Текст книги "Рассказы. И все-таки интересная это штука – жизнь…"

Конфликт

Весь остальной мир у Зура существовал как бы отдельно. И люди у него были какими-то другими существами, вроде мух: жить с ними приходится, но соединить их с собой в некую общность никак не складывалось. Иной раз Кирилла, соседа, друга своего, Игорьком назовет, разницы большой он не видел, соприкасался с этим остальным миром, когда сам высовывался по каким-либо надобностям, и достать его из этого равновесия было непросто.

Издалека еще полетело: «Ну ты, Зур рваный», – звериный рык. Напористо, паровозом, едва не срываясь на бег, подходил молодой парень, за ним поспевала его подруга.

Странно, откуда столько агрессии из-за такой ерунды. Выходило что-то вроде не отданной вовремя веревки или подобная какая-то ерунда.

Приблизившись, парень с ходу, в прыжке сунул кулак. Но Зур увернулся, и удар пришелся в плечо. Тут же сбоку на него прыгнула подруга парня и сам парень. Все повалились, клубком стали кататься по земле. Зур каким-то образом выполз из-под них, они кинулись на него снова. Под ногами у Зура оказалась тяпка (грозное оружие в драке: на длинной ручке острая, тяжелая лопатка под прямым углом). Зур схватил тяпку и кинулся на них. Первый удар прошел мимо, лезвие по рукоятку вошло в землю. Девка опять вцепилась в Зура. Он скинул ее и взмахнул ей над головой. Та кошкой метнулась в сторону, и острая лопатка хватанула землю в сантиметре от ее пятки (попади он, пятки бы не было, а по голове пришлось бы – голова пополам). Я насел на Зура сзади, стиснул его руки, и мы повалились на землю. Парень с девкой успели убежать.

Удивительно, Зур тут же успокоился, как от мухи отмахнулся.

За баталией наблюдал, сидя на скамейке, старик сосед, сказал:

– Вовка, Зур теперь пускай бутылку тебе ставит – ты его от нового срока спас.

Нападавшие, кстати, личности тоже с тараканами. Не о них тут речь, но раз уж они вклинились, пару слов и о них тоже.

Вадим, так звали парня, отсидел пару лет за хулиганство и из лагеря привез подругу, тоже отбывавшую в тех местах срок. Поселились в деревне. Чем они жили – неизвестно; огород стоял заросший бурьяном, картошкой по осени запасались с колхозного поля.

Остатки последнего поколения деревенских жителей… Было еще двое, кинувшихся было, как подросли, в город, покрутившись там пару-тройку лет, сбежали обратно. Город, оказалось, предполагал строгую жизнь: серьезная работа и совсем несерьезные условия проживания – общага или комнатушка в коммуналке за ползарплаты. А вернувшись на родной простор, делать уже ничего не хотели.

Что за причина была у этого Вадика, неизвестно, но он застрелился, и самое жуткое – из самодельного пистолета. Подруга его по наследству перекочевала к одному из тех двоих. В огород они также не совали носа, но завели козу. Прожив (все-таки) несколько лет, подруга утопилась в лесном пруду за деревней.

Вернемся-ка лучше к Зуру, эти какие-то мрачно-скучные.

С соседом на веранде

Трогательно-сентиментальная дружба у Зура с соседом его Кириллом, тоже московским художником. Вечером сидят они у Кирилла на веранде. Перед ними поллитровка, рюмочки маленькие (один – интеллигент, другой – не особо пьющий), ужинают. Всегда у них занимательный разговор, хотя чаще всего они как индейские шаманы – каждый поет свою песню. Но это им не мешает, они интересны друг другу. Как и положено близким людям, периодически они жестоко ссорятся, по несколько дней не разговаривают.

Но вот Зур крадучись подбирается к соседской калитке – ему надо внезапно огорошить соседа своим появлением, иначе вдруг не получится? Встретившись взглядом, виновато топчется с ноги на ногу, говорит: «Кирилл, грибков вот принес, беленькие. Суп сваришь». Сует пакет через калитку и, не дождавшись никакого ответа, быстро уходит. Через пять метров оборачивается:

– Только с лапшой, с лапшой обязательно!

