Текст книги "Светлые аллеи (сборник)"

Ангелы

Ангелы пропели утро и я проснулся. И не знал для чего. Прошлёпал в другую комнату, пнул кота, посмотрел на термометр. За окном опять слякоть и гнилая оттепель. Сел пить чай. Кот не унимался со своим «мяу». Дал ему хлеба. Он понюхал, понурился и скрылся. «Так тебе и надо подлецу» – зловредно подумал я и сел читать книгу, чтобы убить время, а заодно и жизнь. Книга была про одного честного мента. Одним словом, фантастическая. Как он расследовал и оказался умнее всех. Как он страстно перестреливался с преступниками и даже душил руками. Как на него бабы вешались, а он на них «тьфу». И был он красивый и сильный. К обеду книга закончилась. Было такое ощущение, что давали конфетку, а съел кусок дерьма. Это я фигурально. Конфетки мне никто не давал давно. И уже не даст. Конфетки нужно брать. Они достаются красивым и сильным. И в целом мир устроен для них. Остальные статисты, которых можно и не учитывать. Когда я почувствовал себя окончательно слабым и некрасивым, неожиданно позвонила Она и говорила неожиданно уступчивым голосом. Ночевал я у Неё. И во время ночёвки чувствовал себя красивым и сильным. Но ангелы утром не пели.

Бешенный

Все люди разные. Каждый наособинку. Но всех я охватить не в состоянии, поэтому расскажу только об одном. Человеке по фамилии Голубев. Вася Голубев. Тихий, слегка заморенный и гундосый мужчина.

И очень спокойный. Его изба гореть будет, а он и шагу не прибавит. Так что очень спокойный. Кличка – Бешенный. Потому что Вася трезвый и пьяный – это как лёд и пар. Состав один, но качества противоположны. Кто учил физику за пятый класс, тот меня поймёт.

А пьяный Вася был несуразный драчун. Чуть что сразу лез щупать кулаком морду. И это всё несмотря на тщедушный и озябший вид. Как любая гулянка, он безошибочно выбирал в компании самого здорового и, набрав определённый градус, находил повод – не так сидишь, не так сморкаешься, на какие шиши такую счастливую морду наел? – и лез драться. И естественно получал. Но сильно Васе не навешивали, потому что за достойного соперника не считали. И я ему навешивал. Однажды мы пили на троих с нашим местным долгожителем шестидесятилетним Михеичем. И за не– имением лучшего образца Вася прыгнул на меня с вилкой.

С одной стороны это симпатично, когда человек старается не обижать слабых, но с другой… Ведь даже когда всё было культурно и с жёнами, детьми всякими – Вася портил всем праздник. И нельзя было расслабиться. Того и гляди налетит.

Все знали, если Вася пришёл с женой – будет скандальчик. Хозяйки переживали за хрусталь и сервизы, мужики что покрепче начинали озираться. Они, то есть мужики всячески заискивали перед Васей, втирались в доверие и дружбу, но Вася оставался непреклонным – он выбирал самого здорового и начинал драку. И ему начинали навешивать. Одним словом, после бутылки водки у Васи что-то перемыкало. И открывался клапан для мочи в голову.

И постепенно Васю с супругой перестали приглашать на всё торжественные мероприятия и посиделки. Кому нужны проблемы? Васиной половине Вере, обожающей веселье и танцы, этот апартеид не понравился и она подвигла Васю лечиться от алкоголя. И он послушно закодировался на три года. И всё пошло прекрасно. Во время застолья Вася вёл себя очень лояльно, накладывал женщинам салаты, пел вместе со всеми песню про капитана, который был приветлив и приглашал в каюту доверчивых пассажирок…

С мужчинами Вася больше молчал и непритязательно улыбался. Очень тихий и спокойный. Про его кодировку все давно забыли. Ну не пьёт человек и не пьёт. Мало ли какие бывают неприятности в жизни. Но Вася помнил.

И на именинах Свистунова кое– что случилось. Сначала процесс шёл по старой схеме. Все, как дрозды, расселись по местам и налили по первой, чтобы поздравить и закусить

– А мне почему не налили? – вдруг спросил Вася.

– Такты же не пьёшь! – удивились все.

