Текст книги "Шербурские зонтики для «Адмирала Сенявина»"

НАЧАЛО ДЛЯ ВМФ

На следующий день на утреннем построении самым счастливым фигурантом этого так сказать «контрольного прогона» перед торжественным построением экипажа крейсера в честь юбилея французского Военно-морского флота, которое должно было состояться сегодня на рейде легендарной гавани, естественно, выглядел лейтенант медицинской службы Крайний. Он просто лучился белым цветом своего отутюженного парадного костюма, на кителе которого красовался не только ромбик значка выпускника Одесского медицинского института, но и, как наш «док» считал, вполне уже вполне заслуженный им знак «За дальний поход». Ранним утром Крайний выпросил его у сумрачного сидящего, а если быть точнее, лежащего на своей койке в каюте под арестом мичмана Первелова. Но самым шедевральным атрибутом одеяния нашего героя являлись великолепные белые парадные полуботинки контр-адмирала Дюруа, которые Жаннет через своего школьного товарища Пьера Божара каким-то непостижимым образом все же выпросила у начальника 8-го склада. Как выяснилось, у этих туфлей оказался слишком высокий подъем, а какой же уважающий себя французский морской офицер, тем более адмирал, позволит себе носить болтающуюся на ногах парадную обувь, поэтому примерив эти полуботинки, контр-адмирал сдал их обратно на склад. На «доке» эти полуботинки сидели как влитые, переливаясь солнечными бликами в лучах восходящего нормандского солнца. Теперь он мог безбоязненно, не опасаясь вызвать свирепый взгляд командира корабля, выставлять их во всей красе напоказ, от чего лицо нашего «одесского джентльмена» ну просто лучилось от счастья – как мало необходимо иногда нам для его достижения – всего-то навсего белые туфли.

Горнист отыграл «Флаг поднять», утреннее построение прошло, после завтрака швартовная команда заняла свое место на корме, но отшвартоваться «Сенявин» по регламенту права пока не имел: первым из гавани должен был сначала выходить «Клемансо». Время близилось к 10.00, когда несколько буксиров наконец поставили авианосец лагом к причальной стенке, оттащив его метров на двести в гавань, что позволило дать команду «Малый вперед». Капитан первого ранга Вольский из боевой рубки с интересом наблюдал за отшвартовкой французского флагмана. Капитан третьего ранга Месхиев презрительно хмыкнул:

– Пока они от причала отойдут, их из-за Урала или из Средиземного моря можно раз 10 уничтожить.

Вольский не успел ответить, как французы сделали запрос «Адмиралу Сенявину», какое количество буксиров ему понадобится для вывода на рейд. «Переведи», – приказал командир капитан-лейтенанту Богомольцу:

– Ни одного! Мы выходим из гавани без буксиров, пусть уточнят время отхода, когда они «Клемансо» через внешнюю стенку выведут.

Большая часть буксиров, кроме двух, упирающихся в его носовую оконечность, отвалила от авианосца и направилась к «Тикандероге».

– Главные турбозубчатые агрегаты к работе готовы, – доложил в боевую рубку командир БЧ-5. – Провернуть винты! Выбрать носовые якоря, – скомандовал Вольский.

Швартовная команда «Адмирала Сенявина» начала выбирать концы к моменту выхода «Клемансо» из гавани, когда он только что прошел внешнюю стенку, и уже через 30 минут крейсер достиг кильватерной струи французского корабля, становясь в ордерный порядок. На удивление быстро отшвартовался и американский корабль: сначала буксиры отбили от пирса корму крейсера и он, свободный от ушедших на рейд «Клемансо» и «Сенявина», просто развернулся «задним ходом» кормой, работая винтами «враздрай» на 180 градусов по широкой дуге, направив носовую оконечность точно посредине довольно узкого выхода из гавани. На этот раз его отшвартовкой скорее всего командовала более опытная рука. Английский фрегат «Белкап», корабль совсем новый с носовым подруливающим устройством, отшвартовался без помощи буксиров. Остальные иностранные военные корабли, демонстрируя высокую выучку и хорошую морскую практику, сравнительно быстро выстроились в ордер, несмотря на путающиеся под ногами гражданские катера и яхты. К 12.00 на рейде Шербура выстроилась величественная, разукрашенная флагами расцвечивания кильватерная колонна военных кораблей во главе с авианосцем «Клемансо». Зрелище это весьма красочное и всегда приятное взору военного моряка, хотя что там говорить, приятно оно взору любого человека, кто просто любит море.

