Текст книги "Светлые аллеи (сборник)"

Плохо о хорошем или хорошо о плохом

Хорошо там, где нас нет. Ух, как хорошо! А приезжаешь туда, где тебя не было, та же картина маслом и без хлеба. Только тона помрачнее. Потому, что ты уже здесь, и хорошо там, откуда ты приехал. Отсюда болезненная тяга к странствиям, перемене прописки и гражданства.

Хорошо, говорят, быть женатым. Уют, мол, глаженные брюки… Ну женился. И ничего хорошего. Уют нам только снится. Потому, что я уже здесь. А хорошо среди холостяков, где меня уже нет. Развёлся теперь и думаю, а в браке-то было хорошо, тем более гарантированный ужин с котлеткой.

Всё это наводит на печальные мысли. Выделю самую печальную. Хорошо не там, где нас нет, а плохо там, где мы есть. Поэтому не надо метаться и скакать, как сайгак перед случкой. Живи, где живёшь, живи с кем живёшь и не думай о хорошем – там тебя нет. Ты в нём не предусмотрен.

С другой стороны всё это – ненаучный пессимизм, живительные источники которого безволие, пофигизм и страх неудач. И лучше не думать в эту сторону вообще. А если думать, то так: хорошо не там, где нас нет, а там где мы есть. А хорошего там, где нас нет, просто не существует. Это всё зловредные выдумки газет и телевидения. Ловкий пиар. И как не крути, на Земле, где мы всё-таки есть, всё-таки хорошо. Главное – не увязать в глобальных мелочах типа долгов и жены стервозы. Хотя эти досадные мелочи и доминируют над главным, но главные здесь не они. И вообще хорошо, что мы есть!

Соседка

У меня есть соседка Люба. Хорошая девушка. И очень красивая, а личная жизнь не складывается. Хотя спрос большой. Сначала к ней дантист какой-то ходил с вечно покусанными руками и улыбкой «Мы из Голливуда!» Его я боялся – это у меня с детства сердцебиения и ужас перед врачами. Дошло до секса, оказался садистом – ему хотелось, чтобы Люба кричала. Издержки профессии. Потом был один ди-джей из ночного клуба. Всегда в чёрных очках. Видимо дневной свет основательно действовал ему на нервы. Такой продвинутый парень, который любил поспорить со мной о Ницше. Кто это такой, я не знал, но тем не менее в спорах охотно участвовал. Мне не жалко. Слово «диджей» звучало для меня таинственно и как-то слишком конкретно. Диджей и всё.

– Что это за профессия такая диджей? – спросил я однажды у Любы – Что он у тебя на работе делает?

– На проигрывателе играет – гордо объяснила она.

– Как это? Типа шарманщика что-ли?

– Да нет, на пластинках. Вот придёт и спросишь.

Но симпатичный ди-джей больше не пришёл. Этого продвинутого парня задвинули обратно одни гады. Кому-то он наступил на ногу из местных «авторитетов». Жизнь коротка, мафия бессмертна. Подвела неуёмная привычка спорить со всеми о Ницше. И диджей на случайных попутках исчез из жизни Любы.

Через две недели Люба нашла утешение в Грише из первого подъезда. Этот печатался в газетах и тоже носил очки. Специализировался он на длинных поэмах с прологами. Но не чурался и мелких форм. Я его не любил. Слишком он был румяный и благополучный для настоящего поэта. А стихи своей гладкостью и оптимизмом напоминали фильм «Трактористы». Каждое утро он клал в Любин почтовый ящик конверт с олимпийской символикой – пухлый плод своих ночных досугов. В графе «кому» Гриша писал «Моей Музе». Я заносил эти конверты Любе и спрашивал: «Ну что новенького пишут?». Но Люба только молчала и глупо улыбалась. Хотя улыбаться можно только глупо. Ни разу не встречал такого выражения как «умно улыбался». Когда у человека хорошее настроение, он глупеет.

Но потом они чего-то повздорили. Люба и этот Гриша. Не поделили свою огромную любовь. Все дни Гриша ходил мимо окон загадочный, как японский кроссворд и как-то хищно ухмылялся. А через неделю в местной газете появилось стихотворение, которое так и называлось «Злодейке Л.» Пересказывать его не буду. Скажу лишь, что начиналось оно словами «Погиб поэт…», Любу сравнивали с ехидной, фигурировали слова «шалашовка», «шельма» и «шушера» – все на букву «ш». В стихах было что-то змеиное.

