Текст книги "…А родись счастливой"

Глава 16.

Поднимаясь на этаж, Люба хотела лишь одного – чтобы никого не было в номере. Прогулка по улицам – где тихим и заснеженным, где мельтешащим, как снегопад в чадном воздухе, – оглушила её, расслабила, и теперь оставалось только добраться до своего угла, упасть там на спину и на какое-то время забыться.

Дежурная по этажу, уже не та, что болтала с тонкоухим, а сухая, подтянутая, как классная дама, мельком глянула сквозь узенькие очки на протянутую Любой визитку и совершенно неожиданным для такого облика мужицким басом сообщила:

– Тебя, милая, перевели в другое место. И чемодан туда перенесли и всё остальное. Подожди, сейчас проводят. – Позвонила куда-то, пробасила: – Подымайся, пришла гостья.

Появилась тоненькая темноволосая девочка с круглыми карими глазами в болезненно розовых веках. Так же, как шофёр Ускова, внимательно, будто силясь провидеть насквозь, оглядела Любу, двинула бесцветными губами:

– Пойдёмте, – и, не оглядываясь, споро засеменила по коридору и каким-то замусоренным лестницам. В коротком, узком коридорчике отперла одну из трёх дверей и остановилась, пропуская Любу вперёд.

В сумрачной комнате с не завешенным квадратным полуокном Люба различила сливающиеся из-за тесноты друг с другом диван, шкаф, небольшой столик и жёсткий стул.

– Включить свет? – спросила сзади девочка.

– Спасибо, нет, – ответила Люба, чувствуя, как всю её, от уставших ног до горячих волос под шапкой начинает охватывать тоскливая жалость к себе, и надо скорее остаться одной, чтобы никто не видел рёва, который уже накатывал откуда-то из подвздошья, и ей будет не сдержать его. – Спасибо, я всё найду.

Видимо, поняв её состояние, девочка молча переткнула ключ из внешней скважины во внутреннюю и ушла.

Люба стащила с себя шубу, опустилась с нею на диван, ткнулась горячим лицом в мокрый от снега мех и отворила ход слезам. Плакала долго, надрывно, до боли под ложечкой и, размазывая шубой слёзы, горько жалела себя, обиженную всеми на свете, неприкаянную, бедную, брошенную матерью и мужем, изнасилованную рыжим зверем, никому не нужную, выкинутую в какую-то дыру с просиженным диваном, и такую молодую, гибкую, красивую, хотя и глупую, конечно… Конечно глупую, если разревелась коровой вместо того, чтобы пойти к этому Панкову, внести себя к нему так, чтобы слюнями облился, и сказать: вы что это, дорогой, себе позволяете? Или даже просто позвонить ему от дежурной и спросить прямо при ней: а гостей я где принимать должна?.. Каких гостей? Красноносых генералов? Толку-то от них! Всё! К чёрту всех стариков, всех председателей и генералов, всяких взяточников и утопленников, рыжих бугаёв и недоносков, торгашей и пасюков – всех к чёрту! Им только пить, жрать и хватать за ноги.

«И Сокольникова к чёрту?» – изумилась Люба.

«И его – тоже!» – ответила себе и отбросила в сторону подаренную им шубку, липнущую теперь к лицу холодной мокретью меха.

Решив так, Люба встала с дивана, словно готовая нырнуть, броситься с головой в какую-то новую жизнь, набегающую сейчас на неё из тёмно-серого сумрака комнаты крутой, искрящейся волной. Надо только остудить напечённое слезами лицо. Ну, если и не в ванне, то хотя бы из-под крана холодной воды. Она нервно нащупала на стенке выключатель, зажмурилась от непомерно яркой лампочки без плафона и, когда потом огляделась, увидела в углу комнаты за шкафом старую раковину умывальника с единственным краном. Это как у неё было в Дуськиной каморке, когда она работала в парикмахерской у рынка.

Кран из тусклой латуни долго и сердито фыркал ей в ладошку ржавыми брызгами, потом дал тугую рыжую, быстро светлеющую струю. Люба пригоршнями стала кидать холодную воду в лицо, студя его, смывая липкую горечь слёз, натянутых улыбок, проглоченных обид.

Глава 17.