– Да нет, – сказал Вася, весь светясь таинственным светом – ошибочка. Вчера моя кодировка закончилась и я уже пью.

Наступила неловкая пауза. Жена Вера побледнела. Но что делать, люди

– не звери, и Васе налили. Отзвучал тост, все чокнулись и выпили. И Вася тоже выпил, закусил маринованным валуем, пожевал губами и вдруг со словами: «А чего зря время терять?» встал и ударил кулаком сидящего слева бухгалтера Аникеева, очень дородного мужчину, в лицо. С правой в торец и ударил. Аникеев изумлённо хрюкнул и брякнулся со стула. Представьте себе его состояние – сидишь, выпил водки, жуёшь колбасу, жизнь прекрасна и вдруг получаешь в бубен. Как и положено, женщины завизжали, мужчины оттащили от бухгалтера счастливого Васю…

Вот такой случай. Три года человек ждал и дождался. Так что не отчаивайтесь. Будет и на вашей улице праздник.

Рассказ вокзального незнакомца

– … После того, как жена пыталась нанять для меня киллера, я понял, что пора разводиться. После раздела нажитого имущества, которым руководила жена, мне достались чемодан с носильным барахлом, деньги на троллейбус и указание больше здесь не появляться. Тёща на радостях даже поцеловала меня.

Родственников у меня отродясь не было и я пошёл, куда глаза глядят. Было немного смешно, что меня так облапошили. Но комедия заканчивалась и начиналась драма. С одним действующим лицом и без зрителей. Мой стартовый капитал для новой жизни ограничивался пинком под зад. А без жилья, без денег и с моей неординарной внешностью трудно что-либо добиться.

Три дня я ночевал на вокзале и его антисанитарных окрестностях, а потом чудом снял комнату у одной бабки. Но скоро я заметил, что эта бабка имеет на меня какие-то сексуальные виды. Внешность её я описывать не буду, а то мой рассказ получится слишком трагическим. Скажу только, что она была косая на один или два глаза, лысовата и с каким-то слипшимся обоссаным лицом. Пришлось признаться ей, когда она в очередной раз запёрлась ко мне ночью в одной сорочке, что я – гомосексуалист и импотент. А чтобы было наверняка, я изобразил смущение и, взяв с неё клятву о неразглашении, наплёл ей, что ко всему прочему я ещё и фригидный гермафродит. Бабка ушла потрясённая и долго плакала в своей девичьей светелке.

Жизнь налаживалась. Я слегка помогал бабке по хозяйству, а, когда не было настроения, то объявлял, что у меня болезненные месячные и весь день валялся на диване. Но через две недели бабка, вернувшись с базара, застукала меня с одной десятиклассницей, на которую я угрохал последние деньги. От негодования у неё даже исчезло косоглазие и разлиплось лицо. Крик её у меня до сих пор стоит в ушах. Смысл крика сводился к тому, что разврата и не с ней она в своём доме не потерпит, так как женщина набожная и целомудренная.

После этого я «зайцем» приехал в этот город. Даже не побрился. Два дня ем в впроголодь. Как спартанец, не меняю бельё. Зачем приехал? – спросите вы. По слухам я здесь когда-то родился. Буквально где-то здесь. А на родине и бомжевать приятней. Да и хочется предостеречь других, чтобы больше здесь не рождались. Всех их ждёт незавидная судьба. У меня тухлые перспективы и блестящие возможности их осуществить. К примеру…

… Но тут к сожалению объявили мою посадку и я так и не дослушал его до конца. А было бы крайне любопытно. Крайне. Тем более, что я родился здесь и ехал в его город жениться.

Свидание

– Расскажи мне что-нибудь о себе, – попросила она, когда мы остались одни.

– Когда меня в первом бою контузило… – начал я врать мужественным голосом

– Нет, нет, не это. Что-нибудь другое.

Я стал вспоминать, что у меня было другого в жизни. Но всё было неинтересно, хотя вот…

– Когда я во второй раз заболел менингитом… – опять начал я

– Не надо. – мягко попросила она – Это я уже поняла.

– Ещё меня в детстве собака укусила – похвастался я и уточнил – В детдоме.

– Ты что, детдомовский?

– Нет, у меня мама там поварихой работала, а я к ней приходил.

