Текст книги "Шербурские зонтики для «Адмирала Сенявина»"

– Сейчас я хочу исполнить для уважаемых гостей и моих личных друзей русских офицеров свою новую песню.

Он попросил поставить кассету с сопровождением, вытащил из стойки микрофон, немного задумчиво прослушал проигрыш хорового вступления песни, настраиваясь на её исполнение. Это была ставшая затем знаменитой песня «Индейское лето», написанная специально для него Тото Кутуньо, по-моему лучшая французская песня двадцатого столетия. Никто из собравшихся, слушая Дассена, конечно не мог и подумать, что стал участником не просто дружеского застолья с исполнением песен, это была встреча двух цивилизаций, это был великий концерт, так импровизированно начавшийся, который никогда и нигде не повторится, ибо уже никогда не смогут собраться его именитые и просто обычные участники, которые в это время в состоянии от задумчиво-умиротворённого до ошеломленного сидели за празднично накрытыми и уже изрядно опустошенными столами в кают-компании советского крейсера. Мирей обняла Дассена и расцеловала его. «Таких певцов, как ты, Джо, во Франции нет и наверное не будет», – воскликнула она. – «Виват! Джо Дассен – король французской песни!». – «Виват, Мирей Матье – королева французской песни!» – Джо Дассен подхватил её на руки и закружил, чуть не упав, но вовремя поддержанный Штанько аккуратно поставил Мирей на палубу кают-компании. «Сеньк'ю, Валера, что не позволил упасть королю с королевой на руках», – засмеялся Дассен. В это время сидевший за роялем капитан-лейтенант Стрекалов, меланхолично перебирающий клавиши, начал негромко наигрывать мелодию «Голубки» в джазовой импровизации. Сима, услышав свою наверное самую любимую мелодию о море и разлуке с любимой, невольно вышел из-за стола и снова, надев аккордеон, начал, стоя возле рояля, подыгрывать Стрекалову. Мирей, ещё не успевшая пройти к своему месту, обернулась к дуэту, с интересом ожидая продолжения. Сима, ведя мелодию на аккордеоне, исполнил первый куплет и вдруг, приблизившись к певице, сделав паузу, пропел ей с чуть шутливым надрывом припев: «О… голубка моя, будь со мною молюююю… в этом синем просторе… в дальнем чужом краю!» – Матье взглянула в синие пронзительные глаза нашего гусара и её вдруг окатило такой волной чувств, что зажглось внутри что-то приятно-щемящее, вызывающее счастливые слёзы радости – он словно приглашал спеть вместе, страдая от разлуки с любимым или с любимой – это смотря кто поёт; она с трудом взяла себя в руки, засмеялась и сделав Симе шутливый реверанс, вернулась на своё место. Встреча под нескончаемый застольный гул постепенно превратилась в некое собрание кружков «по интересам», в которых обсуждались самые разнообразные темы от последних французских фильмов до сравнительных характеристик истребителей «Мираж» и «МИГ». Сидевший рядом с советским военно-морским атташе контр-адмиралом Васильевым и контр-адмиралом Михайловым советник президента Франции по культуре Пьер Дюжон «обрабатывал» последних, пытаясь чокнуться с ними бокалом с «Боржоми». Ввиду своей язвы мсье Дюжон почти не пил, кроме двух рюмок водки перед обедом, как ему посоветовал еще лет двадцать тому назад его друг князь Голицын, заявив, что это первейшее средство от данной болезни. Личной страстью советника было изучение творчества русских писателей в периоды их пребывания во Франции, он даже получил за свои труды ученую степень, ко всему неплохо говорил на языке гостей…

