Текст книги "Игра с тенью"

– Да понял, батя, – усмехнулся таксист. – Не вчера родился.

– Да хоть позавчора. Делай, что говорят.

В больнице сразу отказали – своих полна коробочка. Да и с родами покончено, ребёнок на руках, так чего уж тут после драки кулаками махать. А когда таксист прояснил ситуацию, предложили разместить в коридоре. Но в коридор Анна сама не захотела. Она хотела только домой. Дежурный врач облегчённо развёл руками, мол, видите, сама отказывается.

Начальник станции оказался человеком дотошным и боязливым. Он заставил Анну подписать бумагу о том, что всю ответственность за свои действия она берёт на себя (перестраховался по привычке), а после этого посадил её на поезд, следующий в обратном направлении, наказав проводнику присмотреть за новоиспечённой мамашей, потому как она сейчас слаба не только на тело, но и на всю голову.

– Доставим в целости и сохранности, дяденька, – заявила дородная проводница с золотым зубом посреди улыбки. – Тут езды-то всего ничего. А там уж с меня взятки гладки.

И таким образом возвратилась Анна вкупе с народившимся дитём на исходную железнодорожную точку – до неё было добраться гораздо сподручней, чем до Москвы. И хорошо, что так вышло. Как выяснилось позже, сестра в это время разводилась с первым мужем, и не столько разводилась, сколько воевала за развод, одновременно женихаясь со вторым; и что бы она делала со своей сумасшедшей деревенской родственницей в малометражной хрущобе? да ещё на сносях, а потом и того кудрявей: с младенцем на руках!

На своей станции Анна, по счастью, столкнулась со знакомым фермером. Он-то и доставил её сразу до свинарника на своём «пикапе». Как говорится, мир не без добрых людей, да только найди, попотей. До дома – она сама не захотела, как бы чего муж не натворил из ревности. И километр с гаком (не привыкать) шкандыбала до стоявшей в отдалении на горке деревни на своих двоих, в одной руке – чемодан, в другой – суточная малютка. Прабабка её рассказывала незадолго до смерти, что таким манером в гражданскую войну понесла её нелёгкая в леса, на природные харчи, подальше и от красных, и от белых, и от серо-буро-малиновых, с воинственным азартом шинковавших саблями друг друга, как белокочанную капусту. Только вместо чемодана узелок в руках, да ещё два, пообъёмистей – через могучее бабье плечо, и тут же живым довеском полугодовалое дитя, вцепившееся ртом в иссякшую, перегоревшую от мученических мук, грудь. Так и Анна, спустя почти восемьдесят лет, топала по высокой траве центральной России, обессиленная, растерянная и перепуганная. Перешла мостки, перекинутые через ручей, поднялась в горку, на ходу думая свою грустную бабью думку. Широкомасштабной войны на бывшей колхозной земле не было, но в головах она разразилась с невиданной ожесточённостью, и также где-то рядом постреливали новые и старые русские, не желавшие, прибегать к другим, более цивилизованным аргументам в своём, подогреваемым ненавистью, завистью и ещё, бог знает чем, бесконечном противостоянии. Вчера, сказывал фермер с Нижнего Забытково, его хозяйство пожгли. А двумя днями ранее у губернатора машину взорвали те, которые с его политикой несогласные. И вдругорядь, тоже не побоялись, в посёлке районного милиционера насмерть застрелили при исполнении. Но ничего, со временем всё образуется. Долго ли можно жить в ожесточении? И земля работника требует. Ничего, лишних побьют, угомонятся, и всё пойдёт по-старому. Как ни суровы будни, а выходной настанет, жить-то надо.

Был ясный летний день, светило солнце. Вокруг разливалась умиротворяющая тишина, не тишина могильного склепа, а та животрепещущая созидающая тишина звучащей природы, которую не понять столичному жителю, оглохшему от грохота мегаполиса, ни под каким соусом. Пели птицы, стрекотали кузнечики, сосредоточенно жужжали работящие пчёлки, веял ветерок, разносивший с гречишного поля медовый дух. Когда переходила мостки, её приветствовали перламутровым блеском стрекозки, а над её бедовой головой стригли воздух неугомонные ласточки. На подходе к деревне из оврага неожиданно выплеснул своё мохнатое тело и кинулся к ней с ласками приблудный кобель Черныш. Она поставила чемодан, присела на него, показывая кобелю своего проснувшегося и готового разразится плачем ребёнка. Черныш лизнул малыша, оскалился, словно улыбнулся, и потрусил вперёд, виляя хвостом и поминутно оглядываясь. Подойдя к дому, Анна ухнула чемодан у крыльца – рука онемела; запрокинув голову, набрала в лёгкие воздуха под завязку, и почти тронула рукой дверь, но та вдруг сама распахнулась перед ней гостеприимно, как по волшебству. Муж встречал жену на пороге. Федот Махалкин, так звали нашего мужа, встревоженный неожиданным отсутствием жены, был начеку. В окно углядел, поспешил навстречу. Она застыла живым столбом. А он удивлённо вскинул мохнатые брови, тронул чуб ненароком, провёл по усам, поприсел от явленного им таким образом восторга.

