Текст книги "Черный замок Ольшанский"

ГЛАВА VII. О жизненной необходимости основательного изучения старославянской грамматики и алфавита, о без пяти минут докторах наук, которые тоже бывают ослами, и одной помощи, пришедшей непоправимо поздно

Мы сидели с Хилинским на берегу заводи, там, где впадала в нее Ольшанка. Очень широкая в этом месте заводь исходила паром, над ней стояли маленькие и редкие столбы тумана, чуть подсвеченные новорожденным солнцем.

Рыбачили. Вернее, удил один он, изредка подсекая то плотвичку, то небольшого голавля. Уже десятка два рыбок плавали в его ведерке, временами начиная беспричинно, как по команде, громко всплескивать.

– Все ясно, – сказал он, выслушав меня. – Ясно, что Лопотуха должен был погибнуть после врачебного заключения Лыгановского. Кто-то испугался, что к нему вернется психическое равновесие.

– Из тех, кто присутствовал тогда?

– Почему? Каждый из них мог рассказать об этом кому-либо из родных или знакомых.

– Лыгановский таки уехал.

– Да. Он сказал: «Если каждое мое слово в этом чудесном и высокоморальном крае будет приводить к таким результатам, то мне лучше исчезнуть. И пусть они здесь живут согласно своим обычаям и нравам. Мне до них теперь, что Кутузову до Англии».

– А что было Кутузову до Англии?

– Ну, когда мы слишком уж носились да цацкались с новой союзницей, так он сказал «пфуй» и императору и такой политике, добавил что-то в смысле: «А по мне так хоть сейчас же провались этот остров – я бы и не охнул».

– Д-да-а, а гуманностью тут фельдмаршал не отличился.

– И все же я никого из присутствовавших тогда не могу заподозрить, не вижу также, кого связывало бы прошлое с этим несчастным.

– Мы еще очень мало знаем. И потому не можем предвидеть и предотвратить поступки этого или этих. И ты прав: могли кому-то и рассказать.

– «Предотвратить». А тут из-за нашего незнания гибнут и гибнут люди. Вы не погибли вчера только чудом.

– Думаешь, искусственный, подстроенный обвал?

– А то как же. Обвалился кусок стены там, где ломали. И тут же к сотрясению добавилась сила, приложенная к плитам.

Подсек. На этот раз вытащил окунька.

– Брось, – неожиданно попросил он. – Не твое это дело. Это начинает становиться очень опасным. В следующий раз все может закончиться не так удачно. А тут еще твое нервное состояние. Всякий может сказать, что делом занимался псих. Не будет доверия.

– И пускай не будет. – Во мне вдруг проснулся юмор висельника, чего я от себя никак не ожидал. – Здесь столько умных, что обязательно нужен хотя бы один ненормальный. Если не Лопотуха, то пускай уж буду я.

– Ну-ну. Сумасшедшие иногда должны высказывать парадоксы и еретические суждения. Даже замахиваться на авторитеты. Особенно если прежде грешили передовыми взглядами.

– Ну, конечно. Сверхъестественное презрение к ругани и восхвалениям… И куда же это я попал? И куда могут завести человека передовые взгляды? А ведь многие считают свои взгляды передовыми. А у кого совесть атрофирована – те все себя передовыми считают. Изобретают газы, атом, дыбу, шовинизм, исторические поступки, эшафоты. И учат этой морали, если знают, что на нее махнули рукой… Открывают, открывают то, до чего никому нет дела. А вот обыкновенное средство от зубной боли или от радикулита, когда у человека зад болит… Человечество от этого воем воет, а им изобрести слабо. Они копаются в глаголицах…

– Ну, ты даешь. Просто пуританский… – И вдруг уставился на меня. – Ты что, морского змея увидел?

Он, видимо, даже испугался, увидев, что я застыл, уставившись в одну точку, словно одеревенел.

Моя удочка успешно сплыла бы на середину заводи, если бы он не перехватил ее.

– Ну вот. Ну вот и у тебя что-то попалось. Ты гляди, как повел осторожно… А, черт! Да что, наконец, с тобой?

Но тут я начал трястись от смеха. Поначалу тихого, а потом совсем уже нестерпимо безудержного.

– Да что с тобой, хлопче? Ты в самом деле свихнулся, что ли?

– Идиот! Идиот!

– Согласен, но почему?

– Я сказал… ой… про глаголицу…

– Не ты первый.