– Воровала наверно.

– Кто?

– Твоя мама.

– Не без этого. А ещё меня в школе на второй год однажды оставили. По ошибке.

– Как понять по ошибке?

– Фамилии перепутали. Я Ладыгин, он Ладогин, вот и перепутали. Но к счастью, через год всё выяснилось. Директора ещё сняли.

– А в роддоме с тобой ничего не случилось? – она внимательно посмотрела на меня.

– Случилось. В роддоме я родился. Почувствовал вкус к жизни.

Она взглянула на часы и вздохнула:

– У тебя водка хотя бы есть?

– Нет. Водку я дома не держу. Вернее она сама не держится. Но я сбегаю. И сбегал.

– За что пьём? – спросила она. – За брудершафт, – сказал я.

– На брудершафт, – поправила она. Мы выпили и поцеловались.

– А почему у тебя так мало зубов спереди? – наконец заметила она.

– Годы – туманно ответил я.

– А я думала, выбили.

– Половину выбили, половину годы.

– Кто выбил? Хулиганы?

– Да нет. Хоккей смотрел в Лужниках и шайба попала. Щелчок Фетисова. Помолчали

– Ну как ты? – спросила она. – Третий ведь час сидим.

– Ты знаешь, что-то виагра не действует. – пожаловался я – Наверно просроченная.

– Ты даже с виагрой не можешь. То же мне «вулкан» – упрекнула она и стала одеваться.

Больше я её домой не приводил. Только зря виагру переводить.

Маньяк

У нас тут в районе сексуальный маньяк объявился. Безвредный такой, в смысле не калечил. Главное – не сопротивляться. А то он и насиловать не будет.

И изнасиловал он таким макаром человек пять. В основном женщин. Пошли о нём хорошие отзывы. Тем более никто не забеременел. Но с шестой женщиной вышла небольшая неувязка. Шестой оказалась Вера Семёновна Крыльцова и во время насилования она впервые за 20 лет своей счастливой супружеской жизни испытала иностранное слово «оргазм». Весть распространилась, и муж Крыльцовой Степан Игнатьевич ходил, как оплёванный. На него показывали головой и хихикали.

Степан Игнатьевич не спал два дня и решил отомстить. Сбрил он усы, достал светленький парик и в мини-юбке, цветастом полушалке и женских лёгких штиблетах начал прогуливаться в качестве приманки у забора. Там, где обитал и любил вечерами насиловать и доводить до оргазма доверчивых женщин этот маньяк-маньячище. Ноги у Степана Игнатьевича, прямо скажем, были не очень параллельные, грубо говоря, кривые. Кривизна усугублялась волосатостью и венозными прожилками. Лифчик с двумя антоновскими яблоками постоянно норовил сползти к животу. Талия как таковая отсутствовала. Зад был плоский, как будто по нему долго били совковой лопатой. Одним словом, дамочка не ахти. Вся надежда была на половую беспринципность и неприхотливость маньяка.

Так вот ходил с накрашенными губами Степан Игнатьевич два дня вечерами у забора. Выкурил за это время 2 пачки «Примы», запив их литром водки – никто не насилует. На третий день Степан Игнатьевич совсем было разуверился в своей затее. Даже одним яблоком из лифчика с горя закусил. Ко всему мужики пристают: «Девушка, как вас зовут?». И так идут за Степаном Игнатьевич до первого фонаря. А при свете увидят лицо и фигуру, говорят: «Ах, извините, я вас с другой спутал».

И вот на этот третий день в 11 с четвертью, когда Степан Игнатьевич, закусив и вторым яблоком, собрался уже идти домой, подходит к нему здоровенный рыжий мужчина и, оглядываясь, заявляет:

– Я, гражданка, сексуальный маньяк. Зовут меня Витя. Пройдёмте ненадолго в кусты.

Смотрит Степан Игнатьевич на маньяка и чувствует– не сладить ему с ним. И говорит: «Позвольте, как в кусты?».

Но эти слова он говорит уже на весу, потому, что маньяк, подняв его за шкирку, уже нёс на ложе своей болезненной страсти.

