Текст книги "Светлые аллеи (сборник)"

А через восемь месяцев в феврале Марью Захаровну убили в тёмном переулке. Трубой по голове и всё. Видимо прельстились её шубой. Ни преступников, ни хотя бы шубы так и не нашли.

А у меня было железное алиби.

В завязке

Живёшь среди алкоголиков. Вокруг одни они. А я и сам раньше был адептом этого дела, а потом как-то прошло и стало неинтересно. Разочаровался как-то. Водка – это обман и ничего кроме обмана.

А непьющему трудно. Я и не сразу-то понял. А по первой честно ходил по гостям. Бегал, как самый трезвый за второй и третьей. Сколько раз бегал. А потом надоело. Надоело слушать эти душные пьяные разговоры. Смысл разговоров один – «Какие мы замечательные ребята!» Особенно, если собрались неудачники. Врут и себе и друг другу. Надоело смотреть, как человек пронзительно глупеет и разрушается от водки. Как слетает его красивая обёртка и высовывается похрюкивающее мурло. Редко когда высунется личико ребёнка. А женщины! Сидит такая божья хризантема, распустив лепесточки и шипы. Оттопыривает наточенный мизинчик, шуршит, как мышка шоколадкой и реснички так стыдливо скрещивает. Юбчонку на колени натягивает, чтобы чего не подумали. Золушка, Крошечка-Хаврошечка и Мать Тереза в одном стакане. Но несколько водок и начинаются метаморфозы. И начинает удивлять. Мать Тереза куда-то испаряется и остаётся мать-перемать, визгливый голос и в глазах: «Я не против». Отвратительно конечно, но что делать? Ведь громадная экономия времени. Трезвую её будешь совращать полгода, а это дорого и долго, да и результат под большим вопросительным знаком. А здесь один вечер, две бутылки и три раза за ночь. Ну ещё колбасу для романтизма можно нарезать. Но это я считаю уже извращением.

И замечаешь, что секса без водки у нас просто не существует. Особенно с кем-то новым. Здесь вам не Америка, здесь климат иной… А с пол-литрой тебя все мужики встречают с распростёртыми руками, а женщины с распростертыми ногами. А так хочется чего-нибудь ещё не заплёванного.

Да и не любят непьющих. «A-а, здоровей нас хочешь быть?!» или «Странный вы какой-то. Полгода у нас работаете и постоянно на работе трезвый. До каких пор!».

А в компаниях вообще беда.

– Чего отказываешься-то? Ты не думай, спирт хороший, без дихлофоса.

– Да, подшился не вовремя, – вру я, чтобы не объяснять, что не пью по идейным соображениям.

И люди довольны. Я хуже их. Я – алкоголик, а они ещё не лечились.

Но самое надёжное, чтобы отстали – это шокотерапия. На вопрос:

– А вы почему не пьёте? Своим несуразным поведением отравляете праздничный аппетит и жажду присутствующих – нужно самым обыденным тоном ответить:

– Извините, от гонореи лечусь. Нельзя мне – и почесать где-нибудь в паху. И всё. Этого достаточно. Мужчины на вас будут смотреть с уважением и рассказывать на кухне аналогичные приключения из своей половой жизни. Единственный минус – никого не удастся закадрить. А после танцев с вами, женщины будут бегать мыть с хлоркой руки.

И обидно, никто не верит, что можно бросить самому, без врачей и медсестёр. На голом энтузиазме. И что это невероятно легко. Я их понимаю. Продолжать пить всё же легче. Да и зачем уродоваться, чего-то добиваться в жизни и себе, когда выпил и такое ощущение, что уже всего добился.

И ещё одна нехорошая деталька. Постепенно к моему дому заросла народная тропа и осталась только стежка, по которой хожу я один. Дружба – это вместе пить водку и, размазывая сопли, делиться наболевшим. Обниматься и брататься. А какая с вами дружба? Да и как подружится с человеком, не выпив с ним литра три-четыре? В голове никак не укладывается. Ни штабелями, ни на попа. И главное, какой смысл идти к вам в гости? И с чем? Чай попить и с женой можно.

