Текст книги "Шербурские зонтики для «Адмирала Сенявина»"

– Да если бы у меня эти орлы служили, – заметил Костев, – я бы их сразу списал. На 3 с половиной часа отход задержать…

– Это, конечно, правильно, – заметил Гирченко, – и задержали они его не на З,5 а почти на 4 часа, пока на катере до «Керчи» добрались. Командир корабля орёт, за голову хватается, – он пришёл на корабль под новое звание, которое ему должны присвоить после учений, а «Керчи» надо прибыть на них в Поти к 20.00. А тут такой конфуз – и выйти без командира БЧ-5 было нельзя – корабль новейший с комбинированной ГЭУ – и прибыть теперь уже к сроку начала учений невозможно.

– До Поти из Севастополя почти 400 миль, – сказал Костев. – Это если к сроку дойти, с какой же скоростью надо идти, чтобы за 10 часов добраться? – Он задумался, прикидывая.

– Абсолютно верно, капитан-лейтенант, – подсказал ему Гирченко, – они шли со средней скоростью 40 узлов, а с учётом бокового ветра их скорость должна была составлять 43 с половиной – 44 узла. Ни один корабль в мире такого класса подобной скорости никогда не показывал. Командир же тоже не растерялся – он на связь не выходил, вырубил все активные по излучению комплексы и пропал. В штабе флота переполох, подключили к поиску чуть ли не разведывательные спутники ГРУ, а «Керчь» исчезла. А по подходу к Поти доложил, что отрабатывал задачу скрытного прибытия к месту учений. Ну и как вы думаете, господа офицеры, получил он очередное звание? – закончил лейтенант.

– Что-то даже и не верится, – заметил Сима. – Но получается, исходя из рассказанного вами, товарищ лейтенант, что и нам надо идти как можно быстрее и больше не выходить на связь, – задумался вслух Костев.

– А что, дельная мысль, товарищ капитан-лейтенант, – в тон ему подыграл Гирченко. – Пошли на обед, а после него доложишь командиру, как Черноморский флот не опозорить.

Кэнайна на цыпочках, почти не дыша, приоткрыла комнатную дверь и взглянула на лежавшего под несколькими одеялами незнакомца. Лицо его было чуть смугловатым, заросшим чёрным слоем короткой щетины и в общем то не слишком приметным, на нём выделялись разве что тёмные провалы глазниц и заострённый нос. Тело незнакомца сотрясала сильнейшая дрожь, она была настолько сильной, что производила впечатление, что у парня припадок. Она осторожно подошла к кровати и присела, она не знала, что надо делать, чтобы эта дрожь прекратилась, и может быть поэтому осторожно взяла его руку, безжизненно лежащую поверх одеяла, и прижала её к своей груди.

Рука была холодная, пальцы, прижатые к её телу, оставляли на нём красноватые полосы – она чувствовала их дрожь, хоть и слабую, но оставляющую надежду, что их обладатель ещё жив. Кэнайна хотела попробовать дать ему, как сестра до этого питьё, налитое в большую эмалированную кружку, однако не смогла до неё дотянуться, так как для этого ей надо было отнять руку незнакомца от груди, да и варево в кружке застыло. Постепенно дрожащие пальцы потеплели и ей показалось, что они уже не дрожат. Кэнайна вспомнила как в каком-то американском фильме согреваются сильно переохлаждённые в промозглую осеннюю ночь в нетопленном жилище мужчина и женщина. Она не решилась, как они, раздеться до нижнего белья, но сбросила обувь и осторожно приоткрыв одеяла, забралась в кровать и обняла парня, прижавшись к его груди. Через некоторое время дрожь понемногу затихла, лишь изредка встряхивая его тело. Кэнайна попыталась освободиться и выскользнуть из-под одеяла, но незнакомец уже засыпая, скрипнул зубами и что-то пробормотав, обнял её правой, свободной рукой, и она не решилась уйти. А вскоре заснула тоже. В комнату неспешно вошёл Грант и улёгся на полу возле кровати, где спали молодые люди.