С вечера Люба уснула быстро, но ночь получилась кошмарной. Оказалось, что чулан, в который её переселили, был ни дать ни взять «слуховым аппаратом» соседних номеров. Слышно и сверху, и снизу, и с боков, и спать в нём – всё равно, что сидеть в цирке: с одного боку хохотали, с другого ругались, сверху стонали, будто в первую брачную ночь, внизу с ором и стуком играли, видимо, в домино. Проснувшись от этих звуков, она потом никак не могла заснуть. Мешало всё: и голоса, и стоны, и стуки, и диван, мявший бока и спину выпирающими пружинами.

«Господи, за что мне всё это? – думала она. – Что я такого сделала?.. Утром же уберусь отсюда… Хоть к чёрту на рога! Схожу только к Панкову, скажу всё, что о нём думаю, потребую вернуть деньги за люкс, и – куда глаза глядят!.. А куда они глядят, мои чудесные глаза?… Глазоньки, непонятно какого цвета и странного разреза… Где только маман их подцепила? Викмане по отцу, а по глазам – не турчанка, не гречанка… Кончики кверху, и цвет какой-то разный – то ли серый, то ли бирюзовый – кто как видит… И судьба такая же – кому как кажется… Господи, да сколько они могут возиться? Сколько визжать-то можно? Почему я никогда не визжала и не стонала? Могла бы… но никогда… Держалась. Стыдно…»

Утром, когда Люба, мотаясь от бессонной ночи, едва накинув халатик, потянулась к умывальнику, кто-то осторожно постучал в дверь.

– Кто там? – спросила и не узнала свой голос. Хриплый, словно простудилась вчера или эта чумная ночь чем-то забила горло. – Кто там? – повторила.

– Откройте, Любовь Андреевна. Это я, Вика. Я вчера вас сюда провожала, – чуть слышно сказали за дверью. – Я принесла ваш завтрак.

– Ты одна? А то я ещё не одета…

– Одна.

Люба повернула ключ в двери и бросила себе в лицо пригоршню пахнущей хлоркой воды.

– Доброе утро, если оно для вас и правда доброе, – тихо проговорила вчерашняя хрупкая девочка, осторожно поставив на стол небольшой поднос с завтраком.

– Спасибо. Я не заказывала завтрак в ном… в этот чулан, – поправилась Люба.

– Вячеслав Кириллович распорядился. Он сказал, что после оперативки вы можете зайти к нему.

– А больше он ничего не сказал? Не сказал, за что меня сунули в эту слуховую дыру? – спросила Люба, промокая лицо махровым полотенцем, которое всегда возила с собой.

– Да, здесь всё слышно. Я жила здесь два года.

– Ты здесь работаешь горничной?

– Не совсем… Я… в распоряжении директора.

– Секретарша что ли? – спросила Люба, оценивая гостью взглядом.

– Нет. Узнаете, если здесь поживёте…

– Если поживу? Вряд ли. Денег на нормальный номер нет, а из этой дыры сбегу хоть сегодня. На вокзале, наверно, и то лучше.

– А я поняла, что Вячеслав Кириллович рассчитывает на вас… если завтрак велел отнести…

– Завтрак он, как говорят китайцы, пусть съест сам, обедом – поделится с другом, а ужин – отдаст врагу. Ты – Вика? Вот, Вика, возьми это и отнеси Вячеславу Кирилловичу. А я зайду к нему позже, – как-то отчаянно сказала Люба и стала переодеваться прямо при гостье.

– Если я скажу, что вы не стали завтракать и хотите уехать, он вас не примет.

– Ещё как примет. И деньги вернёт за люкс, – разгорячилась Люба.

– Вы его не знаете… А паспорт у вас где?

– У меня, а что?

– Ой, это хорошо. Только не отдавайте, если не хотите остаться. Даже если будут требовать, – шёпотом сказала Вика. – А если отберут, то я не знаю…

– У вас тут тюрьма что ли? – усмехнулась Люба.

– Не тюрьма. Но все девчонки, кто в распоряжении директора, выходят на улицу, только если он разрешит. И с провожатым. У нас нет визиток, как у гостей. И паспортов нет.

– А что значит быть в распоряжении директора? – спросила Люба.

– Это значит ходить к гостям, когда он пошлёт…

– На ночь?

– Не обязательно. Посылают и днём. В любое время…

– Так это что, бардак что ли? – изумилась Люба.

– Это гостиница…

– Ты хочешь сказать, что я тут влипла?

– Я не знаю. Вы позавтракайте. Потом Вячеслав Кириллович всё вам объяснит, какие у него планы.

