Текст книги "Светлые аллеи (сборник)"

Девица

Была у меня знакомая девица. Конечно, ничего особенного, но сердцу не прикажешь – я её терпеть не мог. И все же раза два по четыре раза между нами кое-что было. Потом вдруг узнаю – у неё вышло замуж. У иных не выходит, а у неё вышло. За милиционера замуж. У меня почему-то все знакомые девицы выходят за милиционеров. Просто чумовое поветрие какое-то. Хорошая профессия кстати – тут тебе и взятки, и проститутки бесплатно. Опять же можно любому морду набить и ничего тебе за это не будет. Ну может посмотрят укоризненно недолго и всё.

– Ну и как – спрашиваю её при случайной встрече ночью у себя на квартире – замужество?

Она говорит:

– Замечательно.

«Врёт, – думаю, – если замечательно».

Потом родила эта девица парочку сыновей. В целях экономии времени сразу двоих родила. Милиционер был рад до смерти, даже стрелял из пистолета в луну около роддома. Один сын, со слов девицы, был от меня. Такой вот каприз женской логики.

Но долго жизнь хорошей не бывает. Через два года этот милиционер вдруг ни с того ни с сего стал гулять с подозреваемыми женщинами, и проводить с ними следственные и другие эксперименты. Начались отлучки на ночь, типа он на оперативную засаду (знаем мы эти ночные засады!), следы помады на голове и головке. Одним словом – успешная попытка измены. Я её утешал как мог, но не часто, тем более меня жена тоже подозревает.

Наконец после ряда безобразных сцен и потасовок табуретками они развелись. Девица оттяпала квартиру, добилась алиментов и начала поднимать сыновей. Сыновья поднимались плохо. Они росли хулиганами и ворами, (что вы хотите – милицейские гены). Потом старшенького на много посадили, а младшенький (мои гены!) как-то перебесился, духовно переродился и стал перерождаться материально. Из-за половой неразборчивости у него завелась семья и он стал нормальным работающим парнем с мозолями на всём теле. А жена его стала плодоносить, а в урожайные годы приносила до двух детей с одной утробы.

Как пули в степи свистели годы. Тихой сапой подкралась старость и мы потихоньку стали умирать. Умерла от тройного подбородка моя знакомая девица, из-за растраты застрелился её милиционер, околела от невзгод моя горячо нелюбимая жена, и даже сам я потом безобразно умер от одной остросюжетной болезни, так и не узнав окончания этой изнурительной в своей нескончаемости истории. Истории, конечно, глупой, как и суждено меж людьми.

Нищий

На базаре ко мне подошёл какой-то основательно ободранный жизнью субъект и радостно сказал:

– Не узнаёшь?

Я вгляделся. Щетина и похмельные деформации скрывали черты лица. Синей фигушкой торчал бугристый нос.

– Нет.

– Мы же с тобой в детсад вместе ходили – сказал нищий и сделал попытку меня обнять.

Я отстранился. Странные люди. Мне тридцать восемь лет, а они помнят о детсадах.

– Да, да, – однако сказал я – кажется припоминаю. Вы..? – я сделал паузу.

– Николай – он пожал мне руку – А я тебя не сразу узнал. Думаю, ты – не ты. Пригляделся – ты. А помнишь ты раз, когда зарядку делали, прямо в строю обосрался? Я помню.

Нищий начинал меня раздражать и я спросил:

– Вы в какой детсад ходили?

– В «Алёнушку», что на ремзаводе.

– А я в № 7. И в городе Тбилиси.

– Значит ошибся – легко согласился нищий и перешёл к конкретике, – У тебя пятёрки не будет?

Я дал.

– Спасибо, Слава, – сказал он и исчез в толпе.

– Кто это? – спросила жена.

– Это же Колька, который за тобой в детсаду ухлёстывал. – Не помнишь?