Старт ракеты «Атлас», отправлявшей очередную лунную экспедицию, как всегда наблюдали воочию десятки тысяч американцев, специально прибывших во Флориду по этому случаю. Они, конечно, не подозревали, что на этот раз в этом историческом событии участвует и экипаж советской подводной лодки, которая шла под РДП довольно светлой лунной ночью примерно в 40-ка милях юго-восточнее мыса Кеннеди. В конце концов Африкан Африканыч уговорил осторожного командира подвсплыть и сфотографировать старт.

– Ну, Василь Петрович, вы представляете, какой фурор мы произведём, а главное – вот вам, ребята, доказательство – мы здесь были, а не тыкались как слепые котята в Багамы – мы теперь самые настоящие «флоридские комсомольцы».

–Типун тебе на язык, – замахал руками Невмывако, – мы ещё и половины не прошли – еще повяжут нас здесь, или не дай бог в рифы воткнёмся и будем потом у местных кайманов на закуску.

Однако в душе Василь Петрович был доволен – принятый по настоянию командира БЧ-1 вариант похода к кубинским берегам по всей видимости себя оправдал, если им удастся за эту ночь пройти необнаруженными, то утром они лягут на дно почти на траверзе Майами, а там можно и всплывать и демонстрировать флаг. Как это ни могло бы показаться странным, но выслушав пересказ Костева об эпопее с «Керчью», и что с ней случилось после того, как над повышением «уровня боевой и политической подготовки» части её командного состава поработал известный артист, командир К-309, посмеявшись, призадумался. Он представил себе, что ежедневные выходы лодки на связь скорее всего приведут к тому, что их могут засечь, а отследив время и места связи вычислить общий курс лодки и легко перехватить. Поэтому после прохождения траверза Саванны К-309 дала отмашку, что следующая связь через 6 суток, после чего увеличила скорость прохождения под РДП, если позволяла обстановка на поверхности, до максимально возможной, а днём часто шла на перископной глубине под электродвижением. Это позволило увеличить длину суточного перехода больше чем в полтора раза. Василий Петрович не мог знать, что к этому времени центр радиоэлектронной разведки флота США в Норфолке вычислил его маршрут и даже определил, что это именно та лодка, которая одурачила их на Ньюфаундлендской отмели, и что за ней теперь охотятся все противолодочные средства 4-го противолодочного рубежа. Однако после того, как лодка прекратила выход на связь, её поиск вёлся в районах, в которых её уже не было, а самое главное то, что она будет идти по мелководью чуть ли не на виду у отдыхающих завсегдатаев Флоридских пляжей, не могло привидеться ни одному, даже пьяному офицеру аналитической службы военно-морской разведки США. Несколько раз лодка едва успевала погружаться перед быстроходными катерами, дважды чуть не запуталась в прибрежных сетях, однако тем не менее она смогла пробраться к южной оконечности Флориды. До подхода к рейду Гаваны оставались считанные сутки.

То ли Сима предчувствовал, что ему предстоит скорое расставание с новыми друзьями, то ли он просто захотел сделать так сказать «творческий» подарок своему новому земляку, он решил помочь лейтенанту Гирченко, несколько дней корпевшему над текстом стихов в создании «морской» песни про Вольнодонск .До этого они вместе подобрали мелодию, однако слова песни, которые взял на себя Олег, всё не вырисовывались .Он с жаром рассказывал Симе про одну из первых улиц своего родного города, на которой он родился и вырос, про соседскую девчонку, в которую он тайно был влюблён с детства, про становление города, про детские и юношеские забавы молодых казачат. Для него Вольнодонск, в котором он когда-то, как ему казалось, очень давно вырос, в котором он долго не был, и который давно хотел вновь увидеть, был своеобразным фетишем – местом хрустальной мечты, может быть хрупкой и непрочной, но не отпускающей его всё последнее время. Поздно вечером, наспорившись до хрипоты о тексте, они разошлись: лейтенант ушёл на вахту, Сима пошёл спать; они недолго переговорили с Гочей о предстоящем посещении Гаваны, пока он, убаюканный медленным покачиванием подвесной койки под тихий гул дизеля, не заснул.

