Текст книги "Рассказы. И все-таки интересная это штука – жизнь…"

Доктор

В первый день в Нью-Йорке, выйдя на улицу, обнаружил несоответствующую приподнятому своему состоянию вовсе даже ненужную мысль: «Хорошо, что Доктор живет в Вашингтоне, а не здесь. Вот уж кого бы я не хотел встретить на этих улицах, так это его». И на тебе, через какой-нибудь час в сабвее втиснулся в переполненный вагон и уперся прямо в его пузо.

Взобравшись ко мне на чердак, Доктор (в какой области и за какие заслуги он был доктор, так и осталось невыясненным, но звали его все ДОКТОР) сделал барственный выдох, принял чванливо-снисходительный вид…

– Ну, где тут у тебя «шедевры»?

Вперился в висевшую на стене миниатюру, изменился в лице и, не скрывая раздражения, бросил: «Талантливый черт!» И как все такого рода люди, что вспыхивают внезапно родившейся вдруг идеей чуть ли не волоком потащил меня к себе. Минуту назад даже не помышляя ни о чем подобном, теперь его всего трясло от нетерпения. По пути притормозил у кавказского ресторана, лихорадочно схватил острых закусок: маринованного чеснока, черемши, чего-то мясного и бутылку водки. То ли ему необходимо было унять дрожь, то ли наоборот, подкинуть дров в истерическое состояние. Или, попросту говоря, он вдруг обнаружил объект, перед кем можно вывернуть восторг своей собственной идеей, еще раз насладиться собой: проницательностью великого стратега, собачьим своим чутьем.

Квартира сплошь была увешана картинами, одна комната, он открыл дверь, до потолка забита лежащими штабелями холстами всё того же единственного мастера.

– Вот, – он гордо раскинул руки, – знакомься, великий мастер!

Позже, в конце визита, он отвел меня в гараж, стоявший во дворе, гараж битком был забит деревянной скульптурой его кумира.

Рассказывал, что имел приличную коллекцию громких имен, но влюбился в этого чудо-художника, продал всё и скупил у вдовы всё его наследие; что, выторговав разрешение на вывоз коллекции (дальнейшую жизнь Доктор видел за океаном), подарил Минкульту метровую римскую скульптуру II в. Он таращил полыхающие глаза, руками махал как шпагой, потом внезапно умолкал и тихо так, с придыханием, будто боялся разрушить что-то звуком: «Ты посмотри, посмотри, тут прямо колокольчики, хрустальный звон, прозрачность родниковой воды…»

Я любовался его выражением неподдельной страсти, проявлением настоящей власти искусства над человеком – магией, вышибающей мозги из «нормального человека».

Он говорил, что сотворит этому художнику мировую славу, что картины эти взорвут мир… и прочую подобную чушь.

Да, талант художника налицо… и тут же, облокотившись на него, выстроилась бездарность, с которой он распорядился этим талантом – не смог побороть в себе любовь к одному из самых ярких художников – Матиссу – и, капитулировав, превратился в его эпигона. Ну просто тютелька в тютельку. Подражай он кому попроще, не так торчал бы его грех, но попасть в плен такой яркой звезде – большая неудача. И как бы ни было б здорово – второй Матисс не нужен. Скульптуры же его были супрематического толка. Опять мимо – поезд супрематистов отчалил полвека назад.

Мне-то с первого взгляда было видно: планы его – мыльный пузырь, заблуждение наивного простодыра. Но сердце сжималось от жалости к этому восторженному чудаку, и кто знает, быть может, искренний его восторг стоит сотни истин?.. Истина не всегда добродетель.

Появившись как-то в Париже, Доктор поставил на уши всех попавшихся под руку, подмял под свои хлопоты. Тут вопрос: были ли хлопоты? Он рассказывал: «Я всё время играю с собой; представляю например, что меня избрали президентом Академии наук – играю в президента, или, скажем, принцесса Монако предложила мне руку и сердце…» Неудобство в том, что и окружающих он вовлекает в свои игры. Мне, собственно, и без очков понятен был его театр, но беда в том, что всё, что связано с прошлой жизнью, для меня свято и даже последнему пустозвону не могу отказать ни в чем.

Сперва он попросил отвезти его в некую русскую галерею (ничем, впрочем, не примечательную). Там он расселся вельможным князем, напустил туману вокруг себя; невзначай как бы сообщил, что открывает галерею в Сан-Франциско и почему бы, значит, не скооперироваться, не устраивать совместные выставки там и тут. И планы, планы… фантастические.