Но самое тухлое – это праздники, особенно хронические типа Нового Года. Вы везде чувствуете себя лишним. И время растягивается, как баян. Все веселятся, а вам с ними скучнее, чем одному. Вся страна в запое, а вы почему-то нет. И чувствуешь себя птицей – ощипанной белой вороной или гадким утёнком, который вырос и превратился не в лебедя, а в гадкую утку. И внутренний голос вкрадчиво говорит: «Да накати рюмочку. Чего ты, как не знаю, кто?», но тут подключается другой, ещё более внутренний голос и тихо спрашивает в мозжечок: «А блевать?» Вы вздрагиваете и запиваете страх прежних ощущений лимонадом. Лучше 100 лет одиночества, чем одно утро похмелья.

Так что бросить пить – это не подвиг. Подвиг – жить непьющим. За это орден нужно давать. Или хотя бы грамоту от производства. А в некрологе написать: «Вёл здоровый образ подобия жизни».

Встреча

В банке, где я платил за нагоревшее электричество, ко мне подошёл мужик, худой такой и равнодушно одетый, и сказал:

– Здорово! Не узнаёшь?

Я пожал его костлявую руку, вгляделся в морщины и обрадовался:

– Васька! Ёлки-палки! Здорово! Помнишь наш гвардейский дисциплинарный батальон?

Мужик слегка чертыхнулся.

– Да нет, какой ещё Васька! – он снял с головы шапку и заулыбался, как для фотографии, – А так узнаёшь? Ну?

Эта апостольская лысина мне показалась смутно знакомой.

– А так Петя, – менее уверенно сказал я и уточнил – ЛТП, восьмидесятый год?

– Да нет же, я – Санька! – нервно сказал незнакомец и с надеждой спросил: – Узнаёшь Саньку?

– A-а, Санька! – наконец узнал я – Санька Пиночет! Век воли не видать. Два года на одних нарах… – и я шутливо пропел: – «Есть в Павлодаре маленькая зона…»

– Да нет, я – Санька Плужников – уже менее радостно и вздыхая сказал мужик – Мы с тобой в школе за одной партой сидели. Ну ещё Наталья Михайловна нашей классной была.

Было видно, что он уже жалел, что подошёл.

– A-а, Плуг! – снова обрадовался я. Мы вторично обменялись рукопожатиями и начали обмениваться впечатлениями о прожитой жизни.

В школе Плуг был отличником, но несмотря на это всё-таки выбился в люди и сейчас, по его словам, заведовал кафедрой кукурузоводства. Профессор ботаники с уклоном в агрономию. Женат, нажил машину, тёщу и детей. В общем всё нормально.

– Ну а ты как? – осторожно, как бы извиняясь за своё благополучие, спросил он.

Я рассказал, как я. Особо хвалиться было нечем, но и врать не хотелось. Работаю скупщиком краденного. Работа нервная, но нравится. Неженат, но имею две семьи. Также имею судимости и приводы в милицию. Воспитал троих детей. Двое из них уже сидят, третий под следствием. В свободное время изобретаю вечный двигатель.

– Это ты зря, – поморщился Санька.

– Что зря?

– Ну двигатель-то, – сказал Санька, – Бесполезно.

Всё остальное в моей жизни ему понравилось.

Мы зашли в кафешку и, как клопа раздавили бутылочку. Потом другую. Вспоминали прошлое.

Из нашего класса, кроме Саньки, никто ничего не добился. Многих уже похоронила водка. Наши некогда цветущие одноклассницы превратились в преждевременно постаревших и больных тёток, на которых встанет только у геронтофила. А когда заканчивали школу, жизнь им виделась в лазоревых тонах и все поголовно мечтали стать артистками. Грустно всё это как-то.

– А я долго в этой жизни не мог найти себя – захмелев, рассказывал я.-

Столько профессий перепробовал, пока своё место не нашёл. И «медвежатником» работал и домушником. «Щипачом» два года. С «каталами» весь Крым исколесил, но всё не то. Наконец нашёл себя. Сейчас чувствую, что нужен людям. Прямо нарасхват. И, главное, жить интересно. За сыновей не стыдно – на зоне хвалят.