– И только тут мне стукнуло в голову… Мы искали под третьей башней.

– Правильно.

– третья буква, что в кириллице, что в глаголице.

– Да. И в глаголическом… ах-ха-ха!

первая буква и имеет под титлом значение один.

– имеет значение два, а

– имеет значение три… Ой, держите меня! И нас чуть не засыпало и не убило под третьей башней.

– Та-ак. Не вижу ничего смешного. Своеобразный юмор.

– Дело в том, что

– действительно один, два и три. Так в глаголице. Но в кириллице

– не имеет числового значения. И никогда не имела, как

, как дервь

, как Ш, Щ, Ю и другие. Не имела.

– Как-как?

– А вот так. И значит

стоп вниз, это означает 6, а не 8 стоп вниз. Б и Ж не имели в древней Белоруссии числового значения.

– первая башня,

никакая, понимаешь, никакая.

– это вторая башня от угловой. Значит, ошиблись не только мы, но те, кто хотел нас засыпать… Они ничего не знали, они только следили за нами. А все, что мы…

Я изнемог от смеха, совершенно обессилел:

– Господи! Олух! Олух! Осел ременные уши.

– Ничего, осел на четырех ногах и то спотыкается.

– Ну, хватит. Я больше не позволю этому ослу спотыкаться. Мулом мне стать, если это будет не так.

С этого момента я твердо решил, что никто, ничто и никогда в ослы меня не запишет. История когда-нибудь докажет, так это или не так.

Пока мы дошли до места, где нам нужно было расходиться, я поведал Хилинскому все свои соображения по этому делу. Пускай передает дальше кому хочет. Я больше не желал рисковать. Мало ли что могло случиться со мной в этом идиотском уголке?

Он слушал внимательно, а потом, ничего не комментируя, произнес каким-то безразличным голосом:

– Похоже на то. – И после паузы добавил: – И еще тебе пища для размышлений: «БТ» никогда, с самого основания ларька, киоскеру не отпускали.

Что мне было до «БТ» и до этого бедняги Пахольчика? Меня удивило другое.

– Так, значит, поиски идут? Их не оставили?

– А-а, – отмахнулся он, – я ничего не знаю. Щука как-то обмолвился.

…Через день наше тихое пристанище превратилось в столпотворение вавилонское. Сновали между Ольшанами и Ольшанкой разные машины и разные люди. Приезжали даже из Кладненского и столичного музеев.

Меня это не касалось. Я сделал свое и, на этот раз, надеялся, что без ошибки. Я просто делал то же, что и прежде. Вместе с хлопцами, вместе с археологами (где прибыль, там помощников гибель) выносил мусор и щебень. На этот раз из второй башни. И все эти дни я, словно предчувствуя недоброе, пребывал в самом дрянном настроении.

Приходили и уходили местные жители. Иногда на холме люди собирались даже в маленькие группки, где оживленные, а где и мрачные.

– Ну что, наклевывается что-нибудь? – спросил Ничипор Ольшанский.

Он стоял поодаль вместе с Вечеркой, Высоцким и Гончаренком.

И хотя, отгребя новую порцию разной трухи, на глубине шести стоп от «материка» мы действительно только что нашли изображенный на камне контур корабля, я ответил уклончиво:

– А черт его знает. Тут такая головоломка, что нельзя быть уверенному ни в чем… Возможно… что-то найдется, а скорее всего – нет.

Я не хотел рассыпать почти завершенного узора в калейдоскопе.

До вечера мы расчистили почти всю площадку. Я уже приблизительно видел, где пол сделай из меньших плит. Там можно было предположить существование замурованного лаза. Поэтому я специально не позволил ребятам делать раскопку до конца.

– На сегодня достаточно. Завтра с утра займемся снова.

Они ворчали: азарт есть азарт.

– Ничего, ничего. Оставьте немного приятного ожидания и на завтра.

– Приятного, – с порядочной долей издевки сказала Сташка. – Ничего там приятного не будет.

Я помрачнел:

– Если я даже прав, то один день ничего уже не даст и ничего не изменит. Даже если догадки правильные. Потому что люди – мы в этом случае – опоздали с помощью. На добрых три с половиной столетия.

ГЛАВА VIII. Два призрака в лощине нечисти и дама с черным монахом, или паршивый белорусский реализм

…Мы умылись в реке, и я пошел проводить Сташку и ее команду до лагеря. Там уже весело плясало пламя костра и шипел котел с супом, судя по запаху, куриным, а возле него колдовала худенькая Валя Волот. Все расселись вокруг костра.