Затем пришлось ехать с ним на северный вокзал забирать чемодан. Там он устроил (совершенно беспричинно) выволочку работнику камеры хранения. Потом вдруг весело заявил – вроде как вспомнил и обрадовался:

– А знаешь, я сегодня утром 30 миллионов долларов потерял.

– Каким же образом, из кармана выпали?

– Да в такси еще один чемодан забыл. У меня там три «Шагала» были: две акварели, но очень хорошие, и одна – масло. Мне за них 12 млн давали. И еще там документация на новое мое изобретение – 18 млн стоит. С-Л-У-Ш-А-Й! – осенило вдруг, – давай в полицию заявим, обязаны сыскать.

И заниматься этим должен конечно же я, во французском он слабоват…

В полиции мы выглядели как два клоуна – настолько нелепо звучали его претензии, именно претензии он предъявлял, но кому – непонятно. Полицейские переглядывались друг с другом, соображали: выставить нас сразу или подождать.

Дальше оказалось, что без меня он никак не может ехать в аэропорт. Пришлось ехать, решил нести эту ношу до конца. В такси он сразу обрушился на водителя:

– Бездельник, не знает, из какого аэропорта летят в Штаты, – это когда таксист осмелился уточнить, в какой аэропорт везти. Я знал, что в N. Y. есть рейсы из всех аэропортов, но вступать в дискуссию не было желания. Затем пошли в ход французы вообще: «Только бы надуться вина и ничего не делать!»

Потом прошелся по всем французским президентам, шансов не оставил никому на реабилитацию: всем были выписаны розги. Я уже сомневаться стал, удастся ли посадить в самолет этот мешок занудства.

И вот теперь мы стоим нос к носу в вагоне метро. Радость у него на лице была самая что ни на есть неподдельная. Я увидел забитого человека с собачьими глазами. Появилась во взгляде даже несвойственная ему кротость. Он тут же потащил меня обедать. Где-то на 70-х улицах сели в японский ресторан. Потом к нему. По дороге в ликер-стор он взял бутылку «Бычьей крови» – венгерского (ностальгического) вина.

– В России такое пили, помнишь?

Квартирка из двух комнат. Одна совершенно пустая, лишь диван нелепо посередине. Похоже, как грузчики внесли, плюхнули куда попало, так и остался стоять. Другая забита до отказа запакованными работами своего кумира – унылое зрелище.

Сразу считай по приезде Доктор устроил где-то выставку, издал скромный каталожек, сопутствовавший обычно начинающему художнику, вот и всё. Никакой реакции ниоткуда не последовало.

Грандиозные планы рухнули. Осознание своего поражения выдавало в нем растоптанного человека.

После «венгерского» его разморило, потянуло прилечь. Просил разбудить его через час. Я сказал, что прогуляюсь, через час вернусь. Но вернуться уже не захотелось, через час я разбудил его по телефону.

Лет через пять знакомая дама, из тех, что слабо соображают, в каком мире существуют, захлебываясь кричала в трубку, что даже не представляю, КОГО она сейчас привезет ко мне. Такую, словом, поднесет мне порцию счастья, что и не проглотить сразу. На последние свои гроши она взяла такси (можно ли тут мелочиться, когда на глазах совершается такое захватывающее событие).

И вот они явились, осчастливили. Доктор, как и в лучшие времена, был деятельно суетлив, и в глазах у него прыгали бесенята. С порога прямо вывалил гору бессвязной информации, из которой ничего нельзя было понять, но фонтаном бил мажорный пафос. Доктор был, как обычно, в костюме при галстуке, но галстуком в этот раз был огрызок сантиметров пятнадцать. Доктор поймал мой взгляд, пояснил: «А галстуки мне последнее время мешают, я их просто отрезаю». Но было похоже, что скорей его действительно отгрызли или отхватили тупым ножом – корявой бахромой болтались нитки.

В хлестаковских почти выражениях он сообщил, что поиздержался в дороге и, если чем могу, неплохо бы помочь.

– Нет, ты же понимаешь, с деньгами у меня никогда нет проблемы, это так… недоразумение. Я мог бы зайти к генеральному директору ЮНЕСКО, он знает меня, он дал бы мне любую сумму, но не хочется суетиться по мелочам.