– Ты чо, Анют? Заходь! Чижало, чай. А я кумекаю, куда жёнка подевалася! А ты того… опросталася, значицца! Отходила. Дай-кося, гляну…

Он с преувеличенной любовностью вихрастой скалой навис над младенцем.

– На мине не походя… рыбёнок-от, – сказал в сомнении и, заглянув жене в глаза, расплылся в напряжённо-идиотской улыбке.

И ребёночек до сих пор молчавший вдруг заорал истошно. Анна обмерла. Но тут же приметила: запаха нет, навродь трезвый мужик сегодня. А он неожиданно ласково погладил жену по руке ниже плеча, кольнул небритой щекой мокрый лоб.

– Ну, лады, так и быть. Разобидел? – бросал Федот в раззявленный до предела рот малыша успокоительные слова. – Не серчай. Я так, к слову пришлося, – и засуетился виновато, подхватил чемодан, внёс в избу.

И она прошла в тёмные сени, споткнулась обо что-то, и едва не упав, вошла в переднюю комнату.

– Мэ или Жо? – на ходу сострил муж.

– Чо? – не поняла жена.

– Девка, грю, аль пацан?

– А… – только сейчас Анна сообразила, что и сама ещё в неведении, кто у неё народился, мальчик или девочка. Ведь она его вроде бы продала, ребёнка-то. А потом он у неё вдруг на руках оказался. И её сознание долго барахталось в сетях недоумения. И потом уже, на вокзале, было недосуг. А в поезде на обратной дороге она едва успела скормить малышу левую грудь, как надо было выходить, оказалось, отъехала от своей станции совсем недалеко. Она даже пелёнок ему ни разу не поменяла. «От дура бесчувственная!» Анна второпях высвободила ребёнка из тряпья.

– Девонька…

– О, козлятушки-обосратушки! Да я и сам видю, шо девка. Губы бантиком и нос кнопкой. У мине глаз-алмаз на таки дела. Лады, девка так девка. Красавка будя. В мамку, значицца.

– Правда, чо ли? – в смущении удивилась Анна отвешенному нежданно-негаданно комплименту да безобидной разговорчивости мужа. И, подхватив ребёнка, понесла его к умывальнику и за делом-то расслабилась чуток, вступила в диалог.

– Вода в умывальнике тёпла, Федоска?

– В самый раз. Лето на дворе, ничо. Обмывай, не застудишь.

– А как назовём-ти, Федоска? – весело спросила Анна, держа младенца под умывальником и звонко пошлёпывая его по мягкому месту.

Федот экстренно скроил профессорскую физиономию, почесал авторитетную репу.

– Вон кака беленька! Аж бровей не видать. Альбиноска! Так и назовём: Альбинка!

– Ой, Федоска, не по нраву мине ета «б» в серёдке!

– Да, девка с «б» не фасон, – согласился муж. – Тода без «б». Просто Алинка.

– Не знаю, как ты, а я бы назвала… – Анна на мгновение задумалась, будто чего-то вспомнила, – Алисой.

– Алиса… тоже кудряво, – согласился Федот, ему было всё равно. Кабы пацан, он бы ещё подумал. А девку как ни назови, девкой и останется. – Федот помассировал себе шею, словно поставил точку в деле о присвоении ребёнку имени.

Так в деревне Верхнее Забытково, на исходе двадцатого века, появилась белокурая Алиса, по отцу – Махалкина, стало быть.

Обрадованная тем, что всё обошлось без скандала, Анна скорёхонько положила успокоившегося ребёнка на кровать, выудила из лифчика деньги, что ей вручили помогавшие при родах врачи, протянула мужу – усугубила радость для пущего миролюбия в семье.

– Вот.

– Чиво ет?

– Денюжка.