Мичман Первелов, находившийся в своей каюте под домашним арестом, был человеком ответственным и, несмотря на жгучую тоску по своей любимой, все же, можно сказать через силу, но проводил заключительную фазу своей рекламной компании по продвижению на «чейнджевый рынок» крейсера «Адмирал Сенявин» настоящих «шербурских зонтиков». Как говориться: бизнес – он и в Шербуре бизнес. Вестовой, убирающий в его каюте, еще с утра разнес по боевым частям и командам оба комплекта купленных им зонтов. Необходимо отметить, у нашего зубодера были неплохие связи по службе, точнее, по своей зубоврачебной практике, и в общем со всеми сословными слоями корабельного сообщества – специалист он был неплохой – да и что сказать, кому неохота на службе не сильно отвлекаясь от так сказать «боевой и политической подготовки» почти за так, ну разве что за бутылку хорошего коньяка, заиметь ровные белые зубы. Благодаря этому обстоятельству и щегольскому виду зонтиков, тем более с многочисленными лейблами и печатями, для большинства советских людей являющимися прикосновением как бы к совсем иной заграничной капиталистической жизни (это сейчас эти лейблы штампуют пачками где-нибудь в подземельях Черкизовского рынка), рекламная компания проводилась весьма успешно. Но давайте все же, уважаемый читатель, вернемся в кильватерную колонну кораблей на праздничный смотр.

Главстаршина Симушкин, то есть Сима, вновь занял свой любимый наблюдательный пост в зенитной установке, чтобы наблюдать за ходом морского парада. Белоснежный катер командующего французским флотом обходил строй кораблей. Спущенный со стапелей в середине двадцатого века «Адмирал Сенявин», недавно прошедший модернизацию и перевооружение на «Дальзаводе», своим обликом – с одной стороны артиллерийского крейсера, особенно если смотреть с носовой оконечности, где остались орудийные башни главного калибра, а с другой стороны с новейшей ракетной установкой и ангаром для вертолетов на корме выглядел совсем не старым даже в компании с новейшими крейсером «Тикандерога» и фрегатом «Белкап». Однако даже пытливые взгляды иностранных спецов не могли высмотреть его главного достоинства; укрытых в кормовой башенной надстройке систем космической связи, позволяющих не только получать информацию со спутниковых систем, но получать и отправлять сообщения с атомных подлодок, находящихся в подводном положении, – собственно для испытания этой новейшей системы связи «Сенявин» и вышел в этот дальний поход. Усиленный громкой связью голос командующего французским флотом Адмирала Депре поприветствовал экипаж «Адмирала Сенявина», отметив прекрасную морскую выучку – именно быстрый выход его из Шербурской гавани позволил не сорвать график построения кораблей, а также бравый внешний вид команды, на что экипаж ответил слаженным, перекатывающимся от носа до кормы крейсера троекратным «Урраа…аа! Урраа…аа! Урраа…аа!». «Ну что, посмотрим, как его будут приветствовать американцы», – подумал Сима. Однако «Тикандерога», кроме обмена приветствиями по громкой связи с командиром корабля французского адмирала не приветствовала. «Ну слабаки, даже орать вместе как следует не могут», – сплюнул Сима и двинулся по направлению к своей каюте – надо было подчепуриться к праздничному обеду с французской делегацией.

