Текст книги "Мышкин. Малый город в большом туризме. Состояние, проблемы, продвижение, перспективы"

Советская судьба «Пионера капитализма»

Закономерно она оказалась весьма суровой. Реквизиции, «законные» и даже по тогдашним понятиям вполне незаконные поборы, денежные и продовольственные контрибуции, вводимые в нашем уезде с безжалостной суровостью, очень скоро отняли у крестьян всякую веру в справедливость и человечность новых властей. Самый земледельческий, самый пашенный уезд губернии на «новую политику» на селе ответил двумя большими крестьянскими восстаниями. Плохо подготовленные, слабо организованные эти массовые выступления были трагически величественны в своем масштабе и трогательно жалки в своей политической наивности и безоружной беззащитности. Власть двинула против них громадные силы изо всех ближних городов ярославского и тверского Верхневолжья, кавалерию, артиллерию и даже латышских стрелков…

Въездной знак в советский Мышкин

Восстания были потоплены в крови, задавлены громадным вооруженным превосходством, растоптаны жестокой бесчеловечностью. Во всех крупных селениях прошли расстрелы, многие из которых явили картины, с одной стороны крайней безжалостности, а с другой – полные душевного величия. Так, в селе Климатино на расстрел вывели одиннадцать человек. Двое из них, совсем молодые мужики, плача, очень сокрушались о своей судьбе. Священник, которого тоже вели на смерть, утешал их: «Не плачьте, братья! Мы все вместе достойно жили, вместе трудились, вместе молились и вместе встали за справедливость. Так давайте все вместе достойно уйдем с нашей милой земли к Господу Богу!» И ободренные они все одиннадцать взялись за руки, встали к волнующемуся под ветром ржаному полю и … полегли под залпами карателей.

…Безоружных рубили шашками… Убитых не разрешали хоронить на общих кладбищах… Непогребённые тела лежали на лугах и пашнях. В Мышкине людей расстреливали на волжских обрывах и в подгороднем Золотом бору… Их неизвестно куда увозили на баржах… Тела расстрелянных, чуть забросанные песком, городские мальчишки по утрам находили на волжском приплеске… «Самая справедливая власть» круто управилась с мужиками самого крестьянского, самого хлебородного уезда губернии. И он, оглушенный, ошеломленный, убитый этими ужасами, замолчал, сжался и покорно ждал новых бед. Те не замедлили явиться. «Социально ненадежный» уезд расформировали, его земли присоединили к соседним, а самую дальнюю, никому не приглянувшуюся западную часть даже передали в Тверскую губернию. А «классово чуждый» город Мышкин «разжаловали», лишив городского статуса и даже имени. Так на административной карте Ярославской губернии появилось … село Мышкино, страшно неудобно подчиненное далекому пролетарскому городу Рыбинску.

И репрессии продолжались, из бывшего города вывозили все предприятия и учреждения, вывозилось все имущество от машин типографии и коллекций музея до булыжника мостовых и плитняка тротуаров.

Благоустроенный, чинно красивый городок превратился в некую даровую каменоломню – здесь разбирали ставшие ненужными новоявленному селу богатые особняки, церкви и часовни, и даже вывозили с кладбищ мраморные и гранитные надгробия. Чудовищное разграбление «маленького Петербурга» остановилось лишь в 1929 году, когда началось создание новых малых муниципальных образований, и на свет Божий появился Мышкинский район. Но перед самой Великой Отечественной войной бывший город испытал новый тяжкий удар – подтопление большой Волги. Оно отняло у него несколько приречных улиц, всю заводскую зону, оба волжских бульвара и сорвало весь фасад, обнажив дворы, сарайки, огороды. Конца-края потерям уже не виделось, и старожилы вспоминали слова «маленький Петербург» с горькой усмешкой.