– А откуда здесь можно позвонить?

– Лучше в холле из автомата. Но если в милицию, то бесполезно, – опять перешла на шёпот Вика. – Девчонки звонили. Там только смеются. Или велят обращаться в дирекцию гостиницы.

– Хорошо, я ем этот чёртов завтрак и иду к Панкову. Так ему и передай! – сказала Люба и села к столу.

Тихо пожелав «приятного аппетита», Вика вышла за дверь.

На подносе стояла пиалка с какой-то кашей, чашка чёрного кофе, на тарелочке – маленькая булочка, пару кусочков сахара и розеточка со сливками. «Да… Не вчерашний завтрак… Не щедр Панков, – оценила Люба то, что было на подносе и отодвинула его. – Надо уносить ноги. Знать бы как… Если мимо дежурной с чемоданом, она тут же сообщит директору. Если сначала зайти к нему? Неизвестно, чем кончится… Ух, Сокольников!.. С кем ты водил дружбу?.. Усков… Он же оставил свои телефоны… Но как Панков предлагал ему меня на самом деле? В жёны, в подруги, или на час?.. Господи! Это хуже, чем в парикмахерской у базара. Там хоть любого можно было треснуть чем-нибудь по башке… Но идти всё равно некуда…»

Вика была в приёмной директора, и едва Люба вошла туда, она кивнула чопорной секретарше, и та, даже не взглянув на посетительницу, сказала в селектор:

– Сокольникова. – И только потом, не пряча любопытства и лёгкой брезгливости, оценила гостью. – Проходите, вас ждут.

Панков сидел не за столом, а сбоку от него в тёмном массивном кресле напротив точно такого же, на которое указал Любе. Она прошла вперёд, но не села напротив, подчеркнув этим независимость от воли хозяина просторного кабинета. Уловив её настроение, Панков усмехнулся, но спросил вполне миролюбиво:

– Как отдыхали, Любовь Андреевна?

– Спасибо. А вы, товарищ бывший генерал? – спросила Люба, нажав на слово «бывший».

– Бывших генералов, Любовь Андреевна, не бывает. Бывают генералы в отставке, как ваш покорный слуга. Бывшими бывают жёны, любовницы и кое-кто ещё.

– Не бывают бывшими вдовы, – нашлась, что ответить Люба.

– Возможно. Но как отдыхали? Ничего не мешало? Я извиняюсь, что перевёл вас в другую комнату без разрешения. Но вы же сказали, что у вас туго с финансами, и люкс оплачен только на десять дней. А новый номерочек у нас служебный, в нём можно жить сколько угодно дней, недель или месяцев совершенно бесплатно. И я подумал, что вам это будет удобно, пока не обустроитесь как-то иначе…

– И не наслушаетесь охов и вздохов? – спросила в тон ему Люба.

– Ну, жизнь есть жизнь, знаете. А гостиничная жизнь – особый случай. Контролируем, пресекаем, но… Вы, когда занимали номер с Анатолием Сафронычем, разве не позволяли себе… повздыхать?

– Позволяли. Спасибо за заботу о моих финансовых проблемах. Надеюсь, вернёте разницу, – отнюдь не вопросительно сказала Люба.

– Постараюсь. Оставьте мне ваш паспорт.

– Паспорт я вчера отдала генералу Ускову, – легко соврала Люба.

– Интересно. На кой он ему сдался? – Панков перешел к рабочему столу, нажал кнопку на коммутаторе, включил громкую связь: – Привет, Юра. Зачем тебе понадобился паспорт Сокольниковой?

– В глаза его не видел, – ответил Усков. – А откуда ты это взял?

– Это Любовь Андреевна откуда-то взяла. Вчера ты ей, видимо, глянулся, и она решила, что завезёшь его в Загс с заявлением.

– А ты переводишь её в чулан? – спросил Усков.

– В какой ещё чулан? В служебное помещение. У неё туго с деньгами. Поживёт, пока не определилась.

– Разбирайтесь там сами. У меня – дела. – И Усков отключил связь.

Любу бросило в жар оттого, что её так быстро уличили во лжи, и, что поняла: действующий милицейский генерал Усков в курсе дел отставного генерала Панкова. «Влипла! – подумала она. – Что же делать теперь? Мамочки, как вырываться? Куда?»

