Текст книги "Новичок в Антарктиде"

Впечатления последних дней

Нет такой книги, автор которой упустил бы случай сообщить читателю, что время летит быстро. Даже классики мировой литературы и те не отказывали себе в удовольствии констатировать эту суровую истину. Поэтому не стану оригинальничать и лишать своё повествование столь привычных для читателя слов: «Не успел я оглянуться…»

Итак, не успел я оглянуться, как закончился январь. Время жить на Востоке кончилось, пришло время улетать. Так требовала программа: месяц на Востоке, месяц в Мирном и на «Оби» вдоль Антарктиды, с высадкой на всех остальных советских полярных станциях. Американцы за нами так и не прилетели: видимо, забыли в сутолоке будней о своём обещании, и на Южный полюс я не попал, и свидетельства о поездке на тракторе вокруг земной оси не получил «Полюсом больше, полюсом меньше…» – утешал меня Валерий Ельсиновский. И был по-своему прав, этот философ с мушкетёрской бородкой: всего на свете не увидишь, а если увидишь, то не опишешь, а если опишешь, всё равно тебе не поверят.

Впрочем, за последнюю неделю на меня обрушилось столько впечатлений, что о Южном полюсе и вспомнить было некогда.

В одно прекрасное утро Василий Семёнович пригласил меня на монтаж домика. На своём полярном веку Сидоров соорудил на обоих полушариях десятки разных строений, и под его руководством работа шла быстро, без всяких задержек. Я уже рассказывал, как монтируют домик, и вряд ли стал бы вновь тащить читателя на стройплощадку, если бы не два обстоятельства Первое из них связано с тем, что ночью из Мирного прилетел начальник экспедиции Гербович – знакомиться с положением на Востоке и состоянием техники у походников. Приезд высокого начальства, как известно, всегда создаёт напряжение, и восточники постарались не ударить в грязь лицом: прибрали помещения и рабочие места, чисто выбрились, переоделись во все свежее и вообще выглядели орлами. В этот день из-за перестановок в графике я вновь оказался дежурным по станции, и это привело к трагикомическому происшествию.

Возвращаюсь на стройплощадку. Начав работу с нуля, мы к полудню уже установили фундамент, собрали соединительные стяжки и только приготовились монтировать панели, как рядом с нами выросла монументальная фигура начальника экспедиции. Без видимых усилий подняв тяжёлую панель, Владислав Иосифович поставил её на место и пошёл за следующей.

– Вот это мощь! – завистливо проговорил один из нас. – Подъёмный кран!

Я всегда с большим уважением относился к Гербовичу и знал, что он не принадлежит к числу тех руководителей, которые любят смотреть, как работают другие, но в тот момент сообразил, что на моих глазах происходит вопиющее нарушение правил внутреннего распорядка.

– Владислав Иосифович, – обратился я к начальнику экспедиции, – как дежурный до станции вынужден отстранить вас от работы!

Свидетели этой сцены замерли, а я, выдержав эффектную паузу, пояснил казённым голосом:

– Согласно инструкции, каждый человек, прилетающий на Восток, в течение трех дней не должен поднимать тяжести и делать резкие движения. Вы сорвётесь, а кто за вас отвечать будет? Дежурный. С кого стружку будут снимать? С нашего брата дежурного!

– Ничего не поделаешь, Владислав Иосифович, – сокрушённо проговорил Сидоров. – Санин у нас типичный бюрократ!

Полярная демократия восторжествовала: начальник экспедиции беспрекословно подчинился справедливому требованию дежурного.

Ещё большее удовлетворение доставило мне второе обстоятельство. Вымыв после обеда посуду и прибрав кают-компанию, я собирался было мирно посидеть в обществе походников за чашкой чаю, как вдруг Василий Семёнович спросил:

– А почему вы не одеваетесь? Разве я ещё не сказал, что назначил вас прорабом?

Мой язык присох к гортани – так ошеломила меня неслыханная честь.

– Да, вы прораб, – подтвердил Сидоров. – Сколачивайте себе бригаду и завершайте монтаж.