Я вытащил из кармана имеющуюся стофранковую бумажку. Ничтожная такая сумма никак не могла, я думаю, решить серьезные проблемы, но, к моему удивлению, Доктор страшно обрадовался. И наконец, стал звать всем вместе ехать в Русский культурный центр на какой-то творческий вечер. Я отказался. Они вызвали такси и укатили. «Сотни этой, – подумал я, – как раз на дорогу только и хватит».

С утра позвонила вчерашняя гостья. В голосе ее смешалось всё: восторг, недоумение, восхищение, непонимание, сладкие надежды неизвестно на что и опять восторг. Она сообщала, что Анатоль, Доктор т. е., ночевал у нее, в ее крошечной единственной комнатушке, где она проживала с выросшей уже на голову больше нее дочкой, на полу между их кроватями. Как он (бедный) беспокойно спал: ворочался, храпел, охал, ахал, пукал.

Анатоль очаровал ее масштабами своей личности, и хотелось лишь уточнить, чтоб уж наверняка значит, действительно ли он мультимиллионер.

– Ну конечно, – поспешил я заверить ее, – если он взял у меня сотню – верный признак материального сверхблагополучия, нищий бы не позарился.

Регина

Есть такие люди, им скучно самим с собой, им необходимо постоянное присутствие кого-либо в качестве фона для их бытия.

Мобильники тогда еще не появились, и люди крепче были защищены от внешнего мира, но Регина всякий раз вырастала словно из-под земли. Неизвестно как взявшаяся в моей жизни и ничем в этой жизни со мной не связанная – являлась из неоткуда в самых неожиданных обстоятельствах и местах.

Явление первое

На Пушкинской ночью столкнулся с Региной нос к носу, в двух шагах от моего жилья. Регина стала тащить к себе. Я не из сов и живу по солнцу: работать предпочитаю днем, спать ночью. Чтоб уговорить меня, обещала даже приготовить что-нибудь вкусненькое. На это я тоже не клюнул, тогда она вытащила последний козырь, и мы пешком отправились к ней на Таганку.

Регина жила в старом двухэтажном доме в огромной коммуналке. Дом определили на слом, и они с мамой (с мамой она жила) получили уже новую квартиру, но Регина не торопилась покидать старую (по ее сведениям, ломать дом собирались нескоро) и зажила одна со своим женихом на всем этом пространстве.

– Вот, выбирай любую комнату и располагайся. – Сама же она оставалась в своей прежней комнате.

Когда я зашел к ней в первый раз, встал как вкопанный. На самом видном почетном месте стоял бронзовый, в натуральную величину бюст рыцаря революции – Дзержинского. Настолько чудно и диковато даже было видеть такое в такой квартире. Еще чуднее показалось мне то, что автором «монумента» был американский скульптор Жак Липшиц. Липшица я знал как супрематиста, а тут, ну черт знает что – бронзовый идол, как живой грозно глядел из-под революционной фуражки.

Оказалось, что мама Регины была племянницей скульптора и в 20-е годы Липшиц приезжал в Россию и по заказу смастерил (с натуры) пламенного революционера. Позже я узнал, что Липшиц всю жизнь параллельно со своими кубиками занимался портретами и считал, что портрет имеет право на жизнь лишь в реальном изображении. Рыцаря отлили в трех экземплярах. Один остался у самого автора, другой подарен был молодому Сов. государству и отправлен в музей Революции, а третий автор оставил в подарок своей московской сестре, т. е. Регининой бабке. Таким образом, Регина в третьем поколении была обладательницей шедевра.

Явился Костик – жених. Костик – неуклюжий толстяк с кротким взглядом родом из Еревана. Отучился в Гнесинке и теперь сочинял музыку для детских фильмов. На моих же глазах происходило создание и крушение новой семьи. Из Еревана приезжала Костика мама: серьезная, интеллигентная дама, с интересом разглядывала картины в моей комнате.

Накануне похода в ЗАГС (а так ловко всё у них складывалось) точку в их отношениях поставила Регинина мама. Действие происходило на кухне, видимо, мама Регины пришла внезапно. Стесняться посторонних она не считала нужным. Она поставила стул посередине, села и заняла собой все пространство. Костик отступил к окну, рассеянно улыбался.

– Вот, Костя, он музыкант – сообщила маме Регина.

Мама взглянула; но не на Костика, а куда-то мимо или сквозь него, не замечая.

– Ты хочешь выйти замуж за этого человека? Но ведь он похож на человека с Центрального рынка… Регина, ты в своем уме?