– Не помню – сказала жена, а, когда мы покупали сардельки, добавила, – А он совсем не изменился

Культпоход в театр

В среду у меня неожиданно образовался выходной и я пошёл с моим ребёнком Наташей в театр. На проблемный спектакль «Приключение Буратино». Это я специально, что бы мой ребёнок Наташа хватнул культурки и развивался в нужном направлении и правильном духе.

Чтобы он как-то встретился с прекрасным. Есть из носа я её уже отучил, теперь вот театр. «Пусть почувствует запах кулис, пусть проникнется высоким искусством. Сам я – бестолочь и сплошное бескультурье, не нужно чтобы ребёнок шёл по моим стопам» – так примерно думал я, волнуясь за дальнейшую судьбу дочери. Её будущее виделось мне в оптимистических мажорных тонах с павлиньими оттенками. Вот она среди бутонов и роз играет на белом рояле и не одним, как я, а всеми десятью пальцами. Весенним ручейком журчит музыка. Вокруг в любовном трансе увиваются благородные принцы, за оградой толпятся их белые кони. Хлопают пробки шампанского. Нет мух. На столе колбаса и вдоволь сала. Виноград и бананы. «Позвольте» и «только после вас» доминируют над матом. Вот приблизительно такая симпатичная картинка. Конечно, это всё родительская блажь и такого некогда не будет и не предвидится. Реальная задача – чтобы она не выросла хабалкой, умела краснеть, не понимала матерных анекдотов… Была девушкой как и положено быть девушке – без перегара, без оттянутых нелюбимыми руками грудей и с чистой гордостью. В общем, некоторые меня поймут.

Мы вышли загодя. Автобус, разбрызгивая солнечные лучи, домчал нас до нужной остановки, и мы слегка возбуждённые близостью прекрасного подошли к театру. Но храм искусства был почему-то закрыт. И витала такая аура, что закрыт он давно. Мы обошли его по периметру, дёргая каждую дверь. Всё на замке. Я понял, что пир духа не состоится.

Наконец из одной двери появились какие-то строительные мужики с носилками и стали с отвращением месить в них раствор. Солнце светило не слабо и они были вымокшими от пота.

Я спросил у них на счёт спектакля.

– Не, – уверенно сказал, что постарше – театра сегодня не будет.

Все ушли на пиво.

– Как на пиво? – растерялся я – Ведь в газетах было. Сегодня в 12 часов спектакль.

– Ихний Буратино, говорят, забухал. А без него никак, – с мрачной завистью сказал, что помладше и принялся закидывать раствором оголившийся угол.

Мне стало обидно. Хоть бы повесили объявление, что всё отменяется. Но обидно мне было не из-за этого. Я бы понял, если бы запил Карабас-Барабас – ему по статусу положено. Или Дуремар с котом Базилио. Это тоже можно понять. Но Буратино..! Главный положительный герой, на которого я равнялся в раннем детстве. Я представил себе Буратино, пропивающего свою курточку. С носом из красного дерева. Продажную любовь лисы Алисы. Папу Карло, названивающего в вытрезвитель. Как Буратино долбят бок стамеской, чтобы вшить «торпеду»… Я поделился своими мыслями с ребёнком, но сочувствия не нашёл.

– Ты уже вообще, – сказала Наташа – Это артист пьяный, а Буратино всегда трезвый. Он же маленький. Ты чего, книгу не читал?

Я спохватился. Действительно… Навоображал бы весть чего. Я купил ей мороженого. Мы потолкались по базару и весело истратили театральные деньги на разные вкусности и вкусные разности для ребёнка. От лимонада по нарастающей до свиного шашлыка. И вообще с восторгом провели время. А потом, как пишут в газетах, усталые, но довольные мы вернулись домой.

С тех пор мой ребёнок стал заядлым театралом.

– Театр я обожаю – говорила она – Особенно, когда спектакль отменяется.