И я сколотил и закончил. А за ужином Сидоров наградил мою бригаду (в которой, кстати говоря, оказался и Владислав Иосифович, добившийся допуска к работе без права подъёма тяжестей) пачкой великолепных сигарет. Более того, Семеныч был так потрясён тем, что смонтированный под моим руководством домик не разваливается от первого прикосновения, что поручил мне начать строительство дизельной – решение, иэ-за которого долго потом себя проклинал, ибо я так лихо собрал стены, что между двумя из них осталась десятисантиметровая щель. Панели пришлось разбирать, а прораба разжаловали и бросили на низовку. По наивности я думал, что мой провал останется неизвестным широкой публике, но не тут-то было. Через три недели, когда в кают-компании Мирного на вечере художествонной самодеятельности ребята исполняли частушки, у меня от удивления отвисла челюсть:

Некто в должности прораба На Востоке строил ДЭС И у него на целу залу Не хватило материалу!

В этот момент на обычно непроницаемом лице Владислава Иосифовича слегка дрогнул один мускул, и я понял, кто подарил критиканам с баяном сюжет для частушки.

В кают-компании шёл разговор.

– С тягачами и не такое бывает, – рассказывал один из исходников. – Семеныч был тогда начальником Востока, подтвердит. В тот день механик-водитель расчищал полосу, доработал до полудня и поехал обедать. Коробка скоростей включалась плохо, и, чтобы с ней потом не возиться, он выжал палкой сцепления и кое-как её закрепил. И вот, пока он уплетал борщ, палка под воздействием вибрации от работы мотора выскочила, и тягач пошёл! А механик спокойно отобедал, перекурил, вышел из кают-компании – батюшки! Машина уже в трех километрах!

– Семеныч, тягач удрал!

– Кто, кто удрал?

– Тягач!

– Доктор, – говорит Семеныч, – переутомился товарищ, выпиши ему полстакана валерьянки.

Короче, пока заводили трактор, бродяга тягач ушёл километров на пятнадцать. К счастью, упёрся в заструг и заглох – а то попробуй догони его на тракторе!

– Ничего не выдумал, было такое, – с удовольствием подтвердил Сидоров.

Заканчивался прощальный обед, скоро санно-гусеничный поезд отправится в обратный путь.

– Будь человеком, Вася, отдай Тимофеича, – в десятый раз, но уже с безнадёжностью в голосе просил Зимин.

– Бери… – кивнул Сидоров, – …ящик коньяка, икру, запасные каэшки, унты… Что хочешь – поезду ничего не жалко.

– А Тимофеич?..

– Останется на Востоке, пока не закончу дизельную. В тот день, когда смонтирует систему – отпущу, и ни минутой раньше.

– Отдай, будь другом! – взывал Зимин.

– Дружба дружбой, а Тимофеич врозь, – отшутился Сидоров. – Каких ребят тебе даю! Дима Марцинюк, Коля Валюшкин – мало?

– Добавь Тимофеича – твой портрет над кроватью повешу!

– Можешь самого меня повесить – не отдам.

На другом конце стола хохот. Это Валерий Фисенко изображал в лицах будущее своих соседей через пятьдесят лет.

– Пивной ларёк, очередь. Подходит Коля и хрипит собравшимся: «Плесните, братки, про Восток расскажу!»

Ребята шутят, смеются, а на душе скребут кошки: нелегко придётся походникам! Им ещё хотя бы с недельку отдохнуть, набрать по нескольку килограммов веса, но нельзя: нужно успеть вернуться в Мирный до прихода «Оби», времени в обрез.

– Может, на самолёте обратно полетишь? – с улыбкой спросил Сидоров у Зимина.

– Нет уж, – поёжился Зимин и подмигнул Луговому. – На тягаче надёжнее. Правда, Ваня?

– Тягач, он свой, как лошадь, – прогудел Луговой. – Ну их к бису, самолёты, вертайся на гусеницах!