– А у меня жизнь не удалась – вдруг скорбно сказал Санька – Сорок лет, а уже не живу, а существую. Работу свою ненавижу, жену презираю, детей жалко. И главное, всё надоело. Всё не имеет никакого смысла. Всё до омерзения нормально. Так, имитирую, что живу. Впереди серость, мрак и приличные похороны. И все люди сволочи. Хватают ртом и жопой, противно смотреть. Так что у меня полнейший тупик. Хочу что-то изменить в жизни, но чтобы ни делал, понимаю, что делаю это, чтобы всё осталось по-старому. И самое смешное – окружающие мне завидуют. Жизнь, мол, удалась. Блестящая карьера. Из Америки не вылазию. Идиоты! И это блядство повсюду, все как и я имитируют, что счастливы. Да любой бомж счастливей всего этого ублюдочного среднего класса! Одни выродки и шакалы. Уж я-то насмотрелся.

Он горько сплюнул под стол и признался:

– Устал я, исстрадался. Радости хочу. Ах нет, вся религия, вся классическая литература внушает нам, что, мол, страдать это – хорошо, это замечательно. Чушь собачья! Человек создан для радости и света.

Ты меня понимаешь?

– Понимаю – слегка приврал я и, подумав, добавил – и ты пойми одну вещь. Чем человек умнее, тем он несчастней. А умный интеллигент – это вообще могила. Так что неси свой крест. Неси и помни, что интеллектуал

– это всегда безволие, лень, пониженная самооценка и отвращение к жизни.

– Откуда ты всё это знаешь? – выпучил глаза Санька.

– В психушке лежал, – скупо объяснил я – когда от зоны косил. Там и нахватался.

Мы расплатились и вышли на морозный воздух. Назревали сумерки. На помойку пикировали вороны, птицы с устойчивой психикой. Саньке бы такую.

Я посмотрел на него. Прощаться мне с ним не хотелось. И было как-то неудобно, что у меня всё хорошо, а у человека жизнь не удалась.

– Слушай, Саньк, – сказал я – вечер какой хороший, давай проституток что ли возьмём. У меня копейки есть. Хоть узнаешь, как настоящие профессионалки сосут.

– Давай, – печально и равнодушно согласился Санька.

Мы взяли двух падших девушек и поехали с ними ко мне на дачу.

Это единственное, что я мог для него сделать.

Охотничья рапсодия

Знаете ли вы, что такое утиная охота? Утро, 6 часов, сырые потёмки и какая-то скукожившаяся от похмельного синдрома личность сидит в камышах. Это – вы, человек с ружьём, как сосиска перетянутый патронташем. Левый сапог пропускает. Вы мелко шевелите мокрыми пальцами и сквернословите. Ружьё и мат по самому ничтожному поводу – главные признаки охотника. Да, и ещё перегар – тоже признак. Боже, как болит голова! Вы закуриваете в рукав и вам становится окончательно плохо. Но чу, где-то просвистели крыльями утки. Вы беспомощно крутите головой. Ни хрена не видно. Но вокруг уже во всю бабахают. Утки плюхаются в воду где-то совсем рядом и злорадно крякают. Сволочи! Вы прикидываете сколько угрохали на патроны, бензин и водку и сколько можно было купить на эти деньги домашних уток, горько вздыхаете и… Вздох застревает у вас в горле – по камышам идёт, хлюпая, ломая и сопя какой-то крупный зверь. «Кабан!» – холодеете вы. Бежать к ближайшему дереву глупо и очень далеко, да и не пробежите вы эти четыре километра. Губы шепчут что-то православное, и это помогает. Кабан останавливается рядом, хрюкает, закуривает папиросу и страдая, говорит:

– Василий, у тебя стакан есть?

Хотя вас зовут Колей, вы радостно скручиваете крышку термоса.

– Видал я такую охоту в гробу, – развивает дальше голос, – Послушали этого гондона. Говорил же вам, надо на Коровьи Разливы ехать. Там её тьма.

Вы соглашаетесь и поэтому пьёте первым. Стоять становится веселее. Начинает светать. Начинают лететь и вы наготове. Вот, летят! Но нет, высоко. Ещё! Но нет, поздно. Ещё! И вы наконец стреляете в угон. Утка, умерев, падает. «Ура!» – шепотом радуетесь вы, но тут из камышей выныривает собачка охотничьего покроя, хватает вашу утку и также быстро исчезает. «Стой! Куда?» – кричите вы, но собачка уже убежала к хозяину. Всё, больше не летят. Через два часа вы злой, хлюпая сапогом, бредёте к лагерю похмеляться.

