Текст книги "Рассказы. И все-таки интересная это штука – жизнь…"

Не дойдя четверти путь, один из братьев заявил, что ему срочно нужно отойти в кусты. Прождав минут двадцать, стало ясно, что надо впрягаться самим, пока не сбежал и второй.

Кое-как втроем дотащили до места и тут получили такой апперкот, которого не ждали – сундук не пролезал в дверь. Не глядя друг другу в глаза, уселись на этот самый сундук, закурили.

В те времена я еще не подозревал, что меня ждет вечно цыганская жизнь и обзаводиться подобными вещами непозволительная роскошь. За сундуком приехал один из моих друзей и получил его в подарок.

В доме со стороны самого Арбата находились знаменитый зоомагазин, а по левую руку знаменитый театр – «Вахтанговский», и где-то посередине, окнами во двор, находилась «куриная комната». Да, да, в течение нескольких лет в одной из комнат в квартире устроена была птицеферма. Можно предположить, когда куры особенно расходились, попугаи в зоомагазине прятались по углам. И мне предложено было занять эту комнату.

Когда открыли дверь, тяжелый запах чуть не сбил с ног. Культурный слой куриного быта был сантиметров двадцать. «Всё надо вычистить, и запах уйдет», – успокаивал я себя. Два дня я долбил ломом, затем скреб всякими острыми штуками и, наконец, вымыл пол с мылом, но справиться с запахом полностью не удалось. Я накупил всяких очистителей воздуха и просто поливал комнату из аэрозоли. Морской бриз исчезал – непобедимый куриный дух оставался.

Я решил смириться и с этим. Раз так – судьба сунула меня носом в дерьмо, так я напишу тут дивные цветущие сады, и все демоны будут посрамлены.

И тут был нанесен смертельный удар.

Пришел хозяин и сказал: «Да, я забыл самое главное: необходимо окно плотно заклеить черной бумагой (бумагу я вам дам), чтоб с улицы не видно было, что здесь кто-то есть…»

Я понял, что в моих путешествиях по Москве не поставлена еще точка, и я опять оказался на Банном.

Фудзияма

Я говорил уже в другом рассказе о нечаянных встречах. Так вот, встречи такие случаются не только с людьми, но и с определенными чувствами, обстоятельствами, с запахами, с местом, где оставил кусок своего мяса.

При посадке на московский рейс встретил свою знакомую. Родом она была из Казахстана, в Москве была лишь однажды проездом по пути в Париж. Теперь она ехала основательно посмотреть на Москву, в Москве у нее тетка.

Как у всякой барышни, естественно (в Москву прогуляться едет), ворох вещей. Я налегке: тут хочешь не хочешь, помогай тащить ее барахло.

– Тетка-то где живет?

– В центре.

– Ну, центр это широко сказано, до какого метро ехать?

– «Пушкинская».

Приятно что-то внутри дернулось. Там я прожил несколько лет, каждый день, считай, входил и выходил под взглядом бронзового Пушкина. Это он разглядел меня всякого, со всех сторон.

Вышли у Пушкина.

– Ну, и дальше куда?

Она заглянула в бумажку: «Тверской бульвар».

Во как? – уж по этой-то дорожке сколько я подметок стер… Деревья всё те же и дорожки по алее прежние, о – памятник новый поставили, не мне? – нет, не мне. Подошли к концу бульвара. «Дом какой?» Она назвала. Вместо восторга или удивления – самому непонятная настороженность: дом мой.

– А этаж? – с надеждой, может, тут повезет.

– Последний.

Обиталище мое находилось как раз над этой самой квартирой. Роскошный восьмиэтажный дом постройки 1912 г. с высоченными потолками по высоте равен стандартно-современному двенадцатиэтажному, и мой чердак поднимался еще на этаж. Но вся штука в том, что попадать туда нужно было по черной лестнице. Восхождение на Фудзияму – так высказался первый мой посетитель.

Техническая характеристика

1. Отсутствие электричества: с наступлением темноты (окна выходили в глухой двор) не видно было своей руки.

2. У дверей черного хода стояли ведра для пищевых отходов. Я ни разу не видел, как их выносили, но, видимо, как-то это происходило, иначе – неминуемый коллапс. Но и так смердели они чудовищно.