Мы уже знали, чем объяснялась такая «самолетофобия». Как-то Зимину и Луговому довелось лететь в Мирный на ЛИ-2. Погода была хорошая, ничто не предвещало неожиданностей. За несколько минут до посадки пилот выпустил лыжи: одна вышла, а вторая ни в какую! А горючее кончается! Пришлось садиться на одну лыжу. Как рассказывал Луговой, обнялись они с Зиминым покрепче и мысленно послали родным и близким приветственные радиограммы. Но все обошлось, самолёт сел, лишь погнув крыло. Правда, Луговой ухитрился разбить нос о своё же колено, но это уже «косметика», как говорил сам пострадавший.

Походники уходили в хорошем настроении. Щедрый Сидоров из своих запасов обул и одел обносившихся в походе ребят, поделился лучшими продуктами. Из Мирного на смену заболевшему Александру Ненахову прилетел Лев Черепов, неиссякаемый оптимизм которого наверняка пригодится в трудном пути. К тому же с поездом идёт весёлая компания магнитологов – Майсурадзе, Блинов и Валюшкин, которые будут устанавливать по дороге автоматические станции с атомными источниками энергии – первые автоматы по изучению магнитных явлений в Антарктиде. Объятия, поцелуи – и по приказу Зимина его ребята разошлись по машинам. Но Тимофеич решил продлить проводы. Заведя свой тягач, он рванул вперёд на два километра и остановился, тем самым дав нам возможность прокатиться на поезде.

Я выбрал «Харьковчанку» – одну из трех знаменитых машин, изготовленных специально для антарктических полярников рабочими Харьковского тракторного завода. Выбрал с умыслом: я был уверен, что водитель Виктор Сахаров не откажет мне в удовольствии посидеть за рычагами. И Виктор не обманул моих ожиданий: уступил своё место, и я по проложенной Тимофеичем колее гнал «Харьковчанку» один километр четыреста метров. Цифры эти привожу не случайно. Дело в том, что после меня выпросил у Сахарова рычаги Валерий Ельсиновский. Он вёл машину каких-то жалких шестьсот метров, но, едва остановившись, начал доказывать, что протянул её по Антарктиде больше меня. К счастью, нашлись честные люди, восстановившие историческую правду: Сахаров и штурман Морозов заверили подлинность приведённых мною цифр. И вы думаете, что доктор успокоился? Как бы не так! Он тут же сочинил небылицу, что якобы один водитель на остановке разводил руками и удивлялся: «В жизни не видел такую хромающую на обе ноги „Харьковчанку“! Уж не Санин ли её случайно вёл?» Разумеется, свидетели подтвердили, что я орудовал рычагами как подлинный мастер.

Последние объятия, ракетные залпы – и поезд ушёл в свой далёкий и трудный путь. Мы следили за ним, пока хватало глаз, а потом, молчаливые и торжественные, отправились на станцию.

– Золотые ребята, железные люди! – запуская тягач, растроганно говорил Тимофеич и вытирал мокрое лицо. – Хотите верьте, хотите нет, но, когда я прощался этими мошенниками и стилягами, из глаз посыпались вот такие слезы, как орех…

И ещо из впечатлений последних дней.

Зная любовь корреспондентов ко всякого рода рекордам, мне за одно утро преподнесли их целых три.

Перечень открыли Борис Сергеев и Коля Фищев, запустив зонд на сорок три километра – рекорд Востока за все годы! Верный своему слову Сидоров «выставился» на бутылку коньяку, и аэрологов немедленно окружила весёлая толпа: каждый доказывал свою причастность к успеху.

– Я вас такой яишницей накормил, что за пятьдесят могли запустить! – подчёркивал свои заслуги Павел Смирнов.

– Пересолил ты свою яишницу! – «топил» конкурента Валерий Фисенко. – И тебя, Сашок, мы близко к коньяку не подпустим. Мы знаем, кто нам помогал!

– «Нам»? – поражался такой наглостью Саша Дергунов. – Я хоть погоду предсказал, а ты?

– Я?! – Валера плутовски пучил свои глаза и вздымал руки, призывая в свидетели всевышнего. – А кто сегодня утром дал Борису прикурить? Кто, я тебя спрашиваю?