На ложе Степан Игнатьевич стал отбиваться и целомудренно сдвигать коленки. Насильник опешил:

– Я не понял, гражданка. Так мы будем насиловаться или только глазки строить? Потом же мне сами «спасибо» скажите, – и дёрг юбку. Показались ядовито-синие семейные трусы Степана Игнатьевича.

Маньяк опешил вторично:

– Так вы часом не пидаросом будете? Значит, заезжий Егорка в шоколадный цех. Ах ты, голубая твоя морда! – он пнул Степана Игнатьевича и, потеряв к нему сексуальный интерес, стал застёгивать ширинку.

Степан Игнатьевич сказал ему в спину:

– Гад ты! Всю жизнь мне испортил. Убить тебя мало.

Но насильник этих грубостей уже не слышал, так как ушёл насиловать следующую женщину.

А Степан Игнатьевич отряхнулся, подтянул юбку и тоже выбрался из кустов. Сел у дороги и, шмыгая носом, закурил. Он наверно и сейчас там курит.

Про Крючкова

Солнечный прибой уносил остатки зимы. Внятно и обещающе пахло весенним небом. В подъездах праздновали коты. Апрель был звонким, как цыганский бубен.

Жена Крючкова каждое утро намакияживалась так, как будто собиралась не на работу, а на подиум. Через день мыла голову. Обесцветилась в солнечную блондинку. Глаза излучали. У Крючкова заныло. В ухо задышали подозрения. На жену стал смотреть пристально. Анализировал и хронометрировал её распорядок дня. Изыскивал улики в карманах и сумочке. Первым брал телефонную трубку. Но всё было ровно. Презумпция невинности. «Показалось» – внушил себе Крючков и отогнал прочь. А через неделю внезапно, как ожог:

– Серёжа, нам надо поговорить…

Оказывается они давно любят друг друга. Что-то феерическое. А лгать у неё больше нету сил.

Грузчики со слипшимися от похмелья лицами под руководством жены выносили узлы и мебель. Крючков сидел на кухне с бутылкой и не помогал из принципа. Наконец один. Никнущее отупение. Как будто голова набита сухими тряпками. И никаких мыслительных шевелений.

По инерции привычки жил. Два раза приводил с работы безмужнюю бухгалтершу. Но не понравилась. Главным образом бухгалтерше.

Через три месяца жена вернулась. Всхлипывала крокодильими слезами. Суетились глаза. Без косметики. Лишь немного припудрен синяк. Фигурировали слова «ошибка», «затмение», «если можешь». Крючков сидел пустой и равнодушный. Хотя можно было торжествовать и изгаляться. Ставить ногу на грудь.

С улицы в окно дышало зноем. Пахли прокисшие макароны. Жёлтые обои резали глаза. Крючков прочно молчал. Он не понимал. Жена, заголяя знакомое платье, стала показывать другие ушибы. Штиль в Крючкове сменился легким бризом. Подняли голову гормоны. «Ёлки-палки» – сказал он мокрым от жалости голосом. Остальное делали дрожащие руки.

Назавтра грузчики в мокрых от пота футболках заносили мебель. Гулко перекликались в подъезде. У жены нарочно мини-юбка и отменные велосипедистские ноги. Счастлива. Когда нагибается, грузчики замирают, как в стоп– кадре.

Крючков же сидел на кухне с бутылкой. Наполнялся вином, как водой ванна. Внутри была апатия и страшная усталость. «Ну и что, – тупо думал Крючков, держа тёплый стакан – Ну и что».

Оглашено светило солнце. Было очень жарко. Было как в аду.

Жизнь на двух страницах

Любовь! Так называемая. И сразу кинжальный холодок счастья под сердцем. И меркнет разум, но свечение глаз. Когда ничего не жалко. И готов даже жизнь… А она: «Я не готова к серьёзным отношениям». Но вы согласны и на несерьёзные. Лишь бы обладать этим телом, лишь бы как-то участвовать в нём. Но она не готова и к несерьёзным. Она вообще к вам не готова. И не может вот так сразу, без ЗАГСа. А вы безумствуете, вы сгораете и ваши мечты чернеют от копоти. Сколько идиотских слов и поступков! Как вас перехлёстывает! И вот, наконец, свершилось! Она осталась! Что не могли сделать букеты, подарки и стихи, сделал обыкновенный стакан обыкновенной водки. Изобретение учёного Менделеева, дай бог ему здоровья. И вы от счастья ничего не помните. Но что-то много. Восемь или десять раз.