3. Крыс, мышей не было – лестницу населяли кошки, стая. Это была особая порода, на этой лестнице родившиеся, живущие тут, никогда не видевшие полноценного дневного света. Когда начинаешь подниматься, дикие эти звери всей стаей, ощерившись, начинали хищно шипеть, отступая выше и выше и уже на последнем этаже, чувствуя стенку, с писклявым, но настоящим диким рычанием кидались на прорыв. Скажу вам – это не для слабонервных. Одной моей посетительнице тварь эта угодила прямо на голову. Тут уже сказать, кто орал сильнее, трудно.

4. А на первом этаже не раз приходилось перешагивать через влюбляющихся на газетке. Первый раз не знал, как поступить – растерялся, но потом шагал, не обращая внимания, какого черта, я к себе иду, да они еще должны мне приплачивать за сервис.

Так вот, квартире этой, что подо мной была, доставалось, конечно, больше других, но и остальным хватало тоже. Постоянно живя полулегально или нелегально вовсе, я привык жить тихо. Но обуздать своих друзей… – каждый личность на свой манер – дело бесполезное. Могли просто от избытка энергии отфутболить пустое ведро (одно из тех самых) ночью преимущественно, и то летело со звуком разорвавшейся гранаты по всем этажам до самого низа. Раз, в день своего рождения, кроме подруги пригласил одного лишь гостя – друга своего музыканта, саксофониста. Он явился (это значит, подарок сделать решил) со своим саксом – этого я никак не предполагал – и группой барабанщиков из пяти человек. Если сумеете представить, какой был концерт – представьте. Прекратился концерт, когда они, кажется, выбились из сил – утром.

Помню, я удивлялся, почему не следовало никакой реакции от жильцов. Да они (как позже выяснилось) только туже запирали двери на черный ход.

А сам я что учудил? Дело было так. На два дня я собрался на дачу. На электричку опаздывал, в результате убежал, оставив открытым кран с водой.

Туалетная моя комната устроена была следующим образом. В предбаннике кран с раковиной и потом, собственно, уже туалет. Унитаз выкрасил я пожарной краской – эстетики добавил: не работает, так красив. Толстая труба, в которую стекала вода из раковины, имела пробоину в два кулака; для решения вопроса под нее ставилось ведро, куда и стекала вода. Затем та же вода использовалась в туалете.

Приезжаю, дверь опечатана и записка: «Зайти к начальнику ЖЭКа». Прихожу, тот мне втык и резолюцию: за свой счет сделать ремонт квартир трех залитых этажей. Представив, во что это обойдется, потемнело в глазах.

– Значит, так, – продолжал начальник, – на Станиславского идет капремонт двух домов, договоришься сам с рабочими, и они возьмутся за эти твои квартиры.

Цены, что выставили мне маляры-штукатуры, были для меня почти неподъемными, т. е. пришлось бы снять последние штаны.

Теперь, значит – как подумаешь, оторопь берет, – являться надо к жильцам квартир этих несчастных. Начал с той, что пострадала всех больше, т. е. непосредственно подо мной.

Дверь открыла старушка, из другой тоже старушка, но высунула только нос. Из дальней комнаты выехал мальчишка на трехколесном велосипеде. Молодая мамаша – плотная, с пышными грудями – схватила в охапку своего дитятю, запихнула в комнату и боевым шагом (грудь – бруствер) направилась прямо на меня. Еще из одной лениво вышел мужик в майке неопределенного возраста, громко зашмыгал тапочками по полу. Коммуналка… семей на пять: на стене допотопный черный телефон, рядом висела из серой жести ванна, велосипед со спущенными шинами. Стена вокруг телефона вся исписана вкривь и вкось мелкими, разных цветов номерами, огрызками фраз и крупными буквами в рамочке (это уже для соседей) —

МОЕ ВРЕМЯ ЗВОНКОВ С 22 до 22.25!

Жильцы выстроились передо мной цепью – раскрой рот, бить начнут. Как можно быстрей я выпалил свое предложение, и все до последней старушки зашвыряли в меня такими камнями – сход горной лавины заткнул мне рот. Круче всех напирала грудастая:

– Никаких ремонтов, только попробуйте…

Бабки верещали откуда-то из-под руки – не желаем, не желаем, не, не, не, не…

И уже как госчиновнику:

– Мы седьмой год стоим в очереди на расселение и никак не с места. Затопление это наш дополнительный, может и единственный шанс. Никакого ремонта не допустим.

Я еле вырвался, так и казалось – возьмут в заложники.

Некоторые из моих гостей с адресом в руках находили мой подъезд, но, поднявшись пару пролетов, возвращались. «Нет, – думали они, – тут жить никто не может». И тем не менее забирались ко мне туда и очень даже чопорно-важные персоны. Раз писал я портрет такого вот типа дамы.