Пасха

Весна. И уже без сосулек. Скоро Пасха. Но в бога верить мне как-то лень. Тут и в себя не веришь. Они говорят, не согрешишь – не покаешься. Получил от жизни удовольствие – значит нужно каяться. Удовольствие – это значит нехорошо. Что-то не так у них. В голове не срастается. Они суют мне правильные журнальчики и говорят – тебе надо о душе подумать. А чего о ней думать? Об этой отбивной котлете. И кто её видел? С таким же успехом можно думать, есть ли жизнь на Марсе?

Ну Иисус. Ну Христос. Ну суперзвезда он. А церковь его Фан-клуб. А я то здесь причём? Хотя сам Христос меня невероятно волнует. Вся его короткая жизнь. Вехи биографии. Постараюсь по фактам. Был незаконнорожденным от проезжего молодца. Хотя молва приписывает авторство богу и твердит про непорочное зачатие. Но мы-то с вами взрослые люди. А незаконнорожденный в те годы – это комплекс на всю жизнь. Тем более родился в хлеву. Служба акушерства тогда была поставлена плохо. Жил в бедной рабочей семье – отчим трудился плотником, несмотря на пенсионный возраст. Трудное послевоенное детство. Абсурдная по своей бесчеловечности выходка царя Ирода. Отвратительная из-за пятого пункта анкета. Потом он стал бомжом и скитался неизвестно где. Вернулся налегке, даже без смены нижнего белья. Но оказалось, главное он принес внутри себя. Начал проповедовать. Показывал чудеса и фокусы. Наконец, признание и шумный успех. Гастролировал по всему Израилю. Морально перековывал грешников и проституток. Подавал пример. 33 года, а он уже завязал с женщинами. Потом его негодяйски прибили гвоздями к кресту. Свой же соратник и заложил за смешную сумму, даже и налом. Так трагически, хотя и логично, закончилась его карьера. Что сказать? До слез симпатичная личность. Прожил жизнь настоящего поэта. За каждое слово отвечал своей судьбой. И погиб за идею. За всех нас. Я абсолютно уверен, что родись он сейчас, его бы тоже убили. Люди остались прежними.

Что сделали с его именем после смерти – это другой вопрос. Будь он жив, он бы не одобрил. Он был скромный. Не тянул одеяло на себя. После смерти его просто используют умные люди. И столько «бабок» наварили. И еще наварят.

Религия – это опиум, а я предпочитаю водку. Хотя, божьи заповеди все ставят по полочкам. Сразу видно, кто есть кто. И верующий не тот, кто тусуется в церкви, а кто живет по ним. Я тоже стараюсь жить по ним, но не получается – слишком многие в мини-юбках. И Пасху я люблю. Во-первых, работать – грех. Во-вторых – весна.

Тяжело ему, наверно, было умирать весной…

Шутка

На моей совести довольно много самых разнообразных грехов. Человек я энергичный и разносторонний. Но я расскажу об одном, может быть самом страшном. Как из-за меня один человек бросил пить.

Работал я тогда в одной шарашке по выработке пара. Стояли паровые котлы и мы их всячески обслуживали. Одним словом, энергетика – газ, вода и пар. Конечно, ничем, кроме тупости и лени я там себя не проявил, но дело не в этом.

Был у нас в цеху один наставник. Наш старшой – дядя Гоша. Фронтовик с боевыми орденами. И мы – относительная молодёжь кочегарили под его началом. Дядя Гоша представлял из себя жердевидного жилистого мужчину с кранообразным носом, похожего на Григория Мелехова в старости. Полуседой бобрик, косматые брови и ноздри. Пьяным я его никогда не видел, слегка выпивши он был всегда. А это большая разница. С нами он, держа дистанцию, не употреблял, а с кем непонятно. Человек это был по-фронтовому нервный, любил обличать. Стоило дяде Гоше дня три не попить и он начинал дудеть в свою дуду. Что мы все, дескать, вокруг него алкоголики и он единственный здесь правильный и хороший человек. Как нас только земля носит! «У-у, троцкисты!» – говорил он нам и осуждающе попеременно шевелил бровями. Пьяниц в этот период дядя Гоша люто ненавидел.

