Текст книги "…А родись счастливой"

Глава 14.

Вячеслав Кириллович, видимо, ошибся, когда сказал приятелю, что где-то показывал ему Любу. Иначе тот не был бы так ошарашен её броской молодостью и красотой.

Невысокого роста, по-генеральски плотный, но неухоженный – в затёртом кителе и серой от неумелых стирок рубашке – Юрий Александрович всё делал с опасливой оглядкой на Любу, говорил с перехватом в горле и непрерывно откашливался в кулак. А откашлявшись, лез пятернёй в седые с желтизной волосы, будто вытирал об них ладонь.

Любе он показался старым, усталым и настолько заброшенным, что поначалу она чуть, было, не фыркнула, мол, ну и жениха бог дал! А потом ей даже жалко его стало и стыдно за себя – он же вдовец и, может, нет никого, и здоровье, наверно, неважное. Она пыталась изобразить радушную хозяйку, но поскольку никогда не была ею, а, наоборот, привыкла, чтобы мужчины ухаживали за ней, стала, как бывало маман, похихикивая, накидывать гостю в тарелку по куску ото всех блюд. Получалось не совсем ловко и красиво. Юрий Александрович стеснялся, норовил отодвинуть тарелку, а Люба – сама ещё совершенно голодная – не улавливала его движения и прокидывалась даже мимо. Кончилось это тем, что Вячеслав Кириллович насильно усадил её и взял стол в свои руки.

– Ты как насчёт этого? – спросил он приятеля, кивнув на охлаждённую до сизой изморози бутылку «Столичной».

Юрий Александрович метнул на Любу круглые, выпуклые глаза, кашлянул, оправил волосы и сам спросил Панкова:

– А ты как?

– Я приму. За ваше счастье.

– Какое там счастье? – снова ёрзнул глазами Юрий Александрович. – Мне на службу надо вернуться. Министр там шумит сегодня, как бы ни нагрянул в управление.

– Ничего, мы по малой и заедим валидолом.

Люба выпивать отказалась вообще, даже шампанского, что стояло в мельхиоровом ведёрке со льдом. Если бы предлагал не Вячеслав Кириллович, она, может, и согласилась бы на бокал, но из его рук не хотела – хватит с неё его благодеяний. А Юрий Александрович то ли не решался, то ли не догадывался поухаживать за дамой. По его замороченному виду этого не поймёшь. Она с голодухи напустилась на бутерброды с розовой, чуть припахивающей рыбой, потом наткнулась на сациви и увлеклась им.

Мужчины, чуть приподняв друг перед другом рюмки, выпили торопливо и, прихватив чего-то с кончика вилки, тут же приняли по второй и, только когда было налито ещё, Вячеслав Кириллович встал из-за стола, картинно выхватил из ведёрка чёрную мокрую бутыль с серебряной головой, укутал её салфеткой, не спрашивая ничьего желания, мастерски, двумя движениями открыл шампанское, разлил по бокалам и поднял свой.

И Люба, и Юрий Александрович догадались, о чём сейчас пойдёт речь, и тоже встали. Она высоко вскинула голову, тряхнув волосами, зажгла глаза любопытством. Он опасливо посмотрел на неё, отвернулся и сказал о другом:

– Накачаешь ты меня сейчас под министра.

– Министры, Юра, приходят и уходят, теперь, как видишь, даже быстрей, чем надо, а жизнь у человека одна, и он имеет право на счастье в ней. А ты, возможно, даже больше, чем кто-то иной. Думаю, что ты его скоро обретёшь. Хлопотное, но прекрасное счастье. Завидую тебе и не отдал бы, но ты сам знаешь мои обстоятельства…

Вячеслав Кириллович примолк, опустив глаза в глубину тяжёлого бокала и, видимо, переживая свои, неизвестные Любе «обстоятельства». Она заинтересованно подождала, что он скажет дальше и окончательно ли он решил «отдать» её или ещё передумает, но хозяин затянул паузу. Люба глянула на знающего «обстоятельства» Юрия Александровича. Тот, однако, опять открыто не отозвался на её взгляд, а лишь дрогнул глазами.