– Ну, хорошо, Любовь Андреевна, оставьте ваш паспорт у себя, – заговорил Панков так же миролюбиво и снова сев в кресло напротив. – Вы садитесь, в ногах правды нет. Понадобится нам ваш паспорт – отберём… Вы лучше скажите, что будете делать дальше, если вдруг соберётесь съехать отсюда? Кстати, кроме профессии любовницы или звания молодой вдовы, у вас есть ещё что-то? Образование, специальность, призвание?

– Я парикмахер и привыкла быть на ногах целую смену. Постою, – упрямо сказала Люба.

– Воля ваша. А парикмахер – это хорошо. В гостинице не одна парикмахерская. А вы – хороший мастер? И по чьим головам – по мужским, по женским?

– По всяким. Больше – по умным. Но попадались и другие. Не было только генеральских, – решилась съязвить Люба.

– Генеральские головы умны не всегда, но совсем не просты, Любовь Андреевна! Иначе не были бы генеральскими. Особенно милицейские. Школа у нас особая, умеем выживать в любых обстоятельствах. – Панков поднялся из кресла, прошёл к окну, отодвинул занавеску, чтобы Люба видела широкую Манежную площадь. – Мимо этих вот окон в последние годы столько орудийных лафетов с гробами провезли… И вот там, левее, столько всяких голов поменялось… А милицейские генералы, Любовь Андреевна, за о-очень редким исключением, и сегодня и при погонах, и при делах… Так что, хорошая моя, будете упрямиться – сломаем, сорвётесь куда – найдём, будете умной – поможем. Ваш Сокольников был умным мужиком, потому и жил, как хотел. Вот и вы, голуба, будьте умницей.

Он опять опустился в кресло, дотянулся до её застывших рук, вполне дружески чуть пожал их.

– В номера по вызовам я не пойду, – не отнимая у него своих ладоней, твёрдо вымолвила Люба.

– А кто вас туда посылает? О каких вызовах речь?

– Ну, я слышала раньше,… – замялась Люба.

– Раньше… Пока вы сидели в своём колхозном далеке, времена-то изменись. Теперь никого в номера посылать на надо, сами бежали бы, да мы не пускаем. В парикмахерскую работать пойдёте? В ту, что попроще, или в хороший салон?

– В любую. Я раньше даже конкурсы выигрывала… Только не в дамский зал…

– Решим. – И он жёстко притянул её к себе, зарылся лицом в платье, замотал головой, углубляясь носом дальше…

Люба вырвала из его рук ладони, просунула их между его лицом и платьем, выдохнула с силой:

– Отстаньте, ради бога, Вячеслав Кириллович!.. – и соврала: – Я не в форме.

Паков откинулся в кресло, торопливо, будто кто-то входил сейчас в кабинет, поправил пятернёй волосы, спросил, чуть задыхаясь:

– А что, нет других способов?

– Каких ещё способов? Вы о чём?

– Да всё о том же… В ваши-то годы пора бы и уметь… Или орёл Сокольников не научил? И старый анекдот не рассказывал?.. Не у вас ли в деревне это было?.. Пришла молодуха к попу, говорит: «Батюшко, я великим постом у мужа… в руках держала. Это грех?» – «Пост-от у нас великий, значит и грех большой». – «Как же мне замолить-то его?» – «Отче наш читай, Богородицу… А главно, дочь моя, завтра, в Чистый Четверг, выйди на речку и хорошенько помой руки. И другим бабам скажи на случай». На другой день поп велит служке с утра сбегать на речку, поглядеть, исполняют ли его наказ? Служка сбегал и докладывает: «Што деется-то, батюшко! Бабы всем селом на реке: котора руки моет, котора заголилась, подмывается, а которы и рты полощут!».. Ясно, о чём речь? – улыбаясь, поднял к ней глаза Вячеслав Кириллович.

– Ясно. Но я бы откусила к чёрту! – сорвалась Люба и отпрянула от кресла Панкова.

Он резко встал, прошел к столу, рывком открыл ящик, выбросил оттуда сколько-то рублей, пропуск, скомкал их, шагнул к Любе, сунул этот комок ей в ладонь, до боли сжал её и выдохнул прямо в лицо:

– Пшла вон! И чтоб сегодня же я тебя здесь не видел!

Люба развернулась к дверям.

– Стой! – крикнул Панков. – Иди сюда. Садись.

Люба остановилась, медленно прошла к креслу, села поглубже, упёрлась ему в лицо твёрдым, чуть прищуренным взглядом.