Единственное, что искупало его ненависть– это то, что более более трёх дней его трезвый период не длился, как дядя Гоша не старался, и его мания величия бесследно проходила.

Работали мы, работали, а в 12 часов наконец наступал обед. Единственное время, когда мне на работе нравилось. Каждый доставал свой тормозок и всё складывалось в общий котёл. По цеху плыл впечатляющий запах. Дядя Гоша начинал дёргать носом.

– Пойдёмте кушать, – говорили мы ему.

Но он отнекивался и с лживым смирением говорил:

– Спасибо, ребята. Вы – молодёжь, а я уж как-нибудь по стариковски… Один. В уголке. Чтобы вам не мешать.

И он действительно со своей жратвой садился где-нибудь в уголке, подальше от нас и мрачно кушал, пережёвывая пищу железными мостами. Я за ним краем глаза наблюдал. Ритуал был одинаков. Дядя Гоша доставал из сумки свой неизменный термос, пил из крышки чай и потом степенно брался за ложку. Однажды мне это показалось странным. Нормальные люди сначала едят, а только после чаёвничают. Смутная догадка зашевелилась в моей голове. И в ближайшую смену я её проверил. Когда дядя Гоша ушёл списывать мазутные цистерны на четвертый пост, я заглянул в его сумку. Открыл термос и понюхал. Что и говорить, я учуял родной запах – вместо чая там была водка! Граммов 500. «Ах ты, старый хрен, – подумал я – мы, значит, алкаши, а сам-то ты кто?». Мне вообще не нравилось, когда пьют без меня. И я решил подшутить. Не скажу, что это была удачная шутка, но тем не менее шутка. Я аккуратно слил водку в другую посудину, а в термос налил из водопроводного крана простой воды. И всё поставил на место.

Наступил обед. Мы навострив ложки, стали кушать. Дядя Гоша как всегда сел на отшибе. Я, предвкушая потеху, фиксировал его действия. Вот дядя Гоша налил себе в крышку, выпил и привычно потянулся за хлебом. Но рука его застыла в воздухе. На лице появилась гримаса брезгливого изумления. Он задумчиво пожевал своими лошадиными губами, заглянул носом в термос, налил ещё. Отхлебнул, а потом выплюнул на пол, как будто хватнул цикуты. Выплеснул из крышки и долго сидел, тупо глядя перед собой в пространство. К еде дядя Гоша так и не притронулся и всё нервно сложил обратно. В глазах его стояла немая, как Герасим, боль.

Чтобы не расколоться, я ушел в раздевалку и там катался по полу и дико хохотал, восхищенный собой и своим остроумием.

Гонял дядя Гоша нас в тот день как никогда. Придирался и обличал, называя тупицами и шайкой выродков и дармоедов. Из-за пустяка полаялся с начальником цеха, довёл до лживых слёз уборщицу… Одним словом, сошёл с резьбы. Лишь один я знал, какая муха его укусила. И в какой-то момент испугался. Как бы чего не вышло. Я не ожидал, что он так тяжело перенесёт отсутствие любимого напитка. И вечером, воспользовавшись его отлучкой, я от греха подальше снова вернул водку на прежнее место, т. е. в термос. И даже ни капельки не выпил, хотя хотелось здорово.

На следующую смену дядя Гоша пришёл небритый и сутулый, с остановившимся взглядом запавших глаз. Одна его щека периодически дёргалась. Нос потерял свои энергичные очертания и висел пожёванной сарделькой. Был он в тот день тих, тактичен и как-то душевно надломлен. Даже называл нас сынками. В общем сам не свой. Как будто потерял в жизни самое дорогое.

Он часто, уединившись, курил и о чём-то размышлял. И видимо не о приятном. Перед обедом он отозвал меня в сторонку.

– Юра, поди сюда.

«Догадался!» – пронзила мне пятки мысль и я затрепетал.

А дядя Гоша достал из сумки термос и налил в крышку. Протянул мне.

– Выпей.