Вас уже ждут. Все с утками, вы как всегда. Забавная эта вещь – охота. Особенно, когда много водки. Пьёте по-окопному, из кружек. Голова проходит, но появляется слабость в ногах. Когда слабость доходит до рук, вы на локтях следуете в палатку.

Между 5-ю и 6-ю часами вечера вы опять сидите в этих камышах на вечерней зорьке. Выглядите вы, как огурчик. Такой же зелёный от пищевого отравления литром водки. И сразу же на вас налетают четыре утки. Теперь уже не промахнётесь. Вы прицеливаетесь – уток становится две. Открываете глаз – четыре. Но вас не остановить и вы красивым дуплетом стреляете в «звезду по имени Солнце». И видимо попадаете – солнце начинает плавно садится. А утки налетают со всех сторон. Вы отстреливаетесь до последнего патрона, но они, судя по всему, в

бронежилетах. Обычно последний патрон оставляют для себя. Вам от горя и отчаяния хочется это сделать. Но вы целуете ружьё, креститесь и посылаете последний патрон в утку. И… Есть ещё бог на свете – утка грянула на землю. Вы подбираете тёплый, окровавленный комок со слипшимися перьями и вам становится мутно и нехорошо, как после всякого убийства. «Зачем?» – думаете вы и даёте себе слово, что на охоту больше не ногой. И детям своим накажите. В самом деле. Вы-интеллигентный человек при очках, аккуратно платите за свет и все алименты и вдруг такие кровожадные инстинкты. Нет, так нельзя.

Но пройдёт ровно год и те же инстинкты перевесят вашу интеллигентность с очками. И вы опять будете стоять с ружьём в камышах, опять будет болеть голова и также будут лететь на зарю утки.

Как Свекловичный за счастьем ходил

Июль-месяц. В. Свекловичный скучный, как яйцо вкрутую, с понурой шеей стоял под деревом раскидистой породы и ждал автобус. Погоды держались до удивления жаркие, и глупое солнце, исходя калориями, стекало вниз тяжело и равнодушно. Итак В. Свекловичный стоял на остановке, утирая с лица платочком вчетверо скользкие продукты потовыделения, и с тихим омерзением чувствовал, как по брюху, щекотно скрадываясь, ползут капли того же происхождения, а сорочка всё теснее и обширней прилипает к спине. В голове у Свекловичного было нехорошо и мутно от жары и сигареты, которую он некстати закурил. Закурил назло. Пусть будет хуже. Последний месяц жизнь Свекловичного упорно происходила обратно пропорционально задуманному, и от этого он тихо зверел. Ко всем своим фатальностям и перегрузкам Свекловичный уже много дней и ночей не любил женщин и теперь, нервничая и расстраиваясь, неподвижным пугающим прищуром смотрел на голые спины, коварно просвечивающиеся платья, декольте и другие женские места. Смотрел и, чувствуя всё возрастающий напор тоски, безуспешно давил в себе обольстившееся воображение.

С разлитой по лицу безнадёжностью он поднялся в подпыливший автобус, внутри которого пахло горячим утюгом, отметил компостёром талон и глаза его упёрлись в журнальную вырезку, приделанную изолентой к стеклу. На ней, спекулируя кордебалетной стройностью ног и зажигательно улыбаясь какая-то квалифицированная женщина рекламировала самое нижнее бельё. Свекловичный беспомощно огляделся и, стиснув челюсть, пробрался на заднюю площадку. Здесь было посвободней. Он оглядел публику и от неожиданности замер.

Рядом с ним оказалась довольно чудная блондинка в псевдорусском сарафане и с гладкими напедикюренными ногами. С открытых плеч незнакомки в плотину бюстгальтера низвергались молодые цветущие груди и казалось, плотина готова вот-вот прорваться. Свекловичный проглотил слюну и подобрался.