– Слушай. Куда ты пойдёшь? Что у тебя есть? Двести рублей? И ни кола, ни двора? – заговорил он.

Люба подняла к глазам слёзы, они задрожали на краешке век, готовые теперь и в самом деле пролиться на ресницы.

– Ой, только вот этого не надо! Не терплю бабьих слёз… Ну, что тебе надо? Работать в салоне? Устрою. Но, что ты там получишь? Ну, максимум триста в месяц. В ме-е-сяц! А могла бы в день получать столько же. Понравишься кому, замуж возьмут. Сколько уж таких здесь было? И прекрасно живут, письма сюда пишут. Не хочешь здесь оставаться, давай позвоню соседу, у него гости из других стран живут. И тоже, бывает, женятся, увозят к себе… Скажи чего-нибудь, чего молчишь?

– Спасибо, Вячеслав Кириллович. – Люба промакнула слёзы поданным им душистым платком. – Спасибо за заботу о моей судьбе. Только, знаете?.. У меня не тапочка на шнурках, чтобы вышла из номера, шнурки подтянула и – в следующий номер. Я вот туда хочу пойти работать, – показала она рукой на громоздкий выключенный телевизор. Я туда ехала…

– Там, думаешь, лучше? Никто твою… «тапочку» примеривать не будет? – усмехнулся Панков.

– Думаю, это будет зависеть от меня…

– Ну, думай. А я точно знаю, что от тебя будет зависеть только то, в какую сторону пошлют подальше. Раньше там шибко партийный дедушка заправлял, так и он, по-моему, не брезговал своими дивами. А теперь новый мужик командует. Я даже знаю его. Он, правда, всюду за собой одну помощницу таскает… У меня даже где-то визитка его была. Хочешь – возьми, авось пригодится. – Панков порылся в ящиках стола, нашёл тёмно-синюю карточку. – Не знаю только, новые ли тут телефоны. Ну, и мою возьми… Вдруг пригожусь по старой дружбе?

Глава 18.

Игорь гулял. Обшарив старый отцовский гараж от крыши до ямы, он выкопал в её замусоренном углу свёрток вощёной бумаги с тремя тугими пачками сторублёвок. Разодрал пачки, тут же, в яме, стуча зубами от вспыхнувшего жара или озноба, пересчитал чуть влажные, отдающие плесенью – сто лет, что ли тут лежали? – купюры. Тридцать тысяч! Гуляем! Тем же днём заказал стол в ресторане, позвал пару коллег-инструкторов, тройку «чувих» и «гудел» с ними едва ли не до утра. Выпили хорошо, наплясались и наобжимались ещё лучше. Весь следующий день промаялся головной болью – намешал, кретин, всего и всякого, обрадовался. Ломило и под животом – разрядки вчера не получилось: ни у кого не оказалось «крыши». А это означало для Игоря, что надо как-то менять жизнь – или требовать у райкома квартиру, или просить мать и брата разменять их хоромы на пару или даже тройку отдельных квартир, или вступать в кооператив. Благо, есть теперь чем расплатиться. Жалко только, что в гараже откопался всего один свёрток. Летом надо будет перекопать дачку и съездить опять в деревню, навестить вдову, если никуда не рванула. А пока надо кончать с этой дурацкой работой, начинать своё дело. Народу разрешено открывать мастерские, торговые лавки и магазины, создавать строительные бригады: выбирай – не хочу. Вон завотделом уже устроился: шьёт плащи и куртки, молчит, правда, где берёт ткань… Снял в доме быта помещение под мастерскую, успел. Швей перетащил оттуда же, барахло пока сдаёт барыгам, но хочет отобрать у них палатку на рынке…

Ладно, а на что способен инструктор райкома Сокольников? Пить умеет, но пока без разбора… Умеет раскинуть «пульку», подколоть слегка колоду под «очко»… Жорку Сметанина в субботу разделал, как пацанчика на «американку» …У него на ТВ навалом всяких построек, вот и пусть отдаст пока одну. Подо что? Ну, был бы угол, дело найдётся. Если бы вчера был угол, «не болела бы грудь, не стонала б душа!» А где у мальчика душа? В подгузниках у малыша!.. А чего на неделе приезжал Анжей? Хотел купить десяток-другой электродрелей. Кто ему помог? Инструктор райкома Игорь Сокольников. На какие «шиши» Анжей купил дрели? За эти «шиши» он продал рулон индийской джинсовки… Вывод? Анджей привозит новые рулоны джинсовки, Игорь покупает Анжею дрели и шьёт из индийской джинсовки вполне американские джинсы… Дело за малым: расколоть Жорку на помещение, поставить туда пяток машинок, посадить за них столько же дур,… достать гарнитуру, лейблы… И можно за всё это хотя бы стопарём коньячку-у поправить бедную голову будущего кооператора?..