– Настояшши? – Федот обалдело разглядывал купюры. – Откудова?

– Так ведь ет… взаимопомочь, – нашлась Анна. – В районном роддоме вручили.

– Едрёна Матрёна! Цельна куча! Считать замучишься, – Федот зажал в мгновенно ставших потными руках пачки, почесал кадык, подскочил к кровати. – Ну ты хоть и засранка, Алиска, а молоток! Не успела народицца, а уж зарабатывашь для родителев! – Федот подбежал к окну и принялся пересчитывать «родовое пособие», по ходу дела отслюнив для себя пару бумажек. Остальные положил в коробочку, что стояла в буфете. – Вот она нова власть кака. Об людях думат. А ты голсовать не ходила. А я тоже не бездельно сидел, Анют. Вчерась работёнку присмотрел, значицца. В етом… в коттеджновом посёлке. Дежурным спецом по електрике.

– Кем? – удивлённо протянула Анна.

– Електриком, грю. А чо? – вскинулся Федот, готовый воинственно обосновать свою новую должность.

– А ты могёшь електриком?

– Мы всё могём.

– Тода у нас в сенцах-от наладь електрику. Темень кругом. Я все ноги посшибала.

– Наладим. А чо не наладить! Пустяшное дело. Походю на работу, присмотрюся. Чо да как, да каким манером. И наладим. Мы всё могём, кода хочем. Лишь бы отстёгывали. Вона на твоём свинарнике бабы пятый месяц палец сосут, без зарплаты сидят. А тута по-людски, значицца. Без криминального куражу. В конвертике будут выдавать, как письмецо счастья, значицца. Шесь часов в день отбарабанил, а плотют, как за восем. Люди богаты не в меру. Нас двое тама. Дежурна система, Анют. Как на западе, значицца. Шесь часов – он, шесь – я. Напарник удружил. Бориска хромой с Нижнего Забытково. Мы с ним у магазина сошлися. Он за бутыльком, и я, значицца. Ну, вмазали, как вóдицца. Не так, шоб до дури, а для разговору. Я грю, мне бы, Бориска, пристроицца куда. А он, грит, давай со мною. Мине как раз сменшик потребен. Двойной синклит с тобой сурганизуем. Теперя и работа при мне, и по хозяйству управляцца времечко будя. А ежели ету… – Федот с фиглярской ужимкой чиркнул двумя пальцами по горлу, – …употреблять с умом, по выходным, значицца, то и вобче времени навалом! Заведём кабанчика, тёлку прикупим. Я так по стратегии разума мыслю: рыбёночку в молоку будя надоба. А пока грудями харчуй. Грудя-то ничо, не сохнут?

– Чо? – испугалась Анна.

– Молоко, грю, текёт? – Федот ткнул пальцем в грудь Анны. – Вона как дойки разбухли.

– А… Текёт молоко, текёт.

– Ет значицца, здоровая ты баба, Анна. Осознай! А в бездельную минутку затеем вслух книжку читать.

– Каку книжку, Федоска? – всполошилась Анна. Последний раз она открывала книгу ещё в школьные годы.

Федот и сам поразился возбуждённой резвости своего языка и тут же осадил себя, на мгновение зависнув в астральной задумчивости.

– А таку, котору глаз подцепит. Пущай и девка послухат. Вырастет с понятием. А, как думашь, Анют?

– Как скажешь, Федоска. Хорошо бы.

– Значицца так: кабанчик, тёлка, книжка… куры несуцца справно, – подытожил Федот, загибая пальцы. – Живи, не хочу!

– Отчего ж «не хочу», Федоска?

– Да я так брякнул… для облегчения мыслительной конструкции, значицца. Ну, я ет… побёг, Анют?

– Куды ет?

– Девку обмыть полагацца. Примета така. Шоб здорова была.

Она закивала согласно и расслабилась уже капитально. Подумала, гроза миновала. Мужик вернулся к состоянию первоначальной нелепости, когда ещё в пору их жениховства листал учёные книжки и демонстрировал ей собственноручно составленные им мудрёные фразы, типа: «дабы мысль сообразно рассудку наиважнейше выражала выработанные сердешным чувствилишшем емоции». Это в неё упало, как якорь на морское дно, усыпанное пиратскими сокровищами, и зацепило навечно. Надо жить дале. И все прошлые обиды, как весенним дождём смыло. Лицо её разгладилось, и сердце отпустило. Она спеленала ребёнка и рухнула рядом без сил. Налаживалась новая жизнь.