Вечером они опять на веранде.

На могилу Зуру Кирилл поставил дубовый крест, который хранил для себя. Конечно же, Зур не мог не стать творческим объектом для Кирилла. Один из портретов появился в германском журнале. Кирилл показал журнал Зуру – хотел удивить и порадовать. Реакция оказалась точно как у коровы, если бы той сунули под нос немецкий журнал с ее портретом.

Хороша была и первая их встреча. Кирилл с женой Наташей, маленьким сыном приехали в новоприобретенный свой деревенский дом. В первый же день встретили соседа. Сосед по-рабочему экипированный: в спецовке, в сапогах; на голове легкомысленная кепка из белой тряпки с нарисованным зайцем и желтым пластмассовым козырьком (такие носили на черноморских пляжах), вполголоса ругал кобылу, собираясь в путь; та, чувствуя свою виноватость, глядела в землю. Решили пригласить соседа в гости, познакомиться. «Сосед ведь!» – говорила Наташа, подчеркивая важность.

Подошло назначенное время, но сосед не являлся. Подождали еще, нету.

– Пойду-ка я схожу за ним, – решила Наташа, – забыл, может.

Когда она вошла, сосед стоял посреди комнаты при полном параде. В синем костюме, рубашка розовая и яркий, пестрый галстук с большим узлом. Сапоги заменили коричневые ботинки на высоких каблуках.

– Иду, иду, – Зур, увидев вопросительное лицо новой соседки, полез под кровать…

Наташа: «Что это, прячется, испугался что ли?» – не могла понять. Под кроватью что-то происходило. Торчали только башмаки, выписывая странные кренделя; то они ныряли вглубь, то выскакивали наружу, будто хозяин их рыл там землю или грыз доски.

Наташа нагнулась, пытаясь заглянуть, но ничего не было видно. Для этого пришлось бы вытянуться на полу, на это она не решилась. Попробовала заглянуть сбоку: но и там не удалось ничего увидеть, мешали ящики с луком. С другого бока висело длинное покрывало.

Пыталась сунуть под него голову, но стальной каркас преградил путь. Тогда, приседая, поднимаясь, приседая опять… – в такт снующим башмакам, пытаясь по характеру их движения угадать, что же все-таки происходит, и – не угадала.

Так она танцевала вокруг кровати минут пять. Наконец хозяин сам выполз. Отряхнул коленки и жестом показал – теперь точно готов!

Вечером, оставшись одни, новоселы долго бились над этой загадкой, но так ни к чему и не пришли. И только спустя время, когда сошлись с соседом совсем близко, стало ясно, что под кроватью у него стояла пятилитровая бутыль с брагой.

Значит, Зур был так напуган приглашением московских интеллигентов, что понадобился допинг, унять дрожь в коленках – хлебнуть для храбрости… А ты говоришь, ничем напугать его нельзя.

Сентиментальности во всяком человеке есть место…

Теперь тут живут другие люди, и никто не помнит, кто тут жил до них. Дома подтянулись повыше ростом и обросли стальными глухими заборами (по моде), отгородившись от окружающей природы – мешает… Новое время – новые нравы, ничего тут не поделаешь. Навстречу – мама, еще молодая, дочка уже взрослая; не здороваясь, интересуются, как пройти на большой пруд. Получив ответ, молча следуют дальше…

И все же по обочинам дороги взрывает землю желтая пахучая кипень; гудит пчелами и шмелями, цикорий синей волной дразнит бледную голубизну неба и ватный, против солнца лес тоже со мной, и душа радуется, и вообще… здорово!

5. Сценарий

Позвонил приятель, известный режиссер-документалист, лауреат многочисленных премий, обладатель всевозможных званий и наград.

– …Мирок у вас там тесный, наверняка и с художниками встречаешься, возможно, даже и за столом.

Приятелю заказали фильм о французском русском художнике, и теперь он хотел услышать от меня, что из себя представляет заказанный персонаж, что именно делает. Известно было лишь то, что проживает он в культовом месте, где жил последнее время и похоронен великий Ван Гог, в маленьком городке-деревушке под Парижем, Овере.