– Могу я знать, о чём идёт речь? – спросила она, развернув к Вячеславу Кирилловичу только бёдра, и чуть откинула голову к его приятелю, мол, вот вам, мужички: я – вся внимание к тому и другому.

– Я говорю о счастье, которое ждёт Юрку, – отозвался Вячеслав Кириллович. – И сожалею, что оно, увы, не для меня. А Юрка честный служака, добрый парень, будет тебе… – подбирая слово повернее, он вволю прогулялся глазами по преподанным на это бёдрам. – Будет тебе надёжным, скажем так – телохранителем.

– А это как – тело-хранителем? – поинтересовалась она.

– В нужный момент он закроет тебя своим телом, а, Юр, я так объясняю?

– А в нужный кому?

– Мужу, разумеется, – хохотнул Вячеслав Кириллович.

Люба круто, всем телом развернулась к генералу, который, пряча глаза, кашлянул в кулак и полез пятернёй в седую шевелюру.

– А что, Юрий Александрович, – спросила она певуче, – у нас уже так далеко зашло, что вы берёте меня замуж?

Гладкую кожу серого лица Юрия Александровича пробило густым, но, видимо, холодным румянцем, а лоб и подносье обметало крупной росой. Генерал сунулся в карман и каким-то комком вместо платка наскоро утёр лицо.

– Я не знаю, чего он выдумал тут, сват тоже мне. – И, поставив бокал на стол, Юрий Александрович даже отодвинул его подальше от себя. – Я чего, просил тебя когда-нибудь об этом? А вы… Люба вас кажется?… Извините меня и его.

«Господи! Первый трезвый человек попался! – подумала она весело, но тут же и обиделась: – Во даёт, замухрышка! Не нужна ему. Сам-то на что похож, пугало в погонах?»

– А ты чего, Юр, недоволен? Ты погляди только, чего тебе предлагают! – выкинув в сторону руку, Вячеслав Кириллович представил ему Любу с головы до ног. – Ты смотри, какая струнка – играть на ней да играть!

– И так дёшево, всего за прописку, – вставила Люба, подыгрывая Панкову, но тот почему-то оборвал её: – Помолчи.

– Правда, за постоянную, – не подчинилась она. – Вячеслав Кириллович за такую цену и сам бы побрякал, сколько может, но у его – «обстоятельства», вы же знаете.

– Я серьёзно.

– Молчать, Панков! – тихо рявкнул Юрий Александрович на хозяина гостиницы. – И вы помолчите, – сказал он Любе. – Сбрендили вы оба или разыгрываете? Какой замуж, какая прописка? Объясни толком, душегуб несчастный…

– Генерал Усков, отставить кричать на старших по званию! – на полном серьёзе сказал Вячеслав Кириллович и тоже отставил свой бокал.

– Эй, дяденьки, душегуб с телохранителем, вы чего это у меня? – спросила Люба насмешливо-ласковым голосом. – Простудились что ли с двух рюмок? Сейчас шампанское выдохнется. Ну-ка, дяденьки, быстренько. – Она вставила им в руки их бокалы. – Пока оно шипит, мы выпьем и успокоимся. Не волнуйтесь, я ни за кого не пойду замуж, пока не выясню: почему гу-бят душу, а ох-ра-няют тело? Ваше здоровье!

«Дяденьки», не сговариваясь, но синхронно, будто долго репетировали, вернули бокалы на стол, а выпили одним глотком водку и потянулись вилками в селёдочницу. Там – уже нарочно – воткнулись вилками в один кусок, разодрали его пополам и рассмеялись.

Закусив, Юрий Александрович впервые, что называется, в полный глаз оглядел Любу, потом – номер, заложив руки за спину, обошел гостиную, мельком глянул в приоткрытую дверь спальни, спросил Панкова:

– Так это у тебя служебный номер для приема гостей или как?

– Или как, – ответил Вячеслав Кириллович.

– Да… И сколько же он в сутки?

– Сколько, Люба? – спросил Панков.