Второй рекорд зафиксировал Саша Дергунов: поднялась пурга, какой летом на Востоке ещё не бывало. Но за это достижение коньяка не полагалось; более того, Фисенко не наскрёб лишь двух голосов, чтобы наградить «рекордсмена» нарядом вне очереди.

И третий, самый главный рекорд: впервые в такую пургу, при почти полном отсутствии видимости, на Востоке сели самолёты благодаря вводу в действие радиопеленгатора. Помню, что разгружали мы в тот день продукты: ящики с консервами, мясными полуфабрикатами, яйцами, вареньем и прочее. Из-за пурги открыли не подветренный транспортный люк, а противоположный – пассажирский, и мы, столпившись внизу, по очереди принимали сверху ящики. Когда подходила моя очередь, а шёл тяжёлый ящик, меня как бы случайно выталкивали в сторону, а когда спускалась какая-нибудь двухкилограммовая коробка, раздавался дружный рёв: «Где Санин?» Судя по тому, что веселее всех при этом скалил зубы Ельсиновский, легко было догадаться, что обструкцию устроил он. К сожалению, у меня так и не хватило времени отомстить ему как следует.

Арнаутов и Миклишанский хватались за головы: получили радиограмму от своего шефа-академика с требованием добыть и привезти снежные монолиты с глубины шести метров! Это на Востоке, где один метр выпилишь – семь потов прольёшь… Лишь Терехов воспринял прикаа как философ.

– Шесть метров – не шестьдесят, – рассудил он. – За мной, кандидаты!

Для карьера геохимики выбрали снежную целину метрах в трехстах от станции и категорически запретили механикам-водителям приближаться на машинах к заповедному месту – науку устраивает лишь стерильно чистый снег. В первый же день работы Гена растянул руку, сильно страдал от боли, но остался верен себе: притащил якобы с карьера старую, разорванную дамскую перчатку и шумно демонстрировал свою «находку».

– Найдено на глубине двух метров! – вещал он. – Если учесть, что на Востоке выпадает в год лишь несколько сантиметров осадков, то ясно, что перчатка потеряна лет сто назад! Гера, почему молчит твоя рация? Беги, возвести миру: «Загадка станции Восток! Перчатка неизвестной дамы девятнадцатого века!»

Но зато у своего карьера геохимики теряли чувство юмора. Стоило невдалеке прогромыхать тягачу, как они выскакивали наверх и дружно грозили нарушителю кулаками. А что творилось, если посетитель осмеливался закурить или, страшно сказать, бросить окурок в районе карьера! Такой человек обзывался Геростратом, Савонаролой, лжеучёным, гусем лапчатым и позорным пятном, а в заключение выталкивался в шею подальше от священного научного объекта. А на ослепительно белые двухпудовые снежные монолиты геохимики старались не дышать. Они упаковывали драгоценный снег сначала в полиэтиленовые, а затем в бумажные мешки и надписывали: взят с такой-то глубины, там-то и тогда-то. Один мешок надписал я, внеся тем самым некоторый вклад в развитие геохимии. А что? Быть может, именно в моем мешке оказались космические частицы, которые позволят учёным ещё более успешно карабкаться по каменистым тропам науки.

В эти дни произошло событие, вызвавшее на станции всеобщий энтузиазм: Арнаутов решил остаться на год! В последнее время он мучительно колебался, вспоминая своего трехлетнего Вовочку и красавицу жену Олечку, день рождения которой мы отмечали всем коллективом, но капля долбит камень, и Гену уговорили. Сидоров срочно связался по радио с Гербовичем, получил «добро», и Гена вместе с добровольными помощниками сел писать заявление на имя своего академика. У меня сохранился первый вариант этого документа, отразивший легкомысленное настроение помощников:

«В связи с тем, что коллектив Востока не может обойтись без моих дежурств по камбузу, а также учитывая необходимость обыграть Ельсиновского в настольный теннис, считаю целесообразным оставить меня на зимовку. Кроме того, прошу установить в актовом зале института мой мраморный бюст. Целую. Арнаутов».