Я послушно выпил. Он тоскливо следил за моими глотательными движениями.

– Что это? – с какой-то надеждой тихо спросил он.

– Водка, – отдышавшись, уверенно классифицировал я и на всякий случай спрятал глаза.

– Водка, значит, – горько вздохнул дядя Гоша и обречённо добавил, – А я

– всё…

И в этом «всё» чувствовалась такая безысходность, что мне стало не по себе.

– Что всё?

– Не отличаю, – сказал он и вдруг его небритый подбородок задрожал, а щека дёрнулась сильнее обычного.

Я изобразил недоумение.

– Водку от воды не отличаю – с надрывом объяснил дядя Гоша и затравленно констатировал, – Допился…

Он мне рассказал, что жена ему на каждую смену наливает в термос поллитру. Так он её приучил за долгие супружеские годы. А прошлую смену ему вдруг показалось, что в термосе была вода. Он так расстроился, что с порога устроил жене скандал. А как на грех дома были её родственники. Пять человек из деревни во главе с шурином.

Они все попробовали из термоса, некоторые по два раза, и единогласно признали, что это – водка. Но дядя Гоша им не поверил, ему казалось, его разыгрывают, договорились против него. И он потребовал независимой экспертизы. Но и независимые эксперты из соседей, допив остатки, тоже определили, что в термосе была водка. Правда, мало.

Дядя Гоша чувствовал себя полнейшим идиотом. И судя по взглядам, окружающие думали так же. И дядя Гоша окончательно сник. Обличать самого себя ему никогда не приходило в голову. А родственники из деревни, в частности шурин припомнили ему и другие его выходки. Жена, вместо того чтобы защищать, возглавляла критику и называла иродом и кровососом. А дяде Гоше и ответить было нечего. Да и что может ответить на критику человек, не отличающий воду от водки? Кому интересно его мнение? Уже три дня его мучает бессонница. Никакого аппетита и упадок душевных сил. И по ночам ему опять начало сниться взятие Берлина.

– Только ты никому не рассказывай – попросил дядя Гоша, – А то и здесь засмеют. Знаешь, какие люди… Нехорошие есть.

Я знал. И один из этих людей в лице меня стоял перед ним.

А через неделю дядя Гоша взял отпуск за свой счёт и куда-то уехал. Как потом выяснилось, уехал лечиться от алкоголизма. Каким-то передовым методом. Вернулся он излечённым и тем не менее грустным. И уже никого не обличал. А где-то через год дядя Гоша умер – сгорел от рака. Так называемая саркома.

И меня порой изнуряет мысль, что если бы дядя Гоша пил себе и дальше, ничего бы такого с ним не случилось. А тут организм не выдержал стресса.

По логике экстаза

– Твой солепсизм меня пугает, – сказал Виталя – и по логике экстаза…

– Слушай, – перебил я его – чего ты всё время умничаешь? Узнал новое слово и начинаешь им тыкать. Грузишь этим словом всех. Что такое солипсизм?

– Ну это… Как бы это… – замялся Виталя.

– Не знаешь! – с удовольствием понял я.

– Ну не знаю – гордо согласился Виталя.

– А логике экстаза?

– Как бы тебе объяснить… Ну ты знаешь, что такое логика?

– Ну

– А экстаз?

– Ну

– И вот если взять экстаз и логику вместе, то получится логика экстаза.

– И этого ты не знаешь, – торжествуя, сказал я – А теперь без этих всех солипсизмов скажи человеческим языком, что ты хочешь. Просто и понятно.

– Ты мне когда долг вернёшь? – краснея, сказал Виталя, – Обещал ведь до первого.

«Зря я это всё начал», – подумал я. И вздохнув сказал:

– Твой солипсизм меня пугает. А по логике экстаза визуализация перманентности не подлежит, как ни лонгируй. Тем более ментальная оболочка ни к чёрту. Я ясно излагаю?

– Ясно, – сказал Виталя, – так бы сразу и сказал. Зайду через неделю.