Жду, значит, ко времени, запаздывает. Слышу на лестнице непонятный шум. Открываю дверь, вижу картину. Два мужика, в рабочих телогрейках, сапоги в глине, у одного на плече тяжелый моток ржавеющей стальной проволоки. Другой, с матюгами в помощь, фомкой курочит замок двери напротив. Между ними растерянная, непонимающая ничего та, что я жду. Шуба расстегнута (взмокла), на ней хорошей толщины золотые и еще какие-то цепи.

Тот что с мотком проволоки: «Скажи, где тут вход на чердак, – обращается он к шубе, – на той, видишь, замок, так сюда, что ли? Ты куда на чердак?..»

В другой раз, когда портрет был готов, дама явилась с мужем – солидный такой, с лощеным лицом, обычно несущим на себе одно лишь достоинство – ему самолично надо было убедиться, за что он платит деньги, и теперь вот, добравшись до меня, вид имел такой, будто на площади с него сняли штаны.

Так, дальше – отопления не было. И тем не менее мне тут привелось пережить самую суровую зиму, выдавшуюся в Москве за последние полвека, – 40°. Был у меня электрообогреватель на 127 v вместо 220 v, он был всего лишь слегка тепленьким. Еще три большие, очень специальные лампы, от них почти не было света, а исходило тихое тепло. Не знаю, какую температуру устраивали эти приборы, но стены в комнате покрыты были инеем и спать я ложился в пиковые дни в пальто, в штанах, в шапке и в сапогах на крахмальных простынях (от мамы). Утром вставал в полумраке, т. к. окно зарастало инеем толщиной в два пальца. Сразу принимался выскабливать ножом лунку, чтоб впустить солнечный свет.

Не подумайте, что я тут жалуюсь; все это я вспоминаю с веселой улыбкой, и если бы в последующей жизни Бог послал бы мне только такие вот смешные трудности, был бы я тогда счастливейшим из людей.

И вот я стою в роскошной квартире, от прежней коммуналки с велосипедом на стене ничего не осталось. Хозяйка, немолодая уже дама, но внешность с претензией, смотрю с надеждой… – да, собственно уверился уже, что дама эта (с претензией) не имеет ничего общего с прежними жильцами. Не удержался, спросил:

– Давно ли живете в этой квартире?

– Да, считай, всю жизнь. После, как соседей расселили, выкупила всю площадь, сделала капитальный ремонт, и теперь видите то, что видите.

– Барские хоромы…

– Ну, – скромно замялась хозяйка, – не барские прямо уж, но не жалуемся. А раньше-то что было, вы бы видели – ужас. Ремонт не делали лет пятьдесят, да еще наверху над нами художник жил сумасшедший, такие концерты закатывал. Правда, помог соседей быстрей выселить – бестолковый этот залил водой четыре этажа насквозь.

– Да, бывают умельцы, – вставила племянница.

Тетка:

– Небось и таких для чего-то Бог терпит.

Я молчал, хотя понятно было, что я не узнан.

– Полина Ивановна, а Володя, кстати, тоже художник.

– Ну, – с извиняющейся улыбкой, – не все же они, художники, бродяги.

Эх, Полина Ивановна – чистая душа, в благостном заблуждении пребываете…

Выходил я из дома уже один, зашел в арку во двор, подошел к двери (той самой), ведущей на черный ход, дверь наглухо была забита – по стене мышиного цвета заплатка рыжих кирпичей.

9. Шишкин

Я получил письмо. Пишет незнакомый человек, владелец галереи современного искусства. Ему рекомендовали меня в качестве эксперта по хорошо знакомому мне художнику. К письму были приложены две фотографии картин, что он приобрел за весьма кругленькую, прямо скажем, шокирующую сумму у некоего лица из Милана. И теперь желает удостовериться в правильности выбора.

Вначале я хотел отделаться формальной отпиской из двух фраз. Но меня что-то задело, и вот такой вышел ответ.

Что ж, уважаемый N. N., поздравить мне Вас не с чем. Эксперт – звание официальное, за свои слова эксперт отвечает перед Богом. Поэтому не хочу претендовать на абсолютную истину и высказываю лишь собственное мнение.

Мне странно.

Вы ведь знакомы с творчеством художника, и ведь видно, что ЭТО нечто чумазое не имеет к художнику никакого отношения. И уровень… – это же уровень двоечника из кружка рисования дома пионеров. А то, что Вы называете «автопортретом», срисовано с известной фотографии (художник в майке с засученными рукавами в своей квартире на Покровке), она и в печати появлялась не раз.