Портили соседку только обручальное кольцо, фигурирующее на правой руке; да некая мужская единица, расположившаяся рядом и смотрящая на блондинку ленивыми и скучными глазами мужа. От мужчины наносило удушающим запахом тройного одеколона, сквозь который застенчиво пробивался запашок какой-то горюче-смазочной дряни. «Шофёр, наверное», – досадуя на его присутствие решил Свекловичный и сделал нечаянный шаг в сторону, чтобы точнее оценить попутчицу. Блондинка (к слову сказать, искусственная) среагировала на Свекловичного довольно чутко; расправив своя притягательные плечи, она эффектно подала грудью, да так лихо, что Свекловичный даже узрел трогательную родинку во влажной ложбинке. У него взмыло сердце и проявилось некоторое волнение в штанах. Недолго думая, он подморгнул, потом сделал томный анфас и заимел результат – по лицу соседки прошмыгнула сиюминутная тень улыбки.

– Ну, Любаня, я долго не задержусь. Туда и обратно, – неожиданно и вдруг сказал мужчина, искательно потрогал у красавицы плечо и, оглянувшись, вышел вон на остановке «Вторая база».

«Вот оно!» – ударила Свекловичного немедленная мысль, а сердце – вещун сказало: «Тук-тук». Скроив ажурную улыбку и упорно подмигивая, он принялся высверливать обладательницу напедикюренных ног огнём медовых глаз. За тяжёлыми, оснащёнными косметикой ресницами соседки (Любани, как уже мысленно уже называл Свекловичный) заплескались искорки легкомыслия и смеха. Когда Свекловичный отрядил четвёртое подмигивание, и в его голове заготовилась неотразимая фраза «Девушка, а вы тоже в этом автобусе едете?», Любаня (будем и мы её так называть), побойчев лицом, кокетливо фыркнула в две ноздри и смеющимся голосом весело и легко спросила:

– Ну чего уставился? Контуженный, что ли?

Сбитый со своих приготовлений Свекловичный по неизвестной причине застыдился:

– A-а… Почему контуженный? – скомканным баритоном начал он, но тут же оборвал себя и воодушевлённо подтвердил?: Да! Да! Контуженный! Как только тебя увидел, – и зря добавил: – Солнце моё!

Так наши герои перешли на «ты».

– Охо-хо! Новый анекдот, – констатировала Любаня и, оглядев пылающего, как свадебный бант, Свекловичного, пришла к выводу: – Видали мы таких.

Но глаза её смотрели хитро и весело, совсем без строгости.

«Снимается», – почувствовал Свекловичный, с умилением отмечая распространявшуюся над верхней губой многообещающую усатость, и, сияя кобелиным взором, приступил:

– Тебя как зовут? Меня Васей, а тебя?

– Люба, – отрекомендовалась Любаня.

– Очень приятно, – Свекловичный растекся улыбкой и предпринял попытку обаяния, отчего в его лице появилось что=то распутное. – И где же, Люба, тебя можно увидеть, кроме как в автобусе? – задал он каверзно-наводящий вопрос. – Дома, – игриво ответила Любаня. «Домой приглашает!..» – содрогнулся от удачи Свекловичный. В голове, как блохи, запрыгали радостные и смелые мысли с картинками, и он с замиранием погладил прохладное женское плечо.

– Ну-ка руки! – дёрнулась Любаня.

– Что руки? – прикинулся Свекловичный.

– А ничего… Сам знаешь. Смотри, какой конкретный.

«Ах ты чёрт. Резко начал», – осудил себя Свекловичный и благонравно убрал руку за спину.

Автобус миновал площадь, Любаня глянула в окно и сообщила:

– Я сейчас выхожу. Пропусти.

– Мне тоже здесь, – успокоил Свекловичный.

Двери отворились, и они вышли на живой от жары асфальт. В небе всё так же насижено томилось солнце, в бочках закипало пиво, остервенелые люди, задыхаясь, грубо стучали потными кулаками по автоматам с газированной водой, – близился конец света.

– Ну, Василий Алибабаевич, – скучнея, сказала Любаня, – мне сюда, – и она махнула тонкой рукой в перспективу дороги.

– Почему Алибабаевич? – стало обидно Свекловичному.

– Так просто. В кино было, – улыбнулась Любаня, но на этот раз улыбка до глаз не дошла.

– Я тебя провожу, – заторопился Свекловичный. – Мне как раз в ту степь.

– Это ещё зачем?

– Потом узнаешь, – загадочно пообещал Свекловичный.

– Ну пошли, если такой настырный, – вздохнула Любаня.