– Что это вы так поздно? – спросила Валя.

– Свинья полудня не знает, – ответил Седун. – Да и не только мы виноваты. Петух ведь еще не сварился.

Я чувствовал, что Генка снова что-то готовит.

– А все она, – сказал Генка, кивая в сторону девушки. – Не надо было ей смотреть, как петуха резали. У нее глаз живит.

И вздохнул с фальшивой печалью:

– Так долго мучился петух.

И тут Валя удивила меня. Видимо, Генкины глупости даже у нее в горле сидели.

– Э-эх, – воскликнула она, – не человек, а засуха. Да еще такая засуха, что и сорняки в поле сохнут.

– Сам он сорняк, – сказала вдруг Тереза.

– А моя ж ты дорогая, а моя ж ты лапочка брильянтовая. А я ведь на тебе жениться хотел.

– На которой по счету? – спросила Тереза. – Женись, только не на мне.

– Женись, чтоб дурни не перевелись, – добавила Валя.

Генка притих, понимая, что уже все хотят прижать ему хвост. После еды он даже вежливо сказал «спасибо», но Волот и после этого осталась непреклонной.

– Спасибо за обед, что поел дармоед.

– Милосер-рдия! – взмолился Генка.

Девчатам и самим уже не хотелось добивать «дармоеда». На компанию опустился тихий ангел.

Я не знаю ничего лучше костра. Он пленяет всегда. Но особенно в таком вот мире, залитом оливково-золотистым светом полной луны. Повсюду мягкая однотонность, повсюду что-то такое, что влечет неизвестно куда. К в этой слегка даже серебристой лунной мгле – теплый и живой багряный мазок.

Художники понимают это. Хорошие художники.

– Мне пора, – со вздохом сказал я и поднялся.

– Пожалуй, я провожу вас до края городища.

Прохлада ночного воздуха на лице. Особенно ласкового после жара костра. Мы шли в этой мгле. Костер отдалялся и превратился уже в пятнышко, в живую искру. Слегка прогнутой чашей, оливково-серебристой под луной, перед нами лежало городище, обособленное от остального мира тенью от валов.

– Лунный кратер.

– Станислава, ты не передумала?

– О чем?

– Не раскаиваешься?

– В чем?

– В том, что сказала вчера.

– Нет, – тихо сказала она. – И думаю, что не буду раскаиваться. До самого конца.

– И я. До самого конца. Все равно, скоро он наступит или нет. Только я не знаю, чем заслужил такое от бога.

– А этого ничем не заслуживают.

– Ни внешностью, ни молодостью, ни поступками, ни даже великими делами?

– Иногда. Если такое уже и без того возникло. А оно приходит просто так.

Я взял ее руки в свои. Потом в моих пальцах очутились ее локотки, потом плечи.

Я прижал ее к груди, и так мы стояли, слегка покачиваясь, будто плыли в нереальном лунном зареве.

Потом, спустя неисчислимые годы, я отпустил ее, хотя этот мир луны был свидетелем того, как мне не хотелось этого делать.

– Прощай, – сказал я. – До завтра.

– До завтра.

– Что бы ни случилось?

– Что бы ни случилось с нами в жизни – всегда до завтра.

– Боюсь, – сказал я. – А вдруг что-нибудь непоправимое?

– Все равно – до завтра. Нет ничего такого, чтобы отнять у нас вечное «завтра».

Ноги сами несли меня по склону. Я способен был взбрыкивать, как жеребенок после зимней конюшни. Все нутро словно захлебывалось, до краев переполненное радостью.

Была, впрочем, в этой радости одна холодная и рассудительная жилка уверенности. Уверенности и знания, которые росли бы и росли, дай я им волю. Однако я им этой воли не давал, сверх меры переполненный только что происшедшим и новорожденным чувством безмерного ликования.

И я не давал воли внезапному озарению, которое пришло и не отпускало меня, став уверенностью и знанием. В этом была моя ошибка.

Но я просто не мог, чтобы в моем новом ощущении единства со всем этим безграничным, добрым и мудрым миром жили подозрения, ненависть и зло.

Я вступил в небольшую лощину, лучше даже сказать, широкое русло высохшего ручья. Слева и справа были довольно крутые косогоры, тропинка вилась по дну и выходила в неширокий проем, за которым, не мигая, висела большая неподвижная звезда.