Костик исчез, а вскоре и нас, подмывая все расчеты, Регины попросили из этого дома.

Явление второе

Коктебель

Приятель мой говорит: «Идем ТУДА, ни одной души там не встретишь», с ненавистью глядя на кашу человеческих тел; чуть ли не лезут друг на друга – ухватить бы кусок песка, чтоб опустить задницу. Идем километра два от поселка: пустынный берег аж до Феодосии, ни души. Разваливаемся на берегу и смотрим на опускающееся над морем солнце. Волна такая тихая, мирная. Верблюжегорбые степные холмы из жарко-песчаного погружаются в синеву и дальше исчезают вовсе. И тишина такая, что кажется, что ты первый и единственный человек на свете.

– Вот, – тычет приятель пальцем в горизонт, – о чем я мечтаю – вода и земля, и сколько ни смотри вокруг – один лишь покой и безлюдье (приятель в тот момент переживал острый кризис, ему без оглядки хотелось бежать от людей).

И тут непонятно откуда, но из моря, из глубины появилась точка. Точка росла и из воды, ну вот как витязи у Пушкина, прямо на нас вышла черная африканская женщина. Африканка нагло подошла к нам и…

– Володя, привет!

Друг мой кинул на меня злобный взгляд. Я тупо смотрел на африканку, медленно прозревал в ней Регинино лицо.

– А что это с тобой? – нормально Регина молочно-белокожая.

– А… – поняла мой вопрос, – так я тут уже пятый месяц.

Друг мой не поверил в чудо, заподозрил предательский сговор.

Вечером Регина затащила меня на концерт своего друга-юмориста (юмор ее друга оказался, мягко говоря, железобетонным) и, заметив мою реакцию, сказала: «Но он потрясающий кулинар и после концерта приглашает нас на утку». От утки я отказаться никак не мог: признаюсь, люблю. И уже представлял нечто шипящее, и повар (руки бы не обжечь) торжественно открывает тяжелую крышку, а оттуда клубами пахучий пар…

– Вот тут пристраивайтесь, – Феликс (тот, что юморист) кивнул на стойку-стол, стоявшую среди еще двух-трех таких же у дороги приткнувшихся к деревянной будке, из которой он и вытащил, заплатив, холодную утку. Без всяких приборов, без тарелок, он просто плюхнул ее на грязный пластиковый стол и стал рвать на куски руками. При этом куски ползали по гладкой поверхности, рисуя жирные узоры, и кренделя эти, смешиваясь с пылью, выходили серого цвета.

Я сказал, что сам я только из ресторана и зашел за компанию. Они не обиделись, с хрустом умяли утку, и как-то внезапно мы разошлись.

Явление третье

Прошло несколько лет, и уже в Париже получил я письмо. Регина – писала она из N. Y. Общих знакомых у нас не было, где и как она выуживала мой адрес, я не спрашивал. И письмо это пришлось как раз на канун моего отъезда туда же.

В N. Y. она расцвела пышной красавицей, хотя до этого – говорила она – пришлось покрутиться. В N. Y. она прибыла из Израиля, без всего. Штаны, что были на ней, она выудила из «гарбича». И явилась к состоятельным своим американским родственникам. Ее выслушали, беря в расчет, что она собирается поступить в школу дизайна, выписали чек на оплату обучения и только… И Регина рванула на Аляску, где, как она выражалась, за год натрясла сиськами в то плес-баре некую сумму. Но теперь всё О’КЕЙ; в любовниках у нее был знаменитый, состоятельный человек. Правда, раз шли мы по улице мимо «Крайслера» – эдакая серебристая сосулька в несколько сот метров. Да еще закатное солнце подкрасило золотом, что я никак не удержался от восторга:

– Красив и величественен, правда?!

– Такой бы член найти, – погасила Регина мой восторг.

Явление четвертое

Еще несколько лет прошло. В очередной заезд в N. Y. один из приятелей дает телефон: «Позвони, – говорит, – там проживает твоя подруга Регина, просила передать, как появишься».

Звоню, иду. Угол 8-й и 43-й, у автовокзала. (Когда я позже уже привел Регину на выставку и, знакомя с приятелем-художником, на вопрос его она сказала свой адрес – он смущенно так, ко мне уже обращаясь, спросил: «А что, там живут люди??!»)