– Наследства мужа хватило заплатить только за десять суток, – ответила она и попробовала улыбнуться, однако получилось, как у Вячеслава Кирилловича – раздвинулись только щёки, а глаза не засветились.

Юрий Александрович кашлянул в кулак, но в волосы не полез, видно, больше не волновался.

– А-а! – сказал он. – Или номер дорог, или с наследством надули – одно из двух. Мужем её был тот Сокольников, который помогал мне с машиной? – спросил он Вячеслава Кирилловича.

– Тот самый.

– А что с ним?

– Утонул в машине. Провалились под лёд по дороге на охоту. Двое выскочили, а он не успел. Так ведь вроде, Люба?

Она кивнула и допила шампанское, сказав себе: «За тебя, Анатолий!»

– И никаких там версий?

– Люба говорит, что нет. Чистый случай.

– Да. Тогда непонятно с наследством. Тот Сокольников, которого я знал, был при таких деньгах, что мог бы, при желании, купить всё твоё заведение и не на один месяц.

– Так уж и не на один? Откуда? – спросил Панков.

– Да вот знал мужик, где они плохо лежат.

– Это неправда, – тихо сказала Люба. У мужа была только одна сберкнижка, я закрыла её, но не выбросила. Могу показать.

– Да верю. Возможно. Вполне возможно, что и одна. У него ведь ещё семья была, может, туда всё уходило?

– Не знаю, – пожала плечами Люба, чувствуя, как накатывается на неё какой-то жар. – Сын на поминках жаловался, что отец обездолил их с братом.

– Да, вот тебе и чистый случай. Подождите. Может, чего и всплывёт за полгода. Ладно… – Юрий Александрович глянул на часы – старенькую дамскую «Зарю» на тонком ремешке. – Так, где у тебя валидол? И в двух словах – что тебе от меня надо, а то я уже гуляю лишнего.

– Валидол возьмешь внизу в киоске. А я чего? Вот с Любой надо как-то определяться. Она хотела бы остаться в Москве, но ты же знаешь… У кого есть лимиты на прописку?

– Лимиты могут быть у любого ведомства, вопрос, кого оно приглашает. Вы кто по специальности?

– Я – коллега снохи королевы Великобритании, – слабо улыбнулась Люба.

– Интересно. Но я не силён в их родословной.

– Парикмахер я, – уточнила Люба.

– Точнее, но не лучше. – Юрий Александрович вытянул губы, пробуркал какую-то мелодию, ещё раз внимательно оглядел Любу круглыми, холодными глазами. Молода и чертовски красива, – определил для себя. – А теперь и при деньгах, хотя валяет тут дурочку. Похоже, что валяет».

– Да, – оборвал он мелодию. – Точнее, но не лучше… Чтобы с вашей специальностью получить прописку в Москве, надо устроиться в о-очень хорошую парикмахерскую, а там сейчас навряд ли принимают.

– И ничего невозможно сделать? – спросил Панков.

– «Делать» ты был мастак, потому теперь и заведуешь здесь, а не командуешь там…

– Я тоже говорил Любе, что единственный шанс – это брак.

– Да, если прописка нужна больше, чем что-либо, это шанс верный.

– За тем мы тебя и пригласили. – Вячеслав Кириллович взял приятеля за руку и потянулся к Любиной руке, видимо, чтобы соединить их.

Жар, который ощутила она, когда Юрий Александрович заговорил о Сокольникове, ещё раз и резче хлестнул её по лицу, зажёг уши, и она зажала их ладонями. Ужасно холодными, прямо ледяными пальцами Панков взял её за запястье, потянул к себе, но она не ослабила руку.

Напряг свою и Юрий Александрович.

– Я это понял, – сказал он ему и ей. – Но сын у меня уже женат, а больше, – он грустно усмехнулся, – в доме нет никого в подходящем возрасте. Спасибо за завтрак, я должен бежать.

– За завтрак тебе, Юр, спасибо, – улыбнулся щеками Панков.

– Сколько?

– Оставь сотню.