Люба пришла ко мне вся в слезах. Плакала она просто и беззащитно – как плачут маленькие дети.

– А письма – то какие хорошие писал! – курлыкала она на моём плече раненной птицей.

Я вытащил из конверта и прочёл одно. В начале шли стихи, написанные каким-то круглым и самодовольным почерком. Буковки были мордастенькие, как и сам Гриша.

 
Каждый день я нежаден на ласку,
Постоянно тебя целовал.
Вспоминал я день нашей встречи,
На которой тебя обнимал.
Полюбили друг друга мы с взгляда
И теперь будем вечно любить
Мы друг друга с этой минуты.
Нам счастливых дней не забыть.
 

«Крепенько», – подумал я. Потом видимо поэтическое вдохновение оставило певца и труженик пера перешёл на прозу.

«Любимая, – прочёл я, – когда на голубых газонах вселенной расцветают белые хризантемы звёзд, так хочется плакать и верить, что на свете существуют добро и любовь, хочется раздавать прохожим карманные деньги…».

Было такое ощущение, что я это уже где-то читал. Дежавю. Особенно возмутила меня последняя строчка про прохожих.

– Дура! – сказал я – И ты поверила? Откуда у него могут быть карманные деньги?! Откуда?

– Поверила! Ой, поверила… – ещё горше зарыдала Люба.

Я не понимаю, когда обманывают женщин, тем более Любу. Весь бурля, я надел пиджак и, чувствуя себя Дантесом, пошёл бить Грише его одухотворённую поэзией морду. Чтобы ему было, что потом писать. На моё счастье мне не открыли.

Вечером я купил бутылку «Кагора», сала, помыл полы и позвал Любу.

– Слушай, а выходи за меня замуж, – сказал я ей, когда она повернулась спиной и жарила сало.

Люба вздрогнула и её красивые глаза стали как никогда похожи на две крупные ягоды смородины, которую я очень любил в детстве. Наверное в них читалось «И ты Брут?». Но может я ошибаюсь. Всё было в какой-то романтической дымке или это начинало пригорать сало.

– Ты худой – наконец сказала Люба.

– А я поправлюсь, – пообещал я – Дело наживное. Вот видишь сало купил. И ещё куплю.

– А стихов писать не будешь?

– Нет, стихов я писать не буду. От них у меня изжога – твёрдо сказал я – Какие стихи, я и пишу-то с ошибками. И потом, у меня не будет времени. Я буду поправляться. Нагуливать вес.

– Я подумаю, – сказала Люба, хотя я понял, что она уже подумала.

Мы съели сало, выпили «Кагор» и больше она ко мне не заходила.

Тёмная сторона медали

Мой стол ломился от бутылки водки и банки кильки в томате. Почему-то говорили о проблемах брака.

– В разводе всегда виноваты двое – авторитетно заявил Виталя.

– Конечно. Жена и тёща, – чтобы сделать ему приятное, подтвердил я.

Теперь мне можно помолчать и спокойно покурить – после развода жена и тёща были его идеей фикс. Я не ошибся. Говорил Виталя долго и искренне. Я так никогда не говорю. Жестикулируя вилкой, делился наболевшим. Мне даже надоело слушать этот скучный мат. Особенно он напирал на то, что они зажили его новые валенки и какие-то особые кусачки, без которых он как без рук. Про валенки мне было неинтересно, и я направил его искренность в более сюжетное русло.

– Никогда не думал, что вы разведётесь, – лицемерно сказал я – И вроде жена неплохая. Никогда не гуляла…

– Кто не гуляла!? – возмутился Виталя – Она не гуляла? – он злобно рассмеялся и прибавил звук, и весь стал похож на громкоговоритель.

– Ты в этом месте поподробней. Я просто хочу понять, – попросил я.

Он начал поподробней. Я то осуждающе, то восхищённо цокал языком и, пьянея, думал: «Какой это чистый и ранимый человек. И как по – скотски с ним обошлась жизнь. Как трудно ему в этом подлом мире!»

Я смутно помнил, что, когда он уходил, мы даже обнимались.