В 13.30 контр-адмирал Михайлов во главе группы старших офицеров встречал долгожданную французскую делегацию, стоя перед трапом вновь пришвартовавшегося «Сенявина». Как человеку утонченному и отчасти немного тщеславному, ему ужасно хотелось после официального отдания чести поцеловать руку мадам Матье, но представив себе, что тогда и все стоящие за ним офицеры будут вынуждены проделать то же самое, на такой рискованный, хотя и не противоречащий флотской этике шаг, контр-адмирал не решился. Маленькая черноволосая женщина с приятными темными глазами и немного ироничной улыбкой пожала руки офицерам, отдавшим ей честь и первой довольно энергично и легко поднялась по трапу, проходя мимо взявших «на караул» вахтенных матросов. За ней взбежал немного разболтанный крупный парень с пышной разлохмаченной челкой, как у Джона Кеннеди, за ними потянулись остальные члены делегации, среди которых были и довольно высокопоставленные военные и гражданские лица. На корме крейсера делегацию встречал командир корабля капитан первого ранга Вольский. После приветствия он предложил французам краткую экскурсию по крейсеру. Матье согласно кивнула: «Хорошо, но только полегче и покороче». Капитан-лейтенант Богомолец перевел ответ, и Вольский решил ограничиться посещением штурманской рубки, откуда открывалась прекрасная панорама Шербурской гавани. В это время из собравшейся невдалеке посмотреть знаменитостей группы моряков раздался возглас по-французски: «Да здравствует великая французская певица Мирей Матье!», сопровождаемый аплодисментами – это подсуетился вездесущий матрос Паньшин. Матье засмеялась и, приветствуя моряков, взмахнула руками, словно обнимая их.

ОКОНЧАНИЕ ДЛЯ ВМФ

– Откуда у вас матросы, так хорошо владеющие французским языком? – обратилась она к Богомольцу.

– Мадам! В СССР в 25% школ основным иностранным языков является французский, – начал рапортовать Богомолец, но был прерван певицей:

– И в них работают преподаватели-французы? Что-то я не заметила акцента у этого вашего оратора, ну прямо-таки коренной парижанин.

– Аля колд гер, ком аля колд гер, – заметил Вольский. – На холодной войне, как на холодной войне. Надо знать не только язык «вероятного противника», но и язык «предполагаемого друга», мадам.

– Лучше друга, – засмеялась Матье.

Кап учтиво подхватил высокопоставленную гостью под руку и повел в штурманскую рубку. Ах, прости, уважаемый читатель, я не прав – надо, конечно более возвышенно – ну что-нибудь такое: стройный сухощавый капитан первого ранга Вольский с элегантной непринужденностью…; ах нет, прости, это наверно слишком длинно и витиевато, проще надо, проще и без словесных штампов… лучше оставим все как было… Вернемся теперь в праздничный Шербур, где и развернулись в этот день главные события зонтичной эпопеи так сказать – результата страстного желания лейтенанта медицинской службы Крайнего достать белые туфли, чтобы посетить легендарный город. Нет ничего приятнее для моряка, чем после длительного плавания, особенно после болтанки и штормов в трех океанах, опуститься на земную твердь пусть и чужого, но солнечно-красивого, нарядного портового города, чтоб вкусить аромат пока незнакомых его улиц, увидеть новые может быть потому и интересные лица, особенно женские, – все они после длительного плавания кажутся прекрасными и манят моряка с непреодолимой силой. Стайки матросов ведущих военных флотов мира осадили Шербур. Они заполнили его улицы, площади и скверы, оккупировали магазинчики с сувенирами, кафе и бары с прохладительными и горячительными напитками. Повсюду сновали вездесущие «чейнджеры», меняя значки, ленточки с названиями кораблей, нагрудные знаки, шевроны, бескозырки и шапочки. Но вот в крепких матросских руках промелькнула первая партия «фирменных» разноцветных шербурских зонтиков и накатанный годами ассортимент обмена незримым образом изменился. Ибо нет ничего заразнее в нашей жизни, чем потребность заиметь то, чего нет у тебя, но вдруг появилось у другого. К 18.00 зонтичный магазин на Пляс де Монтре был действительно ну если не сметен, то обескровлен полностью. В нем не осталось не только тех самых «фирменных» зонтиков с красивыми буквами ШЕРБУР, гениально предложенных мадмуазель Розеттой, но и вообще любых зонтиков. Последние, даже без красивых перевязей с фирменными печатками, расхватали матросы с польского сторожевого корабля «Орел». С легкой руки мичмана Первелова – будущего российского бизнесмена, а пока еще советского «красного купца», в Шербуре за этот день было продано столько зонтиков, сколько не продавалось за последние несколько лет. И это при том, что нормандская погода не слишком отличается по количеству осадков от погоды Лондонской или Ленинградской. Владелец известного нам магазинчика мсье Лефаль подсчитывал прибыль от продажи до десяти часов вечера. Он к этому времени уже пребывал в состоянии промежуточном между называемым в просторечии «кондрашкой» и эйфорией, охватившей его от столь небывалого покупательского ажиотажа. К концу дня, после определения значительности суммы дивидендов, мсье Лефаль успокоился и уснул со счастливым сознанием умиротворенности от удачно проделанной коммерческой операции.