– Ну зачем вам и нам эта «холодная война»? – вопрошал мсье Дюжон, размахивая фужером. – Мы ведь прекрасно сможем обойтись без наших военных флотов, без «Клемансо» и «Фош», без «Миражей» и наших ядерных сил сдерживания, без вашего, не обижайтесь господа, «Сенявина» и особенно без вашей «Сатаны», которая держит всю Европу и Америку в страхе. Не лучше ли нам вместе пить наше вино и вашу водку, и изучать вашу и нашу культуру, хотя бы и песенную, как сегодня. Принявший тост контр-адмирал Михайлов, налив себе немного коньяка, других крепких напитков он не признавал, заявил: «Я готов поддержать ваш тост, господин советник, но все-же давайте спросим готов ли его поддержать командир корабля, ибо от них командиров полков, кораблей, подводных лодок и эскадрилий в конце концов зависит – быть или не быть войне. Как считаешь, Сергей Петрович?» – спросил Михайлов Вольского. Капраз, отставив бокал, немного задумался, перед тем как ответить. «Могу вам, уважаемые господа, в качестве примера и ответа на ваш вопрос рассказать об одном инциденте, случившимся не так давно с моим кораблём. Мы в это время были в Восточно-Китайском море, недалеко от берегов Японии. Повстречался нам американский сторожевой корабль «Джон Перри». Прошли мы параллельными курсами, я вышел на мостик, командир американца вышел, отдали честь друг другу, обменялись приветствиями по семафору. Казалось бы, встретились и разошлись, а он всё идет рядом. Дал я команду увеличить ход до полного и этот сторожевичок отстал, он больше 25-ти узлов выжать не мог. Не прошло и двух часов, как над нами стал кружиться их самолет дальней радиолокационной разведки «Орион».

Капитан второго ранга Стеблов, как будто это только что случилось, представил себе, как «Орион» облетает по кругу крейсер, с каждым разом приближаясь к кораблю всё ближе и ближе на высоте нескольких десятков метров, чуть не касаясь крыльями мачт «Сенявина». И как он по судовой трансляции клеймит позором провокацию «американских империалистов», как вошедший в рубку Вольский, отключив громкую связь, сказал ему: «Прекратите истерику, Стеблов», – что означало высшую степень его недовольства – обычно старших офицеров он называл по имени и отчеству. «Боевая тревога, – прозвучало по кораблю. – Приготовиться к отражению воздушного нападения». Данная трассирующими пристрелочная очередь зенитных автоматов перед заходящим в корму «Сенявина» «Орионом» чуть не угробила его, так как потянувший на себя и вправо ручку пилот так неестественно задрал на кабрировании нос самолета, переворачивая его на крыло, что тяжелая машина чуть было не свалилась на малой высоте в воду.

– И если бы этот «Орион» пролетел бы над моим крейсером, – закончил Вольский, – мы бы наверняка его сбили. И были бы правы, потому что по международным законам всё пространство над палубой военного корабля является его территорией и пересекать его без разрешения никто не имеет права, тем более «Орион», который имеет на вооружении торпеды МК-48 и вполне способен был нас утопить. Вот из таких, мягко говоря, недружелюбных инцидентов и состоит «холодная война». Это примерно то же самое, как в природе два самца – тигра, медведя или льва – обнажают клыки друг перед другом, ревут, выгибая спины, но в бой не вступают, каждый остаётся на своей территории, и горе тому, кто струсит и с неё побежит.

– И дай бог, чтобы так и было, ибо пусть лучше идет «холодная война» и никто из противников не позволит себе быть слабым, чем случится горячая, – подытожил Михайлов. – Так что предлагаю тост за то, чтобы «холодная война» никогда не переросла в горячую.

Сидящий рядом с Вольским контр-адмирал Реми заинтересовался названием корабля, чем отличился этот русский флотоводец, в честь которого назвали крейсер.

– У нас говорят, как корабль назовёшь, так он поплывёт, – ответил капитан второго ранга Стеблов. – Вообще-то фамилия Сенявиных одна из самых известных и знаменитых в Русском флоте. А начиналась эта флотская династия с трёх братьев – Наума, Ивана и Ульяна Синявиных; сначала она так писалась. Это были одни из первых русских морских офицеров, начинавших служить при Петре Первом.