На следующий день я получил долгожданные деньги и пошёл на рынок за продуктами потребления. И там неожиданно встретил Виталину экс-супругу Любу. Она о чём-то ругалась с продавщицей кофточек. Люба узнала меня и мы с ней разговорились. И конечно о разводе. Она сначала вроде крепилась, но потом тоже перешла на мат. Чистый и ранимый человек Виталя оказался чудовищем, жуликом и импотентом.

Но тут чего-то не сходилось, так как потом Люба пожаловалась, что он перетрахал весь их подъезд.

– И сколько этажей? – спросил я.

– Двенадцать – с горечью сказала Люба.

Однако, – завистливо подумал я. – Ай да Виталя.

– Как женились, так с чемоданчиком к нам пришёл. Как разъезжались, так грузовую машину нанимал – и Люба промокнула глаза платочком.

Она мне много ещё чего рассказала. Я только ахал. Какая это прекрасная и гордая женщина – потрясённо думал я. Меня душили спазмы умиления. Просто Мадонна наших дней. Я так зауважал Любу, что даже совсем забыл предложить ей как-нибудь встретится у меня вечерком. Из головы прямо вылетело. Тем более Виталя вчера сказал,

что стоит ей тронуть зад, как перед сразу слабеет. Такая интересная зависимость.

Лишь дома я несколько остыл и задумался. Что за чёрт! Слушаешь Виталю – он прав. Слушаешь Любу – она права. А ведь так быть просто не может. По логике не может. Выходило, что я тоже прав. Так кто же тогда виноват?

«Мы все хорошо устроились, – наконец подумал я – Все правы и виноватых не найдёшь».

И, поняв, что меня найдут, я успокоился и сел обедать. И как всегда с хорошим аппетитом – два часа пролетели незаметно…

Объявление

В обеденный перерыв после чая я раскрыл местную газету объявлений. Объявления были на любой вкус. Попадались довольно забавные. «Торговый Дом «Петров и деверь», например. Я представил себе этого Петрова и его деверя, их дом и рассмеялся. Или такое «Утеряна вставная челюсть «Голливуд». Тоже смешно. А вот «Японский йог Фудзияка Хераюки исправит вашу осанку». В этой фамилии чувствовалось что-то очень мужское. Хераюки! Да ещё и Фудзияка. Что-то задиристое и бесшабашное, как шампанское. А в конце шла рубрика «Знакомства» – самое интересное. Хотя правильнее бы её назвать «Сделки». Кто-то действительно озверел от одиночества, кто-то ищет содержанку, другие хотят подороже продать свою молодую красоту. Вдовы искали дармовую рабсилу для своей дачи. Типа «познакомлюсь с мужчиной, любящим приусадебное хозяйство и огородничество. О себе: дача 20 соток». Ищется новая лошадь вместо павшей.

А в самом конце стояло совсем коротенькое объявление, которое ударило меня прямо в сердце своей безыскусностью и величием. Я даже прочитал его в слух, чтобы другие тоже оценили. Эту сдержанную силу.

– Слушайте! «Мужчина познакомится с женщиной для встреч на её территории. Немного о себе: 30 лет, 25 см.»

– Двадцать пять чего? – не расслышал Зиновий Саныч.

– Сантиметров двадцать пять, – мрачно сказал Петя.

Наступила пауза. Каждый наверно подумал, как бы выглядело его такое объявление.

– И он считает, что это «немного»? – удивился Зиновий Саныч.

– Да нет, тут написано «немного о себе». Немного типа о себе, – сказал я, складывая газетку.

– Да, цифра оскорбительная, – заметил Зиновий Саныч.

– А я считаю, что это неправильно, – сказал Бушуев и как всегда выдал на гора очередную глупость, – Тут главное не длина, а состояние души.

– Заткнись, а? – попросил Петя – И без тебя тошно.

– Может опечатка? – предположил я, хотя знал что, это не так.

– А чё, – сказал Бушуев, – ещё и больше бывают. Вот, говорят у Петра I был… Говорят, даже горбатых лечил.

Петя внимательно посмотрел на Бушуева, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.

– А чего ты расстраиваешься? Ты же не виноват! – сказал Бушуев.

– Ты это о чём? – начал нехорошо бледнеть Петя.

– Здрасьте! Нуты же сам мне рассказывал… – растерялся Бушуев.

– Заткнись, гад! – сдерживаясь из последних сил, сказал Петя.

– Да хорош вам… – поморщился Зиновий Саныч – Пойдёмте лучше покурим.