Да, вы счастливы, счастливы до неприличия. Вы прямо купаетесь в океане счастья. «Как прекрасен этот мир» – думаете вы и щипаете себя, неужели правда? Но постепенно море счастья начинает мелеть.

Проходит два месяца и вы спускаетесь с её тела на грешную землю. И вдруг замечаете, что у вашей любимой кривые ноги. Не совсем, но кривые. И грудь как-то не так. И у неё нет слуха, но есть привычка постоянно петь. А вы в школьном ансамбле два раза играли и вам это слушать непереносимо. И если вы у неё второй, откуда такая опытность? Что это, врождённый женский рефлекс? А когда она не накрашена, её прелесть настолько своеобразна, что перестаёт быть таковой. И такое обилие родинок в самых неожиданных местах.

А потом вас забривают в солдаты и она клянётся ждать. Клянется не на библии, а на вашей груди, где обычно и лгут. А в армии долго и вы уже не тот. Энтузиазм к жизни благополучно издох, как внутриклеточная канарейка. В глубине души надежда и страх, что она вас не дождётся. Однако дождалась, то есть не забеременела и не вышла за другого. Это потом вы узнаете про этих армян, торгующих урюком, и рестораны. А раз дождалась, значит свадьба, значит Мендельсон. И вот и всё – течение вашей жизни определилось на всю оставшуюся. И многое в ней будет. И крепко будет. И смерти, и лёгкие, разлетающиеся как пух деньги, и с хлеба на макароны, часы счастья и месяцы наоборот, и ваши и её остервенелые измены, и вшивание в чресла антиалкогольной торпеды, которая прошла мимо… И сын ваш не воскрес…

И вот наконец через столько лет развод, как избавление от привычного. Вы думаете – это начало, а это оказывается сплошной конец. А она быстро нашла себе другого. И не того, с кем встречалась, а другого. А вы ни с кем. Когда было нельзя, у вас был веер любовниц. Сложил этот веер и ничего не видно. А сейчас, когда можно и полное право, вам никого не хочется. Вам хочется её. Её кривых ног, её родинок, её пения без единой в цель ноты. И память, как золотопромывочная машина. Она пропускает плохое и задерживает крупинки золота. Какой вы были и есть дурак!

А запои набирают силу и все неимоверней. Близится что-то ужасное. Но вы, как всегда, обманываете самого себя и вам почему-то верят. И белая горячка совсем не страшно, даже освежает нервы. И путь вниз легок и безопасен. Романтика собирания пустых бутылок, никнущее отупение. И вам уже за сорок. Самый цветущий возраст для «бомжа». От алкогольного слабоумия вы начинаете любить жизнь безответной и безответственной любовью. А «Уч-кудук– три колодца» – это песенка оказывается о селении бомжей. И наконец на вашу безответную любовь от жизни приходит ответ и вы, как полагается, умираете под забором и под градусом, никому не нужный, кроме смерти. И вас с энтузиазмом хоронят. И она приедет на ваш последний праздник с пятаками на глазах. Гладкая, в ореоле косметики и духов и всё такая же красивая. Она посмотрит на ваш безобразный труп опустившегося человека и горько заплачет о ком-то другом. И всё. Жизнь, перелистнув вас, бездумным и равнодушным потоком покатится себе дальше. К новым зимам и веснам. К новым кубкам УЕФА. А у вашей суженной будут ещё интересные встречи и яркие оргазмы.

Любила ли она вас? А вы её? Этого не знает никто. Даже вы сами. Это просто так говорится – любовь. Словесный лейбл. Но если на джинсах нет лейбла, они от этого не перестают быть джинсами.