– Да, был такой старинный дворянский род, – добавил Вольский, – их Петр еще молодыми недорослями отправил на учёбу за границу. Ведь в то время в Русском флоте среди командиров кораблей преобладали в основном иностранцы: голландские, английские и, кстати, господин контр-адмирал, были и французские моряки, если вам что-нибудь говорят такие фамилии, как Декур, Лани, Рю, Бредаль, Шапизо, Грезель, Дюссен.

– Действительно, большая часть из них французского происхождения, – подтвердил мсье Дюжон, – и среди них есть очень знатные.

– Так вот, – продолжал замполит Стеблов, который по роду своей службы неплохо знал историю боевого корабля и его имени – эта династия дала нашему флоту 4-х великих флотоводцев: Синявиных – Наума и Акима, ставших адмиралами при Петре Первом и потом ещё двух адмиралов – Алексея Наумовича и Дмитрия Николаевича Сенявиных, в честь последнего и назван наш крейсер.

– Да, интересные бывают судьбы моряков и связанные с их службой названия кораблей в их честь. Именем французского морского офицера названа американская АПЛ «Лафайет», а вот в нашем флоте корабля с названием в честь его нет, – заметил контр-адмирал Реми.

– Знаете, адмирал, – вмешался Вольский, – может быть вы и правы в своём мнении, но если следовать логике ваших рассуждений, – то и английский флот, и советский должны иметь корабли с названием « Кеннеди» – если быть абсолютно точным, то «Джон Кеннеди», потому что во времена службы первых офицеров из рода Синявиных ещё при Петре Первом в Русском флоте служил английский офицер Джон Кеннеди, кстати он даже командовал теми же кораблями, что и братья, но в разное время, и прослужил в общей сложности тридцать лет.

– Но это просто невероятно, неужели это действительно предок президента Кеннеди? – воскликнул мсье Бенсонье. – Да это же настоящий «русский след» в семействе Кеннеди, неужели это правда?

– Ну не знаю, насколько это так, – ответил Вольский, – такими исследованиями никто не занимался, но вообще-то фамилия довольно редкая у англосаксов, хотя президент Кеннеди, кажется, ирландского происхождения; кстати то, что он во время второй Мировой войны командовал торпедным катером, тоже говорит в пользу этого предположения.

– Да вот какие бывают гримасы истории, – заметил Реми. – Про француза Лафайета, помогавшему обретению независимости Америки, знает весь мир, а про предка американского президента, помогавшего становлению Русского флота, почти ничего не известно. Кстати, знаете ли вы, господа русские офицеры, про «русский след» во французском судостроении? Он, кстати, связан с Шербуром. В 1935 здесь был спущен на воду и вышел в первый рейс пассажирский лайнер «Нормандия», который во время первого рейса в Америку впервые превысил скорость в 30 узлов, завоевав приз «Голубая лента Атлантики» – как самое быстроходное пассажирское судно в мире. А главным конструктором этого теплохода был русский корабельный инженер Владимир Юркевич – мой старший дядя работал в его фирме чертёжником.

– Я слышал о том, что «Нормандия» загорелась и перевернулась в Нью-Йоркском порту во время войны, – сказал контр-адмирал Михайлов, – но откровенно говоря, не знал что её строил наш соотечественник… интересно, он и сейчас здесь, в Шербуре живёт? – Д

– Да нет, он перед войной эмигрировал в Америку… Вообще-то я где-то читал, что этот приз у «Нормандии» отобрал английский лайнер «Куин Мери», – заметил Вольский.

– Да, это так, – ответил Реми, – только при почти абсолютно одинаковом водоизмещениях и размерах англичане обогнали «Нормандию» всего на полузла, в то время как мощность их силовой установки была на 40 тысяч лошадиных сил больше, чем у нашего теплохода – у «Нормандии» были очень совершенные обводы корпуса, а уж по части внутренней отделки наш лайнер был вообще вне конкуренции. Тайну пожара на нем уже никогда не раскроют, но, по моему мнению, тут не обошлось без конкурентной борьбы и козней англичан.