…Он идёт по тихой неширокой улице с небольшими домами с узенькими тротуарчиками возле них, с тянущимися вдоль тротуарчиков неширокими скверами в цветах, накрытыми высокими каштанами и ореховыми деревьями, которые почти перекрывали сверху центральную проезжую часть. Сквозь падающую листву на него рвано струятся нежаркие лучи осеннего солнца. Вдруг над Симой слышится хриплое воронье карканье и возле его ног на асфальт падает грецкий орех. Сима поднимает голову и видит, как вороны ловко подхватывают с деревьев орехи, сбрасывают их на землю, после чего пытаются отобрать друг у друга расколовшиеся.

–Ну всё как у людей, – усмехается Сима, – раскалывают одни, а пользуются другие.

Он поднимает орех и достаёт его содержимое – спелое и не гнилое.

– Наверное по весу определяют, – задумывается Сима. Он с удовольствием пробует орех, ноздри втягивают запах дымка, он поворачивается и видит двух мальчишек, сгребающих пожухлую листву, старую траву и мелкий хворост, и бросающих всё это небольшими охапками в маленький костерок – у него щемит сердце – всё как в его детстве. В это время слышится мелодия скрипки, и Сима поворачивает к калитке, увитой плюющем, из-за которой слышится мелодия, и толкает её, проходит во внутрь и видит красивую беседку, увитую виноградной порослью, посредине которой стоит одноножечный столик. Сима усаживается за столик и задумывается. Прямо на беседку из соседнего двора, из дома напротив, на него смотрят чьи-то глаза, он чувствует, что это взгляд женщины, которая кого-то ждёт, нет, она ждёт конечно не его, но по всему видно, что она ждёт своего мужчину. Скрипичное эссе завораживает его – он вглядывается в густые вишнёвые заросли и видит среди них маленького худенького мальчика с громадным голубым бантом, держащим у подбородка довольно солидных размеров скрипку, ведущего мелодию хоть и старательно, но, как видно из выражения его лица, без особого вдохновения. В это время в беседку, где он расположился, входит средних лет женщина, очень похожая на его мать, хотя он и видит, что это не она. Женщина всплёскивает руками и кидается к Симе – он обнимает её и видит за её спиной шагающую по улице колонну курсантов с бодрой флотской песней. Вдруг картина уютного домика и уютной солнечной улицы смазывается, и он видит себя стоящим на корме «Сенявина» в Средиземном море, делающего резкий разворот от пытавшего зайти в его корму американского эсминца. Весьма трудно, по-видимому, разгадать природу человеческих сновидений, особенно сложно наверное определить, что вообще мы из них запоминаем в обыденной жизни, но наш композитор-спецназовец утром принёс лейтенанту Гирченко новые слова и мелодию песни, и после небольшой корректировки тот их принял. Он конечно отвергал, что будет когда-нибудь адмиралом, больше чем стать дивизионным механиком, ему не светило. А уж то, что будет жить на Тверской, которая ему обрыдла, а улицу Вольнодонскую будет посещать только изредка, Олег Петрович вообще не воспринимал, но тут, как говорится, слов из песни не выкинешь. И когда они вместе под аккордеон, на котором наигрывал окончательную мелодию Сима, пропели последний рефрен:

Как сладок дым отечества, как ест глаза до слёз –

Мы честь и волю всё же не пропили.

И даже если вдруг и понесут нас на погост,

Ты будешь жить и будет жить Россия !

Ах улица Вольнодонская, я так спешил к тебе всегда,

Ах улица Вольнодонская, я в море был, а ты ждала

Ах улица Вольнодонская, ты мне судьбу мою дала,

Ох как обрыдла мне Тверская, а ты по-прежнему мила, –

коренной вольнодонец чуть не прослезился и хлопнул Симу по плечу:

– а вы талант, батенька!

– Только вашим вдохновением, лейтенант, – ответил Сима, – с которым вы описали своё легендарное детство, проведённое на данной улице.