На фальшивой подписи нет ни одной буквы, похожей на почерк художника.

Это напоминает мне, как в 80-х гг. один эмигрант-американец просит меня:

– Слушай, ты художник, подрисуй мне паспорт.

Хочу в Советский Союз съездить (иммигрантов тогда в страну не пускали). Я тут приобрел по случаю настоящий советский паспорт на имя, как его… – открывает, заглядывает. – О!

Капитонова Валерия Дмитриевна. Тут и делов-то… Вот это вот все стереть и написать мои данные, фотографию мою вклеить – я уже сфотографировался – и главное, печать нарисовать, акварельными красками. Я сам бы нарисовал, но у меня красок нет. А ты художник, у тебя и кисточки, и акварель…

Я ему – во-первых, я такими вещами не занимаюсь, во-вторых, такие штуки делают мастера своего дела. Каким-то хитроумным способом, специальными химикатами выводят чернила, чтоб не попортить бумагу…

– Ой, я тебя умоляю, какие еще там химикаты, – говорит, – резинкой вот сотрешь, и всё.

– Так видно ж будет. Это ведь не просто бумага: со сложнейшим рисунком, водяными знаками и т. д.

– Ну, тоже акварелью подмажешь. Кто там рассматривать-то будет? Фамилия есть, и порядок.

Обезоруживающая простота.

Я хохотал до упаду.

Или в Москве. Звонок в три ночи. Звонит, как потом уже я вычислил, знакомая моего случайного знакомого. Говорит тоном, будто мы с ней лет двадцать прожили в одном доме. И без всякого вступления.

– Значит, так, в Париже – я буду там уже в сентябре – будешь мне рисовать всякую херню, а я буду это продавать на блошином рынке.

Шедевров мне не надо – просто херню, главное побольше и побыстрей: поток, поток важен.

– Херню я не умею.

– Не понимаю – тебе деньги нужны?

– Деньги всем нужны.

– Так какого ж ты нос воротишь, тебе ж верные деньги предлагают.

– Не справлюсь. То, что ты просишь, – сложная задача.

– Чего ж сложного, ты же поди учился где-то.

– Учился.

– Ну, а простую херню нарисовать не можешь?..

– Вот этому как-то и не учили. Придется искать другого исполнителя.

Через несколько дней опять звонок, и опять среди ночи.

– А тебе в голову, – говорю, – не приходит, что некоторые люди ночью спят.

– Да я это, только предупредить, что днем зайду, дело важное.

Днем притаскивает холст: грязный, засиженный мухами, краска сыпется.

Просит:

– Замажь тут черной краской облупившиеся места. Продавать хочу, так с дырками белыми неаккуратно выглядит.

На картине дилетантская мазня изображает шишкинских медведей в лесу.

– И тут вот подпись красным покрупнее сделай. Картина-то старинная, подпись, видать, стерлась; без подписи никак, сам понимаешь.

Все должно быть профессионально. Зовут художника Шишкин.

Я ей: «Ты знаешь, вообще-то Шишкин знаменитый художник и настоящие такие медведи висят в Третьяковской галерее». А ей (пардон за точное определение) хоть в глаза нассы. Не моргнув глазом (этим самым) она мне: «Да это не тот, это ж другой Шишкин-то».

Тут уж я думал, что от смеха у меня пупок развяжется.

– И сколько ж просишь за красоту?

– Я тут посоветовалась со знающими людьми, думаю, не меньше семнадцати тысяч долларов. А ты сколько бы дал?

– Я бы и на бутылку пива не дал. Впрочем, на всякий товар есть свои покупатели. И всякий заслуживает то, что берет.

Вот и ваше приобретение, уважаемый N. N., такие же медведи. И мастер ваш, откуда он там, из Милана или из Мытищ, – такой же Шишкин.

Уф – целый рассказ сплел, короче объяснить не получилось. Простите за тон, но думаю, что в своем возрасте уже имею право называть вещи своими именами.

А у Вас, дорогой N. N., тяжкий все-таки труд – торговать таким вот гнилым товаром.

Не обижайтесь, если можете, с уважением В. Титов.

10. Встречи

Случайные, нечаянные встречи позволяют как бы очнуться, взглянуть на прошедшее, на себя, в конце концов, со стороны. Встречаешь так человека, не видел его десять лет – господи, ну и ну? что ну, а сам-то на кого похож?!