Праздничный обед, проходивший в довольно просторной кают-компании крейсера «Адмирал Сенявин», был в полном разгаре. Члены французской делегации, немного утомленные и приятно удивленные русским гостеприимством под неплохую родную французскую кухню, пребывали в несколько расслабленном состоянии. Радушие хозяев особенно проявилось в количестве тостов, произнесенных за советско-французское культурное, техническое, а после тоста расчувствовавшегося представителя французского военного министерства мсье Бенсонье, естественно, поддержанного военно-морским атташе контр-адмиралом Васильевым, и за военное сотрудничество. Французские гости, для так сказать более полного взаимопонимания, были предусмотрительно рассажены между советскими офицерами, потчевавшими своих визави традиционной «столичной» под икорку за знакомство, за дружбу, за мир во всем мире, – да мало ли есть поводов после первых трех поднять очередной бокал, или кому что нравится – рюмку, хотя застолье в общем-то происходило несколько чинно: ни гости, ни хозяева еще не переступили той грани, когда размягчённая душа требует задушевного разговора. Но вскоре поднялся Джо Дассен, приятно удививший (ну может за исключением капдва Стеблова) всех собравшихся. «Уважаемые господа русские офицеры, Вы, наверное считаете меня французом… я вот когда проходил по вашему кораблю, слышал как по судовой трансляции звучала песня в моём исполнении… ну может быть, кто знает, французом американского происхождения… Однако, хотя я и родился в США, и нашел себя как исполнитель французской песни на моей второй родине – Франции, мои корни – в России. В конце прошлого века мои родители эмигрировали из России, и фамилию они получили по названию города Одессы: Одессов – Дассов, из которого они прибыли в Америку. А потому я хочу поднять этот бокал – двухсотграммовый, наполненный почти доверху «московской особой» (фужер вызывающе сверкнул над праздничным столом) – и выпить с настоящим русским офицером за родину моих предков Россию, за Америку, где я вырос и за Францию, где меня знают и, надеюсь, любят и ещё… за то, чтобы не только Франция и Россия всегда в будущем оставались друзьями, но и за то, чтобы когда-нибудь и американец назвал другом вашу страну тоже». Воцарившаяся на мгновение тишина с вопросительным взглядом-вопросом капраз Вольского помпе Стеблову: «Ты, мол, замполит, ты и разруливай ситуацию», была успешно разрешена последним, ибо на то он и помпа, чтобы знать, кто, что и сколько пьёт на корабле. Пристальный взгляд и почти незаметный кивок головой капитан-лейтенанту Штанько, сидевшему напротив, чуть поодаль от певца, был ясен и без слов. Наполнив доверху такой же фужер, здоровяк Штанько с не слишком изящным, но многозначительным наклоном руки с фужером в ней чокнулся с Дасеном, подкрепив этот жест кивком головы – мол, «честь имею», и аккуратно, одновременно с ним осушил бокал. Вся кают-компания невольно зааплодировала; раздались возгласы «Виват», «Браво», «За дружбу» с обеих сторон – ледок некой настороженной чопорности был сломан.