Советский Мышкин. Вид с Волги

Да и старожилов оставалось буквально на счет. Все старые русские уездные (районные) центры в тот период испытывали мощное вторжение пришлого сельского населения, бежавшего из деревень, но, может быть, пример Мышкина оказывается одним из самых горестных, самых крестных. По подсчетам старейшего краеведа, учителя В.А. Порецкого к 1940 году на три тысячи населения оставалось всего сорок семей с мышкинским городским прошлым. И это не удивительно, ведь в нашем случае «антигородская» репрессивная политика властей продолжалась с исключительной последовательностью – вплоть до создания в бывшем городе … двух колхозов, хотя земли для их полноценной работы было слишком мало и лежала она в разных местах и отнюдь не близко. В эти колхозы пришлось записаться даже оставшимся немногочисленным учителям и медикам, иначе для их детей, выходцев из опального Мышкина, поступление в ярославские высшие учебные заведения оказывалось невозможным. И, кстати, участие таких «колхозников» в общеартельных делах оказывалось самым реальным, они все вносили в кассы колхозов «Борьба за урожай» и «Переселенец» некоторые денежные взносы из своих учительских и медицинских зарплат…

Эта дикая и гротескная политика проявлялась в самых причудливых и экстравагантных формах. Так колхоз «Переселенец», практиковавший почти коммунарские порядки быта, разместил свои общежития на одной из двух городских площадей, в домах соборного причта, а конюшни устроил почти на самой площади. Отсюда каждое утро с красными флагами на каждой дуге колхозный обоз грохотал через весь Мышкин, чтобы как-то добраться до выкроенных для «Переселенца» разрозненных клочков земли. Животноводческие фермы разместили почти на задворках улицы Алексеевской на другом конце города, и шествие доярок в красных платочках и с флагами выглядело некой ежедневной демонстрацией или неким «крестным ходом».

Детский садик «Петушок»

Уникальный фонд Опочининской научной библиотеки частью вывезли в Ярославль и Рыбинск, а частью сожгли «за ненадобностью». В главном храме города, Успенском соборе, устроили склад сена и льнотресты, в Скорбященской церкви – столярную мастерскую, а Никольскому собору «повезло», он стал Домом культуры. Действительно, повезло, ведь Алексеевская церковь и храм иконы Божией Матери «Утоли моей печали», а заодно и все четыре городских часовни просто сломали. Колхозному селу не требовались ни храмы, ни особняки, ни мощеные улицы, ни тем более музей, картинная галерея, научная библиотека, научно-краеведческое и спортивное общества. Все это, казалось навсегда осталось в решительно отринутом прошлом.

Улица Кладбищенская. Храм Божьей Матери Всех Скорбящих радости

До семидесятых годов XX века в Мышкине капитально не ремонтировался ни один большой дом, не была обновлена ни одна крыша, не было положено ни одного метра асфальта. Бывший город оставался словно неким зачумленным заклятым местом. На бескрышных верхах Успенского собора росли высокие березы, словно на затерянных в джунглях храмах Индонезии. С этой выси можно было видеть скопища ржавых некрашеных крыш, погромыхивающих на ветру отдельными оторванными листами жести и можно было видеть безгласный печальный переклик искалеченных колоколен и куполов оставшихся храмов. Вопрос об их взрывах и сносе не решался лишь потому, что областная власть поставила перед районной самый практический вопрос: если взорвем, то на чем и как сможете вывезти с площадей весь щебень от рухнувших гигантов?! Да, вопрос насущный и по тем временам совершенно неразрешимый. Уж лучше не взрывать!

Точно так же решался вопрос и с искалеченным именем бывшего города. Местные ветераны партии очень хотели переименовать Мышкин в … Комаров, увековечив память несчастного паренька-красноармейца, погибшего при подавлении одного из крестьянских восстаний. И этих «крестных отцов» тоже остановила областная власть, с усмешкой заметив, что «и так-то уж совсем малость – Мышкино», а будет уж совсем ничтожество – «Комарово». Одумайтесь, не смешите людей, найдите что-нибудь позначительней и – не замедлим пойти навстречу! Но позначительней на месте, к счастью, ничего не нашлось.

Примеров обидных и нелепых проявлений последовательной дискриминационной политики по отношению к опальному месту можно приводить много, но и приведенные здесь, очевидно ярко показывают тогдашнюю реальность. И нам, очевидно, нужно коснуться вопроса – каким же было сообщество жителей этого несусветного «села Мышкина»?