Он встал с дивана, пошарил по серванту. Ничего, кроме звона пустых бокалов и рюмок, стука столовых и кофейных сервизов… Но в углу уцепил пузырёк тёмного стекла. Понюхал – маманин спирт. На безрыбье, как говорится… Чем растирать чистым этанолом ноги, лучше промочить им горло. Но разведённым. Развёл, махнул стопарик и снова рухнул на диван.

Ну вот, на душе потеплело, в голове посветлело, можно приниматься за дело. Дотянулся до телефона:

– Але, Жорик? Сокол ясный на проводе. Должок помнишь? Како-ой? «Американку» кому продул?.. Надо метров пятьдесят-семьдесят производственной площади. Можно сто. Под маленький швейный копчик, в смысле – кооперативчик… Могу взять тебя в долю, или цех – в аренду… Райком? А хрен с ним, пусть без меня людям мозги пудрят… Ну, тоже – дело! Только тогда придётся брать соучредителя… Не, без сопливых. Ты пойдёшь? Уставной капитал – мой. За тобой – твоё звонкое имя… На кой хрен нам юрист? Мент, только что снял папаху и как раз ищет? А он нас не разденет?.. Лады! Тогда ты за него в ответе. Рыбу устава возьму у шефа, у него тоже – швейник.

Покончив с разговором, Игорь позволил себе вытряхнуть в фужер остатки этанола, развёл его апельсиновым соком. Варево получилось кисловато-горькое, но прошло. Позвонил на работу, что берёт на сегодня отгул, а завтра может подать заявление. И, чтобы шеф понял его правильно, попросил «рыбу» устава швейного кооператива. Шеф понял, сказал, чтобы Игорь не дурил с заявлением, ибо, хоть совмещение в райкоме пока и не поощряется, но одно другому не мешает, а иногда очень даже полезно: человек становится ближе к жизни.

Едва договорился с шефом, позвонил Анжей: он в Москве и хочет, чтобы Игорь приехал обсудить интересное предложение. Какое? Не по телефону. Но бардзо интересное!

Уложив оставшуюся наличность в дипломат, Игорь вечерним поездом рванул в столицу. Хотел сначала ехать на машине, но передумал: путь не близкий, дорога скользкая, а жизнь ещё молодая. Билетов в СВ и даже «общих» на фирменный скорый не оказалось, подвернулось место в купе на проходящий, благо прибывают они в Москву, хотя и на разные вокзалы, но почти в одно время.

Проводница, глянув в билет, сказала:

– Поедете, молодой человек, в «малиннике».

Игорь раздвинул дверь в купе и замер. К нему разом повернулись три одинаково кудрявых, круглолицых и пухлогубых молодух в цветастых байковых халатах, и пахнуло кислым запахом чего-то съестного.

– Ой! – всхлипнули молодухи в один голос, то ли с испугу, то ли от радости, завидев крепкого молодого мужчину, вставшего на пороге их купе. – Если к нам, то подождите, мы переоденемся, – сказали они так же вместе и прикрыли руками глубокие вырезы халатов.

«Однояицевые, что ли?» – подумал Сокольников и отступил назад, соображая, что ему делать дальше. Не малинник, а курятник какой-то, вернее, бройлерная птицефабрика: все одного веса и на одно лицо…

– Не берите в голову, я тут постою, – сказал он, оглядывая коридор, в середине которого ему улыбнулась элегантного вида девица. – «Ну, вот эта ещё, куда ни шло. А мужики-то хоть водятся в вагоне?»

Девица оценила взглядом не менее элегантный вид нового пассажира в короткой дублёнке и с дипломатом в руке, и подошла с вопросом:

– Не пускают?

– Да, там дамы решили переодеться.

– Ой, а у меня – трое мужчин и верхняя полка… Двое из них курят и все трое не прочь выпить. Вас не устроит, если бы нам поменяться местами?

– Меня бы больше устроило, если бы ваше купе было двухместным, – ответил Игорь с улыбкой не без значения.