Туманно и таинственно стояли в котловине в каком-то никому не ведомом порядке большие и меньшие валуны. Это было место, в котором старая народная фантазия охотно поместила бы площадку для совещаний разной вредной языческой нечисти. Она вымирает, но все равно в такие вот лунные ночи, когда вокруг светло и только здесь царит полумрак, сюда слетаются на ночное судилище Водяницы[171]171
  Водяницы – туманные женщины, рожденные водой и летящие над ней.


[Закрыть], Болотные Женщины[172]172
  Болотные Женщины – духи болот и вересковых пустошей, красивые жуткой красотой, но крайне изможденные, пугающие криками одиноких ночных прохожих. Если вопль особенно ужасен – человек, услыхавший его, умрет.


[Закрыть], феи-Мятлушки[173]173
  Феи-Мятлушки – маленькие полупрозрачные женщины с крыльями бабочки. Любят людей, но, полюбив особенно сильно, могут отнять у них душу.


[Закрыть], Вогники[174]174
  Вогники – духи блуждающих болотных огней.


[Закрыть] с болот, Карчи[175]175
  Карчи – духи выворотней и бурелома.


[Закрыть], Лесовики[176]176
  Лесовики – духи леса. Не мохнатые и, в общем, добрые, хотя и озорные лешие (лесуны), огромные, иной раз выше леса головой, существа. Они безразличны к человеку и говорят, не обращая на него внимания, как человек на какого-нибудь мышонка. Но ведь тот, слыша громовой человеческий голос, обмирает от страха.


[Закрыть], Хохолы[177]177
  Хохолы – нечто неожиданное, что, возникнув в глазах на привычном, «своем» месте, заставляет человека до глубины души содрогнуться (вообще-то «хохол» – обмотанный соломой на зиму вместе с ветвями ствол дерева. Идешь утром – яблоня, идешь в сумерки – и вдруг, как удар по сердцу, возникает что-то бесформенное, жуткое).


[Закрыть] и Хохлики[178]178
  Хохлики – домовые. Они духи не только дома, но и двора, хозяйственных построек, сада. В общем, добры, но своенравны и озорны.


[Закрыть] и другие полузабытые кумиры, божки и боги. Вспоминают, плачут по былому, творят свою ворожбу, предсказания, суд.

Дыхание трав увядающих тает,

Сочится туман над стальною водой.

В низине, где замок почиет седой,

Последняя фея сейчас умирает.

Эта лощина – последний уголок их когда-то безграничного царства. Эти еле видные, тускло мерцающие камни – их поверженные троны. Троны в лощине, в которой густо настоялась их тревога, бездомность и обреченность. Их последняя безнадежность в мертвой пустоте бездуховности. И единственное живое – живое ли? – существо в этом мире заброшенности и хмурой Печаля.

Нет, я не был здесь единственным живым существом. Передо мной как раз на том месте, где тропинка ныряла в узкую расселину, чтобы метров через десять вырваться на простор, возвышалась очень высокая тень человека.

Эта тень подняла руку и медленно опустила ее. Все это творилось в полном молчании, которое обещало очень недоброе.

Я оглянулся – еще одна тень блокировала второй выход, тот, через который я забрел в эту ловушку.

А я ведь все уже понял, я знал и мог предвидеть это. Но я, ослепленный своим счастьем, смирил, заглушил, удушил свои предчувствия, не дал им воли.

И теперь расплачивался.

– Вы кто? – прикидываясь вполне безмятежным, спросил я.

Он молчал. И вдруг на темном пятне лица возникла тусклая белая подкова – неизвестный улыбался.

– Впрочем, можете и молчать. Я знаю и так.

Их позы красноречивее всех слов говорили о том, что этому моему знанию я и обязан этой ночной встречей и что она не может окончиться для меня добром. Потому что моего молчания о том, что я знал, нельзя было купить, но его можно было добыть, повстречав вот так на узкой стежке, перекрыв все пути. Они и повстречали. И это была не первая их попытка добыть молчание такой ценой.

– Здорово, Гончаренок, – сказал я, покосившись на того, что подходил сзади. – И ты здорово живешь, Высоцкий. Что, покой очертенел любителю «тихой жизни»?

– Ну, здорово, – это процедил наконец первые слова Высоцкий. – Доброй ночи, Космич.

– Вряд ли она будет добрая.

– И здесь ты не ошибаешься, – с ленивым спокойствием сказал он.