Сила документалистики, как всегда мне казалось (я страстно люблю документальное кино), в том и есть, что режиссер раскопал и показал зрителю диковинный сюжет или обратил внимание на то, что не способны видеть мы в повседневной своей суете.

С художником был я знаком, но сказать о нем было нечего.

– И охота тебе возиться с этой тоскливой поденщиной?

– Ну, это ж заказ, деньги, понимаешь…

– А знаешь, сделай-ка ты вот как, – и я вкратце изложил на ходу вырисовывающийся сюжет. – Вот это фильм будет! Хочешь, я тебе сценарий напишу.

Слушая мой пересказ, он хохотал, таращил глаза в восторге, затем прагматично отрезал – неформат. Заказчик не поймет… Сценарий мой несостоявшийся был отвергнут, и появился рассказ.

Алексей А приехал в Париж к своему другу В (бэ). Для всякого русского художника Париж заманчивое место. Посреди города кудрявая башня, музеи-галереи, классиками описанные бульвары и набережные, французская гармоника и толпы эксцентриков. Но главное чудо для Алексея – маленькая деревня под Парижем, вангоговские места, Овер.

Кумир, учитель, вдохновитель – Ван Гог для Алексея был, что называется, ЕГО ВСЁ! Неужели (со страхом воображал Алексей), неужели он будет стоять, своими вот ногами, на том самом месте, где за холстом стоял гений перед деревенской церквушкой, изображение которой многомиллионными тиражами разлетелось потом по всему свету. Запросто вот так пройдет по дороге, по той самой, через пшеничное поле… Запросто? – не получится: будут дрожать и подгибаться колени. Зайдет в крохотный садик доктора Гаше, где будут (неужели в самом деле будут) цвести те самые ирисы, голубые… А кровать в ЕГО комнате, СТУЛ?!.. Господи, дай сил пережить всё это.

Поначалу Алексей не смел и заикаться, но, понемногу освоившись, заявил Николаю, что не посетить Овер он просто не может. Добираться своим ходом оказалось не совсем удобно, отправились на машине знакомого Николая, человека тоже в своем роде яркого. Так, в магазине, выбирая вино, тот сразу заявил, что в вине они ничего не смыслят, что настоящее вино не может стоить меньше пятидесяти евро, что он сам возьмет им правильное вино. Будучи человеком строгих правил и в экономии не уступающий настоящим французам (экономия для французов есть национальный вид спорта), выбрал и взял бутылку за семьдесят евро.

Николаю хотелось для друга поразнообразить поездку, украсить, устроить маленькое путешествие, а в самом Овере зайти в гости к приятелю своему – художнику С (ц то есть), проживающему там же. Дав небольшой крюк, въехали в симпатичное местечко, где перед прудом стоял небольшой ладный дворец, тоже отмеченный в туристических гидах. К пруду вела аллея древних платанов, таких, что не возьмешь и в четыре обхвата. Дальше была маленькая церковка, невзрачная на вид, но, когда вошли внутрь, прыснули яркими пятнами чудные витражи.

Доехали. Толик С ждал на площади. В сумке у него заждалась литровая бутыль клошарского вина, и он страдал от нетерпения. Встретив гостей, сразу потащил было всех к себе, но гости сперва хотели к Ван Гогу.

– Ну, не хотите ко мне, на речку идем, речка-то у нас какая… надо ж присесть за знакомство, – вид у него был уже прилично наприседавшийся.

На реке уселись в траву у самой воды. Толик достал свой литр. Мимо медленно тянулась баржа.

– Я каждый день тут. У меня ритуал. Встаю в шесть, готовлю жене завтрак – ей в Париж на работу. В семь она выходит, и я за ней следом. Магазин, правда, у нас с восьми открывается, но по пути у меня четыре барные точки. Пока все обойду, уже и магазин готов. Беру пару вот таких вот, – на бутыль показывает, – и к реке заворачиваю. В сумке у меня всё с собой: стакан, штопор – это всегда, закуска, для уток тоже хлеб беру. Сажусь так вот, на речку смотрю; утки плывут, бывают и лебеди. Но я всю не выпиваю. Стаканчик налью, покормлю уток и домой. А уж там, за работой, обе и дотяну к вечеру.