И он ушёл ни с чем. По логике моей получки.

Рассказ, присланный «самотёком»

Компьютер уже в каждом доме. Особенно, если дом многоэтажный. Но я сейчас не про это. Я про другое, что волнует. Ведь на каждом шагу реклама. На ней люди счастливы и простые, как дважды два. Я их называю поколение «четыре».

Смотришь по телику – человек купил себе пепси-колу и от баб уже нет отбоя. Все окружающие его любят и целуют. Счастье по цене пепси-колы. От ящика водки куда меньший эффект. Ну я купил себе этой пепси-колы, ну выпил на остановке, чтобы все видели, ну сходил два раза в туалет. А где же обещанное счастье? Где окружающие с поцелуями и дружбой? Нету. Да ещё менты – что это вы в общественном месте оправляетесь?

Или «пожуй эту жевательную резинку и успех в жизни обеспечен». Ну пожевал, ну упаковку, ну пломбы выпали. – а где успехи? Только все спрашивают – ты чего, с похмелья?

Шарики заходят за эти рекламные ролики.

А ведь реклама – это бессовестная попытка залезть в твой карман. При социализме рекламировали партию и Ленина – лезли в душу. А сейчас уже лезут в самое святое – в карман. За это в принципе морду бить надо. Но нужна конкретика. Клички, явки, квартиры. Кто именно, где работает, где ночует, чтобы выловить и набить. И опять нету. Все улыбаются и все ни причём. У всех железное алиби и правота в глазах.

Но с другой стороны, если дальше думать, всё на свете – реклама. Любая информация – это в принципе реклама. Слушаешь в курилке – все что-то рекламируют. Обычно себя. Всё «я» да «я». Мини-юбки, бикини – тоже реклама, порождающая спрос на носителя. Правда, после сорока – это уже антиреклама. Побрился – уже рекламируешь. Наодеколонился? – Уже рекламная компания – ведь на самом деле ты пахнешь другим.

Скажу больше и даже лишнее. И этот рассказ – тоже реклама. Реклама моих ночных озарений и дневных мыслей. Но некоторые хихикающие негодяи, с кем я не здороваюсь, говорят, что этот рассказ – всего лишь диагноз.

И ты с ними, пожалуйста не здоровайся, любезный моему сердцу читатель. Не надо их рекламировать.

Хеппи-энд

В начале восьмидесятых, на вечерней заре советской власти я, будучи ещё молодым и приятном в общении человеком, написал одну повесть. Небольшую такую, страничек на 100, чтобы не утомлять читателя.

Сюжет был довольно прост, но извилист. Главный герой, немолодой уже паренёк лет под сорок работал на кондитерской фабрике и делал торты. Был, грубо говоря, тортопёком. Всё шло в целом удачно, но вдруг жизнь его в одночасье развалилась. Бросила жена, не поняли дети, зато поняли взрослые и осудили. Он потерял в жизни всякие смысловые ориентиры, не знал ради чего и с кем ему жить дальше. Тем более лирическая героиня буфетчица Люба его отшила и уехала на комсомольскую стройку в поисках будущего мужа. Идея существования главного героя себя изжила, он начинает метаться, нервничать, а в пьяном виде буянить и на всех залупаться. И в конце концов погибает. Погибает от неосторожного обращения с вооружённым преступником. Вооружённый преступник шёл у меня в повести вторым планом. Причём погибает, не спасая там какую-то старушку или народное социалистическое добро, а просто так, бессмысленно, бесполезно и глупо. Очень трагический конец. Вот такая простая, незатейливая повесть. И назвал я её тоже просто и не затейливо: «Отперделся наш кондитер». Это чтобы сделать приятное редакторам, чтобы им было что вычёркивать – они это любят.