Разделившийся уже на группы, группки и просто беседующие друг с другом пары гостей и хозяев праздничный обед уже не представлял единое церемониальное целое. Общий шумовой аккомпанемент достиг определенного уровня и уже почти не снижался, иногда в него вклинивался смех, шумные восклицания; потом капитан-лейтенант Штанько начал разучивать с Дассеном «Хас-Булат удалой», к ним присоединился капитан третьего ранга Месхиев с «Сулико», потом кто-то из гостей, дирижируя поднятым фужером, запел гимн «Моя Нормандия», контр-адмирал Реми, как истинный нормандец, тем более старший по званию (его предки наверное завоёвывали когда-то Англию с Вильгельмом Завоевателем) поднялся и начал дирижировать, в общем праздничный обед, плавно переходящий в полуденное чаепитие, но по видимому уже без чая, удался на славу. Мирей Матье поднялась поблагодарив командира «Сенявина» за прекрасно проведенное время и начала прощаться с офицерами, при этом с каждым за руку, задержавшись возле Симы.

– Спасибо вам, молодой человек за песни, вы уж извините, если я вас обидела, но знаете, вы удивительно похожи на моих двоюродных братьев, мне даже показалось, что я вас знаю не один год, и я вас назвала… ну понимаете, как своего знакомого, как известного мне человека; позвольте подарить вам это для вашей супруги.

И тут Матье преподнесла нашему то ли французскому кирасиру, то ли ахтырскому гусару свою косметичку – красивую розовую сумочку, отделанную стразами и маленькими жемчужинами. Даже видавший всякие виды в своей родной Одессе док был настолько ошарашен, что вначале потерял дар речи.

Это же надо, как повезло его сокаютнику– сама Мирей Матье дарит ему личную вещь! – кое-как собравшись, перевёл её слова Симе.

– У меня нет жены, – лейтенант Крайний, подхватив сумочку из рук певицы, одновременно благодаря её, целуя руку, как бы за спецназовца и переводя ей, что мсье Александр хоть и не женат, но просто ужасно рад подарку и горячо благодарит великую, ну просто несравненную Мирей Матье.

– О какое это счастье быть на короткой ноге со знаменитостями, да ещё с такими. – Мирей рассмеялась и, взяв Симу под руку, несколько даже интимно сказала доку: – Ну пусть тогда подарит своей невесте.

– Я обязательно подарю ей ваш подарок, мадам, и обязательно сохраню его как память о нашей встрече, – Сима обнял Матье и поцеловал её: как говорится, гусар – он и в Шербуре гусар. Раздались аплодисменты, кто-то из французов со смехом заявил, что «гражданское» лицо общеголяло офицеров, но было поздно – певица уже стояла возле входных дверей в кают-компанию, воздушный поцелуй, прощальный взмах рукой и она покинула торжество.

В это время большой знаток творчества русских писателей во Франции мсье Дюжон, ызывая испепеляющие взгляды капитана второго ранга помпы Стеблова, пытался расколоть старших офицеров, чтобы они рассказали свежий советский политический анекдот. И в конце концов он добился своего, долго отнекивающийся контр-адмирал Васильев начал рассказывать немного приглушенным голосом, наклонившись к французским гостям, сидевшим рядом с ним.

– Приезжает наш генеральный секретарь с официальным визитом в Америку; ну официальная часть, переговоры, и вот они остаются тэт-а-тэт, и тут президент говорит генсеку: «Проси у меня всё, что пожелаешь, всё, что тебе очень-очень хочется». Генсек наш подумал-подумал и говорит: «Желаю попробовать печень молодого негра». В общем, американский президент скомандовал, принесли им только что поджаренную свеженькую печень молодого негра, генсек попробовал и остался доволен, ну и говорит американцу: «Когда в следующий раз прибудешь ко мне с визитом, проси тоже все, что пожелаешь, любой твой каприз будет исполнен». Через некоторое время приезжает с визитом в СССР американский президент, официальная часть, приемы, и вот они остаются тэт-а-тэт, и, естественно, наш генсек готов удовлетворить любую прихоть главы США, а тот и говорит ему: «Желаю попробовать мозги молодого коммуниста». Дает генсек команду – проходит час, другой – блюдо всё не несут, генсек вызывает помощника, мол, в чём дело, что вы меня позорите, где мозги? Помощник и говорит ему: «Двадцатого молодого коммуниста вскрываем – в головах одни языки, ни капли мозгов»…