– Нет, – водитель отодвинул клошарское, – давайте-ка вот этого, – достал свое правильное.

После реки Алексей повел всех – он знал всё про Овер не хуже любого гида – в музей-квартиру: маленькая комнатка в маленьком отеле, где и проживал гений. Толик сморщился, будто под нос ему сунули гадость. Заходить в дом он категорически отказался, уселся дожидаться на улице. Затем компания направилась на другой конец поселка в дом доктора Гаше. Толик взорвался:

– Там-то какого черта вы не видали, дом как дом.

Его не слушали, и он, пошатываясь уже, потащился позади всех, выплевывая проклятия. И тут в знак протеста С в дом не пошел, а демонстративно разлегся в саду на исторической скамейке; вытянул ноги, обнажив из-под майки пузо, и захрапел. Появился охранник, растормошил художника и строго, но деликатно стал объяснять, что тут музей и спать тут не полагается. Лениво поднявшись, Толик в знак протеста достал початую бутылку и на ходу с забубенной лихостью, запрокинув голову, всадил очередную порцию.

Дальше оставалось главное – кладбище. Тут уж С просто взревел, категорически идти отказался. Ему предложили идти домой и дожидаться гостей дома. Постояв минуту, все же поплелся вслед за всеми. На кладбище Толик неожиданно оживился.

– Непременно надо выпить, – заявил он. Достал недопитую бутылку, стал совать всем стакан под нос, махать руками, шуметь, как у себя на кухне. Парочка, направлявшаяся к могиле, вдруг остановилась, настороженно потупилась, повернули в обратную сторону.

– Художнику, художнику надо налить, – бушевал Толик – и на мемориальной плите установил свой дежурный стакан.

А прямо за оградой волнами ходило не поспевшее еще пшеничное поле. Была и дорога, и казалось, сейчас вот поднимется над дорогой, закричит вороньё, как на картине.

Дома у художника опять появилась бутылка. Рассадив всех в ряд, как в театре, торжественно (слегка заносило) с упорством ставил к стене холст и замирал с тайным достоинством. Затем, строго вглядываясь в лица, пытался углядеть реакцию. Но никакой реакции выявить не удавалось.

Внизу послышалось шуршание, и Толик спустился встречать жену. Терез, так звали вторую половину (именно половину, так как вместе они, дополняя друг друга, составляли единый сложный организм), была в своем роде необыкновенной. Говоря, скажем, о спичках или головке лука, пускалась в пространные рассуждения и делала (глаза искрились) такое лицо, будто дарила миру неведомую доселе истину; на всякий предмет у нее было особое мнение, и во всяком деле она считала себя лучшим в мире специалистом.

Войдя в комнату, где сидели гости, с ходу обрушила на Николая шквальный огонь.

– Какого черта ты потащил их на кладбище к какому-то ничтожеству, к дураку этому Ван Гогу. Ну ладно, эти вот – дурачье московское, чего с них взять, они не понимают ничего, но ты-то человек грамотный, ты-то знать должен: Овер – это С, а не Ван Гог какой-то. Как можно мешать С с этим творческим импотентом, этим жалким карликом в искусстве. Все приезжающие в Овер сразу должны идти, нет – бегом бежать к художнику С. Ты должен был объяснить всё это этим дуракам, а ты, пожалуйста, потащил их – глядите, любуйтесь… Идиот.

Поезда, корабли, самолеты разнесут творчество С по всему свету, – в ударе Терез впадала в литературный транс, – искусство С взорвет мир…

Художник С сорок лет делал одну и ту же картину. Давно уже не замечая отсутствия какого-либо прогресса, как каждый день варил один и тот же суп, потеряв способность оценивать свою работу, каждый день вымучивал один и тот же сюжет, случайно подвернувшийся еще в студенческие годы, который к тому же множество раз до него перетерли сотни других художников.

С любил народную музыку – Русланова любимая из любимых, вкуснейший готовил борщ, сам солил селедку (французская не отвечала должному вкусу), на французском мог объясниться лишь в булочной да в пивной – в общем эдакий заправский славянофил. При этом – тут и черту задача – Россия для него как давно забытый неинтересный сон. Он понятия не имел, да и не интересовался, что там происходит. Не знал, как там живут двое его детей. Однажды побывав (по делу) на Родине, выскочил оттуда, как из ледяного душа.