Тетрадь

Я не знаю, кто до меня снимал эту квартирку. А люди болтают разное. Одни говорят, что снимал некий Пал Борисыч, человек с бородавкой и при очках, другие, что грузчик из горпищеторга по фамилии Клюв. Одни говорят, что он был русский, другие, что не русский, а наоборот интеллигент. Спрашивал я и у хозяина квартиры. Но хозяин – тяжёлый алкоголик с непреходящей амнезией, и у меня сложилось впечатление, что этого жильца он как-то не запомнил. Он вообще был убеждён, что до меня здесь жила одинокая женщина – филолог, но она ему не дала и ему пришлось её выгнать. Соседи же ни о какой женщине слыхом не слыхивали. Одним словом, хрен поймёшь. Тайна, покрытая склерозом. Так вот, после этого неизвестного жильца остались кой-какие вещи. Ничего в принципе особенного в смысле продать – обыкновенный хлам. Пара сказочно пустых – детективов «на крови». Учебник английского. Самоучитель хирурга. Порнографический журнал почему-то на румынском языке и с десяток цветных фото какой-то женщины лет сорока. Женщина была ни то ни сё, с короткой обесцвеченной причёской, улыбка, приторно-блядовитое выражение лица. Но фотографии были сделаны не где-нибудь, а в Венеции. Каналы, «таксующие» гондольеры, соборы, архитектура, площадь, где она кормит булкой группу голубей… Видно, что женщину сфотографировали во время занятий туризмом. Интимных фото этой женщины не было. И ещё после жильца осталась тетрадка. Обыкновенная общая тетрадка, выпускаемая промышленностью для старшеклассников и студентов. Я сам в таких в молодые годы писал. И в этой тетрадке неряшливым танцующим «цыганочку» почерком были сделаны записи. При первом же досуге я их прочитал и они мне показались забавными. Я – не психиатр, а скорее наоборот, но думаю для этой отрасли медицины записи представляют определённый интерес. Дневник не дневник, эссе не эссе, так серединка на половинку. И всё как-то отрывочно. Впрочём, повторяю, я не специалист. И ещё мне не понравился весь этот надрыв. Все живут – страдают, но никто из этого театра трагедии не делает, как сей неизвестный графоман. А может он действительно болен, не знаю. И тем не менее я взял на себя наглость предложить эти полоумные и полуумные записки более широкому кругу, чтобы не я один их читал.

Так сказать, открыть миру, а может быть даже и позору… Ведь стыдно так не любить жизнь.

* * *

Что-то мне сегодня взгрустнулось. Что-то коротнуло на душе. И вроде день солнечный и какой-то полнокровный, весь пропитанный воздухом и шуршанием юбок. И деньжата кой-какие есть. И крышей над головой до конца месяца наделён. И с питанием обстановка радует (целая кастрюля рожков и кусок твёрдого непрокусываемого сала). Все предпосылки для счастья, а вот поди ж ты! На счастье никаких даже тонких намёков.

Сосёт что-то прожорливое изнутри и какая-то абсолютная усталость по-хозяйски села на грудь и задумчиво закурила. Это надолго. Видимо устал бороться, искать, ничего не нашёл и сдался. Сдался на милость самому себе. Когда мне становится по– настоящему невмоготу, я иду в магазин, покупаю японские кроссворды и их разгадываю, чтобы забыться. И весь запас отрицательной мозговой энергии вместо нехороших заунывных думок утекает в это занятие и вроде легче.

Иногда приходят какие-то люди. Но общение нагнетает тоску, тем более жизненные интересы у нас в противофазе. И на их целеустремлённом фоне я выгляжу довольно ущербно. Как молодой месяц. А выглядеть, как молодой месяц в мои набежавшие годы уже нелепо и глупо. Но я стараюсь держаться, держаться за окружающую пустоту. Стараюсь быть непроницаемым, как китаец. Мол, всё хорошо. И местами великолепно. Улыбка «Мы из Голливуда» и просчитанные на калькуляторе поступки. И не надо к жизни так тяжело относится. Это всего лишь жизнь. Прочь Достоевского! Я его, правда, не читал, но чувствую на расстоянии. «Прочитал роман «Идиот». Критику признаю правильной». Старая шутка. И вообще надо почаще шутить. Применяя чувство юмора. А чувства юмора уже нет. Оно стало чувством сатиры. Это плохо. В основе чувства сатиры обычно лежит обыкновенная зависть. Мышиного такого света с небольшими искрами осторожного гнева. Так что притворяться у меня не получается.