Мсье Дюжон закатился смехом, чуть не упав на стол, на глазах его выступили слёзы, он легонько хлопнул контр-адмирала по плечу:

– А ведь анекдот-то символичен! Это сейчас, пока правит «Днепропетровская мафия» и ей ничего не нужно, кроме новой печени, чтобы водку пить, а вот придёт на смену ей какая-нибуть новая – Уральская, Сибирская или, не дай бог, с Кавказа – и появится у вас ветер перемен – Мистраль» (ах, как прав был мсье Дюжон).

– Да нам вообще-то никакой ветер не страшен – лишь бы флот был, – ответил контр-адмирал Михайлов, – за что давайте и выпьем.

В этот праздничный день сновавший между кораблём и пирсом матрос Паньшин так и не смог воссоединить наши возлюбленные пары, так как к 16.00 доступ на «Сенявин» с берега и наоборот с него был прекращён. Причиной этого, хоть и ожидаемого, но всё же не так скоро события, стала шифровка, полученная из главного штаба ВМФ. Наши дамы вместе с подошедшей Жаннет смогли лишь посылать воздушные поцелуи и мысленно обнимать, поднимая руки, своих четырёх кавалеров, стоявших на корме, которые чуть не сваливаясь с поручней, делали то же самое, скандируя «лозунги любви» в отношении своих «мона мур», которым их обучил Паньшин, пока не были изгнаны вахтенным офицером за эти американские вольности.

Праздничный обед подходил к концу – французские гости прощались, благодаря экипаж крейсера «Адмирал Сенявин» за столь содержательную и весёлую встречу, лишь Джо Дассен покидать наш корабль не спешил. Кроме распития водки и опробования «русского борща», который был ему заменен флотским (вообще-то это украинский борщ, только без зажарки из смальца), он захотел попариться в русской бане. Дассен обнял своих коллег-исполнителей, расцеловал Симу, попытался то же самое проделать со Стебловым, но тот вежливо отстранился, и обратился к командиру, есть ли на крейсере парная и нельзя ли в ней попариться. «Желание гостя – для нас закон: у нас на корабле есть и сауна, и настоящая парилка с бассейном, милости просим», – развел руками Вольский. Он наклонился к Стеблову:

– Алексей Петрович, это надо бы аккуратно все устроить, чтобы наш гость не упарился или не дай бог не поскользнулся; кто из наших сможет это обеспечить? Я думаю, без Штанько здесь не обойтись – он у нас первый парильщик.

– Да он же выпил с ним наверное не меньше литра. Николай Петрович, не знаю как для Дассена, хотя у него как оказывается русские корни, но для нашего Штанько это не доза.

– Ну смотрите, товарищ заместитель командира по политической части, чтобы политического скандала не было, – пошутил Вольский и добавил: – Доктора надо обязательно обеспечить.

– Да вот у нас оказывается лейтенант Крайний по-французски с Мирей Матье чуть ли не в любви объяснялся, он и обеспечит медицинское сопровождение операции «русская баня для Джо Дассена», мы ещё парочку офицеров, которые с вахты, туда же отправим.

То ли доктор Крайний действительно подумал, что Сима ещё не полностью здоров и париться с только что зажившими ранами ещё нельзя, то ли приревновал к «немеркнувшей славе» ахтырца, однако он решительно воспротивился его посещению парной, куда его чуть не насильно тащил Дассен.

Сима проснулся во втором часу ночи. Док, счастливо улыбаясь, аккуратно развешивал на плечиках свой парадный китель, потом, расшнуровав знаменитые полуботинки адмирала Дюруа, блаженно растянулся на койке. На столике лежали новенькие кассеты с портретом знаменитого певца.