Как уже говорилось, Алиса родилась в поезде, на полном ходу. И с тех пор всё куда-то спешила. Во младенчестве ползала со скоростью убегающего от кошки таракана. Соску откинула раньше обычного и всё норовила засунуть её котёнку в зубы. Зато тянула в рот всё попадавшееся под руку – то морковку сосала, то огурец, то ложку, а то и ножку от стула. В восемь месяцев самостоятельно поднялась на ноги, цепляясь за крепко стоящие на земле предметы. Месяцем позже заговорила, и первым словом было несуществующее в языке, но протестным усилием выуженное из незрелой мозговой субстанции, самостийное «льзя!» В пять лет уже лопотала безумолку, под стать популярной писательнице на телевизионном шоу, не ведающей, что такое пауза между словами. В шесть лет её отправили в местную поселковую школу, поскольку она, сходу освоив назначение букв по единственной книге, неизвестно кем и когда принесённой и затесавшейся в доме с прадедовских времён – «Часослову» в переводе с греческого, засаленного, с вырванными кое-где страницами – могла уже самостоятельно составлять не только слова, но и целые предложения. Свои немногочисленные книги ещё до рождения дочери Федот сжёг в пьяном угаре. И позднее, выучившись грамоте по школьной программе, Алиса нет-нет да и заглядывала в эту, ставшую для неё детской, книгу, которую схоронила от дурного глаза в потаённом уголке дома, в щели под подоконником, и вновь и вновь перечитывала про себя и без того уже запомнившиеся строки: «Руки Твои сотворили меня и создали меня; вразуми меня, и научусь заповедям Твоим…» Нет, в Бога она не веровала, никто её этому не учил. Да и что такое заповеди она не знала, только смутно догадывалась о чём-то. Что-то тянуло её к этим таинственным письменам, к этим красиво звучащим фразам, похожим на песню, произнося которые вслух, думала она, можно обезопасить себя от скверны, передающейся от человека к человеку, как заразная болезнь. Она мечтала о жизни простой и чистой, о жизни в любви и согласии с окружающим миром и людьми. Но чем взрослее становилась, чем чаще соприкасалась с другими, тем больше понимала – такое почти невозможно, а если и случается порой, походит на чудо.

Школа находилась в шести километрах от её родной деревни Верхнее Забытково, и отец, когда бывал трезвый, доставлял Алису до школьного порога, как принцессу, на белом коне, то бишь, на мерине. Многие поселковые сверстники завидовали ей. Федот тогда уже не работал электриком в посёлке. Уволили за пьянку. В приказе так обозначили причину его увольнения: «за незаконное нахождение в нетрезвом виде на зоне трансформации электрического тока с последующей аварией по вине оного». Спасибо сам жив остался. И Федоту ничего не оставалось, как заделаться пастухом. Тогда-то он и получил напрокат от животноводческого хозяйства коня и в качестве рабочего инструмента погонный хлыст (или кнут) – длинную змею из кожаных полос, искусно заплетённую безвестным умельцем в косичку в месте крепления к толстой рябиновой рукояти. При умелом замахе, тонкий кончик хлыста разгонялся до неимоверной скорости, и о переходе звукового барьера тут же извещал эдакий оглушающий щелчок, что для скота являлось упреждающим знаком: ходи туда, а сюда ходить не моги! А Федот умел замахиваться. Наличие коня и орудия для погонялово вселило в него беса самоуправства и порой кнутом он пользовался далеко не по назначению. Помыкать другими, особо когда тебе официально вручили бразды правления, некоторым доставляет неизъяснимое наслаждение. И тут уж они не различают, где скот, а где люди. Но на дочь Федот никогда руки не подымал. А если и подымал, то лишь для того, чтобы проявить неуклюжим способом отцовскую чуткость: легко и любовно мазнуть пальцами по её белобрысой головке. А когда папаня набирался до глубокого немогизма и не мог не то что кнута в руках удержать, но и пошевелить пальцем, то бишь, лежал с похмелюги в беспробудном отрубе, Алиса добиралась до школы самостоятельно – мать затемно уходила на ферму – и, что самое удивительное, никогда не опаздывала. За это её прозвали «скороходкой».