– Ты же бросаешь?! – удивился я.

– Ага, бросишь тут, – недовольно сказал Зиновий Саныч, и они втроём ушли в курилку.

– «Да, – зло подумал я, – Зиновий Саныч – светлая голова, кандидат наук. Бушуев философские стихи пишет, печатался в стенгазете. Петя в одиночку уже трёх медведей на овсах взял. А тут у человека 25 сантиметров и они перед ним полное дерьмо. А этот человек может быть абсолютный ноль и ничтожество, но докажи это женщинам. И будь ты трижды Эйнштейном или Эйзенштейном… Дикая несправедливость». И я вдруг решил позвонить этому фрукту. Послушать его голос.

Четыре раза было занято, потом соединили.

– Да, – затравленно сказал мужской голос на том конце.

– Я по объявлению. Насчёт знакомства. Хочу уточнить некоторые цифры, – сказал я.

– Уже и мужики звонят! – с горьким восторгом сказал голос и заверещал

– Нет его! И больше не звоните сюда. В больнице он!

– Извините ради бога, а что с ним? – говорил я певуче, как по моему мнению должны говорить «голубые».

– В психбольнице! Его каждую весну «прокалывают», – ответили мне и дали отбой.

Я поцеловал телефонную трубку и рассмеялся. Мир снова заиграл и заискрился, и я передумал вечером брать с горя бутылку. Возьму, решил я, с радости.

И, расплёскивая эту радость вокруг, я помчался в курилку.

Развели у дороги костёр…

Мы с ней случайно познакомились на набережной. Дул приятный тонизирующий ветерок. Играли в догонялки зелёные волны. И мы гуляли туда-сюда. Она меня расспрашивала, видимо заинтересовалась. Я отвечал ей правду, потому что она была как всегда некрасива. Впрочем они обе были некрасивы: и правда и девушка. Но девушка меньше. Внешность ей приходилось компенсировать богатым духовным миром.

– А ты любишь читать? – спросила она.

Я замялся и ответил неопределённо:

– Да как сказать… Скажем так, умею.

Она погрустнела, но продолжала надеяться:

– А музыка?

– Что музыка?

– Тоже умеешь?

– На бубне, – сказал я, – И немного пою.

– Поёшь? – обрадовалась она – Из опер?

– Нет, – сказал я, – из фольклора. Частушки. Типа «жили мы на хуторе, все списки перепутали…»

Я вдруг испугался, что она попросит спеть, и предупредил:

– Сейчас я правда не в форме.

– А что такое? – обеспокоилась она.

– Трезвый, – объяснил я.

– A-а. А живопись любишь?

– Нет, живопись нет, – сразу сказал я, – Карикатуру ещё понимаю, плакаты там, а живопись уже никак. Чем больше похоже на фотографию, тем для меня живопись лучше.

– Это неправильно, – сказала она.

– Я знаю, – сказал я.

– А откуда у тебя этот шрам на лбу? – спросила она – Аппендицит?

– Нет, это после спецназа – ответил я.

– Ты в спецназе служил? – зауважала она – Группа «Альфа»?

– Нет, спецназ меня однажды забирал.

– Давай где-нибудь присядем, – сказала она – Что-то у меня голова закружилась.

Мы сели на лавочку. Я закурил.

– Ты что же и в тюрьме сидел? – опасливо спросила она.

– Сидел, но это в другой раз, – признался я – И совсем немного. Месяца два.

– А потом?

– А потом сбежал, – легко ответил я.

Она отодвинулась и вытерла носик.

– А сидел за что?

– За побег, сказал я.

– Я что-то не понимаю, – она потрогала лоб.

– А что тут понимать? – сказал я – Дезертировал из части и посадили.

– Дедовщина?

– Да нет, просто надоела несвобода. И чтобы других не убивать. Помолчали.

– А у тебя хобби есть?

Я подумал и сказал:

– Ты знаешь, наверно, есть. Люблю ничего не делать.

– И даже марки…?

– Что марки?

– Даже марки не собирал?

– Одно время я собирал пустые бутылки. Правда, недолго. А марки нет. Как-то не получилось с марками.

– А природу любишь?

– Это люблю. Когда-то я работал сторожем в морге и у меня там даже живой уголок был. Свинка была, правда, морская, и ёжики, муж и жена.

– Живой уголок в морге? – с сомнением сказала она.