– Смотри, Александр Лексеич, что у меня есть, вот самое главное – гляди, гляди.

Сима увидел на кассетах размашистую подпись.

– Ты представляешь, – мне дарственная подпись и тебе лично, ты представляешь, это же на всю жизнь подарок. Вот это память так память, – прошептал одессит, засыпая.

Сима отнёсся к подарку более спокойно: «Ну подарил и подарил, что тут такого, хотя конечно приятно».

– А ты знаешь, – вдруг встрепенулся Крайний, – самое интересное. Он ведь парик носит – у него оказывается лысина, правда небольшая, он перед тем как в бассейн прыгнуть, снял его. Так-то вот… но я конечно об это никому не скажу, это наша с тобою тайна. А вообще-то сердце у него не ахти, я ему сказал, чтобы он излишествами не занимался, так ты знаешь, что он мне ответил? «Что бог мне отпустит, то всё моё». Наш парень.

– Да, это наш парень, это по нашему – подумал Сима, засыпая.

На следующее утро за завтраком в кают-компании капраз Вольский объявил, что «Адмирал Сенявин» должен будет покинуть Шербур не позднее 18.00, поэтому увольнения на берег отменяются.

– Ну как там наш французский гость попарился? – спросил Месхиев невозмутимо сидевшего за столом капитан-лейтенанта Штанько.

– Да ты знаешь, Георгий Шалвович, неплохо, меня чуть ли не пересидел в парилке, ну я правда больше 90 не нагонял, ну а когда после моих веничков в бассейн прыгнул, «я, говорит, словно заново на свет народился».

– Так-то оно так, – вставил Крайний, – только пульс у него после парилки за 120 был, в общем сердце у него не идеальное.

– Да нормальное у Джона сердце, – обиделся за друга Штанько.

– Ну еще бы, – заметил один из офицеров, обеспечивающий после вахты парильщиков, и явно недовольный тем, что не был в одинаковой с ними «кондиции». – Да они потом после парилки часа два песни пели: Валерий Павлович про «Хас-Булата удалого» да «Распрягайте хлопцы кони», а француз ему ковбойские песни – вот это был концерт.

– Ну ещё бы, – заметил Стеблов, – после фужера водки, да и после него они не только закусывали, – замполит сморщился, вспомнив, как Дассен пытался расцеловать его после исполнения романса, – он страшно не любил эти «брежневские» вольности.

– Да нормальный он мужик, талант он и в Африке талант – его не пропьёшь, красивее голоса я никогда не слышал, по крайней мере из тех, кто поёт на французском, тем более наш парень, из Одессы родом, заступился за «земляка» командир БЧ-5 каптри Ведутенко.

– А что это у вас, Алексей Семёнович, – ядовито спросил замполит, – матросики ваши вчера из города сувениры несли, и все почему-то зонтики, что, на владивостокской толкучке их мало, прямо какая-то зонтичная вакханалия?

– Так это кто-то слух пустил, что, мол, самые лучшие в мире сувенирные зонтики – это в Шербуре, о них даже фильм есть, вот они их и меняли в основном на часы.

– Ну и кто же интересно эту утку запустил, кто это такой культурно подкованный?

Лейтенант Крайний стыдливо опустил глаза, уставившись в стакан с чаем, он начал несколько сумбурно размешивать давно растаявший в нем сахар.

– Это же надо такой массовый зонтичный психоз спровоцировать, – продолжал Стеблов. – Не хватало ещё, чтобы в местной прессе пропечатали.

– А кто, интересно, их первый на корабль пронёс? – спросил Вольский, но ответа не было, однако наверно в этот момент сидевший под арестом в своей каюте мичман Первелов определённо поперхнулся чаем. – Массовый психоз, конечно, явление исключительное, но на кораблях бывает, – продолжил Вольский, – по крайней мере один такой случай в Русском флоте был. Ну ещё случай когда из-за панических настроений экипаж во главе с командиром прекратил сражаться с врагом, произошел на японском крейсере во время Второй мировой войны, если верить мемуарам американского адмирала Захариаса.