Как в поворот не вписываешься в жизнь. Отсюда грусть. А оттуда смех, чавканье и визг лёгких женщин. И ты посередине. Туда доступа нет. Да и большого желания тоже. Идёшь сюда, где грусть. И сидишь наедине с этой грустью. Вдвоём веселее. Главное, чтобы грусть знала своё место. Не я её, а она моя. А может придёт ко мне весна и я её отпущу, как весною отпускают птицу. И она рассеется в сыром воздухе. И мне опять станет немного грустно. А когда грустно немного тог жить весело, то жить можно. Но это всё сказки для слабонервных. А я уже сильнонервный и давно не надеюсь на лучшее. Мой верхний предел – надежда, что хуже уже не будет. Или хуже пока не будет.

Как говорят по телевизору казённые оптимисты: «Всё только начинается». Но как равнодушно показывает жизнь: «Всё только заканчивается».

Так что, что-то взгрустнулось. Ощущение, как у Буратино после похорон папы Карло. Твоя Мальвина давно уже замужем, друг Пьеро честно и безвозвратно спился, а Карабас-Барабас побрился и стал народным депутатом. А ты сидишь в холодной каморке и считаешь свои годовые кольца. Как последний дурак пересчитываешь обиды и позоры…

Глупый, поседевший Буратино безуспешно разгадывает японский кроссворд, который называется жизнью.

* * *

Как человек я для общения с другими людьми абсолютно непригоден.

Или свинцовое молчание. Ни слова через губу. Или острые приступы истерической говорливости. Никому это не нравится. Но главная проблема – я всё вижу в чёрном свете. А много ли увидишь в этой черноте? Такой беспросветный и даже обжигающий цинизм. Такой вот геморройный характер при отсутствии геморроя и характера. Когда я начинаю освещать какой-то предмет, то все краски его потухают и с него осыпается шелуха обаяния. Неприятности – я к ним равнодушен – для меня нормальны. Хорошие новости вызывают ощущение близкой катастрофы. Исходя из этого счастливым я никогда не буду. Я не верю ни в любовь, ни в дружбу, ни в бога, ни в громкие слова, особенно громким голосом. В жизни я исповедую принцип невмешательства в свою жизнь. Одним словом, плохи мои дела.

Как-то одна женщина призналась мне в любви. Это оказалось настолько для меня необычно и странно, что я струсил и уехал в другой город. Там я начал карьеру Дон-Жуана и в результате сразу несколько женщин ответили на мои чувства – они признались, что терпеть меня не могут. И только после этого я почувствовал себя в своей тарелке.

Или вот на днях ко мне припёрся один и объявил, что у него через неделю свадьба. Я кинулся его утешать. Что, мол, не надо предаваться отчаянию, мол, чего в жизни не бывает. Самое смешное, я говорил от чистого сердца. После этого одним врагом у меня стало больше. Оказывается этот провинциальный идиот ждал от меня поздравлений.

Но к людям я отношусь, как это и не глупо, хорошо. Мой девиз: Нет плохих людей, есть плохие обстоятельства. И нет на свете человека, которого бы я ненавидел, кроме самого себя. Видимо не способен я на такие сильные и светлые чувства. Вот так и живу в дыму неудач, непрошенным и бесстыдным гостем на этой земле. И никого мне не жалко, кроме детей, этих крох и малюток. Детские плач и смех будоражат мне сердце. А больше в этом мире нет ничего интересного.

* * *

Странные люди – эти женщины. Никак к ним не могу привыкнуть. Так ни к одной и не привык. Живу безлошадным. С одной стороны – это хорошо. Свобода до самого горизонта. С другой стороны – самому готовить и стирать. И самое ужасное – есть то, что ты приготовил и носить то, что ты постирал. А в кулинарии я – дуб. Изящно лавирую между трёх блюд – яичницы, омлета и бутербродов, но как они лавируют – приплываешь к язве желудка. А гладить? Ни руки, ни мозг с этим не справляются. А двое стрелок на брюках, говорят не модно. Хотя и оригинально. А я не оригинальничаю, просто жизнь такая.

Ну думаешь, надо жениться. Чтобы не одному, а дуэтом куковать. Что-нибудь скромненькое и со вкусом. Иными словами дешево и сердито. Но где женщины, там дёшево не получается. К проституткам я из принципа не хожу – слишком дорого. Что у них за ночь, то у меня за месяц. Думаешь – возьму кого-нибудь с работы – пусть кривоногая и с брюшком, но дешевле. Потом подсчитываешь, оказывается не дешевле.