– Даю тебе взаймы. – Положив на край сервировочного столика деньги, Юрий Александрович прошёл в прихожую, не торопясь, оглядел шинель и вытащил из рукава белый шарф не первой свежести.

– Я провожу вас, – стремительно поднялась Люба с кресла.

– А мне подождать тебя здесь? – Вячеслав Кириллович попробовал удержать её за запястье, но Люба настойчиво вывернула руку из его холодных пальцев.

– Я, наверно, на долго, – сказала она.

Глава 15.

В начале широкого, как проспект, коридора Люба увидела изломанную хворостину фигуры своего утреннего знакомого. Облокотившись о высокую стойку столика дежурной, тонкоухий дрыгал длинной ногой, что-то, видимо, заливая девице в красной форменке. Потом он вдруг замер, из-под руки посмотрел в коридор и развернулся навстречу Любе. Приоткрыв в деланном удивлении пухлые губы, с наглым блеском в глазах оглядел её и Юрия Александровича, импозантного в отлично пригнанной шинели и генеральской папахе.

«А я красная, как малина, иду. Сейчас вообразит чёрте что», – подумала Люба.

– Ваш знакомый? – спросил её Усков в лифте.

– Утром приставал в зале оформления.

– Сейчас, наверно, черте что говорит про нас.

– Муж говорил, что люди воображают о других, только такие пакости, на которые способны сами. А кто на них не способен, тот не думает так и о других.

– Да? По этой теории выходит, что мы с вами способны на пакости, если думаем так о человеке?

– Выходит… Что вы знаете о моём муже?

– О Сокольникове? Минуту, я куплю валидол, а то от меня, наверно, несёт… – Юрий Александрович негалантно оставил её в проходе огромного гостиничного вестибюля, и Люба, спрятав лицо в поднятый воротник, медленно пошла к выходу.

«Почему же все считают, что у Анатолия были кучи денег? Откуда это знают все, кроме меня? – думала она. – А если все они правы, то где эти кучи? Хотя бы одна… А то завтра придётся где-то занимать. Или как-то зарабатывать… Как?»

Уже пахнущий валидолом Усков взял её под руку и повёл к выходу, замечая, как они обращают на себя внимание встречных и просто толпящихся в вестибюле людей.

– Да, – впервые улыбнулся он. – С вами быстро станешь популярным. Шёл сюда, меня в упор никто не видел – в Москве генералов, как собак в Казани, а сейчас, гляньте, швейцар честь отдаст.

– А это плохо – быть популярным? – чуть коснулась она его плеча своим.

– Смотря в чём. Я вот популярен среди жуликов, но они почему-то не тянутся ко мне, а шарахаются куда подальше. В колхозы забираются, в дальние сёла…

Швейцар, пожилой, седогривый мужчина комплекции Степана Дурандина, заметив их, действительно поддернулся весь и лихо вскинул перед Усковым руку к фуражке, не приминув, однако, съегозить глазами на Любу.

В глубине серого провала между зданиями гостиницы и Госплана, как утром, дул хлёсткий ветер, но теперь он ещё и косо нёс мелкий снег, кидая его прямо в глаза. Не прячась от холодных игл, бьющих в разгорячённые щёки, Люба развернулась к Ускову с вопросом, но он упредил её своим:

– Сколько вы были замужем за Сокольниковым?

– Полгода. И почти год были знакомы до брака.

– И счастливо жили?

– Как сказать… До брака лучше, чем после. Веселее. Интереснее. Много ездили. Потом его перевели в деревню, мы расписались, и он очень изменился. Переживал, постарел…

Юрий Александрович жестом поманил к себе шофёра из запорошенной снегом «Волги», сказал, чтобы тот выруливал на улицу Горького и ждал его у книжного магазина. Шофёр, худенький, бледный парнишка в милицейском мундирчике без погон, затяжно, болезненно как-то поглядел на Любу и, молча, убрался в машину.

– Как понять «изменился»? – спросил Усков, приглашая Любу идти к переходу.