– Ну да, – сказал я, удивляясь её сомнению.

– Ты женат? – наконец спросила она о самом насущном

– Нет, не женат.

– Ещё или уже?

– Уже.

– А из-за чего?

– Она меня не любила.

– Я её понимаю, – вдруг сказала она.

– Я тоже, – вздохнул я и встал. – Пойдём я тебе мороженное куплю.

Мы съели по мороженному. Ела она красиво. Я как всегда.

– Не чавкай, – даже попросила она.

Я смотрел на её куриную грудь, несуразные ноги и думал, что надо прощаться. Ничего я её дать не мог, да и не хотел. И мне от неё ничего не было нужно. Нет никакой основы для продолжения. Но почему-то не уходил.

Зажглись фонари. В ресторане «Поплавок» уже настраивали электрическую бас-гитару для вечерней музыки. Стали подтягиваться девушки для своего вечернего бизнеса.

– А хочешь – сказал я, – пойдём ко мне? Тут через квартал.

– Я не могу так сразу, – подумав, сказала она и даже потупилась.

– Извини, – с облегчением сказал я.

Я провёл её мимо хихикающих проституток на автобусную остановку. Дал ей свой домашний телефон. Она дала мне свой. Пообещали перезваниваться.

Что сказать, её телефон оказался вымышленным. Впрочем, как и мой.

Главное-спокойствие!

– Ты чего такой весь помятый? Как из задницы вылез, – спросила жена, оглядывая меня перед выходом и морщась.

– Каков поп, таков и приход, – ответил я, чтобы отвязаться.

Жена по глупости сначала восприняла это за комплимент, потом за шутку, а когда мы вышли из подъезда, она поняла, что это – тяжёлое оскорбление.

– Ты на что намекаешь? Что я плохая хозяйка?

– Я ни на что не намекаю, – сдержанно сказал я – Просто пословица такая.

– Нет, намекаешь! Ты всё специально. Чтобы все видели! Твои измятые брюки… Ходишь, демонстрируешь. Вот какая плохая у меня жена. Ты специально меня позоришь. Специально! За что ты меня так ненавидишь, за что?! Как это подло…

Она напоминала мне бестолковую дворняжку, которая долго лает после того, как над головой пролетела муха. Чем так орать, лучше бы действительно погладила мне брюки.

Я молчал и старался сохранять спокойствие. И даже не старался, оно как-то само сохранялось.

В гости мы естественно не пошли и вернулись домой. Жена ещё немного повизжала о своей загубленной жизни, потом заговорила нормальным человеческим голосом. Перешла, так сказать, к главному.

– Если бы ты знал, как я тебя ненавижу.

Господи, как я ей верил! Искренность меня всегда подкупает. Надо было что-то ответить и я сказал:

– Это твои проблемы.

– Как я мечтаю, чтобы ты быстрее сдох. О как я об этом мечтаю! – продолжала она развивать дальше.

Это было что-то новое в её репертуаре. И даже пугающее. Тем более таким тихим, задумчивым голосом. Количество переходило в качество. Я даже не нашёлся, что сказать и сидел потрясённый. Тут по радио добрый женский голос сказал: «Московское время тринадцать часов», и я вдруг отчётливо понял, что это пришло время разводиться. Нельзя так её мучить своим существованием. Грех. Надо уйти…

* * *

… Когда нас развели, я вышел на судейское крылечко и закурил, оглядывая небо и треснувший мир вокруг. О мои наглаженные брюки начала тереться какая-то доверчивая кошка. Это меня доконало. Я посмотрел вниз на животное, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. Но было бесполезно. Спокойствие превращалось в тупую свинцовую апатию.

Я знал, что это надолго.

Совет да любовь

Ко мне раз соседка пришла. Не дадите ли мне, говорит, вашу мясорубку? Буквально ненадолго. А соседка безмужняя. И халатику неё застёгнут не на все пуговицы. Макияж наложен и не кучей, а равномерно. И ноги параллельные до красивости. Я говорю: «Да вы проходите». Угостил её водкой. Разговорились. Потом помолчали. Незаметно дело дошло до поцелуев. А после короткой остановки на пуговицах пошло ещё дальше. Финишировали мы одновременно. Дал я ей потом мясорубку. Гляжу, а она опять халатик расстегивает. Я говорю: «В чём дело?». А она: «Мне ещё две луковицы и соль надо».