В это время на пирсе перед «Сенявиным», то прохаживаясь и что-то обсуждая, то застывали, глядя на корабль, наши старые знакомые: Розетта, Луиза, Эмма и Зульфия. Они уже дважды обошли с экскурсией крейсер, однако ни светловолосого великана матроса Васина, ни старшину Федорова, ни матроса Зинченко на нем так и не увидели; все они несли вахту внутри корабля, в котельном и турбинном отделении, лишь Паньшин, отстояв укороченную ночную, – друзья в шутку и называли его за это «ленивец с БЧ-2», был свободен он и объяснил подружкам, что раньше 20.00 своих кавалеров они не увидят. Жаннетт не было, на вопрос Паньшина девушки заявили, что она приболела и будет только к вечеру.

О муки любви, совести и долга, разрывавшие на части душу мичмана Первелова. Он отлично понимал, что теперь никогда не увидит свою Жаннет, и в то же время не сомневался, что обязательно её увидит. Когда в обед вестовой принес ему судки с едой, он уже готов был связать его, переодеться в его робу, чтобы сойти с крейсера или просто выскочить на палубу и прыгнуть за борт, доплыть до противоположного берега и сбежать в город, разыскивая любимую, но с другой стороны он вообще-то и не знал, где она живёт, да и вообще, конечно, он прекрасно понимал несбыточность своих мечтаний, особенно в свете ехидных высказываний капитана второго ранга Стеблова, и хоть и с трудом, но сдерживал себя. Единственно, чего он страстно желал – это хотя бы еще раз увидеть свою Жаннетт, а там будь что будет.

Сима сидел в конце праздничного стола возле парадного входа в кают-компанию вместе с нашим красавцем лейтенантом Крайним. Он почти не ел, только пробовал из интереса французские вина, которые были по его мнению ничуть не лучше и не хуже, чем крымские, ну разве что осознанием того, что пьешь настоящее «Шардоне» 27-го года розлива, а не какую-нибудь «Перлину степу» Одесского завода шампанских вин, которое он любил употреблять перед танцами с ребятами в последнем классе в школе в родной Ахтырке, да и то это было что называется для шика, что мы не пьем всякий там 33-й портвейн – мы пьем классное вино… Сима задумался о своих друзьях из школьной «джаз-банды», с которыми он играл на школьных вечерах и иногда подрабатывал на свадьбах: где то они теперь? Он слышал, что Лёха Голобродько, с которым он уехал поступать в Москву, остался там и вроде бы играет чуть ли не в оркестре ресторана «Прага», но об остальных ничего не знал. Задумавшись, Сима с трудом очнулся от толчка в бок своего неизменного соседа по столу лейтенанта Крайнего, немного понимавшего по-французски со школьных, а затем институтских времён: мол, слушай, Алексеич, о тебе говорят.

Мирей задумчиво перебирала пальцами хрустальный фужер с «Боржоми». Она никогда не выпивала перед своими выступлениями и сегодня только в начале обеда во время первого тоста пригубила шампанское. Дочь простого каменщика из Авиньона, добившаяся головокружительной карьеры и ставшая самой известной французской женщиной двадцатого столетия благодаря таланту и неустанному труду, так и осталась простой, не столичной дамой, её наверное нельзя было назвать парижанкой, разве что за весьма точные и ироничные замечания в адрес некоторых коллег по цеху.

– Интересно, что это за морячок там сидит в конце стола? – француженку почему-то неудержимо заинтересовал этот брюнет с голубыми глазами и тонкой ниточкой усов на загорелом лице, с независимым и даже немного надменным выражением. Может быть он был похож на её какого-нибудь неведомого родственника или ещё почему, бывает вот такое влечение, скорее какое-то взаимопритягивающее чувство к человеку: что-то вроде интуитивного сигнала: «мы с тобой одной крови» или может быть ещё что-то… Если бы мадам Матье знала творчество русских художников второй половины девятнадцатого века, то она наверняка бы вспомнила нашего героя. Он был точной копией одного из противников в картине «Поединок», запечатлевшей эпизод войны 1812-го года, конную схватку французского кирасира с ахтырским гусаром: первый в неудержимом порыве замахнулся саблей, намереваясь зарубить пригнувшегося к луке русского гусара, который целился в него из пистолета. И именно у французского кирасира было смуглое с тонкой ниточкой усов лицо, так похожее на лицо Симы, только искаженное порывом схватки.