– Он как будто очень устал со мной. Плохо спал, ночами долго курил у окна. И работа у него очень тяжёлая была в колхозе.

– А он не говорил, что его угнетает?

– Нет. Но мне казалось, что он стал чувствовать разницу в нашем возрасте.

– Могло быть и это, конечно, хотя вы, как мне кажется, не очень обращаете внимание на разницу? Или я ошибаюсь? – Усков откашлялся в кулак, поймав себя на бестактности, но извиняться не стал, посчитав, что Люба не заметит его оплошности, и поспешил с новым вопросом: – Кстати, накануне той поездки на охоту у вас не было какого-нибудь необычного, на ваш взгляд, разговора?

– Всё было, как всегда в последние полгода. И в отличие от вас, генерал, он мне не хамил, – добавила она подчёркнуто спокойно. – И насчёт разницы вы не правы. Не я его отлавливала, он заметил меня сам.

– Да, и сломал вам молодость…

– А мне все её ломали. Я не помню ни одного парня или зрелого мужчины, который бы ни приглашал меня прогуляться с ним вечерком или «выпить чашечку кофе». А с Анатолием, наоборот, стало спокойнее. Шушера хотя бы не приставала, хотя его друзья и начальники тоже всё время ловили момент пригласить «прокатиться» с ними.

– Весёлая у вас жизнь…

– Очень. Мне иногда кажется, что всё мужское население страны озабочено только тем, как бы забраться кому под юбку. Это очень весело!.. Скажите, – остановилась Люба, – почему все, вы в том числе, считают, что у Сокольникова были кучи денег?

– А вы так не считаете? – спросил Юрий Александрович, приглашая её пройти дальше по улице.

– Я нашла в доме только одну сберкнижку с остатком в двести семьдесят рублей, и отдала их за гостиницу. Завтра мне уже придётся что-то продавать с себя. Если их были «кучи», то где же они?

– А это задача, которую Сокольников задал органам перед поездкой на охоту. По тем делам, что он проворачивал до отъезда в деревню, у него действительно должны были быть кучи. Впрочем, он мог и не посвящать вас в свои дела. Хотя… при такой разнице возрастов и при том внимании, каким вы пользуетесь у мужчин, он мог бы и похвастать состоянием. Прикупить красотку. Значит, этого не было? – Спросив, Усков чуть отстранился от Любы и как бы со стороны оглядел, во что она одета.

– А вы не допускаете, что он был выше этого? – спросила Люба, так же оглядев Ускова. Генерал становился неприятен ей бесцеремонностью, но бросить его посреди улицы она не решалась – неизвестно, что он хочет от неё. Хорошо, что в мужья не лезет. – Анатолий никогда не жалел на меня денег – это верно, – сказала она. – И всё, что на мне, это он покупал. Но он и всё остальное – даже продукты и косметику – покупал сам, и мне не нужны были деньги. Разве что по мелочи. Для этого у нас и была сберкнижка на предъявителя. По-моему, и сыновьям он ничего не давал, а дарил вещи. Машину старшему… Что-то Васятке…

– Тоже интересно. Когда вы собирались сюда, вас никто не просил пожить пока в деревне? Я имею в виду милицию.

– Замуж звали сразу после похорон, но не из милиции.

– Вот видите, значит, не всё мужское население страны озабочено стремлением… взять вас замуж! – засмеялся Юрий Александрович и, поглядев на часы, махнул шофёру, чтобы подогнал машину. – Всё! Я должен ехать. Скажите, Люба, – он придвинулся к ней лицом, – только честно… Чем от меня пахнет?

– Не водкой, – ответила она, отстраняясь, потому что пахло от него смесью валидола с нафталином и ещё чем-то несвежим.

– И то ладно, а то, не дай бог, и верно министр нагрянет в управление или вызовет. Приятно было познакомиться. Запомню вас надолго. Не каждый день швейцары честь отдают. – Он слегка помял её тёплую – из варежки – руку в своих остывающих ладонях. – Значит, планы у вас определённые… Жаль, мне уже не двадцать пять…

– Не жалейте, генерал. Зато уже не лейтенант, – ответила Люба, мягко отнимая у него руку.