Речные ворота советского Мышкина, к которым приставали «Метеор», «Заря» и плавмагазин

Вчерашние селяне, во множестве перебравшиеся сюда, принесли с собой все повадки и обычности деревенских жителей, да и немалую часть своего хозяйственного уклада. Все они и в Мышкине всё так же старались вести хоть какое-то усеченное, но свое собственное подсобное хозяйство. Пришельцы содержали коров, овец, свиней, птицу. Хоть по одной голове, но у них имелось все кроме рабочего скота, лошадей. Каждое свое городское домовладение они сумели приспособить под таковое хозяйствование, прилегающие старые городские земли распахали под картофельники, а сады внутри кварталов «перепрофилировали» в те же картофельники и огороды. В выигрышном положении оказались те, кто приобрел дома на наиболее тихих или даже слободских кварталах, там коров пасли прямо на улицах или на неудобицах восьми ручьев и оврагов, разрезающих всю территорию мышкинской застройки и ближайшего окружения.

Селяне принесли с собой все свои бытовые привычки и традиции вплоть до сожжения масленицы, хождения ряженными и выливания помоев… прямо перед домом. Прежние городские порядки и поведенческие нормы испытали мощнейший прессинг поведения нового социума, и их дотоле нерушимое жизненное пространство существенно сократилось.

Районный Дом культуры

Однако прежние взгляды на быт и прежние бытовые правила твердо сохранялись в жизни немногих коренных горожан, оставшихся в «селе Мышкино». Это глубоко уязвленное (и оскорбленное) всем происходящим маленькое общество считало и позиционировало себя именно городским и ревностно сохраняло как чистоту домовладений и прилегающих территорий, так и «чистоту» городского самосознания. И нередко их отношение к инородной сельской массе, затопившей «бывший город» бывало окрашено неприкрытой иронией, а то и открытым проявлением превосходства, некой посвященности в жизнь более высокую и содержательную.

И у них оставался поруганный и униженный, но все еще очень сильный союзник – сам город. Ведь его «канонический» облик, которого он достиг к концу XIX века, это и был для всей старой России тот нерушимый образец, то состояние, которое внешне уже определяло понятие «город». То есть здесь отчетливо сохранялся и все время довлел над сознанием сам образ городской среды. Он по-прежнему царил в людском восприятии, когда они видели рядовую застройку, улицы, пересекающиеся под прямым углом, здания классической архитектуры, храмы, мостовые. Тот вечный феномен, при котором каждое отдельное старое городское здание особой ценности и значимости, кажется, и не имеет, ограничиваясь поддерживающей ролью, но все время они непреложно формируют целостное представление именно о городе. Он и оставался поруганным, израненным, но несомненным памятником культурного ландшафта, особым природно-рукотворным образованием. И селяне, даже пригнав сюда своих коровушек и овечек, до конца не могли ни отнять, ни чем-то заменить этот городской облик Мышкина. Он нерушимо оставался историческим и ландшафтным памятником долгой творческой деятельности XVIII–XIX веков.

И средь его пересекающихся под углом улиц, его геометрически правильно очерченных площадей, его дворов и переулков по-прежнему (хоть и «незаконно»), но обитал его главный, его великий житель – городской миф Мышкина. Вот он-то неумолчно, непрерывно и собеседовал с малочисленными коренными горожанами, создавая сердечный резонанс со всем смыслом их жизни и памяти и со всеми возрожденческими стремлениями их души.

Универмаг

У современного ярославского культуролога Е.А. Ермолина есть безошибочное замечание: «Мифу, чтобы быть Мифом, нужны адепты, хотя бы один адепт». А в униженном и оскорбленном «маленьком Петербурге» адептами оказывались все уцелевшие горожане и их дети, воспитывающиеся на ностальгической боли о былом, бесчестно отнятом «величии». Все они, словно французы Квебека, вековечно несущие в душе больную память о сражении на «равнинах Авраама», хранили скорбь о катастрофе родного города. И, совершенно безосновательно, мечтали об его возрождении.

И все эти люди, как умели, чаще всего до слез наивно, самой повседневной практикой своего бытия творили сопротивление абсурду повседневности. И их муравьиные труды ясно выделяли их среди пришельцев, все больше сакрализовали Миф и одновременно смущали пришельцев своей неодолимой стойкостью в «городской вере».