Moscou – Париж

Шести утра еще не было, вышел, чтоб поспеть на первую электричку до деревни. Безлюдный двор, солнце еще не показалось из-за домов. Из соседнего подъезда вышел Ален Делон, изящный костюм на изящной спортивной фигуре. Откуда тут это чудо? В своей пятиэтажке знал всех жильцов, такому и прийти вроде тут не к кому. Стоп, Люба…

Люба – молодая особа, бывшая жена моего друга. Развестись они еще не успели, но друг мой переехал к родителям, квартиру оставил своей бывшей.

Всего мгновенье красавец мелькнул перед носом и исчез навсегда. Но какие заковыристые выкидывает судьба кренделя. Через десять лет за три тысячи километров, в другой стране я поселился в его доме.

Накануне отъезда позвонил в Париж своей знакомой узнать: можно ли у нее приткнуться на время, пока квартиру найду. «Можно, – сказала подруга, – правда, я сама живу в чужом доме, но хозяин свой парень, думаю, и тебе места хватит».

Небольшой загородный домишко состоял из одинаковых крестом разделенных четырех частей: три комнаты и кухня – и действительно представлял собой коммуну бездомностранствующих. Одну комнату занимал сам хозяин, бывший москвич Андрей. Жена его французская работала в другом городе и появлялась раза два в месяц. Другую занимала упомянутая уже моя знакомая. Туда же она притащила своего ами, и теперь вот я. Мне отвели третью комнату служившей им гостиной: телевизор на полу, у стенки матрас от дивана и где попало брошенный так же на полу на проводе телефон. Никаких денег хозяин конечно же ни с кого не брал.

Пьем на кухне вино. Закуска – сыр, хлеб. Хлеб Андрей выпекает сам, местный не жалует.

– За два франка корку продают, корка; а внутри воздух – пустота. Вот настоящий хлеб, – режет только что испеченный, тугой, горячий еще хлеб, – а я им всегда правду-матку в глаза; если мне суют корку, я и говорю, что это корка.

– Хорошее вино, – говорю я.

– Хха, хорошее… сказал бы я тебе. Такого попьешь неделю, и задница слипнется – ширпотреб, клошарское. О – князь идет, сейчас сразу на Верку полезет, – именно так и происходит.

Серж родился в Париже от русского аристократа одной из самых знаменитых дворянских фамилий и французской матери. Как говорит Верка, «примитивная деревенская баба». Серж не говорит по-русски. Позже, при встрече, отец его объяснял по этому поводу: «Некогда было с детьми заниматься, работа такая была – всегда в разъездах, дома редко бывал». У старого князя выразительная внешность, прямо-таки театральный образ аристократа.

– Я бы с удовольствием за Николая Дмитриевича замуж вышла, – говорит Верка, – он мне больше, чем Сережка, нравится.

Верка из тех барышень, которые считают, что уже по факту своего рождения на свет заслуживают для своего существования лишь лучшей точки на планете – во всех отношениях.

В первую очередь конечно же комфорта. Париж, Майами, Лондон, на худой конец Монако (в последнем, считают они, проживают одни лишь миллионеры-миллиардеры) – вот их ориентиры, слова, произносимые ими с придыханием. Остальной мир просто недостоин их присутствия.

По утрам у нее дела, собирается она долго. «Вонь невозможная…» – ворчит Верка себе под нос, но так, чтоб всем было слышно.

Домишко стоял много лет без жильцов, нетопленый, подгнил основательно. Цепкий, гнилой дух не уходил уже за годы пребывания новых жильцов. Одежда наша круто пропахла плесенью, будто ее мариновали в бочке. Перед выходом Верка безжалостно льет на себя парфюм, снова принюхивается к платью и отправляется на выход.

Андрей ей вслед, видя ее кислую мину:

– Приехала на Запад – живи по-западному. Ха, клошарня, пошла завоевывать авеню Фош… А я им всем матку-правду в глаза…

– А чем, – спрашиваю, – в Москве-то занимался (тут он по столярной части)?

– Да в художественной школе на Пресне завхозом работал.

В голове у меня заерзала неясная еще мысль.

– Так ты, может быть, знал такую Любу Малецкую, преподавала там.

– Еще бы, у меня и роман с ней был.

– Знаю, да…

– ??? Как это?

– Я жил тогда с ней в одном доме и был свидетелем твоего визита.

– Ну, так тогда за Любу, – и налил по стакану клошарского.

– За Любу…