– Что это за черная ворона сидит там среди вас, белых ворон? – шутливо спросила, ну может несколько громче обычного, мадам Матье капитан-лейтенанта Богомольца, кивая на Симу, действительно выделявшегося своим черным морпеховским костюмом среди белых кителей остальных офицеров. «Слушай, Александр Алексеич! А ты ведь запал чем-то ей, она тебя черной вороной назвала среди нас, белых ворон», – зашептал ему на ухо док, подумав вдруг про себя: «Ну и дурак же я был, не найди я эти французские туфли, может и на меня бы мадам Матье внимание обратила». Он вспомнил как однажды, еще работая на «скорой помощи» в родимой Одессе ему приходилось забирать из ресторана Аллу Пугачёву, которой стало плохо, как приказал водителю врубить сирену, и они с ветерком промчались по Дерибасовской; а тут сама Матье: вот было бы что рассказать в Одессе-маме. Перспектива быть лично знакомым со знаменитой французской певицей теперь как ему казалось безвозвратно утраченной (ну разве что, если она вдруг немного переберёт и ей станет плохо, что в общем-то, судя по ее полупустому бокалу с «Боржоми» было маловероятно), и настолько расстроила лейтенанта Крайнего, что он чуть не опрокинул свой наполненный наполовину бокал с «Савиньоном», но в последний момент подхватил его, улыбнувшись мадам. И всему виной эти злополучные туфли контр-адмирала Дюруа, которые он так алчно возжелал еще сутки тому назад. Да, есть от чего прийти в отчаяние.

Сима несколько высокомерно взглянул на противоположный край стола; его кредо в отношении особ противоположного пола, невзирая на их так сказать регалии и ранги, то ли ввиду его независимого до вздорности характера, да ещё подкрепленное безсантиментной спецназовской подготовкой, то ли по иным причинам было безапелляционным: он их любил, умел располагать к себе и говорить сверхзабойные комплименты, от которых они таяли, но они – дамы – должны его любить гораздо больше; его любимый афоризм был «Кого хочу – того люблю, кого люблю – того хочу». И чтобы его «вороной» обозвали – да пусть она хоть какая развеликая певица будет! Видно все же он был, действительно, потомком какого-нибудь поручика Кутасова или может даже Ржевского из знаменитого Ахтырского гусарского полка, причем в ту пору, когда им командовал барон Рененкампф, сделавшим его лучшим в кавалерийским полком в Русской армии.

– Ты переведи ей, – громко сказал он доку, взглянув на француженку, и его голос в возникшей между тостами паузе прозвучал на всю кают-компанию, – сама она черная ворона, пусть конечно не щипаная и может даже и симпатичная, но ворона, а я для неё «чёрный ворон, который всё вьётся-вьется и добычи он дождётся, кровушки чужой напьётся». Так что, могу и песню про него для мадмуазель Матье исполнить и получится, не сомневаюсь, не хуже, чем у неё.

– Что он сказал? – Мирей повернулась к своему толмачу, вопросительно кивнув на Симу. Капитан-лейтенант Богомолец естественно не решался достоверно переводить грубоватую тираду Симы; вглядываясь в непроницаемое лицо нашего замполита Стеблова, лихорадочно соображавшего, как спасти эту скандальную ситуацию, тем более как представить этого нервического, наверно не долечившегося спецназовца, так некстати оказавшегося за праздничным столом. Пауза начала затягиваться – некоторые гости вопросительно вглядывались в переводчиков и знающих хоть немного русский соотечественников. И тут наступил звёздный час лейтенанта Крайнего, нашего «одесского джентльмена», так мечтавшего попасть в поле зрения великой певицы. Доктор Крайний встал и держа в руках только что чуть не опрокинутый (так и напрашивается аллегорическое сравнение) бокал с вином, толкнул можно сказать судьбоносную речь, которая с одной стороны рязрядила непростую «политическую ситуацию», связанную, чего там понимать, с оскорблением французского национального достояния, а с другой стороны перевела его в русло этакого незабываемого домашнего можно сказать интимного концерта, ставшего настоящим праздником души.