– Напрасно вы задумали, хлопцы. Напрасно начали. Мое молчание уже ничего не стоит. Я нарушил его. И если со мной что-то случится – те люди сделают свои выводы. И на этот раз они колебаться себе не позволят. Медлить не будут.

– А нам и не надо. Это не купля молчания, – отозвался Гончаренок. – И даже не месть. Просто итоги подбиваем. Ты свое дело сделал, привел нас до тобой же открытого тайника. А уж вскрыть его – тут нам целиком хватит твоего молчания до утра. Это для нас оно будет – до утра. Для тебя оно будет – на неопределенное время. Даже если рассчитывать на трубу архангела.

– Для вас она тоже затрубит, – ответил я. – Даже быстрее, чем надеетесь.

– Это мы, как говорят, еще поживем-увидим, – сказал Игнась.

– Ну так что, – предложил я, – присядем да поговорим.

– Тянешь? – спросил Гончаренок. – Выторговываешь пару минут? Не поможет.

– Нет, не тяну. Просто постараемся утолить ваше и мое любопытство. Взаимно. Ведь интересно ж, правда, как работали наши головы?

– Твоя скоро работать не будет, – сказал Гончаренок.

– Брось, – прервал его Высоцкий, – и в самом деле любопытно. А времени у нас хватит, даже многовато будет. Нужное нам можно легко и перепрятать. Остальное нехай хоть сгорит.

– А то, что нужно не тебе и не мне?

– Может, и найдется. А может и сгореть, хрен с ним. В самом деле, давайте присядем да тихо-мирно поговорим.

И он указал мне на высокий валун около стежки.

Сами они сели на два пониже, чтобы иметь большую, чем я, свободу движений. Ночное судилище нечисти началось.

– Ну вот и поговорим, – хлопнул себя по колену Высоцкий.

Сеймик, как говорится, был небольшой, но bardzo porzadny[179]179
  Очень приличный, пристойный (польск.).


[Закрыть]. У двух его участников, помимо превосходства в грубой физической силе (впрочем, может, и не такого уж большого), в карманах можно было найти ножи (я был уверен в этом), а у кого-либо, может, и симпатичный маленький кастет, а во внутренних карманах пиджаков или под мышкой – пистолеты.

– Начинай, – как бы торопя, сказал Гончаренок.

– Начну, – сказал я. – Начну с того, что если даже и не на сто процентов, но я знаю вашу историю, ваше прошлое. Как узнал? Считайте, что поначалу это были просто неясные догадки. Я не знаю, каким образом вы пронюхали о книге и тайне, скрытой в ней. Но вы знали. Возможно, еще со времен войны, со времен последнего Ольшанского. К сожалению, вы не смогли присутствовать при финале трагедии и точно не знали, где и что в дополнение к старым сокровищам спрятал последний князь. Потому что в дело вмешались гестапо, прятавшее архив, и айнзацкоманда, прятавшая награбленное. И обе эти «организации» разместили свои тайники в опасной близости к старинным сокровищам. Им казалось, что более надежного места не найдешь. И они не были склонны информировать посторонних, да еще местных, открывать им свои тайны. Наоборот, припрятав от вас ваши же дела, они заставили вас остаться здесь надежными охранниками своих ценностей и, в случае чего, их защитниками, потому что вы заодно защищали свой покой и кое-какое будущее… На случай такой неожиданной неприятности, если бы кто-то начал искать и копать.

Они переглянулись.

– Но хозяева не выжили. Старый Ольшанский в скором времени помер. Книга исчезла неведомо где. Вы не могли и предположить, что она заброшена на чердак хаты деда Мультана, где ее нашел Пташинский. Зато у вас была надежда, что не все потеряно, пока книга неизвестно где, а даже и найденная даст мало пользы тому, кто ее найдет. Ведь нужно догадаться о существовании шифрованного сообщения, расшифровать его и… этого мало, иметь в руках вещественный предмет, без которого, как считал древний князь, да и вы тоже, расшифровка тайны невозможна. Ни он, ни вы не подумали, что, имея на плечах хотя бы какое-то подобие головы, можно обойтись без этой вещи.

– Какой вещи? – процедил сквозь зубы Гончаренок.