Через месяц за два стула она вышла за меня замуж. И я до сих пор не жалею. Чего эти стулья жалеть?

Приворот

Мишаня сел на кухонную табуретку и, закурив, стал вполголоса петь песню про чёрного ворона и про то, как он вьется. И всё это грустно как-то.

– Ты Чапаева из себя не строй, – сказал я. – Случилось что? Давай колись.

Он неопределённо махнул рукой в пространство. «Или премии лишили или опять баба не дала» – подумал я. Меня бабы отшивают на каждом шагу, но я в этих делах чересчур даже закалён и отношусь к неудачам как привычной рутине. Для Мишани же это всегда как микроинсульт и он долго приходит в себя, потому, что любит по– настоящему. Но западал он почему-то только на разных стерв и пожилых лахудр. А если всё это соединялось в одном лице, а точнее морде, он становился сам не свой от страсти и испытывал неизъяснимые трепет и наслаждение. Эти бабы его с волчьей безжалостностью обирали, а потом порожняком пускали в свободное плавание, да так ловко, что Мишаня ещё и чувствовал себя виноватым и даже ходил за это извиняться. Нельзя сказать, что он был дураком, но и не сказать этого тоже нельзя. Я его жалел и почему-то завидовал – таким идиотом мне уже никогда не быть. Годы сделали дело.

Через полчаса и две сигареты, кстати, моих, он, исполнив ещё «Догорай, моя лучина», наконец рассказал о своих проблемах.

Проблемах с одной пожилой техничкой, которую он безоглядно любил уже полгода. В общем какой-то детский лепет с мелкими вкраплениями секса. Я кстати знал эту стерву. Окружающие её почему-то терпеть не могли. Любил один Мишаня. Уже одно это вызывало во мне восхищение. Ему надо было как-то помочь. И я начал издалека:

– Ты, наверно, не знаешь, – как бы слегка смущаясь, сказал я – у меня бабка была цыганка. По отчиму. Только это, конечно, между нами.

Хотя я из-за белобрысости был похож на цыгана меньше, чем на папуаса, Мишаня мне безусловно поверил.

– Так вот, я могу поворожить и она к тебе вернётся – как можно буднечнее добавил я.

– А ты умеешь? Хватит врать-то! – скептически заулыбался Мишаня, но глаза его уже сияли верой.

Я не стал убеждать и равнодушно пожал плечами:

– Не хочешь, не надо. Дело хозяйское.

– Нет, постой! Серьёзно что ли?

И всё закончилось тем, что я после некоторых его уговоров и моих ломаний согласился ему поворожить. Как говорится, «снять сглаз и повесить на уши».

Мишаня добыл из своего пустого бумажника фото своей немолодой возлюбленной и долго на него глядел пригорюнившимися глазами.

Потом с этим фото я закрылся в спальне. Там я, лёжа на диване в темноте выкурил сигаретку, досчитал до ста, три раза с удовольствием плюнул в фотографию и вернулся.

– Все, готово! – доложил я – Слушай сюда внимательно. Пока с ней не встречайся. Выдержи характер. А в среду, но не в эту среду, а в следующую, подойди к ней, поговори и увидишь, что будет.

– А что будет-то? – радостно напрягся Мишаня.

– Я же говорю, увидишь. Но только в среду…

Мишаня пришёл через две недели, вернее прилетел на крыльях оглашённого счастья. Принёс бутылку водки. Долго благодарил. Отворачивая свитер, показывал на шее засосы. Рассказывал взахлёб и по два раза:

– Пришёл к ней в среду. Другой совсем человек. Прямо на шею накинулась! Прямо медовый месяц! Отчего это? И почему в среду? Прихожу в среду, а она… Другой человек прямо. Даже минет сделала…

Мишаня прямо шатался от своего счастья.

«Потому что у тебя в четверг получка, болван, поэтому и в среду» – хотел сказать я, но сказал совсем другое. Какую-то фигню.

– Я же говорю, бабка – цыганка передала… Всё дело в астрале. Канал был забит. Энергетика ауры не доходила.

Когда Мишаня вприпрыжку ушёл, я грустно налил себе рюмочку и вдруг почувствовал себя безумно старым и каким-то изъятым из обращения.

Но потом выпил рюмочку и это чувство отошло. Правда, совсем недалеко.