– А что так – «не жалейте»?

– Не знаю. Просто я ещё никому не приносила счастья.

– А, может, они не понимали, в чём их счастье с вами?

– Ну, вот, и вы туда же…

– Виноват. – Юрий Александрович козырнул и открыл дверцу машины, из которой на Любу опять глянули неподвижные, тяжёлые глаза молоденького шофёра. – Если буду нужен, – спохватился Усков, – звоните. Звоните, и если что-нибудь захотите мне сказать о Сокольникове. – Он достал маленький блокнотик, аккуратно вырвал оттуда листок, на котором были отпечатаны его фамилия, имя, отчество и два семизначных телефонных номера.

Машина нехотя отчалила от тротуара и, помаргивая левым указателем поворотов, никак не решалась рвануться в ревущий поток. Наконец её словно стегнули, она вертанула за собой белым парным хвостом выхлопа и, вклинившись в общую массу движения, унеслась вверх по улице.

«И что дальше? – спросила себя Люба, чувствуя, как начинает резать глаза то ли обида, то ли жалость к себе. – Ну вот, не хватает ещё разреветься посреди улицы. Стоп, стоп, стоп! О чём слёзы? Никто не умер. Кроме Сокольникова. А он – умер насовсем. И где же его «кучи», сколько их было? И сколько денег считается «кучей» – тысяча или сто тысяч? – улыбнулась, вспомнив мультик, где попугай и мартышка решали такой же вопрос: три ореха – это куча или не куча? А четыре?.. Куч нет, а я дура, что полезла в этот номер и отдала за него последние. Это Сафроныч платил такие деньги за номера. С одной зарплаты? Ничего ты, дурёха, не знала. Маман, и та была в курсе, если просит прислать. Теперь мне надо просить у неё или ехать к ней на скандалы… Или возвращаться в парикмахерскую у рынка, сшибать трояки и проситься к Дусе на квартиру?»

Люба шла по улице в том направлении, куда поток унёс машину Ускова, шла не в ритме «заведённых» какими-то надобностями людей, а сама по себе и, не увёртываясь от встречных плеч и обгоняющих её сумок, задевающих и подталкивающих её. В этой необоримой сумятице ей сейчас ни до кого не было дела, потому что она не знала главного: что делать с собой. Но, думая тоскливо и неопределённо о своём, она каким-то недреманным краем сознания всё-таки улавливала, что и до неё здесь никому не было дела. Мужскую часть населения несло мимо, и она лишь скользила по Любе глазами, не зацепляясь за неё и, видимо, даже не выделяя из движущейся массы. И это не то чтобы обижало – обида не осознавалась, – а добавляло растерянной отчуждённости от улицы, её настёганного ритма.

На углу, где за потоком машин кого-то понуро ждал однобоко занесённый снегом Пушкин, Люба вошла в общий ритм, перебежала в нём улицу. Хотела повернуть вправо к кинотеатру, но оттуда дунул ветер с колючим снегом, она отвернулась от него и побрела дальше, потом переходом вышла на другую сторону, и её понесло ветром вниз, мимо ходиков с двумя разноцветными стрелками, прыгающими, как маятник, туда-сюда, в пролом неширокой улицы.

«Куда это я? – спросила себя Люба и ответила: – а какая разница?» – и вдруг ощутила, что это уже другая Москва. Та, бегущая с суетным хрипом моторов, осталась за спиной, и от неё теперь видна только белая голова Пушкина с чёрным опущенным лбом. А эта – уже, ниже и тише, почти без прохожих и машин. Но вот вывернулся из дворика невысокой многоэтажки с аккуратными елями и чинно прошуршал рядом длинный, как вагон, лакировано-чёрный автомобиль, Сквозь его притенённые окна – Сокольников на старой работе доставал для своей «Волги» такие же – Люба различила шофёра с высоко задранным подбородком, крутящегося на заднем сидении ребёнка и женщину в белой вязаной шапочке с валиком над самыми глазами.