Пуля, пошатываясь, вышел из жестяного индейского дома, присел на помосте-крыльце, потом спустился к небольшому причалу и снова присел на невысокий травянистый берег, спустив ноги на песчаную отмель, всматриваясь в небольшие волны, набегающие на берег. Светило нежаркое осеннее солнце, пробиваясь через редкий сосновый лес, окаймляющий заливчик, невдалеке слева он почти вплотную подходил к невысокой береговой черте на небольшом мысу. Пуля неторопливо осмотрелся, как бы впитывая в себя окружающий мир, в котором ему предстояло теперь находиться – это была для него теперь другая планета, и к ней ещё предстояло приспособиться, чтобы выжить. Он неторопливо думал о перипетиях своей судьбы, забросившей его на канадский берег. Воспитанный в безбожии, он вообще-то вспоминал иногда молитвы, которые ему шептала на татарском когда-то в далёком детстве его древняя прабабка, но сейчас они почему-то все позабылись. Думая о своём детстве, словно стремясь снова уйти в него, он чуть не заплакал от безысходности, но скрипнув зубами, сдержал себя. Подошедшая к нему громадная лохматая собака неторопливо улеглась возле его ног, словно отделяя его от воды. Пуля спрыгнул на отмель и, оставляя следы на песчаной отмели, зашел в воду. Пёс глухо зарычал. «Кам хие, кам хие», – услышал он за спиной чей-то голос за спиной и обернулся. Он увидел неподдельный страх в глазах невысокой девушки с чёрными косичками, стоявшей на берегу и усмехнулся про себя – надо же,о нём кто-то ещё тревожится. Ах, как втемяшиваются иногда в нашу память на всю оставшуюся жизнь такие картины: застывшая в солнечных лучах над тобой фигурка почти девочки с неподдельной тревогой в глазах за тебя, ласковые волны залива, щекочущие щиколотки твоих ног и громадный лохматый пёс, тычущийся в тебя, беззлобно ворча: не балуй, мол. Пуля запустил пальцы в чёрную вьющуюся шерсть пса и улыбнулся девушке – начиналась новая жизнь.

Сима задраил переборочный люк командирского отсека и повернулся к находившемуся у перископа командиру лодки.

– Товарищ капитан второго ранга, главстаршина Симушкин по вашему приказанию прибыл.

– Ну шо, хлопчик, – сказал Василий Петрович, поздоровавшись за руку со спецназовцем. – Тебя приказано обратно на крейсер отправить, так что извини – до Гаваны мы тебя не довезём, зато теперь в Латинской Америке побываешь.

– Да какие мои годы, – отшутился Сима, – придёт черёд, и на Кубе будем. Когда заберут?

– Сегодня в 00.00 по местному, «Сенявин» уже вышел из Гаваны в Сантьяго-де-Куба, потом пойдёт в Венесуэлу – там у них президент новый избран – адмирал, вышедший из простых, ну решено его поддержать, – закончил Невмывако, подняв палец вверх. – Конечно, обстановка там непростая – американцы злятся; человек-то не их. Так что, чтобы не было провокаций всяких – будешь охранять крейсер в гавани.

– Всё ясно, разрешите приготовиться к отбытию?

– Готовься, хлопчик.

Сима прощался с Гочей и подводниками, грузил в прорезиненный мешок свой гидрокостюм с моноластой.

– Ты прости меня, – сказал он Гоче, – и не поминай лихом.

– Да за что прости-то, за то, что ты меня с того света вытащил?

– Да ты знаешь, когда ты под лодку чуть не ушел и был без чувств, я тебя настучал и орал что ты бандера со злости, чтоб ты очнулся…

– Да ладно мастер, для дела ведь – зато очнулся. А вообще-то мне мать рассказывала, что бабка, когда бандеровцы за ней пришли, спрятала её в печке – там у нас такие большие печи с лежанками в гуцульских сёлах, они всю хату обыскали, а в печь заглянуть не догадались, так что меня может быть и не было бы, если бы тогда они её нашли.

Гирченко обнял его на прощанье:

– Ну что, зёма, даст бог, свидимся когда-нибудь в Вольнодонске.

– Спасибо за песню. Приедешь – вместе споём.

– Да споём когда-нибудь, конечно споём, Олег.

Африкан Африканыч попрощался тоже тепло, ну может быть уже с неким достоинством своей предстоящей должности, он долго тряс руку Симы и сказал ему на прощанье:

– Так что если, главстаршина, тебя надо будет куда-нибудь точно доставить, то обращайся – в любую точку мирового океана определим, куда ткнёшь на карте.

Прилетел уже знакомый Симе вертолёт Камова, сбросил подвеску на палубу всплывшей на виду у американского сторожевика К-309 – знай наших, Америка! – двое краснофлотцев помогли Симе её нацепить, и, взмывая вверх, он успел взмахнуть на прощанье рукой и попрощаться со стоявшими за ограждением рубки Африканом и командиром лодки. Сима летел к новой работе на берегах Латинской Америки – Привет, Хуан Веласко!