Гена разогнал помощников, написал заявление, отправил его и стал с волнением ждать ответа.

Увы, отказал академик, к общему сожалению восточников. Каких-то фондов, что ли, не хватило…

В последний день я нанёс ещё два визита. Утром магнитолог Владимир Николаевич Баранов, выполняя своё обещание, повёл меня в святая святых станции – магнитный павильон. Мы спустились в глубь Антарктиды по шестнадцати ступеням и оказались в тоннеле длиной в несколько десятков метров. Передвигаться по нему можно было лишь в полусогнутом состоянии, а длиннющий Баранов – тот вообще выполнял цирковой номер, изгибая до мыслимых пределов позвоночник.

– Не до удобств, – говорил магнитолог, – можете себе представить, сколько труда и так поглотил этот храм. Пилили снег вручную и вытаскивали его бадьями!

По обеим сторонам тоннеля четыре крохотные каморки с установленными там приборами. В этом царстве вечного холода нет ни одного железного предмета, только медь и латунь.

– Вот здесь и выдаёт свои тайны геомагнитный полюс Земли. Не путать с магнитным полюсом! Тот находится в районе французской станции Дюмон-Дюрвиля и… дрейфует со скоростью около одного километра в год. Нам же повезло – наш полюс теоретический и посему остаётся на месте.

Я полюбовался хитроумными приборами, пошарил глазами в поисках магнитных линий, которые где-то здесь должны перекрещиваться, но не обнаружил их, а спросить постеснялся: чего доброго, ещё за невежду примут.

Научное значение магнитного павильона на Востоке огромное. Получаемые здесь данные о магнитном поле Земли уникальны, они в значительной степени облегчили и советским и зарубежным учёным понимание ряда процессов. Каких именно – не имею ни малейшего представления. Ведущие специалисты антарктической экспедиции не раз пытались втолковать мне сущность магнитного поля, но почему-то приходили в ярость, когда после их получасовой лекции я спрашивал, за какие команды они болеют. Вообще я заметил, что некоторые весьма даже уважаемые научные деятели развиты как-то односторонне. Фарадей, Эйнштейн, Планк, Курчатов – этих они знают назубок, а спросите их, кто такие Лев Яшин или Всеволод Бобров, изобразят из себя вопросительный знак.

В радиорубку я зашёл в тот момент, когда радист, он же по совместительству почтмейстер Востока Гера Флоридов, вываливал из мешка на стол груду писем.

– Родные? Поклонницы? Деловая почта? – поинтересовался я.

– Филателисты… – горестно вздохнул Гера. – На неделю обеспечили работой…

Сотни писем со всех континентов! Часа два я просидел над ними, умилялся, возмущался, смеялся и плакал. Ну и корреспонденция! На что только не шли филателисты, чтобы заполучить в свои коллекции штемпель станции Восток! Как засвидетельствовал Гера, письма делятся на четыре группы.

Умоляющие: «Я очень надеюсь, очень, очень, что вы не откажете мне, при всей вашей колоссальной занятости, поставить свою печать на мой конверт. Я так буду вам благодарна! Дженни Харрйс, Бирмингем, Великобритания» Удовлетворено.

Чрезмерно требовательные: «По получении сего прошу выслать два конверта антарктической экспедиции со штемпелем станции Восток. Штемпели надлежит ставить…» (даётся указание, как и в каком углу конверта синьор А. Родригес из Каракаса желает видеть печать). Отклонено – фирменные конверты весьма дефицитны.

Трогательно-наивные: «К Вам, продолжателям дела Беллинсгаузена и Лазарева, выдающимся героям Антарктиды, обитателям полюса холода, обращаются юные филателисты города Куйбышева! Просим не отказать в нашей просьбе и поставить печати на прилагаемые марки. Миша, Таня, Капа, Витя». Удовлетворено.