– Я много над этим думал. Случай помог мне, а вы своим поведением укрепили мою догадку. Это «мед», медь, это пестик, который у вас, Гончаренок. И ступка, которая, я почти уверен, у вас, Высоцкий. Почему же вы не сложили своих пожитков в общую сокровищницу? Боялись, не доверяли друг другу. Собирались шантажировать друг друга общим неопределенным прошлым.

– Брешешь, – сказал Высоцкий.

– Почему брешу? Вы просто не нашли книгу. Так совпали обстоятельства. Не нужны были ни преступления, ни новые и новые ваши жертвы.

– Тут ты сглупил, – сказал Гончаренок. – Мы со временем догадались, что ты каким-то непонятным образом совершил сверхъестественное, хотя имел в руках только треть тайны. Нам оставалось только следить за тобой.

– И с некоторых пор вы догадались, куда ведет меня в этом лабиринте моя нить. Тогда я стал не нужен, и вам надо было обязательно убрать меня с дороги, чтобы не мешал. Однажды вы попытались закидать меня камнями во время «дуэли фонарей». Вторая попытка – нападение четверых (догадываюсь, кто были двое остальных и почему они сегодня не присутствуют). И третья – которая чуть не увенчалась успехом, – обвал.

– Четвертая увенчается, – пообещал Гончаренок.

Я тянул. Бессовестно тянул. Выхода у меня почти не было. Была лишь слабая надежда, что кто-нибудь придет ко мне в плебанию. Что, может, не застав дома, кто-то спохватится и меня начнут искать. Надо было как можно дольше задержать их, чтобы им осталось меньше времени до утра. Когда это теперь всходит солнце? Гм, где-то в половине четвертого. Оставалось каких-то три часа с небольшим.

Нужно было спасать дело, если уж я не мог спасти свою жизнь. Спасать дело, за которое сложило головы столько людей.

Мне тоже очень не хотелось безвременно оставлять этот лучший из миров (лучший ли, если по нему шляется такая сволочь?), но если уж это было кем-то предопределено, то я хотел быть последним, кто безвременно его оставит.

Чтобы после меня больше – никто.

Мир был до краев залит безразлично-прекрасным светом луны. Лощина, в которой мы сидели, была с избытком переполнена темным сумраком. И справа от себя я видел человека с лицом, изрезанным мелкой сеткой морщин, и ушами, большими, как у Будды, а слева – другого, большого, сильного, который с ленивой грацией развалился на камне.

– Вы считали, что, если разрушите стену, возле башни, вам будет легче забраться в ее подземелье. Под шумок. То одни разбирают, то вы. И вот Гончаренок со всем присущим ему шармом убеждает председателя в целесообразности закрыть мечеть и устроить в ней свинушник.

– Какую мечеть?

– Ну, пробить запасной вход в замковый двор и сделать в нем скотный двор… А тут я, с фотоаппаратом. И даже председателя напускать на меня не надо, чтобы самим остаться в стороне. Председатель сам лезет на рожон. Охранную доску сняли ведь. Закона нет разрушать, но тут – по горячему… Небольшая, но неприятность. А тут еще два Ивановича, которые ему с этим своим краеведением давно в зубах застряли и уши объели. А вам с этим их «Познай свой край» и «Никто не забыт, и ничто не забыто» тем более. Потому что вам как раз и надо было, чтобы люди меньше знали свой край и прочно забыли о некоторых типах и их деяниях.

– Игнась, я его сейчас грохну, – сказал Гончаренок.

– Погоди. Тебе что, не интересно, до чего он там додумался? Пусть болтает. Далеко он своих знаний не унесет. А нам любопытно узнать, почему он заподозрил. Ведь другие тоже могли догадаться. Уж я вроде бы не очень умным выглядел, а о тебе и говорить нечего. Настолько тупое животное, что подозрений не должно было быть.

Гончаренок снова полез в карман.

– Брось, – снова остановил его Высоцкий, – нож ты хорошо бросаешь, но его сквозь карман, как пулю, скажем, не кинешь. Сиди и слушай.

– Часто встречался ты мне, Тодор, на дороге. Иногда ночью. И прыгал через канаву, полную воды, якобы по малой нужде. А зачем?

– А затем… Встретились тут с одним…

– А до этого, на другой дороге, про «страшные яйца» разговаривали? – Я надеялся только, что выдумки и предположения, построенные на песке, не занесут меня слишком в сторону.

– Ч-черт.

– Вы шли оттуда полем, чтобы возвратиться иной дорогой, чем тот.