Уважаемый читатель! Я думаю, что пора заканчивать наше повествование, потому что иначе это будет скорее всего слишком длинно и поэтому неинтересно. Я могу немного рассказать о сегодняшних судьбах основных героев моего повествования. Они все разные и не всегда счастливые. Однако начнём по порядку. Главный герой этой повести – бывший главстаршина спецназа Александр Симушкин себя на гражданке не нашёл, наверное, зря он не принял при увольнении в запас предложение остаться на флоте инструктором и параллельно учиться в военном училище – гусарский характер не слишком-то пригоден для гражданской жизни, разве что в тюрьме, например, бывший Ахтырский гусар Алябьев именно там написал своё знаменитое произведение «Соловей». Он действительно женился на землячке Оксане и подарил ей на свадьбе косметичку Мирей Матье, но прожили они не долго. После этого вроде бы нашел свою судьбу – счастливо зажил с молодой «партай геноссе» колхоза под Ахтыркой и привязал к себе её сына, и должен был родиться у них свой сын, и им уже в этом колхозе строили новый дом, но тут принесла нелёгкая первого мужа этой дамы – громадного «западенца» – то ли она его пригласила, то ли он сам приблудился. И когда этот хлопец презрительно посмотрел на Симу и вякнул при этой даме что-то типа, кого ты нашла – Сима отутюжил не только его, но потом и тестя, и прибежавших на помощь оравшему благим матом западенцу «Рятуйте» соседей. Затем досталось и участковому, правда он оказался человеком понятливым и заявление писать не стал. Повязали Симу только после того, как он осушил двухлитровую банку самогона и заснул. И загремел Сима по известной 205-й статье. Отсидел вроде нормально, правда даму эту, когда она на свидания к нему приезжала, не принимал, и потом, даже когда после тюрьмы, работая монтажником-высотником, пролетев 40 метров между пролётами вышки, разбился и был на грани жизни и смерти, и она опять к нему пришла, всё равно её не принял. Не простил. Он уехал опять к тётке в Вольнодонск, и потекла у него жизнь как у известного героя Теккерея – Гарри Бари Линдона, «потомка ирландских королей». Ездил на Север. Работал сварным, получал неплохие деньги, время от времени пропивая всё заработанное до копейки. Удивительная аура у этого парня – он может всю ночь писать стихи, посвящённые какой-нибудь даме, а завтра бросить её и забыть о ней навсегда, он может отдать заработанные на шабашках несколько десятков тысяч расплакавшейся от безысходности почти неизвестной лотошнице, с которой только что познакомился, а на завтра без копейки выпрашивать у неё деньги на еду. Любые заработанные им деньги никогда не задерживались у него больше чем на два дня. Никакая дама не может устоять против его обаяния, в каком бы состоянии он не находился, даже когда он не при параде, а в чьих-то обносках, хотя это бывает вообще-то очень редко – он привык одеваться щеголевато – когда он начинает вдруг читать посвящённые ей стихи, которые слагает прямо при ней. Или когда начинает рассказывать ей про своё знакомство с Мирей и Джо, пытаясь напевать мелодию «Индейского лета», хотя вообще-то с французским у него, прямо скажем, неважно, но главное наверное – как показать свою любовь. Я перечитываю иногда три толстые тетради его стихов – это, по моему мнению – литературный Пиросмани, который просто пока неизвестен. Главный праздник для главстаршины Симушкина – это день Военно-морского Флота, который мы иногда празднуем вместе, если в Вольнодонске – то на Дону, в который, по обычаю донских казаков, возвратившихся из дальнего похода, он входит по грудь в подаренном мной кителе с погонами капитана третьего ранга; либо, если мы в отъезде, на каком-нибудь водоёме, который я предварительно обязательно обследую, так как он имеет обыкновение, приняв на грудь, в него нырять с разбега, почти всегда втыкаясь при этом в дно головой. Лет пять тому назад Сима поехал помочь больной бабке в город Конотоп и пока добирался, потерял документы, но восстанавливать их не спешил. За это время умер муж его тётки, у которых он жил, тётка, живя вместе с ним, через некоторое время тоже умерла, после чего племянники попросту выкинули его на улицу. Время от времени он пытается подняться, но, видимо, чего-то в характере не хватает, два раза я забирал его паспорт в милиции и у сердобольной тётки, нашедшей его у церкви, два раза поселял его в своем доме, а когда уезжал в командировки, он пропивал там всё и уходил. Иногда он меня находит или приходит к моему другу, где ночует некоторое время, после чего тот его опять выгоняет ввиду пьяных разборок, так как стоит ему хоть немного принять, он становится очень заносчивым и пытается учить собутыльника жизни. Приехать на родину в Ахтырку ему не позволяет гордость. Сейчас он уехал куда-то на Кавказ и изредка звонит мне. Дай бог ему подняться, я в это всё же верю.