– Интересно, что это за случай на нашем флоте, – спросил командир БЧ-5, – даже не верится.

– Произошло это в конце прошлого века на Балтике, на броненосце «Андрей Первозванный», – начал рассказывать командир корабля, неторопливо размешивая крепкий чай в тонком стакане в мельхиоровом подстаканнике, ему его заваривали отдельно. – Загорелись пробковые матрацы в носовой башне главного калибра – пламени почти не было, зато дым повалил такой, что заволокло весь бак. Тут выскакивает из башни молодой матросик, подбегает к борту, снимает бескозырку, бросает её за борт, и с криком «Сейчас крюйт-камера взорвётся» прыгает вслед за ней. И что самое интересное: за ним точно так же, бросая бескозырки в воду и крича «Сейчас крюйт-камера взорвётся»– начали прыгать за борт и плыть к берегу остальные матросы.

– Ну и что, броненосец взорвался? – спросил командира капитан-лейтенант Штанько.

–Ну что вы, коллега, в царском флоте взорвался только один броненосец, – воскликнул каптри Ведутенко.

– Точно так – «Императрица Мария», об этом написал Полевой в повести «Кортик», по ней был снят потом фильм – вы все его конечно видели, а на «Андрее Первозванном» пожар быстро потушили, выбросив горящие матрацы за борт, – ответил Вольский. – Ну а зонтики – так это память, вряд ли кто-нибудь из них ещё побывает во Франции, так что давайте будем смотреть на это сквозь пальцы,лишь бы корабельное имущество на них не променяли, – закончил командир, вставая из –за стола.

Посещение «Адмирала Сенявина» продолжалось до 12.00 и наши девушки всё же повстречались со своими кавалерами, когда прошел слух, что крейсер покидает Шербурскую гавань. «Прощание славянки» ещё не сыграли, но нашим славянам было уже грустно, матрос Паньшин то на русском, то на французском пытался сгладить ситуацию шуточками и анекдотами, но тягостное расставание неминуемо приближалось. Энергичная Жаннет рвалась освободить мичмана Первелова, однако друзья её отговорили – мол, как бы ему за это не было хуже. Однако на то она и была такая энергичная, наша Жанна, чтобы обязательно что-нибудь предпринять, и вот что из этого вышло.

Вестовой, принесший мичману Первелову обед, заговорщицки подмигнул ему:

– Там вас на берегу француженка симпатичная дожидается. Паньшин от неё записочку передал, он сказал, что перевёл её и за это извиняется.

Мичман Первелов выхватил записку из рук матроса.