– Скажите, я куда это попала? – спросила Люба молоденького милицейского капитана, возникшего откуда-то из подъезда, чтобы залётисто козырнуть машине.

– А куда вы хотели попасть? – спросил он и с мальчишеской строгостью свёл свежие, пухлые губы.

– Никуда. Я просто гуляю, – улыбнулась ему Люба и чуть наклонила голову.

Капитан тоже отпустил губы в улыбку, но тут же собрал их снова и, краснея, сказал:

– И прекрасно. Только гуляйте поскорее туда или сюда, а здесь не надо.

Она пожала плечами и перешла на другую сторону узкой улицы, оттуда, чувствуя себя недосягаемой, показала капитану язычок. Он ответил тем же и засмеялся.

Где-то ниже и за плавным поворотом улицы скребла об асфальт лопата. «А что? – подумала Люба. – Если дадут комнату… тротуары тут узенькие… На первое время… Пока ничего больше нет?…» Она пошла на звук, уговаривая себя. «А что? Кто меня тут знает? Пораньше встала, поскреблась и свободна, можно даже подрабатывать в парикмахерской. В мужской. Где-нибудь тут недалеко».

Скребли тротуар в углублении улицы возле невысокой «стекляшки» кафе две девчонки, обе в коротких драповых пальтишках на ватине и в серых пуховых платках, парные, румяные, что-то звонко выговаривая друг дружке и хохоча, бегом возили перед собой широкий алюминиевый лист с перекладиной, сталкивая им на дорогу большие кучи рыхлого снега. Им было жарко от этого весёлого дела до того, что рукавички они забросили на задранные вверх клювы чёрных железных птиц, танцующих на ступеньках «стекляшки», и толкали перекладину голыми красными руками.

«И парикмахерская рядышком! – обрадовалась Люба, заметив на доме напротив вывеску. – Маленькая, на два-три мастера, – оценила она по окнам, – но лишь бы не детская была. Всё… Это судьба!»

– Девочки, остановитесь на минуту! – попросила она, уворачиваясь от снежного вала, несущегося ей навстречу на листе алюминия.

Столкнув снег на дорогу, похожие как двойняшки, девчата подтащили лист в Любе и, круто дыша парком, уставились на неё весёлыми вишнями глаз.

– Вы тут сами работаете или помогаете кому? – спросила Люба.

– Ага, работаем, – сказала одна.

– Ага, помогаем, – сказала другая.

– А там какая парикмахерская – мужская или женская? – кивнула Люба назад и замерла. Она вдруг загадала для себя: если мужская, то всё будет хорошо, а если женская, не стоит и спрашивать про работу.

– Не знаем, – ответила одна.

– Мужчины туда ходят и женщины ходят, а мы не ходим, Мы косы не стрижём, а ногти сами красим, – сказала другая.

Значит, надо спрашивать. И спросила:

– А здесь, не знаете, дворники больше не нужны?

– Это Мустафин знает, а мы не знаем. А ты татарка разве?

– Почему? Нет. А что?

– А для кого спрашиваешь?

– Для себя, а что?

– Большая разница. Мустафин только своих берёт. На этой улице все татарки работают, и там татарки, – кивнула она головой вперёд. – И там, – показала в сторону. – А тебе комнату надо или в институте учишься?

– Комнату. – Люба сказала так тихо и невесело, что вишнеглазые вдруг забалакали между собой по-татарски, всё время взглядывая на неё с любопытством. Потом одна сказала: – Комнаты на стройке дают, сегодня радио говорило. Послушай вечером, оно опять скажет, на какой стройке.

– А пусть дорогу перейдёт, там контора у магазина, у неё на стекле тоже написано: комнату дают, – сказала другая.

«Что значит, парикмахерская не та», – кисло подумала Люба.

– Ну, спасибо, девочки, – сказала она. – Как здесь к гостинице «Москва» вернуться?

Те переглянулись и не ответили. Припоминая, как шла сюда, Люба сориентировалась: где-то впереди должна быть улица Герцена, а там налево, вперёд и ещё раз налево…