Мичман Первелов с флота, отслужив минимальную выслугу, ушёл в отставку, он сейчас живёт в небольшом южнорусском городе, владеет машиностроительным заводом. У него красивая моложавая, энергичная жена, очень похожая на увлечение его молодости – французскую красавицу Жаннет и двое уже взрослых детей: сын – типичный разгильдяй и бездельник с большим апломбом и дочка – ну прямо копия теннисистки Марии Шараповой – даже голоса у них похожи – только последняя ростом 186 см, а дочка пониже – где-то 181 – и почему-то всегда грустная. Я не знаю – вспоминает ли иногда Первелов Шербур и свою любовь в этом французском городе. Он погрузнел, но всё ещё довольно строен и моложав, хотя дела житейско-бизнесменские его замучили в конец – кому сейчас нужно в нашей стране машиностроение?

Лейтенант Крайний почти сразу после своего кругосветного похода по возвращении крейсера «Адмирал Сенявин» во Владивосток решил вернуться в Одессу, доработав вторую трёхлетку на Сахалине, он устроился судовым врачом на грузовой теплоход, идущий в Николаев, и через два месяца уже шагал по улицам родного города. Он ещё поплавал или, как говорят моряки, «походил» на судах Черноморского пароходства, после чего стал главным хирургом бассейновой больницы – он оказался очень неплохим, я бы сказал, талантливым хирургом, хотя в Одессе так не говорят, а говорят: доктор знает – что надо делать, и он сделает. Наш док действительно очаровал однажды свою белокурую «Жази» в тенистом уголке Воронцовского сквера рассказами о Шербуре и знакомстве с Мирей Матье и Джо Дассеном, и у них теперь двое сыновей. И эти сыновья нередко посмеиваются над отцом, вообще-то втайне гордясь им, когда на день ВМФ он, довольно погрузневший, но в белом парадном мундире и в знаменитых белых адмиральских парадных туфлях, со значком «За дальний поход» и медалью на лацкане кителя проходит по Дерибасовской, после чего поворачивает к оперному, спускается к памятнику Дюку де Ришелье и поворачивает на Приморский бульвар, к своему рабочему месту, откуда через некоторое время он выносит небольшой саквояж и проходит к лавочкам, где его уже поджидают его знакомые, имевшие честь служить в Военно-морском флоте. Лейтенант Крайний открывает саквояж, достаёт из него первую банку шила и стопки, после чего и начинается самое ответственное мероприятие, посвящённое Дню флота. Заканчивается оно поздним вечером в ресторане «Море», откуда старший сын увозит отца на машине.