И проститутка молчит. А эта говорит, не переставая. И всё о своих материальных проблемах и о том, какая она удивительная женщина. Удивительная в прекрасном смысле. И ещё болезненная мания – выйти замуж. И она предлагает мне руку и сердце. Она хуже проститутки – та требует за своё тело лишь деньги, эта ещё и свободу. И как она целомудренна со мной. Даже слово «минет» не слышала. Но я знаю, на работе её трахают все кому не лень. И даже кому лень. Она думает, раз я новенький, то не в курсе. Просто брачная аферистка. Я бы её понял, если бы я ей нравился, но я ей абсолютно безразличен. Я это знаю.

Тогда зачем всё это? Загадка.

Приводишь другую. Ну думаешь, будет самое то. А получается то же самое. Только претензии больше. И всё ужасные дуры. Один раз журналистку привёл. Вся из себя. Такая вся раскрепощенная. Только что из богемы. Ночью разговорились и я понял – дура насмерть. А может они и не дуры, а просто другие. Как знать…

* * *

Проснулся я в самом наипоганейшем настроении. Такое настроение наверно было у одного паренька по фамилии Адольф Гитлер в первых числах мая 1945 года. У меня тоже крушение по всем фронтам и оборона прорвана в клочья. Не жизнь, а хождение по граблям. Я выпил кофе, чтобы поднять вольтаж, подстегнул себя сигаретой, но ощущение отвратительности осталось. Как – будто кто-то, пока я спал, измазал душу дерьмом. Не хотелось ни жить, ни работать. Правда, работать мне никогда не хотелось, но всё равно это казалось обидным.

Всю жизнь я отличаюсь от других людей. Сильно отличаюсь. И не в лучшую сторону. Изменить себя не удаётся, люди почему-то тоже не меняются – отсюда антагонизм. Отсюда противофаза. Жертва самого себя. Но неужели человек создан для того, чтобы родиться, накопить на машину, наворовать на коттедж, отдохнуть от воровства на Канарах и умереть?

Я ещё подымил на люстру. И решил проветриться, то есть прогуляться. Может поможет, хотя знал, что нет. А по улицам шагали куда-то целеустремлённые, крепкозадые люди и ветерок почтительно овевал их благополучные лица. Некоторые шли парами, некоторые по-сталински тройками. Некоторые смеялись. Знающие и сильные. Они видели что-то впереди – какую-то материальную цель. Они знали, что делают. Они знали, что им нужно…

И тут я испугался. И, погибая от зависти, быстро вернулся в свою конуру. Долго лежал на диване и потрясённо смотрел в потолок.

Смотрел долго, пока потолок не начал тоже смотреть на меня. Страх и безнадёжность, как две змеи слились в обычный клубок. Я таким, как все люди не был и никогда не буду. Таким как они. А притворяться противно, да и не умею. С каждым днём эта пропасть росла. И видимо настало благословенное время, когда я уже просто не могу её преодолеть. Час «X» настал. Видимо это непоправимо и навсегда. Золушки остаются Золушками, потому что надеются на фею, а не на себя. Надо довольствоваться тем, чего нет. Я с этим миром на ножах и хватит заискивать и ходить к нему на поклон. Какой я есть, такой я есть. У них своя свадьба, у меня своя. Просто у них веселее и многолюдней. И столы побогаче. И морды пошире. А у меня лысый столик на одного. Ну и что? Ещё неизвестно, что лучше. Буду радоваться тому, что есть, пока оно есть. Но сил радоваться у меня уже нет. Всю силу воли я уже разбазарил. Ослаб и уморился от депрессий.

Я ещё выкурил одну штучку и лёг спать, чтобы этот день побыстрей прошёл. Да и жизнь тоже. Иногда я жалею, что в сутках всего 24 часа, а не меньше. Во сне хорошо. Во сне мама. А пока я сплю, может что-нибудь изменится. Или в мире или во мне. И будет мне счастье. Я улыбнулся человеческой глупости и, как Цезарь, когда его убивали, накрыл голову. Чтобы никого, только я. Ку-ку, придурок.