Целью поездки было показать свой товар сказочно вдруг разбогатевшим соплеменникам. В одной только Москве, слышал он, около ста тысяч миллионеров-миллиардеров – город целый… «Надо же, – думал он, – такой город; идешь по улицам: ни дворников, ни полиции – одни миллионеры». Сунувшись туда-сюда, оказалось, творчество его интереса не вызывает. От души нахлеставшись с двумя старыми друзьями, не протрезвев толком, взобрался в самолет и отбыл восвояси – тепленький свой сонно-уютный мирок: бар, борщ, бордо…

Теперь художник, расставив перед гостями свои холсты, надувшись, ждал рукоплесканий. Но гости сидели молча и больше смотрели по сторонам, как прячут взгляд при виде чего-то неприличного.

– Безусловно, в Овере будет открыт музей художника С, – не унималась Терез, – отели для паломников…

Художник подошел к уныло сидящему на табуретке Алексею.

– Чего сидишь-то как пень, сказал бы чего-нибудь.

– Чего сказать?..

– Расскажи людям, чего видишь тут. Разве тебе не напоминает это великих майя, индуистских богов, Шопенгауэра… – С чувствовал, что каша какая-то повалила – сенегальские марабу… И тут – хрясь, что есть силы кулаком в ухо ненавистному гостю-молчуну. Алексей полетел с табуретки в угол. Глаза, Николай заметил, у него побелели глаза и смешно задергалось правое веко. Как тогда – вспомнил Николай.

Давно, еще там, в России, молодыми совсем, вдвоем отправились они в путешествие по Волге. В маленьком городке шли они по пустынной набережной, город оставался позади и открывался вольный простор. Колька, по привычке своей, возбужденно болтал, размахивая руками, метался то вправо, то влево. Навстречу шла компания, человек шесть, местных. Николай заметил их, только когда столкнулись, вернее, он задел крайнего плечом. Боковое зрение выхватило руку, в которой (на двух пальчиках) висела трехлитровая банка, на донышке остатки пива, грамм двести. Банка грохнулась на асфальт. Чуть замедлив шаг, вполоборота бросил: «Извините» – двинул дальше.

– Эй, что за «извините» – платить надо, – здоровяк в майке, из которой торчали сплошь разрисованные руки. Остальные обступили их кольцом.

– Платить, говорю, надо, – повторил разрисованный.

Мелькнула мысль, что те хотели, чтоб банка упала… но соображать было поздно. Николай достал из кармана рубль, протянул парню. Тот скалился в улыбке, два передних зуба были стальные, зло горели на солнце.

– Это мало, ты нам праздник испортил.

– Мужики, да на рубль вы целую такую банку купите.

– Сказали же тебе, мало…

У остальных весело бегали глазки. Нелепость положения заключалась в том, что в кармане у Николая засела солидная пачка денег всё крупными бумажками. Практичный Лешка выговорил уж его за это, сказав, что не стоит таскать в кармане такие деньги, а брать надо по мере надобности в сберкассе. И теперь, вытащив вместо одного рубля хотя бы десятку, чего эта компания не ожидает, вывернут всё.

Лешка: «Ребята, мы же вам заплатили, чего еще надо».

Здоровяк сразу сунул Лешке кулак в лицо. Лешка устоял на ногах, но из носа пустилась кровь. И Николай запомнил эти побелевшие глаза и подергивание века. Лешка кошкой бросился, вцепился здоровяку в горло бультерьерской хваткой и задушил бы наверняка, даже если б прыгнули на него все остальные, – не удалось бы им отодрать, выдрать из его железной хватки, если б не менты. Коляска с тремя милиционерами, издалека еще заметив подозрительную возню, подкатила с писклявым воем.

Да, подергивание века… Быстро подхватил Алексея под руку – главное, не дать тому опомниться – уходим, всё.

Терез:

– Куда вы, Николай?

– Извини, Терез, визит окончен.

Хозяин в недоумении (руки в стороны) никак не мог сообразить:

«Что, собственно, произошло, куда это они?..»