Уважительные: «Милостивый государь, так как я коллекция Антарктида почтовый штемпель я спрашивать Вы послать меня почтовый штемпель базис Восток. Благодарить вы преданный Вам успех ваш экспедиция. Баккер, Голландия». Удовлетворено.

Удивительное это племя – филателисты!

Монолог Василия Сидорова

Больше месяца прожил я на Востоке, но такого исключительно тёплого, дружеского вечера не припомню. И сама обстановка была праздничная – мы отмечали 150-летие открытия Антарктиды русскими моряками. И дела на станции шли хорошо, и – это, наверное, самое главное – ребята притёрлись друг к другу: группа ещё недавно малознакомых людей превратилась в коллектив. В этот вечер все словно оттаяли. Произошёл тот долгожданный переход из количества в качество, когда оказавшиеся под одной крышей самые разные люди стали друзьями.

До двух часов ночи мы не расходились – настолько велика оказалась потребность в дружеском общении. Сейчас мне уже трудно воссоздать картину всего вечера, но помню, что толчок заключительной и самой интересной части разговора был дан размышлениями об акклиматизации. Ещё конкретнее – речь зашла о моем срыве.

Хотя за прошедший месяц я, как и большинство ребят, сбросил пять-шесть килограммов, но на самочувствие не жаловался – организм перестроился. Дыхание по-прежнему было затруднено, донимала и сухость воздуха, но сон наладился, появилась работоспособность – словом, грех жаловаться. И вот, забыв про наставления бывалых восточников и потеряв бдительность, я слишком энергично (для себя) поработал пилой на заготовке снега, и все началось сначала. Сорвался.

– Ну, в этом-то эпизоде ничего загадочного нет, а вообще законы акклиматизации пока ещё непостижимы, – размышлял Сидоров. – В Восьмую экспедицию произошёл такой случай. Прилетел ионосферист, опытный полярник, уже дважды зимовавший на Востоке. Все шло нормально, и вдруг начал синеть и таять на глазах, а через несколько дней слёг. Страшно переживал, но делать нечего: пришлось отправить в Мирный. Прибыл ему на смену дублёр, высокий крепкий парень, кровь с молоком – и через неделю свалился. Врач настоял на немедленной эвакуации, и в качестве ионосфериста из Мирного прилетел начальник геофизического отряда. На двенадцатый день он так исхудал, что мы просто были в панике – как бы не произошёл трагический исход. Пришлось и этого дублёра эвакуировать…

– Фактически получалось так: сколько живёшь на Востоке, столько и акклиматизируешься, – подтвердил Зырянов. – Зато уедешь и никогда не забудешь ни трудностей этой жизни, ни друзей, которых здесь приобрёл.

– Говорят, что Антарктида – безмикробный континент, – улыбнулся Борис Сергеев. – А «вирус Востока»? Запиши, доктор, в свой отчёт, что восточники поголовно заражены «вирусом дружбы». Наш Восток «трижды полюс» – если учесть ещё и полюс дружбы!

И в этот момент произошло удивительное явление. Слова вроде были произнесены высокие и торжественные, приличествующие скорее собранию, чем обычному разговору, но никому от этого не стало неловко. Наверное, задели они какие-то струны в душе каждого, и так задели, что ребята с неожиданной для них самих откровенностью заговорили вдруг о самом сокровенном: как трепетали от страха при мысли, что не выдержат предъявляемых Востоком требований, о том, как они присматривались друг к другу и теперь счастливы, что стали членами одной семьи, о своей жизни, жёнах, невестах, детях… Это был разговор, в котором раскрывались души, по-хорошему интимный и чистый в самом высоком значении этого слова.

А завершился он монологом Сидорова, который приведу почти дословно – так он врезался в мою память.

– Василий Семёнович, – припомнил я, – как-то ещё на «Визе» вы подсчитали, что из восемнадцати лет, прошедших со дня свадьбы, провели в кругу семьи лишь три года, остальные пятнадцать мёрзли на разных полушариях. Я рассказал об этом факте Игорю Петровичу Семёнову и выразил своё отношение таким восклицанием: «Вот мужественный человек!» И знаете, что ответил Игорь Петрович?