Известно, что все мифы весьма разнятся между собой и можно, например, различать мифы актуальные (живые!) и мифы неактуальные (мертвые). Так тихий и скромный миф «бывшего города» Мышкина оказался и живым, и живучим, он согревал память уцелевших горожан, он начинал удивлять пришельцев и он манил к, казалось бы, недосягаемому возврату «потерянного Рая». А если он манил, то, стало быть, он изначально имел общественную, гражданскую ценность и великую ли, малую ли, но социальную значимость.

Собственно, чем он был для малочисленных коренных горожан? Конечно, общей, коммуникативной памятью, окрашенной сожалением и любовью. А точнее – коллективной версией своего собственного общественного былого. И в этой версии постепенно все выстроилось самым благим образом, время помогло смягчить, а потом и вовсе вымести самые негативные стороны прошлого и высветить и расцветить лучшие грани утраченной городской жизни. В этой прежней жизни виделся целый милый мир людей и событий, любое запоминающееся городское действо оказывалось удачно и живо персонифицированным.

Хочется думать, что в таких случаях кроме обычного и заурядного времени календаря действует и прекрасное и незаурядное время Героев, там есть хронотоп Мифа. И сразу хочется предостеречь излишне строгих аналитиков: не нужно думать, что городской Миф (и наш в том числе) – это заведомая гиперболизация истории. Нет, Миф идет от совершенно реального и он граждански замечателен тем, что умеет сквозь фильтр времени удалять, отсеивать сущностно незначительные мелочи бытия и выявлять главное, решающе важное в людях и событиях. А мышкинскому «фильтру» было что выявлять. И благородство городничего князя Вяземского, упорно боровшегося с бюрократизмом и взяточничеством, и отеческое отношение к городу его многолетнего головы Т.В. Чистова и просветительские старания Ф.К. Опочинина и A.A. Тютчева, и благотворительность еще одного здешнего городского головы купца Н.И. Зайцева, и многие-многие добрые качества многих-многих других истинных граждан. А уж сколько в нем просияло прекрасных любовных происшествий и целых историй. (Горожане так и говорили: «Город-то у нас амурный!» Красивый и очаровывающий расцветал Миф…)

Он и помогал горожанам сохранить себя как ячейку городского мира, нести, словно знамя, память о Городе и… добиваться возврата имени и статуса!

Да, эти милые скромные герои начали говорить о возврате имени и статуса уже с конца двадцатых годов и не раз имели смелость входить в районные и областные органы с петициями об этом. В тридцатые годы это окончилось тем, что целая группа таких «знаменосцев» городской идеи во главе с директором музея Гробовым навсегда сгинула в сталинских лагерях. Эти наивные люди полагали, что их ходатайства за Мышкин ни в коей мере политическими действиями не являются и никакого буржуазного окраса не имеют! И это в годы разгрома краеведения… Дорогая жертва была возложена на «алтарь» мышкинского возрождения…

Но, дивное дело, многие из приезжего деревенского люда все с большим интересом относились к оставшимся «мифотворцам» и воспринимали все детали их мимолетных упоминаний, а то и связных рассказов с немалым интересом и пробуждающимся сочувствием. Они постепенно становились много ли, мало ли, но посвященными в почти легендарные знания о городе и исподволь напитывались им, и были вполне готовы поведать о них очередным пришельцам, вещая уже с неких высот этой посвященности, приобщенности к мифосохранению и мифотворчеству!

Дорога десятилетий

Оглядываясь на прошедшее советское время, можно искренне удивиться тому, как в те суровые, безжалостно прагматические годы Миф города-лилипута не исчез, не был окончательно растоптан и стерт. Ведь была начисто растоптана и стерта вся крестьянская культура, вся народная цивилизация самого пашенного, самого земледельческого уезда, и он, в конце концов, превратился в заурядный малый сельскохозяйственный район Ярославской области. А Миф города уцелел и даже расцветился новыми и в целом исторически верными красками. Его «иллюстраторами» были в первую очередь учителя-краеведы, а, в сущности, все коренные горожане.