Через неделю Толик С звонил Николаю, рассказывал про уток на реке, как, увлекшись, он сунулся одной ногой в воду, про изготовление борща, что с трех часов утра трещат, спать не дают ему скворцы, и вообще – жизнь замечательна.

Ну что, пожалуй, попадись это в руки хорошего режиссера, неплохой мог бы получиться фильм.

Или как?..

6. Сентиментальное (Рассказ хулигана)

Я возвращался из Питера самым медленным, самым неудобным дневным рейсом – так получилось. «И поезд-то полупустой, одни дураки и неудачники на таком ездят», – отметил я про себя. В купе сидел человек, бессмысленно уткнувшись в окно на прохожих, шлепающих по мокрой платформе. Больше в купе никто не пришел. Когда тронулись, человек как бы очнулся, достал из сумки бутылку коньяку, представился: «Сергей. Ехать-то долго, не возражаете»? Я не возражал.

– Туда или отсюда?

– Отсюда.

Оказалось, он москвич, джазовый музыкант, кларнетист.

– По делам, значит.

– Да не знаю, можно ли назвать это делом. Со мной такая странная происходит вещь… – замолчал. – Вот и сейчас, зачем приехал, не знаю.

И потянулась история, едва поместившаяся на весь путь. И все это за бутылкой, говорил он сбивчиво, путано, перескакивал с одного на другое, иногда начинал заикаться; потом вдруг замолкал, затем взрывался и говорил, говорил; быстро – боялся, что его не дослушают до конца…

Я попробую пересказать это проще.

В Питере проходил джазовый фестиваль. Успех неожиданно оказался ошеломляющий. Толпа орала, соперничая с музыкой, и в какой-то момент казалось, вот-вот полезут на эстраду и начнут хватать за руки. Эмоции лезли через край и создавали иллюзию невесомости. Потом пьяная карусель на всю ночь, и, помнится, уже в такси ходила еще по рукам бутылка шампанского.

Утром оторвал свинцовую голову от подушки, сообразил: впереди еще целый день (у него был ночной поезд), решил, что встречаться ни с кем не будет – отдохнет в одиночестве. Однако выпить хотя бы пива придется: ходить с чугунной головой весь день невесело.

На Большой Морской в кафе съел замечательные домашние пельмени, выпил пива и на Невский вышел бодрый, с желанием прожить еще сто лет. «Иногда все-таки приятно ходить вот так без всякого дела, крутить головой по сторонам», – подумал он про себя. На фасаде Строгановского дворца баннер зазывал посетить выставку старинных духовых инструментов. «Любопытно», – решил зайти. В первом зале он прочитал, что экспонаты были привезены из московского музея музыкальных инструментов, из Нижнего Новгорода, Дрездена, Севильи, Милана и еще какого-то итальянского городка, название которого он тут же забыл. Посетителей было немного, но и пустыми залы не назовешь. Везде ходили люди.

Посмотрев выставку, хотел уходить, но вернулся еще раз взглянуть на экспонат, особенно заинтересовавший его. Фагот конца XVII века. Трудно было сразу понять, чем он так интересен; но вот цвет дерева необычен; тусклые металлические части вроде как светятся изнутри… И у Сергея вырвалось вслух:

– Какая восхитительная вещь!

Он не обращался ни к кому конкретно. Кто-то стоял рядом, но он не обращал внимания.

– Да, такие были мастера, – ответ сбоку.

Сергей повернулся – рядом стояла девчонка (показалось именно девчонка) – тонкая, стройная, прозрачно-бледнолицая, несмотря на стоявшую жару. На ней была тонкая рубашечка, просто перехваченная узлом чуть выше пупка, и суперкоротенькие шорты (кажется, появилась такая мода у девчонок), ну чуть подлиннее трусов. Она сказала что-то еще, но Сергей уже не слышал.