Судьбы четырёх наших нижних чинов, с которыми мичман Первелов осуществил свою гениальную коммерческую операцию, и их французских девушек, я считаю, сложились вполне благополучно, кроме, конечно, матроса Васина, но здесь можно сказать: «Бог забирает к себе лучших». Васин после службы довольно быстро женился на крупной, под стать ему, девушке, они переехали к её родителям под Братск, родили двух детей, а потом матрос Васин, спасая девочек, провалившихся под лёд на Ангаре, погиб – девочек вытолкнул на кромку льда, а самого затянуло течением. Матрос Паньшин после службы на флоте закончил МГИМО и стал дипломатом – он довольно долго работал в Африке, в бывших франкоязычных французских колониях, сейчас заведует отделом Африки в МИДе, был женат два раза, детей нет, по крайней мере официально, но, как говаривал один наш писатель, описывая последние годы Сталина – 70 лет не возраст для горца – он способен ещё «на коня, на гору, на женщину», а Паньшину ещё и 60 нет, с его взрывным характером, притертым немного дипломатической службой, он наверняка ещё не раз женится. Матрос Зинченко покинул после службы город надежды Бессарабских революционеров и перебрался в Одессу, он несколько лет плавал на судах Черноморского пароходства, в перестройку быстро почувствовал капиталистический ветер перемен, и закончив заочно мореходку, больше не плавал, а основал экспортно-импортную контору и теперь является владельцем нескольких десятков судов, которые плавают по всему свету. Он женат на моей знакомой Розе Лилиенфельд, можно сказать удачно, у них две девочки. Старшина Фёдоров после службы поступил во Владивостокское Высшее Военно-морское училище, которое закончил с отличием, сейчас командует СКР на Тихоокеанском флоте. Недавно он участвовал в совместных учениях с французским фрегатом «Сюркуф», который потом с таким трудом швартовался лагом в бухте Золотой рог, что ему пришлось дублировать командование этой операцией, перебравшись на фрегат, где он поведал изумлённым французам, как ещё в советские времена таким образом в ихней бухте Шербур пришвартовался тяжёлый советский крейсер. «Тогда ещё, ребята, учиться у нас надо было».

Теперь расскажем немного о французских девушках; ну о Мирей Матье говорить не будем, о ней и так все всё знают. Жаннетт вышла замуж за Пьера Божара, который окончил военно-морское училище и служит теперь на авианосце «Генерал де Голль», у них уже взрослый сын, который тоже мечтает стать морским офицером, и я уверен – с такой мамой он им будет. Очень энергичная эта мадам и целеустремлённая. Они с мужем никогда не вспоминают, как когда-то помогли советскому офицеру достать такие важные для него белые туфли, хотя Жаннет в глубине души и отвела мичману Первелову некий уголок и прячет в нём свои мысли о «коммандере Алексее», но это, конечно, мечты о другой галактике, в которой никогда не придётся уже побывать. Розетта, бывшая абсолютная чемпионка мира по дзюдо, теперь тренирует женскую сборную Франции, она была некоторое время на стажировке в Японии, где чуть не вышла замуж за известного борца сумо, об этом писала с захлёбом японская и французская пресса, но не сложилось – этот потомок самураев требовал, чтобы она осталась в Японии, на что Роза резонно заметила, что кимоно ей не идёт и вернулась во Францию. Французские мужчины её немного побаиваются, но я уверен, что счастье её ещё впереди – я в это верю. Луиза, так похожая на мадмуазель де Лавальер, в отличие от неё по-видимому в силу своего весёлого и бесшабашного характера жила и здравствует сейчас довольно счастливо – она вышла замуж за капитана дальнего плавания и, как сказали бы у нас, «заведует» фотоателье своего дяди, и клиентов у него всегда много. У них с капитаном родилась очаровательная малышка и они назвали её тоже Луизой. Эмма уехала в Америку к далёким предкам и там вышла замуж за не очень известного негритянского актёра, иногда она звонит Жаннетт и Луизе, чисто по-американски делая «кир смайл», но им кажется, что она тоскует по Шербуру. Но лучше всех живёт Зульфия, которая вышла замуж за известного французского футболиста алжирского происхождения, который влюбился в неё по фото, сделанному в ателье дядюшки Мориса. Это фото родители Зульфии как бы нечаянно послали своим дальним родственникам в Париж, и оно попалось на глаза бывшему у них в гостях Зедану. Зульфия часто бывает в Шербуре вместе со своими тремя детьми, каждый такой приезд комментируется местной прессой, а уж когда с ней приезжает Зедан, восторгу местных болельщиков нет предела. Когда наши подруги собираются вместе, а это происходит обычно у Луизы, они часто вспоминают свои девичьи приключения, глядя на витринные фото, где до сих пор красуется могучая фигура матроса Васина, нежно обнимающего Розетту.