И они пошли. Фортуна приятствовала Свекловичному. – в пути случился винный магазинчик, где он приобрёл штуку «Пшеничной», а на закуску за неимением жевательной резинки. Любане же объяснил:

– День рождения у меня сегодня. Двадцать стукнуло.

– Так уж и двадцать, – усмехнулась она.

– Ну двадцать девять, – убавил себе четыре года Свекловичный. – А отметить не с кем. Недавно я здесь… Две недели как… Хожу как дурак, никого не знаю. До того одиноко бывает, ты не представляешь себе. Особенно когда…

– Ну вот я и пришла, – оглядываясь, перебила Любаня.

Они стояли под слепящим солнцем у стандартной многотиражной пятиэтажки. Свекловичный хотел досказать, как ему бывает погано и одиноко, но тут заметил, что среди антисанитарии палисадника, шокируя бесстыдством, драный пожилой барбос, выпучив безумные глаза, совокуплялся с белой собачкой. Любаня со странной ухмылкой отвернулась и попрощалась. Сказала:

– До свиданья.

– А с кем же я буду сегодня день рождения отмечать? – грустно спросил Свекловичный и, пытаясь и Любаню заразить своим энтузиазмом, озарился: – Идея! А давай с тобой и отметим. Может, у тебя? Посидим… Поокаем… А?

… Сидели на кухне. Любаня пила мало, и почти всю бутылку Свекловичный убрал единолично. Разговор не клеился, и Свекловичный начал рассказывать академические анекдоты «про чукчу» и другие смешные разности. Ободрённый положительной реакцией Любани, он осторожно положил руку на её спину. Она не отстранилась. «Пора», – решил Свекловичный и незаметно вытер о брючину ладошку.

– Пора, – сказала Любаня, – сейчас муж вернётся. Так что…

– А как же я? – поняв, что вытер руку зря, пожалел себя Свекловичный и полез с поцелуем.

– Подожди, – мягко освободилась она. – Знаешь, что? У меня соседка в ночную, а ключ мне оставляет. Давай там посидишь, а я попозже приду.

… Любани не было долго. Раскиселившийся от водки Свекловичный сначала мечтал мечту о любаниных грудях и прочих нежностях её, распалился, но потом мысли его перекинулись на третье, замедлили ход, и он непроизвольно уснул. Когда Свекловичный очнулся, вокруг уже не просматривалось ни зги и было, наверно, заполночь, а из прихожей небольшим прелюдом к предстоящей большой человеческой любви слышался звук отворяемой двери. Проворно вскочив, он пружинисто и неслышно, как балерун, побежал на звук. Ориентируясь по светлому пятну платья, Свекловичный обнял вздрогнувшую Любаню сзади, всосался в раскрывшиеся губы и начал в темноте с восторгом обрывать её груди. Любаня поначалу дёргалась и вырывалась, но потом обмякла и стала взаимной. Свекловичный с кряхтеньем поднял на руки оказавшуюся на удивление тяжёлой Любаню и с тёплой нежностью подумал: «В теле, собака». Задевая ношей об углы и опрокидывая стулья, он втащил её в спальню, и они упали на мягкое и прохладное дивана. Шепча лазоревые слова, Свекловичный начал лихорадочно путаться в пуговках, застёжках и крючочках. Наконец, эта мелкая галантерея кончилась, и пролился сладкий любовный пот.

– Ты кто? – изменившимся счастливым голосом прошептала Любаня, когда Свекловичный благодарно прижался рядом.

– Как кто? – удивился Свекловичный, – Вася. Или забыла?

– Какой Вася? – заинтересовалась Любаня и потянулась за поцелуем.

– Из автобуса, – цепенея от страшной догадки, промолвил Свекловичный и сел. Это была не Любаня, а какая-то другая женщина.

– И давно ты меня любишь? – женщина обняла Свекловичного.

– Давно, – сдавленно признался Свекловичный и тоже обнял.

В ответ он услышал тихие женские слёзы и почувствовал себя окончательной скотиной, но одновременно щекотало приятное: в минувшей жизни он не помнил, чтобы из-за него когда-нибудь плакали. Свекловичному стало душно и невмоготу и как-будто кто-то другой сказал за него:

– А хочешь, давай поженимся?