Тут надо отметить свойство характера его. Хоть он и с молодости публичный человек: всю жизнь на эстраде, в толпе, – вне сцены был крайне застенчив; в себе неуверенный, всегда предпочитал стоять в сторонке. С женщинами совсем плохо: не знал и руки куда деть и говорил всегда невпопад. Но случалось, когда выпьет, вдруг просыпалось неведомое… Несмотря на приличный уже возраст, вселялся в него пацан и хотелось прыгать молодым козлом; становился болтлив не в меру и даже какой-нибудь великосветской львице мог влепить такой «комплимент», что у той от восхищения вспыхивали глаза и падала надменная маска.

К нему вернулась та легкость, которую он ощутил на улице, и прямо какой-то чертик всадил ядовитую иголку в зад. Позднее, много раз вспоминая, не мог понять, как вообще могло это произойти, как он мог выкинуть такое колено, вовсе не свойственное его природе.

Он неожиданно сунул руку ей между ног там, где кончались ее шортики, и ущипнул за нежное тело.

– Ой! – вскрикнула она. Но не от страха и неожиданности, а… – Больно же!

– Извините, больно я не хотел, но у вас такие смешные штанишки, что невозможно не поозорничать.

«По идее она должна была бы, как минимум, влепить мне оплеуху, – думал Сергей. – В музее, на виду у всех… Конечно, скорее всего никто ничего не заметил, но все же не в лесу. Старый потрепанный тип, от которого к тому же за версту разит перегаром… запускает руку… кошмар!» Но все это он думал потом, а тогда чувствовал лишь, что жизнь все-таки веселая штука.

– Пойдем-ка пиво пить, холодное, душно тут, – предложил он.

– Пойдем, – ответила она просто и спокойно.

«Девчонка-то смешная и, возможно, даже чуть-чуть вульгарная, но для прогулки по городу в самый раз», – мелькнуло у него.

В кафе оказалось, что ничего спиртного она не употребляет, даже пиво, и не курит. Неожиданно… Она взяла сок, а он пиво. Оказалось, на выставку она зашла по пути с работы. Приглядевшись поближе, он решил, что вообще-то она не такая уж девчонка, но все же достаточно молодая. Женщина в серьезном возрасте не станет ходить на работу (работала в институте археологии) в таком наряде даже в жару.

Потом бесцельно шатались по улицам, и было по-детски беспричинно весело. В какой-то момент он развернулся и пошел перед ней задом, изображая сцену: размахивая руками, театрально кривляясь и даже пританцовывая, стал читать пришедший вдруг стих.

«…Брел долинами и холмами, лесами, болотами и берегами рек и видел, как все вокруг радуется, что пропал человек…»

– Ваш земляк, с этих вот невских берегов – Олег Григорьев.

И хоть стих не соответствовал моменту, в исполнении его звучал как бравурный марш.

– А пойдем ко мне, это недалеко.

«Так, – мелькнуло сразу, – развеселая девица тащит к себе домой. Вот это в мои планы не входило».

Вспоминалась неадекватная ее реакция на его неадекватные действия. Но признаться, выказать хоть на миллиметр трусость было невозможно, и, решив про себя, что ни при каких обстоятельствах дальнейшего развития событий быть не может, резко выдохнул:

– Идем.

– С мамой познакомлю.

«Мама» окончательно сбила с толку.

– Ну, раз с мамой, надо бы тортик, что ли, к чаю.

В кондитерской взяли торт. По облезлой лестнице поднялись на 4-й, может, 5-й этаж. И за дверью неожиданно оказался особенный мир. Да-да, не просто красивая квартира, а именно мир. Было видно, что живут тут особой жизнью. Квартира была нестандартной. Из большой комнаты узкая лестница поднималась еще на этаж, но пониже. На стенах много фотографий: экзотические города, старинные карты. На одной (не сразу и узнаешь) изображалась Европа XVI века. и часть Северной Африки. Как странны были привычные уже очертания государств. Гренландия – ледяная глыба – нависала над Европой, угрожая раздавить континент, так что полностью и не поместилась. А итальянский сапожок оказался неожиданно коротким и не в меру широк. Кто-то рассандалил его, натянув на здоровенный не по размеру лапоть. А Россия белым пятном вообще уходила в бесконечность. Было много диковинных вещей, предназначения которых Сергей даже не знал.