Итак, прихожу – оказывается это дом инвалидов. Она встретила меня в холле: «Вот видишь, какая я теперь стала». Действительно, узнать было трудно. Не то что от красоты былой ничего не осталось, но со всех сторон торчала утрата, рот полуоткрыт, в глазах паутина и воздух вокруг таранит непомерное пузо. Я слышал про редкую генетическую болезнь, симптомы были схожи (сопровождается слабоумием). За это время она успела побывать в Южной Африке, замужем, на лечение в Израиле, и вот теперь маленькая комнатушка в ЭТОМ доме. Тут же туалет, душ, газовая плита и еще помещается койка и маленький столик; да, стул еще.

Регина усадила меня на стул, взяла русскую газету, стала читать: «Так, дантист, Шпайзман В. Н. Нет, мидл-класс мне не нужен: замуж я решила выйти. Но люди все такие странные; договоришься с ними о встрече, приходишь, а их нет».

Все ее знакомые исчезли, будто их не было. Я пытался куда-то вытащить ее на люди, но толку было немного. Так и оставался у нее единственный знакомец (тот, что передал мне ее номер), но это был особый случай. Он любил поговорить, а она могла сколько угодно слушать. Общение их происходило исключительно по телефону.

Пятое явление

Тот же наш общий знакомый в мой следующий приезд сунул мне новый ее телефон.

– Она замуж вышла, просила тебя обязательно звонить.

И вот я иду к ней в гости. Самый шикарный район Манхэттена. Двухэтажная квартира, комнат не менее десятка.

– А это вот моя мастерская, – показывает светлую, просторную комнату, – я занялась живописью, сделаю картин тридцать, Пол устроил мне выставку.(Пол – муж ее, занимался серьезным бизнесом.)

И тут опять непонятка: «Поедем со мной в Гарлем?»

– Зачем?

– Я там на развалах трусы покупаю, на доллар пара…

Еще чуднее с рухнувшим на нее наследством. В Париже звонит мне некая дама и (трудно уже вспомнить и связать все концы, да это и не важно) просит помочь разыскать Регину и вообще, как приятелю, самому объяснить ей все обстоятельства дела.

Умер в Париже родственник Регины, дальний-предальний, которого она навестила раз лет пятнадцать назад (кажется, это была их единственная встреча). И вот Регине остается в наследство дом – особняк в дорогом, респектабельном районе (Булонь), слепленный самим Корбюзье. Архитектурный этот шедевр непременно присутствует во всевозможных справочниках, гидах, учебных пособиях и т. д. Как теперь выражаются в подобных случаях – круто! Я связываюсь с Региной, сообщаю радостную весть и что ей немедленно нужно прибыть в Париж. В ответ слышу такое: «Сейчас никак не могу, лето, билеты на самолет дорогие, приеду зимой, когда подешевеют». Люди, занимающиеся ее делами, пришли в ярость, доказывали, что присутствие ее необходимо и немедленно.

Бестолковщина эта через океан растянулась настолько, что в конце концов обнаружились и другие родственники, быть может и более дальние, но оказавшиеся ближе к делу и несколько «расторопнее».

И последнее

Совсем недавно по E-mail получил я от Регины письмо, где она сообщает, что получила небольшую муниципальную квартиру в новом доме на острове, что между Манхэттеном и Квинсом, что она очень довольна и приглашает в гости.

Шурик

Одно время мы даже сидели с ним за одной партой, 9–10-й класс. Мы не были друзьями, но за одну парту уселись по взаимной симпатии. Даже в тактике учебы было у нас кое-что общее. Оба мы не выполняли почти никаких домашних заданий. Я так полностью отказался заниматься математикой (математика в те времена была самым-самым! главным предметом школьной программы), соображая, что кроме таблицы умножения, которую выучили в начальных классах, в жизни мне ничего, никогда в этой науке не пригодится. Он же не занимался ввиду своих сверхнезаурядных способностей. Ему было достаточно вполуха услышать сказанное на уроке. Шурик был лучшим учеником школы или одним из них. Помню, как один из преподавателей наставлял Шурика серьезно отнестись к тому, что он тянет на золотую медаль, намекая на его небрежность. Увещевания эти он пропустил мимо ушей, но медаль ему все равно досталась.

Я запустил математику настолько, что не мог уже решить ни одной алгебраической задачи и все письменные контрольные работы делал за меня Шурик. Со своим заданием он шутя справлялся за 15 минут, затем делал мое. Я записывал лишь часть готового решения из расчета – натянуть чтоб на троечку (не то ненароком в отличники выбьешься), тем и спасался.