Кто «тот», для меня было темной ночью, как многое и многое в этом деле. Многое, о чем я уже никогда не узнаю. Но я должен был делать вид, что мне известно куда больше, чем на самом деле (только бы не перегнуть!), и потому даже врать с большей или меньшей долей вероятности.

– Вы торопились. Тем более, что тогда, по дороге на станцию, в грузовике, я проболтался, что связываю все, что происходит, не только с теми сокровищами, но и с событиями перед бегством немцев. Тут уж надо было и дело с Лопотухой как-то довести до конца («дуэль фонарей»), а заодно и со мной, если уж ночью полез в замок, попался под руку. И даже убегать было нельзя. Привязаны к архивам… То-то же ты, Высоцкий, тогда на станции так на пассажира психанул. В самом деле, едет себе, куда хочет, а ты, «туземец», вынужден на месте сидеть, дрожать и ждать результата. Да и странно, что человек не знает, где его брата расстреляли, в Кладно или в Белостоке. Пожалуй, все же на Кладно слухи указывают, и фамилия на памятнике черным по белому.

– Какое дело с Лопотухой? – словно ничего после упоминания о нем не слышал, спросил Высоцкий.

– А вы думали, что, если он замок своей крепостью считает, вас ежедневно видит и подсознательно побаивается и напускает на себя больше дури, чем есть на самом деле, то он может какой-то тайник раскрыть. Для верности вы тогда ночью в башне и стену ломали. В подозрительном для вас месте.

– Умный ты человек, Космич, – с ленивой угрозой сказал Высоцкий. – Умный. Только ты вроде русского: задним умом крепок. Спохватился поздно.

– Да. Я знаю. Но не думаю, чтобы вы очень выиграли во времени. Не только вас тут нечто держит. Держит тут кое-что и еще одного человека.

– Загадками говоришь, – сказал Гончаренок.

– Да.

– Ну, дальше, – торопил Высоцкий.

– О попытке взлома моей квартиры, о «моей» записке Марьяну я говорить вам ничего не буду. И без того длинный рассказ. Не знаю также, что вас вело ко второй башне. Наверное, логическое продолжение, проекция на будущее моих поступков. Но третьей башней я вас на какое-то время сбил с панталыку.

– Ненадолго, – сказал Высоцкий.

– Правильно. Иначе вы бы мне там могилу не готовили. Тогда бы последней жертвой был не я, а Лопотуха. Очень уж вам слова врача не понравились, что Людвик может прийти в себя… Да, многое происходило. О многом я не знаю, как не знаете и вы.

«Тянуть больше незачем. Да и устал я. Очень устал душой. Быстрее бы уж, в самом деле, конец. Длить эту комедию нет ни сил, ни желания».

– Вас так или иначе поймают. Рано или поздно. И тогда все будут отмщены. И я тоже.

– Да нет, – сказал Высоцкий, – пока суд да дело, перед нами путь открыт. И когда мы возьмем все в свои руки – молодчики вроде вас не понадобятся.

– Некоторые и прежде это говорили. А где они? Но если это, к общему несчастью, и случится, то вот тогда мы по-настоящему и понадобимся. Да те, кого теперь не принимают всерьез (с разных сторон) любители и знатоки «дела».

– Это еще почему? – повысил голос Гончаренок. – Пока мы здесь хозяева. И со временем будем полными хозяевами. У нас здравый смысл.

– Не будете, – сказал я почти спокойно. – Думаете, божеские и человеческие законы отменены в пользу этого уголка или какого-нибудь другого на земле? Только потому, что мы родились здесь? А какой-то там Гитлер в Германии? А Власов в России? Нет, эти законы нигде не отменяются. Корабль ваш очень стар и сейчас летит на рифы.

– Так что же нам, беднягам, делать? – с фальшивым отчаянием спросил Высоцкий.

– А надо было с детства учиться совести, которая в житейском море вместо навигации. Изучать ее и жить, и плыть. Или пренебрегать ею, и тогда – будьте вы прокляты во веки веков!

– Что ж, поговорили. – Высоцкий вынул из кармана пистолет.

Я готов. Мне почти не страшно. Так, вроде немного сосет под ложечкой. Но тут я поднимаю глаза.

…Далеко-далеко, за тьмой, за лунной мглой горела искра костра. Как же я мог не подумать о ней?!

…"Выход! Выход любой ценой, кроме унижения!"