Мама, не старая еще, красивая женщина. «Пожалуй, в молодости-то покраше дочки была», – подумал Сергей. И глаза такие тихие и умные. Пили чай. Мама рассказывала о своей жизни. Занималась она наукой – археологией (и это уже дочка нырнула туда же по ее стопам), написала толстые книги, исколесила тысячи и тысячи километров. Рассказывала просто – не как для гостей, а вовсе не желая произвести эффект, говорила, как вспоминают прошлое среди своих близких.

И как-то так выходило, что незатейливый в общем-то разговор захватил Сергея. Хмель вылетел начисто, и он с жадностью слушал этих двух женщин. Сергей, как это часто бывает у людей яркой профессии, мало знал и еще меньше интересовался тем, что происходит за пределами своей профессиональной среды, где даже анекдоты были на музыкальные темы: «В доме композиторов Шостакович выходит из туалета, а навстречу ему Долматовский…»

Большинство друзей, как и он сам, вели полувокзальный образ жизни и, попав в дом, где столько тепла, уюта, где не хотели удивить, не кривлялись, но говорили интересные вещи – он сразу размяк и почувствовал себя вроде кенгуренка под брюхом матери. Как потом оказалось, просидел он там больше пяти часов (пронеслись – как спичка сгорела) и схватился, когда до поезда оставалось двадцать пять минут.

Вскинулись, помчались на вокзал.

– Да не беги ты так, успеем, тут пешком не больше пятнадцати минут, – успокаивала Таня.

К поезду подошли за четыре минуты.

– Приедешь ко мне?

И опять просто ответила: «Приеду. В субботу, раньше никак, я ведь работаю». И сунула в нагрудный карман его рубашки клочок бумаги: «Мой телефон».

Он хотел оставить ей свой, но нужно было искать, чем писать, на чем…

– Я позвоню завтра, утром, сообщу свой номер.

Ткнулся ей в лицо и прыгнул в вагон. Войдя в купе – там уж все приготовились ко сну – понял, что заснуть он не сможет: так был возбужден. «Сейчас эти все захрапят, и слушай лежи ихнюю музыку». Сергею показалось это просто унизительным. Бросил сумку и отправился в ресторан.

В ресторане было пусто. Подошел молодецкий официант, ленивый и равнодушный. Сергей заказал 100 г коньяку, салат и кофе.

И поплыл весь этот лихорадочный день перед глазами. Никак не мог он сообразить – что же произошло? Неужели он никогда не встречал таких людей – простых, открытых и умных. И почему сразу решил, что Таня обычная разухабистая девка. То есть в искренности углядел изъян. Ведь сам-то в женщинах терпеть не мог как раз вот этого самого бабьего жеманства. «Да деваться некуда – так уж они устроены, сотворены из другого теста». Всегда восхищался ситуацией (в кино или литературе – в жизни не приходилось), когда люди сходились быстро и просто. И находил это открытостью и добротой. Тут почему-то влезло воспоминание, как одна баба в деревне рассказывала: «А я всегда с мужьями быстро схожусь. У меня две козы, куры, он поросенка привел – жить стали»… Нет, это не то. Тут другое главное. А случилось с самим такое – принял так, будто под нос крысу дохлую сунули. Моралист, психолог хренов.

– Плесни-ка еще наперсток, – махнул официанту.

Посмотрел в окно и увидел из черноты вперившийся, грозный, как ему показалось, собственный лик. Мысли (с испугу) метнулись в другую сторону. И сладко размечтался, как всего через четыре дня будет стоять с цветами на перроне Ленинградского вокзала – встречать Танечку. В купе он мешком картошки рухнул на койку и сразу уснул.

В Москве с утра начались звонки. Задергала какая-то бестолковая суета. Опомнился только к ночи, когда вернулся домой. Опять вспомнил Таню, размечтался. Ему особенно нравилось, что она не была вызывающей красавицей, тихая внешность… И тут резануло: «Ведь я утром должен был ей звонить, сообщить свой номер. Клочок бумажки, клочок бумажки, да где же он, черт возьми»! Бумажки нигде не было. Он перерыл все возможные и невозможные места – пусто. Вывернул даже наизнанку вчерашнюю пустую пачку сигарет, что с утра еще запустил в мусорный мешок.