– Уважаемые французские гости! Дамы и месье! – Обратился доктор Крайний, пусть не на очень хорошем, как у матроса Паньшина, но в полнее приличном французском – в основном конечно к французской половине праздничного застолья. – Позвольте мне представить вам приписанного к нашему кораблю ученого – гидробиолога Александра, представителя Тихоокеанского отделения Академии наук. Он изучает влияние фауны и флоры на обрастание корпуса корабля в южных широтах с точки зрения экологического воздействия на окружающую среду, – заливался наш оратор не совсем понимая даже сам о чем он говорит и к чему клонит, но вовремя решив перейти к медицинской теме, продолжил: – Он немного приболел недавно, но мы его на корабле поставили на ноги и он сейчас абсолютно здоров, ну разве что немного с нервами – это я заявляю, как лечащий врач, – заявил док, многозначительно и несколько даже интимно глядя на Матье. – Видите ли мадам, вы сравнили моего пациента с «вороной». Но ваше выражение звучит не совсем как бы это помягче отметить: дипломатично – если в знаменитой басне великого Лафонтена с неким осуждением описывается глупая муха, считающая, что это она, а не лошадь тянет тяжелый воз; то у нашего великого баснописца Алексея Николаевича Крылова такой же глупой описывается ворона, которая каркает, роняя сыр, когда ее просит спеть лисица. Но с другой стороны в русском эпосе, в фолклоре, песнях ворон – это самая умная и можно сказать мифическая птица, то есть, ворон и ворона – это как говорят в моем родном и можно сказать не только моем, но и господина Дассена городе Одессе – это две большие разницы. – Дока опять было понесло, хотя его познания во французском были не столь обширны, как у Богомольца, он опять начал было утверждать, что, дескать, Сима считает себя вороном, а не вороной, что, дескать, ворона – это дама… тут он понял, что невольно сравнивает с ней госпожу Матье и хотел уже ввернуть сентенцию о символе Французской республики в понимании узников Гулага, но вовремя опомнился и решил завершить. – А поэтому Алексей желает исполнить для высоких гостей и лично для великой Мирей Матье «Песню о вороне» –любимую песню каторжан, революционеров и многих наших героев.

Наш вновь испеченный «гидробиолог» вполне спокойно встал из-за стола, прошел к роялю, снял с лежащего на широком стуле возле него аккордеон, уселся на вертящийся круглый стульчик, прикрепленный наглухо к палубе, привычным жестом накинул на плечи ремни и придвинул к себе стойку с микрофоном, немного развернув его к аккордеону. Шум за столом почти полностью исчез, гости подумали, что команда «Сенявина» начинает концерт, а команда «Сенявина» с удивлением смотрела на незнакомого артиста, в общем-то не совсем понимая, что происходит.

Сима, проиграв рефрен, приноравливаясь к незнакомому инструменту, сделал проигрыш первого куплета, после чего негромко, почти шепотом пропел его, дважды повторив припев: «Ты добычи… и не дождёшься – черный ворон, я не твой». Второй куплет неожиданно подхватили сидевшие недалеко от него, теперь уже рядом, Джо Дассен и капитан-лейтенант Штанько: «Что ты когти распускаешь над моею головой иль добычу себе чаешь, черный ворон, я не твой…»

Мирей Матье шепотом попросила Богомольца переводить куплеты, и он начал пересказывать содержание песни.