Он примеривался. Примеривался и я. Мне надо было только, чтобы он утратил покой, чтобы рука у него не была твердой. И потому я пустил в ход последнюю свою догадку, почти граничащую с уверенностью:

– Что ж, до скорой встречи, Высоцкий… И ты до скорой встречи… Бовбель.

– Что-о?!

– Бовбель! С двойной бухгалтерией. По доходам и по трупам. Передрожали вы, бедняги! Что, Бовбель, все эти годы не пил, только рот водкой полоскал?

– Догадался, – хмыкнул Гончаренок-Бовбель. – А как же.

– Ясно, убежал ты тогда болотной стежкой. Одному тебе известной. Один убежал. А друзья-свидетели накрылись. Тоже двойную бухгалтерию вел? Со своей бандой и с немцами? А ты, Высоцкий, твои руки в крови расстрелянных в Кладно? Архив вам был нужен. Помимо денег.

– Ну вот, – прервал меня Высоцкий. – Тут тебе и конец. Мало мы вас, гадов, перешлепали.

– Грязные вы скоты… На что надеетесь?

Пистолет рывком поднялся вверх, потом начал опускаться. И тут я откинулся назад и упал на валун. Упал на правый бок (не дай бог, на руку!), клубком, как надо падать с коня, откатился подальше от камня.

В момент падения надо мной хлестнул, как будто толстым бичом, выстрел. Я уже поднимался, но подвела, поехала по влажной траве правая нога, и я чуть не ткнулся носом в землю, одновременно почувствовав, как что-то обожгло левое плечо выше ключицы.

Гончаренок-Бовбель метнул-таки нож, и, если бы я не поскользнулся, этот нож сейчас торчал бы у меня под левой лопаткой.

Теперь нож лежал на траве, и я подхватил его: все же хоть какое-то оружие в руках. Хотя что оно значило против пистолета.

…И тут вспыхнуло с десяток карманных фонарей, и я, ослепленный, увидел только, как со склона взвилось в воздух длинное, черное в этом свете тело и как будто слилось с фигурой Высоцкого, насело на него. Одновременно с этим грохнул второй выстрел, который не попал в меня лишь потому, что «извозчик», «ездовой», или как там его, упал. И собака уже прижала его к земле, и держала в пасти его правое запястье.

В следующий момент они покатились по земле и ничего уже нельзя было разобрать. А я прыгнул на Бовбеля. С ножом. Он присел, чтобы избежать удара, потому что я в горячности мог-таки полоснуть его, всадить нож по самую рукоятку.

Он ловко избежал удара и тем самым очень удобно подставил подбородок как раз под мое колено, которым я и не замедлил садануть изо всей силы так, что у него лязгнули зубы и он опрокинулся навзничь, всей спиной и затылком припечатавшись к матери-земле.

И тут я насел на него, перехватил правую руку с шипастым кастетом.

Мне нужно было дорваться до его глотки.

Прозвучал третий выстрел. В кого? Я не знал этого, способный только драть, рвать на куски, грызть.

Когда меня оттащили, кровавый туман все еще стоял в глазах. Я скалил зубы и хрипел. И лишь постепенно сквозь этот туман в свете фонарей начали проступать лица. Прежде всего я увидел Щуку… Потом незнакомого милиционера, который только что надел на Высоцкого наручники. У Игнася из правого предплечья бежала струйка крови.

– Застрелиться хотел, – сказал милиционер. – Смог-таки перекинуть пистолет в левую руку. Если б я не стукнул по ней – тут бы ему и последнее рыдание.

Теперь я уже различил и Велинца, который с трудом оттащил Рама за ошейник, и еще двоих незнакомых, которые закручивали за спину руки все еще полубессознательному Бовбелю.

Плыли передо мной лица Змогителя… деда Мультана с двустволкой… Шаблыки… Вечерки… Седуна… Сташки…

Огни завертелись в моих глазах. Земля ушла куда-то в сторону.

Хилинский (он держал меня справа) крепко сжал мой локоть.

– Держись. Держись, брате. Ничего. Все прошло.

А я остатками сознания чувствовал, что нет… нет… еще не все. Что-то настойчиво сверлило мозг, должно было вот-вот все прояснить, но бесследно исчезало при первой попытке остановить, задержать его, догадаться. Последних стеклышек так и не было в этом калейдоскопе грязной брехни и подлости.

Подъехала машина. Не знаю, как она называется теперь. А в средневековой Белоруссии воз, в котором отвозили задержанных, назывался «корзинкой для салата» или «для капусты».