– Чего нет, того нет, – вздохнула она с деланным сожалением. – А серьёзно, не хотите в мужскую кампанию? Они, в общем, спокойные молодые люди. Наверно только чуть постарше вас. Я тогда схожу к проводнице?

– А соседи вас отпустят? – спросил Игорь.

– По-моему, я их только стесняю. В купе тепло, им бы раздеться, а они так и сидят, кто в свитере, кто в костюме… Нет, верно, давайте я им вас представлю? Вас как звать?

– Игорь. А может, мы попросим у проводницы поселить нас в служебное купе? Я заплачу…

– Пробовала. Там – её больная напарница.

– Светлана! Вы там с кем нам изменяете? – открылась дверь её купе. – Обещаем больше не пить и не курить до самой Москвы и даже дальше, – сказал довольно высоким голосом крупный мужчина с вислыми усами.

Светлана слегка подтолкнула Игоря вперёд, чтобы его видела вся троица, а он посмотрел на будущих соседей. Ничего мужики, слегка раскрасневшиеся, но не шибко «поддатые» и вполне прилично одетые – действительно в свитере, и в костюмах. «Приличная публика, – подумал он, хотя и заметил, как один из них уж как-то больно по-свойски подмигнул попутчице. – Ну, наверно, не первые сутки едут вместе, поезд-то сибирский»…

– Вот, прошу принять, – сказала Светлана. – А я – на его место, в женское купе. Зовут Игорем, едет до Москвы.

– Гостям мы всегда рады. Но и вас терять не хотим. Переберётесь позже. А пока давайте за кампанию, а? – и поочерёдно протянули Игорю руки для рукопожатия. Он ответил вполне по-дружески, отметив, однако, что безымянные пальцы у всех троих заклеены у основания широкими ленточками пластыря. «Понятно, татушки заклеили… Братва откинулась с зоны, – мелькнула догадка. – Но… отнюдь не вчера. А, может, секта какая…»

И разговор завязался вполне светский, о том, как живёт срединная Россия, что в дефиците, много ли развелось кооператоров? За Уралом, например, не очень верят, что частному сектору дадут раздышаться, хотя подвижки уже есть…

– Ну, и у нас кое-кто пошёл в кооперативы даже из партийных работников, – сказал Игорь. – Больше, правда, комсомольцы шустрят: приторговывают кое-чем, что можно достать у коллег в других республиках. Но комсомольской крыши не покидают. Тоже, значит, не очень верят.

– А в столицу зачем? – спросили его.

– Так, по делам…

– Видно, по небольшим, если так налегке?

– Пока не знаю. Приятель попросил подъехать…

– Ну, привет приятелю.

Слово за слово, и Светлана засобиралась на выход: надо же ей устроиться, на ночь глядя.

– Или хоть в картишки перекинуться, – предложила она. – У кого они есть?

Игорь промолчал. Соседи подняли руки, мол, тоже не держим.

– А сходи к проводнице, у них, обычно, бывают. И с местом определишься, – предложил ей усатый.

Света и впрямь быстро принесла колоду. Свежую даже, не распечатанную.

– У них теперь тоже кое-что можно купить, даже из косметики. А в вашем купе дамы расстроились, что вы их покинули, – сказала она Игорю. – Пойду их успокаивать. – И «сделала ручкой» мужчинам.

– Ну, чего, в «дурака»? – спросил Игорь, чтобы окончательно убедиться в верности своей догадки.

– Дети что ли? – возразил усатый. – Давайте уж лучше пульку распишем. Ручка, бумага есть?

– У меня нет, – соврал Игорь.

– И мы канцелярию не держим. Тогда чего, тройка-семёрка-туз? – оглядел усатый кампанию и, не дожидаясь согласия, разбросил всем по карте. – Банкует старший?.. У меня десятка пик. У кого больше?

Крупнее карты ни у кого не оказалось. Игорю достался бубновый валет. Он пробежал его пальцами по обеим диагоналям. Никаких намёков на крапление.

– Что ставим? – спросил Игорь. – По стольничку? – И полез в бумажник, где держал некрупные деньги.

– Идёт, – ответили ему по кругу, сбросив на стол по мятой купюре.

– Кому? – спросил усатый.

– Давай по одной, – предложил тот, что сидел, вжавшись в угол противоположной полки.