«Отнеси платок кровавый

милой любушке моей,

ты скажи: она свободна,

я женился на другой…»

– Певец поёт, что он прощается с любимой и обручается со смертью, – шепотом переводил капитан-лейтенант, Мирей кивнула и задумчиво-внимательно продолжала смотреть на нашего исполнителя. Часть офицеров «Сенявина» начала подпевать тоже, по большей части подхватывая припев, но все равно зрелище было настолько мрачно-торжествующее над образом неминуемой смерти, что французы оцепенели и как завороженные внимали загадочной мелодии теперь уже в хоровом сопровождении.

Последний куплет Сима пропел с негромким надрывом, а когда под конец почти шепотом произнёс:

«Вижу смерть моя приходит,

черный ворон, весь я твой…»

Наступила почти зловещая тишина. И тут Сима сделал что называется свое «коронное па» – превращающее грустный конец песни в оптимистический: « А может пусть он ещё повьётся, господа», – и заиграл снова, но уже на мажорной ноте – громко весело и бодро:

«Черный ворон, черный ворон,

что ты вьёшься надо мной?

Ты добычи не дождешься,

черный ворон, я не твой!!!» – выкрикнул он и под всеобщие аплодисменты пошел на своё место, пожав по пути руки Штанько и Дассену.

– Ну, с таким сопровождением и не спеть, – заявил наш герой, поворачиваясь к Джо Дассену, перед тем как сесть. Он поклонился и кивнул Матье, шутливо показывая в сторону рояля – «Прошу, мол».

– Так что же он сказал тогда вначале? – терзала француженка капитан-лейтенанта Богомольца. Наш флотский переводчик хотя и понимал, что «дипломатическую» достоверность перевода надо сделать как можно более расплывчатой, но от, пардон, «послушайте ворона» деваться было некуда….

– Ну… он назвал вас, мадам, э… э… ну очень симпатичной вороной… у нас это подразумевает как бы комплимент в отличии от вороны без перьев, он так и заявил, что вы ворона не щипаная, а симпатичная.

– Так и сказал? – засмеялась Матье. – Ах ты засранец, надо же, обидчивый какой. – Она продолжала смеяться, глядя на Симу.

В это время контр-адмирал Михайлов, просидевший вчера целый вечер за франко-русским словарем и произнесший краткую речь в начале застолья, теперь как ведущий встал и обратился с просьбой о выступлении к главной героине праздника. За рояль сел штатный аккомпаниатор певицы; она обошла стол почтительно развернувшихся перед ней старших офицеров и высокопоставленных гостей во главе его и подошла к роялю. Мирей исполнила «Иезавель» – свою любимую песню, с которой и началась ее известность и слава, после исполнения которой её впервые сравнили с великой Эдит Пиаф. После своего выступления, окончание которого утонуло в восторженных овациях, Матье шутливо протянула микрофон в сторону контр-адмирала Михайлова.

– Я послушала песню в исполнении «гражданского» лица – вашего ученого, но мне говорили, что русские офицеры в большинстве своем сочиняли романсы и сами их неплохо исполняли и мне хотелось бы убедиться в этом.

– Ну что, выручай Алексей Петрович, – тихо сказал контр-адмирал Михайлов Стеблову. Тот аккуратно вытер салфеткой рот, встал из-за стола и подошел к роялю, за который уселся капитан-лейтенант Стрекалов. «Не побуждай воспоминаний», – негромко объявил он. И откуда в этом черством педанте, задавленном реалиями своей сексотовски– гэбистской – с одной стороны и пастырско-проповеднической – с другой стороны должности, так проклинаемой в этот момент мичманом Первеловым, возможны какие-нибудь задушевные чувства, но они видно все-таки были хотя наверное и в очень удаленных уголках души (а может сердца – автор не слишком сведущ в этих материях). Мягкий баритональный тембр его голоса звучал настолько завораживающе, что в кают-компании исчез даже обычный при подобных застольях сопутствующий шум из полутрезвых разговоров, звона бокалов, стука вилок и ножей. Последние слова романса «Тому уж жизни незабвенной – не возвратить не возвратить» прозвучал в абсолютной тишине. После отгремевших аплодисментов микрофон взял хоть и уже изрядно захмелевший, но ещё вполне готовый к возникшему песенному состязанию Джо Дассен.