– Что же? – улыбнулся Сидоров.

– «Мужественная жена»! – возразил он.

– Что ж, Семёнов во многом прав, – Василий Семёнович кивнул и задумался. – Но не во всем…

Так начался тот самый монолог.

– Вот доктор раздавал всем нам анкеты социологического обследования. Там был вопрос: «По каким причинам вы стали полярником?» Не стану скрывать своего ответа: «Это была цель моей жизни с юных лет». Так наверняка ответили и многие мои товарищи. Капитан Скотт и Нансен, поход «Челюскина», папанинцы… Мы, тогдашние мальчишки, бредили Севером наяву. А дальше?.. Север, Антарктида – это как море, ими заболеваешь на всю жизнь. Человек, хоть раз побывавший в высоких широтах, тянется туда снова и снова. Почему?.. Да, нам часто приходится трудно. Но сколько радостей мы находим в этой трудной жизни! Где, где ещё можно вдохнуть такой необычайный аромат мужской дружбы, где ещё можно так проверить самого себя? Ты один на один с природой, каждый день тебе нужно бороться со стихией, драться за жизнь. Но этого мало. Здесь, в долгие полярные дни и ночи, ты лучше познаешь самого себя, проанализируешь свою жизнь и решишь, правильно ли жил и какие ошибки совершил. И ты очищаешься. Раньше люди очищались от грехов в церкви, а мы – на зимовке, исповедуясь друг другу и самому себе. А чувство глубокой удовлетворённости тем, что ты выполняешь свой долг перед Родиной, тем, что она ценит и не забывает тебя? А замечательный, ни с чем не сравнимый момент возвращения? Возвращаешься – по-другому воспринимаешь мир, испытываешь чувство обновления. Если случилось на зимовке что-либо плохое – забываешь, вспоминаешь только хорошее, лучше и проще относишься к людям, потому что научился прощать случайное и ценить главное в человеке. Утончаются все чувства: то, чего раньше не замечал в суетливой жизни, видишь, как будто заново прозрел. Смотришь на берёзки – так это уже не просто лес, а другой мир, смотришь и делаешь для себя открытия… Возвращение! Ради одного только этого незабываемого ощущения стоит быть полярником. У нас, полярников, семьи крепче. Бытовые мелочи, ссоры из-за пустяков – это нам чуждо, это суета смешная. Всю долгую зимовку в тебе крепнет любовь к жене и детям, и ты рвёшься к ним всем своим существом, всей душой. Если чувство твоё настоящее – разлука его укрепляет. Подходит корабль к Ленинграду – рвём друг у друга бинокли, потому что самые боевые жены даже на Толбухин маяк прорываются, чтобы пораньше нас увидеть. И смотришь, все глаза проглядываешь: может, и моя здесь? А ребята посмеиваются: «Здесь твоя, провинилась, наверное, вот и примчалась!» А парень рубашку на себе рвёт: «Моя – провинилась? Выходи!» И вот причал, и навстречу тебе бежит жена, обнимаешь её с трепетом, как будто в юности… И каждое своё возвращение переживаешь юношескую любовь!.. Отпуск у нас большой, до пяти месяцев, – успеваешь вдоволь наговориться, груду книг, журналов прочитать, весь театральный репертуар пересмотреть, и в лесу, на море с семьёй отдохнуть… А потом… Зовут к себе высокие широты! Бывало, льдина треснет, перебираешься на другую, спасаешься от вала торосов, и сидят ребята мокрые в палатках, проклиная ту минуту, когда решились променять Большую землю на дрейфующую ледяную корку. А через полгода те же ребята виновато подходят и спрашивают: «Может, возьмёшь к себе, Семеныч?» – «А зарекаться больше не будешь?» Вздыхают, разводят руками: «Наверное, буду…»

Да, будет, но пойдёт снова и снова! Такова наша полярная судьба, трудная и завидная, которую ни на какую другую настоящий полярник не променяет…

А через несколько часов прилетел самолёт, и я покинул станцию Восток.