«Странные ребята», – подумал Игорь. У соседа в свитере морда полная, красная, толстые усы висят, как у писаря в картине «Письмо турецкому султану». В углу напротив – худой, бледный, лоб и подбородок выдвинуты, и лицо кажется каким-то вогнутым. Одет с иголочки. Синие костюм и рубашка в полоску, галстук однотонно-красный. «Сколько же суток он едет в вагоне? И всё время, как выпускник Гарварда?» И третий – парень, как парень. В лёгком пиджаке, джинсах и кроссовках. «Этот наверняка фарцует».

Усатый разбросил еще по карте и обвёл всех взглядом.

– Ещё, – сказал Игорь. И, получив третью карту, слегка похолодел: «Разводят». К вальту были ещё девятка и десятка бубей. – Очко! – тихо выговорил он, бросив открытые карты на столик, и улыбнулся с вопросом: – Новичкам, как на охоте, всегда везёт?

– Этт – точно! – Усатый подвинул «банк» на угол столика к Игорю. – Ещё по стольничку или на «банк»?

«Пошло!» – понял Игорь. Хорошо его подсадили к команде! Ай, да Света! Но ведь и он не зря ЦКШ кончал.

– На все! – предложил он и сдвинул выигрыш в середину столика.

– Крепко. – Сказал «запорожец» и спросил остальных: – Рискнём?

– Я могу только на часы.

Вогнутолицый стал снимать с руки часы, и Игорь увидел его запонки с крупными темно-синими камнями. «Сапфиры? Хорошо стоят!..»

– Я ставлю кроссовки, – вздохнул «фарцовщик». – Новые. «Адидас»! А кто носит «Адидас», тому… ну, и так далее…

– Мне свитер дорог, без него замёрзну. Ставлю усы.

– А может, разберём по стольнику-то и разбежимся по полкам? – спросил Игорь.

– Не по-мужски это, – возразил ему усатый.

Вогнутолицый завозился в своём углу, пошарил в нагрудных карманах костюма, поправил обшлага рубашки с запонками, долгим взглядом посмотрел на усатого.

– Ну, лады, – согласился Игорь. – Банкуй по две сразу. – И заметил, как изменился цвет запонок на рукавах его визави по диогонали. – «Лихо! Крапа нет, мухлюют светом и цветом!»

Не заглянув в карты, Игорь поднёс их ближе к запонкам, потом бросил на стол мастью вниз.

– Сюда посвети! – сказал он, сдерживая дрожь в голосе. – Я эти фокусы с ультрафиолетом со школьной скамьи знаю.

– Так, тихо, фраер! – Нажал ему на плечо усатый. – Не суетись. Никаких фокусов нет. Где ты их увидел?

– В планетарии. Там такую же колоду раскладывали на звёздном небе. Разводить, конечно, не учили… Но мы так же метим купюры…

– Ты чего, мент? – спросил его из угла красногалстучный и снова завозился, выключая свои «сапфиры».

– Я? Менты называют нас «соседями». А вас как кликают?

– Каждого по-своему. А ты, «сосед», не ссышь уже? Ночь на дворе-то…

– Вижу. Но и мы не по одному в вагон садимся. Давайте я вам лучше вашу Свету верну, и тихо доедем, кому куда надо. Хай поднимать не буду. Мы не по этой части едем. Так что лоханулись вы, как вас там? – Игорь чувствовал, как садится от страха его голос и намеренно переходил на шёпот, чтобы не выдать на лету придуманную ложь во спасение.

– А мы – тихо,… – сказал из угла «выпускник Гарварда».

– А я ещё тише, чем ты выключал запонки, включил своего «комарика». Пропищать ещё раз или расходимся? Смотрите… Я могу остаться. Но лучше от этого не будет, – продолжал Игорь, сдерживая готовое рвануть куда угодно нутро.

– Гарантии? – спросил усатый.

– Гарантии Госстрах даёт. А я обещаю, что доедете до места без приключений. Только, чур, больше никого не подсаживать.

– Смотри, «сосед». Мы лоханулись. Но это у нас не часто бывает, – крепко сжал его плечо усатый.

– Догадываюсь. – Игорь высвободил плечо, перекинул через руку дублёнку, прикрыв ею дипломат, и вышел из купе. – Свету я вам верну, сыграете с ней на мою ставку. – И захлопнул за собой дверь. «Теперь – рвать на ближайшей остановке». – Где встанем ещё до Москвы? – тихо спросил он копошившуюся у кипятильника проводницу?