– Гуляй, – скомандовал он вестовому и после того как тот вышел, раскрыл запечатанный конверт с письмом и открыткой с видом Шербура с моря. Мы, конечно, не стали бы с вами, уважаемый читатель, читать письмо вместе с мичманом Первеловым, но тут понимаете ли, вышла одна заковыка, о которой я расскажу немного позже. На поцелуи, которыми мысленно и разумеется в своём послании награждала его наша милая Жаннетт, мичман Первелов мысленно отвечал ей конечно же не менее страстно. Общим лейтмотивом послания французской девушки было и сожаление, что хотя она и выполнила его невольную просьбу, именно это послужило причиной его ареста, а с другой стороны, она не жалеет о случившемся и очень надеется, что они всё же ещё встретятся. Конечно, если бы по мотивам этого повествования была поставлена опера или хотя бы мюзикл, то можно было бы балетными па или вокальными изысками мичмана Первелова (хотя лучше бы это сделал кто-нибудь другой – ему вообще-то медведь на ухо наступил) описать страдания нашего командира форта Росс по своей Кончите. Хотя, если быть справедливым, то давнишнее событие, хоть и прославлено в веках в известном мюзикле, но ему далеко до нашей драмы, её просто невозможно сравнить с сугубо меркантильной историей женитьбы русского аристократа на не слишком знатной испанской девочке, чтобы спасти от голодной смерти русскую колонию в Америке. Правда, эта испанская девушка никогда после отъезда в Россию своего возлюбленного не увидела, а в нашем случае может быть эта встреча когда-нибудь и произойдёт, кто знает? Так что та давнишняя история, конечно, романтично приукрашенная, просто не идёт ни в какое сравнение со страданиями наших влюблённых. Мичман Первелов и не подозревал о произошедшей до этого сцене с «перехватом» послания Жаннетт помпой Стебловым у матроса Паньшина, распечатавшем его и потребовавшем перевести. Когда Стеблов понял из текста письма, что у французской девушки претензий скандального характера к мсье Первелову нет, и самое главное, что она ему не угрожает за так сказать «интим», который, в этом капдва Стеблов не сомневался, у них произошёл, у него впервые за последние сутки наконец-то отлегло от сердца, он сначала вновь забрал письмо у матроса Паньшина, но затем, невольно вздрогнув от сверкнувших глаз вспыльчивого москвича, всё же вернул его обратно, сказав при этом: «Передай вестовому, который прикреплён к его каюте, и чтобы больше ни слова… да скажи, что её уже нет на пирсе». После этого наш заместитель командира корабля по политической части под страхом разжалования и понижения в звании предупредил вахтенных, что если кто-нибудь допустит появления мичмана Первелова у трапа, то… даже сцена из «Броненосца Потёмкина» с могучим кулаком боцмана, приставленным к лицу матроса тут просто отдыхает. Капитан второго ранга Стеблов еще не знал, что ближе к вечеру произойдёт такая для него, как бы это сказать, «омерзительно-аполитичная» история с вверенным ему по политчасти кораблём, что только что погашенная им «любовная интрижка», о которой так и не дозналась французская пресса, окажется цветочком – этаким маленьким детским зонтиком на фоне грозившего вспыхнуть разноцветьем радуги знаменитых шербурских зонтиков скандала. После обеда примерно в 15.30 к трапу «Адмирала Сенявина» подкатил фургончик с хозяином нашего «фирменного» зонтичного магазинчика мсье Лефалем. У мсье Лефаля, как мы уже писали, со вчерашнего вечера было прекрасное настроение от так удачно проведенной коммерческой операции – продажи вновь испеченных «настоящих шербурских зонтиков» морякам иностранных флотов, участвующих в праздновании юбилея французского флота. Упиваясь удачной продажей своего товара, мсье Лефаль отчётливо осознавал, что этот невиданный коммерческий успех был бы невозможен без гениальной рекламной операции русского офицера Первелоффа (он почему-то называл его на английский манер), и он, естественно, был просто обязан его отблагодарить. Из фургончика посыпались разноцветные упаковки. Наверно у французских коммерсантов то же есть понятие «слово дал купеческое», либо он просто был честным человеком, но оставить без подарка в сумме 10% от результата коммерческой операции экипаж советского крейсера в лице «коммандера Первелоффа» мсье Лефаль не мог. Он попросил вахтенного офицера позвать к трапу нашего «красного купца». Вахтенный, предупрежденный помпой о недопущении мичмана к трапу под страхом разжалования, вызвал капитана-лейтенанта Богомольца, чтобы тот объяснил французу – это, мол, невозможно – коммандер Первелов не может подойти, заболел, отравился, при смерти, умер, наконец; однако всё было бесполезно. Когда подошёл на свою Голгофу капитан второго ранга Стеблов, ситуация накалилась до предела. Выслушав просьбу, можно даже сказать, глядя на разгорячённого мсье Лефаля, его требование о передаче на корабль целой партии зонтиков, уже поднесённых к трапу, заместитель командира корабля по политической части поначалу впал в оцепенение, его чуть-чуть не хватила кондрашка. Очнувшись, он начал воровато оглядываться, нет ли вокруг вездесущих журналистов, а то и представителей иностранных разведок: «провокация» – мелькнуло в мгновенно вспыхнувшем мозгу помпы. Знаменитое Хазановское «Нам, советским людям, ничего не надо – у нас всё есть» здесь не проходило.