Вообще-то у меня возникает иногда довольно дикая мечта – а что, если бы герои первой части моего повествования встретились, нет, наверное, не все – у них ведь уже другая жизнь, семьи… Хотя… Вот заметка в журнале «Оракул» «Под знаком Рака»: «Эта очаровательная женщина так и не обзавелась ни мужем, ни детьми, хотя сама она из большой семьи – у Мирей семеро сестёр и семеро братьев…» – Заметка заканчивается словами певицы… «Моя профессия диктует такой жёсткий и напряжённый ритм жизни, что я не могу и не смогу уделять необходимого внимания мужу и детям». – А что, если мадам, Вам прочитает свои стихи про любовь ахтырский гусар Александр Симушкин, да ещё потом он споет Вам, подыгрывая на аккордеоне, песню другого знаменитого ахтырского гусара – поэта Алябьева – «Соловей мой, соловей, голосистый соловей». Может Вы и вспомните тогда концерт на крейсере «Адмирал Сенявин» и молодого немного надменного «гидробиолога» с тонкой ниточкой усов на смугловатом голубоглазом лице, которого Вы ненароком обозвали «вороной». И может быть Вы и споёте вместе песню «Голубка» – выдающуюся песню про любовь и ожидание моряка и его подруги, написанную когда-то шестнадцатилетней мексиканской девочкой…

О судьбах основных героев второй части моего повествования скажу очень кратко: Василий Петрович Невмывако сейчас командует ВМФ суверенной Украины, контр-адмирал Михайлов, уже полный адмирал – начальник штаба ВМФ Российской Федерации, контр-адмирал Вольский вышел в отставку, уехал «на материк», живёт в Москве. Судьба младших офицеров сложилась тоже по-разному: капитан-лейтенант Штанько вышел в отставку и живет в Уфе, работает на машиностроительном заводе. Капитан-лейтенант Костев после раздела Черноморского флота перевёлся на Северный флот, где командует соединением подводных лодок. Лейтенант Гирченко вышел в отставку, плавал на гражданских судах – судьба его достойна отдельного повествования, может быть когда-нибудь я об этом и напишу – достаточно сказать, что он только пять раз женился, причём однажды на дочери какого-то африканского короля, был тяжело ранен в Эфиопии, сейчас живёт в Вольнодонске – мы с ним встречаемся обычно на День флота. Ну и немного о «нижних чинах». Старшина Инкин, на службе Белый, в настоящее время инструктор группы морского спецназа «Афалин», отошедшей к суверенной Украине. Валера Гончарко, Гочо – директор Института Южных морей. Наиболее экзотично сложилась судьба старшего матроса Ильяса Мухаметшина – Пули. Он не стал в Канаде этаким «чудаком с острова Барра», и довольно органично влился в племенное сообщество индейцев, стал хорошим рыбаком, правда, категорически отказавшись от житья в жестяном доме, он построил новый из канадской сосны недалеко от него, где у них с Кенайной родились трое детей – рождаемость в индейских семьях вообще-то больше общеканадской, и лет через 500 они снова займут в этом государстве доминирующее положение, хотя всё большее число его жителей начинает считать себя именно «канадцами». Пуля никогда даже не мечтал попасть обратно в родной Касимов – по крайней мере в этой жизни. Он, конечно, не знает, что на родине ему поставлен памятник в центральном парке на аллее Героев. А всё потому, что его мать, не имея никаких известий о своём сыне, пришла на Красную площадь и потребовала от советского государства, которому она отдала своего сына, показать ей его могилу, и никакие уговоры, а с ней пришлось беседовать министру обороны, что её сын пропал без вести и могилы быть не могло, не помогли. Министр дал команду разобраться в судьбе матроса Мухаметшина. Подключившиеся к делу специалисты по глубоководным погружениям доложили, что то, что сделал Пуля, выходит за рамки человеческих возможностей, и выжить после такого погружения он не мог. Получалось, что старший матрос Мухаметшин ценой своей жизни добыл для Родины американскую техническую новинку, позволившую ликвидировать катастрофическое отставание в целом направлении военного противостояния двух сверхдержав. Министр обороны был сугубо техническим специалистом, во время войны он курировал военную промышленность, и отлично понимал цену таких «изделий». Поэтому старшему матросу Мухаметшину, единственному из всех, участвующих в операции похищении «Омега-джет», было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза и установлен памятник, к которому его мать могла ходить, чтобы хоть там встречаться со своим сыном.