Я отнёс своё нетленное произведение в редакцию и стал ждать. Наконец меня пригласили. Моей повестью занимался некий Синицкий. Я нашёл его в буфете, где он поедал пирожки с ливером. Это был мой ровесник, сутулый очкарик с карикатурно – еврейской внешностью. Он даже слегка картавил. Но глаза почему-то имел синие. Я представился, съел за компанию два его пирожка и мы разговорились. Он смотрел на меня доброжелательно – равнодушным взглядом. И я вдруг понял, что этот парень в глубинном смысле умнее меня, знает о жизни то, чего я не знаю и может быть не узнаю никогда. Я стал держаться с ним скромнее, хотя это и было для меня оскорбительно.

В кабинете Синицкий достал мою рукопись и рутинно начал:

– Прочитал вашу повесть. Что сказать…

Что он скажет, я знал наперёд. «Что, мол, хороший язык, талантливо и перспективно, но хромает сюжет, много секса и идеологически не выдержанно. Парторганизация вообще не упомянута, мало рабочего класса и главное – нет здорового исторического оптимизма. Чуждая безысходность и даже язык в целом не спасает. Так что, заходите ещё. Будем с нетерпением ждать». Такую примерно белиберду я уже слышал десятки раз и в последнее время даже привык не расстраиваться.

Но Синицкий меня удивил своей конкретностью и краткостью.

– Что сказать… Повесть ничего. И название симпатичное, хотя конечно его не пропустят. Единственное, что мне не нравится – отвратительный конец. Какой-то сусальный и счастливый. Хеппи-энд. Мне кажется конец тут нужен более трагичный. Он замолчал и равнодушно посмотрел на меня.

– Позвольте, – опешил я – Героя в конце убивают из обреза и очень подробно. Вы что, не читали? Куда же трагичней?

Синицкий вздохнул и посмотрел на стену, где висел безвкусный плакат, рекламирующий коммунистическую партию. Что он там увидел, неизвестно, но он вдруг сказал со скрытым надрывом:

– Меня все не понимают. Поймите хоть вы…

Он замолчал, успокаиваясь, и устало продолжил:

– Давайте па рассуждаем логически.

– Давайте, – согласился я. Что-то, а порассуждать я очень любил.

– Герой потерял в жизни все ориентиры. Так?

– Так.

– Люба его бросила. Так?

– Так.

– Он не знает для чего ему жить. Жизнь его превращается в ад. Так?

– Так.

– И вот этот ад наконец обрывается. Герой погибает. Это для него избавление. Конец всем мукам. Счастливый конец. Хеппи-энд. Так?

Я не ответил и потрясённо молчал. В таком ракурсе ситуация гляделась по– новому. Синицкий был похоже прав.

– Чего же делать-то? – глупо спросил я.

– А пусть герой остаётся жить дальше своей бессмысленной и никому не нужной жизнью. Это очень страшно. Вот это и будет настоящая трагедия

– просто сказал Синицкий.

– А как же название? – им я очень дорожил.

– А название смените – махнул рукой Синицкий.

С тем я и ушёл. Буквально за неделю я переделал конец. Переделывалось легко. Материал не упирался. Так всегда бывает, когда переделываешь правильно. И снова отнёс рукопись.

Синицкий многому меня научил, продолжая смотреть равнодушными глазами. Было видно, что на меня ему плевать, главное для него – повесть, а я лишь инструмент, чтобы сделать её лучше. Главное – литература, а не личные отношения. Мне это было приятно.

В редакции он бился за меня, как лев. Я даже не думал, что он так настырен. И бился он даже не за меня, а за повесть, вернее за искусство.

Но повесть так и не опубликовали и она затерялась в пыли веков. А через десять лет оказалась по детски наивной. Потерялся из вида и Синицкий.

Шли годы. Бурь порыв мятежный прошёл. Развитой социализм сменился капитализмом с измождённым человеческим лицом и лошадиными гениталиями. И я стал немолодым уже, побитым жизнью и молью пареньком. И со мной происходит та же ситуация, что и с тем кондитером. Как накаркал. А хеппи-энда в ней всё нет и нет. Это вам жизнь, а не литература. Синицкий бы меня понял.