Тут вспоминается одна странность, смотревшаяся скорей неожиданным вывертом его характера – Шурик писал стихи…

Ну стихи: что ж тут особенного, казалось бы. Но в его случае увлечение это носило не совсем обычный характер. Стихи были глупейшие. Он без всякого стеснения доставал в школе тетрадку и начинал читать друзьям – все покатывались со смеху. Формы там не было вообще никакой. Содержание вроде такого: что перед носом вижу – о том и пою. При этом никаких стихов он никогда не читал, т. е. назвать его увлеченным поэзией никак было нельзя. И главное, не обращал ни на какие насмешки внимания, писал дальше.

Увлечение это не имело никакого продолжения, но, возможно, внесло тот загадочный элемент в его характер, который таким вот образом и разрулил его судьбу.

После школы, как водится, разбежались по своим дорогам. Знаю, что Шурик с успехом закончил самый толковый технический ВУЗ: то ли Бауманское училище, то ли соответствующий факультет МГУ. И как одаренного выпускника его привлекли на службу в КГБ. Как-то на Лубянке, звавшейся тогда Дзержинкой, выходя из телефонной будки, столкнулся я с Шуриком, он выходил из соседней будки. Строго, но элегантно одетый, выглядел он страшно солидным. Перекинулись общими фразами (я знал, где он служит) и разбежались. Ну о чем говорить такому солидному человеку с праздношатающимися.

И вот страна раскорячилась новыми временами. Символом тех времен запомнились почему-то горящие по ночам костры. Во дворах, скверах, у станций метро, где образовались круглосуточные толкучки. Зеленые газоны, цветники исчезли, будто вытоптанные табунами кочевников. Круглосуточное, разливанное море спиртного, и как следствие – повсюду сраженные зельем. С жадными глазами менты, и не понять – хорошо экипированные, это бандиты или охранники правопорядка. С калашами на перевес, в бронежилетах, не столько правящие службу, сколько выжидающие очередной пайки от своих под крышников. И дикие, невиданные прежде сцены.

Вот на помпезной, многолюдной Дорогомиловской улице, днем! посреди тротуара, явно трезвый, какой-то в тюбетейке уселся и (извиняюсь за точность выражения) срёт будто в лесу. У метро «Тимирязевская» на поваленном дереве у самого тротуара, как на скамейке лежит баба с задранным до грудей подолом, без трусов, и ночным светилом в полнолуние с зеленоватыми оттенком сияет толстый зад. А по телевизору пьяный президент вещает о грандиозном прорыве в развитии демократии.

На Лубянке, зацепив тросами за шею, опрокинули в прямом смысле железного Феликса. Но организация, претерпев некую реорганизацию и получив новую аббревиатуру, осталась. Не знаю, по каким уж там параметрам не угодил Шурик, но остался он не у дел.

Московское метро – гордость Советской эпохи – обросло гнойными язвами времени. Мыть перестали вовсе. На виражах в вагонах катались пустые бутылки. Входы, как плесенью, обросли палатками, палаточками и прочим неизвестно чем… Со всем этим слепились стаи бомжей, бродячих собак и какого-то непонятного, нетрезвого люда, которые без всякого дела постоянно толклись там и не уходили.

Я подошел к выходу и встал у пустующей стены, я ожидал человека. От противоположной, что смотрелась шевелящимся серым пятном, отделился силуэт и стал приближаться в мою сторону. Ноги он не переставлял, а загребал ими. Узнать было трудно, но я узнал – Шурик. Я всегда был коротышкой рядом с ним, теперь он показался мне меньше меня (может быть, только показалось). Весь какой-то изжеванный, куртчонка не по погоде, с серым лицом.

Поздоровался, с неподдельно-собачьей застенчивостью, неуклюже втягивая голову в плечи (одно выше другого), спросил:

– Володь, на бутылочку пива, если можешь?..

Мне хотелось кинуться бежать, мне было стыдно перед ним за мой холеный вид, стриженую аккуратную бороду, мне хотелось дать ему нормальных денег, – он, может быть, и взял бы их, но унижен был бы до края.

Я сунул ему бумажку на 5–6 бутылок, стараясь не смотреть ему в глаза.

Следующей зимой встретил общего нашего знакомого, жившего с ним в одном доме.

– Шурик умер, – сообщил мне его сосед.