В их самых простых и немудреных воспоминаниях и рассказах прошлое рисовалось если не в восторженных, то, по крайней мере в сочувственных тонах. Даже ирония оказывалась вполне доброжелательной. И Миф набирал яркость, становясь активной силой и все больше играя некую практическую роль в здешнем постепенно роднящемся, сближающемся сообществе. Стоило заметить, что сочувственными созерцателями картин былого городского бытия становились многие приезжие уже в какой-то мере гордящиеся местом, где они живут (как и своим «мудрым» выбором места жительства!) и среди них (можно ли поверить?!) в конце концов оказались вчерашние «буревестники» новой жизни – ивановские и ковровские рабочие-«двадцатипятитысячники» и некоторые советские и партийные работники и рабфаковская и техникумовская молодежь.

Улица Ленина

Свой «райцентр», обладавший по их теперешним сведениям замечательным прошлым, они никак не оставили вровень с «новыми» районными столицами, вчерашними обычными селами. Мышкин они ставили неизмеримо выше!

То есть Миф уже в тридцатые годы обрел определенное значение в местной действительности. И снова, обращаясь к определениям ярославского культуролога Е.А. Ермолина, решимся назвать наш мышкинский Миф неким «прагматическим документом» здешнего сообщества. Именно его они всегда и «предъявляли», как обоснование своей появившейся расположенности к Мышкину и гордости своим местом. Миф стабилизировал, украшал и… спасал внутренний мир многих жителей Мышкина в те годы, начисто отрицавшие спасительную красоту.

Однажды я прочитал у П. Флоренского поразившие меня слова о том, что на прахе святынь вырастают мифы, а на прахе мифов сияют святыни. Я был потрясен этим определением, сразу ответившим на все мои вопросы. Я понял, что мышкинский миф, словно плющ по упавшему ветхому древу, упорно продвигался по сгубленному городскому прошлому Мышкина, и, расцветая, необычно расширял сферу духовной жизни населения и питал душу оставшихся граждан «разжалованного» города.

… Я помню, как в шестидесятые, а потом в семидесятые годы эти люди (уже и с нашим активным участием) дважды ходили в свои очередные «крестовые походы» за имя и статус города. Они снова проводили свои встречи, составляли петиции к районным и областным властям, собирали подписи под этими бумагами. И вот тут-то и ждала нас всех ободряющая неожиданность: под этими петициями охотно ставили подписи и многие приезжие люди (да я и сам-то был таким!). Эти «новые варвары», чьи отцы и матери в свое время пришли в «Рим» и осели здесь, незаметно для самих себя немало изменились и впитали в себя здешнее «трагическое геройство». Они становились тоже явными адептами мифа.

Такими стали многие первопоселенцы «сельского нашествия», а один из них – двадцатипятитысячник Григорий Михайлович Баскаков вошел потом в число самых стойких и страстных борцов «за имя и статус». И тем более приверженными к городской идее и Мифу становились их дети, родившиеся и выросшие в «бывшем городе». Они уже любили его, как родное место, и переживали за его обиды, они любили Мышкин со всеми его улочками, пересекающимися под прямым углом, с его геометрическими правильными площадями, площадками, дворами и переулками, со всеми городскими воспоминаниями – то есть со всем Мифом.

Да они и сами приложили руку к его обогащению, именно в этом поколении родились непременные для всякого старого города легенды о подземных ходах, о зарытых в земле кладах, о старых роковых пророчествах. Вот тогда, в те овеянные надеждами годы «оттепели» вокруг старых героев, паладинов городской идеи в Мышкине и собралась новая большая армия, готовая за нее сражаться. И хотя в «сражениях» шестидесятых-семидесятых годов мы снова не смогли одолеть чиновничьих бастионов, но отнюдь не пали духом, а скорей настроились на новые бои. Мы обозлились и весело ожесточились.

А наше молодое поколение, пришедшее в активную общественную жизнь именно в шестидесятые годы, словно стая молодых дерзких псов жаждало новой и победоносной борьбы за справедливость к нашему милому городу, за его возрождение. Ветер «оттепели» временами еще веял нам в лицо, и мы верили в свою победу. Тем более, что к этим дням мы нашли новый, дотоле незнаемый способ добыть ее, и способом этим был – туризм.