати. Правда, мой роман ему нравится, зовет меня талантом, значит, что-то в жизни понимает. Ну, пускай я не украду для него деньги… обидится? Факт. Ну так настоящий друг не обидится, а если и обидится, то быстро отойдет… но Волик жутко обидчивый! А если он смертельно обидится? У меня и так нет друзей, кроме этого проклятого Волика! Тут еще и отец на него так смотрит, что… блин, как я не хочу здесь жить! Стать бы моряком и уплыть из этого идиотского города куда-нибудь на край света!»

Влад закрыл глаза и представил, как он стоит на палубе большого тихоокеанского лайнера и задумчиво смотрит в лазоревую, сливающуюся с сине-зелеными волнами даль. Берег давно остался позади, над водой кричат и носятся друг за другом белые с черными крыльями чайки. Вспенивая поверхность, параллельно курсу судна плывут дельфины, их темные спины влажно блестят на солнце. Дельфины дружелюбно глядят на Влада, и он приветливо машет им рукой. Отворачивается, с наслаждением вдыхает целебный, пахнущий солью и водорослями морской воздух. Вдруг он замечает какое-то движение слева: вдоль борта прогуливаются спустившиеся с верхней палубы прилично одетые мужчина и женщина. Мужчина во френче с позументами и с трубкой в желтых зубах, а на женщине изумрудно-зеленое платье, у нее золотые локоны, и выглядит она как самая прекрасная из русалок. Щеголь во френче держит ее под руку, и они непринужденно болтают о всяких пустяках. Женщина смеется, кокетливо прикрывая рот ладошкой в белой нитяной перчатке, ее спутник с достоинством попыхивает трубкой. Приглядевшись, Влад понимает, что перед ним Волик и Еленка. «Вот оно что, – с тоской думает повзрослевший Влад, впервые осознав, как одет он сам – рваный затрепанный пиджачишко на двух пуговицах, штаны в заплатках и без ремня, держащиеся на несуразно узких, похожих на резинки, подтяжках, старые ботинки и помятая кепка, надвинутая на морщинистый лоб. – Вот оно что! – повторяет он с горечью. – Значит, после того как я украл деньги для этого подлого Волика, его жизнь пошла в гору, а я скатился на дно: забросил писательство, спился, жил в каких-то подозрительных ночлежках, побирался… но что-то тянуло меня, что-то прекрасное, и это что-то – море. Оно помнило обо мне, о моих детских мечтах и ждало моего возвращения».