В двенадцать лет Алиса вступила, как выражаются медики, в пубертатный период, иначе говоря, в пору полового созревания. Из командного пункта головного мозга поступил сигнал к яичникам – мол, хватит из себя детку корчить, пора и о главном задуматься. И организм, повинуясь всемогущим эстрогенам, начал лепить из девочки женщину. Да так резво начал, что девочка сильно перепугалась. Выскочила однажды из избы на белый свет, как угорелая, да споткнулась о порог и упала щекой на косу, которую Федот Махалкин непредусмотрительно прислонил к стене у самой двери. И закричала от жуткой боли, одной рукой продолжая удерживать неизвестно откуда взявшуюся кровь между ног, а другой ухватившись за рану на лице – рассекла косой кожу у нижней челюсти. Отец на тот час складывал просушенное сено в сарай. Он-то и отвёз дорогое дитя в поселковую больницу – зашить отверстую рану на щеке и разъяснить самовольное кровяное излияние из интимного органа. Доктор сказал, рубец будет небольшой, но заметный. А о той крови, что сама вышла, беспокоиться не о чем, так как с определённого возраста такое случается со всеми девочками. В данном случае оно проявилось, конечно, раньше обычного, но и это не беда. У каждого организма свои капризы. С месячными Алиса скоро смирилась, а вот шрам долго не давал ей покоя. При каждом удобном случае она обстоятельно ощупывала его, глядя в зеркало, оттягивала кожу, пытаясь как-то разгладить её, а уже став постарше, стеснялась своей уродливой метки и всякий раз в разговоре разворачивалась к собеседнику левой, чистой, стороной лица. И потом это вошло у неё в привычку. Многие, не зная о её детской травме, поначалу воспринимали кособокую постановку головы, как недоверие по отношению к себе или даже как проявление гордыни. Хотя ничего подобного у Алисы и в мыслях не ночевало. Она была девочкой отзывчивой и доброжелательной. И её весёлый нрав живо сглаживал первоначальную настороженность и способствовал скорому сближению с незнакомыми ей людьми. Недаром родилась в поезде.

В четырнадцать лет на голову бедной Алисы свалилось страшное испытание – неожиданная и необъяснимая гибель матери. В один из вечеров Анна не вернулась домой. Федот, подозревая жену в измене, не находил себе места, размахивал хлыстом направо и налево, крушил всё подряд, не раз бегал на ферму, выспрашивал по отдельности у каждой свинарки, где его жена, не приходил ли кто за ней. Свинарки разводили руками, говорили, смоталась раньше времени, бросила всё и ушла и ничего, мол, боле о ней не знаем, и ковыряйся тут за неё! Он и посёлок прочесал вдоль и поперек на своём мерине, и по реке прошёлся, шаря под каждым кустом. Пропала Анна. Как сквозь землю провалилась. Или легла безмолвным грузом на речное дно. Или просто сбежала из дому, подале от тягот семейной жизни, которую подчас и жизнью-то назвать было нельзя. Но Федот в это не верил. С чего бы? Не могла же она так вот запросто бросить его и дочурку и уехать неведомо куда, неведомо зачем… Мужик плюнул на работу, запил. Теперь уже с горя.

Один местный фантазёр, тоже пастух, по прозвищу Бабуин, даже высказывал мысль, будто Анна похищена инопланетянами с целью исследования человеческих субъектов для возможного с ними интимного контакта. Уж он-то знает про это не понаслышке. Его, мол, тоже приглашала однажды на НЛО инопланетянка с чёрными, словно гнилые яблоки, глазами и зелёными ушами на затылке, но он отказался, и не потому, что не позарился на её, прямо скажем, мало соблазнительную красоту, а потому что у них там, поди, с выпивоном не проханже, и он рисковал дожить до конца своих дней, возможно, и в счастливом браке с черноглазой инопланетянкой с зелёными ушами на затылке, но в абсолютной трезвости. А ему это надо? Да это для него хуже выдуманного церковниками ада с кипящими котлами.

И только на третий день заезжие грибники нашли Анну в ближайшем перелеске, повесившуюся на бретельках от собственного лифчика. А рядом с бездыханным телом несчастной обнаружили пустую бутылку из-под водки.

О причинах самоубийства свинарки можно было только гадать. Да и было ли это самоубийством – тоже вопрос. Однако никаких улик не нашли, кроме бутылки, которая не давала однозначного ответа. И это вынуждало склоняться к тому, что убиенная всё-таки наложила на себя руки. Одни, в оправдание данной версии, говорили, что её доконала тяжёлая работа в свинарнике, замучили боли в суставах и вместо того, чтобы обратиться к врачу, она стала попивать втихаря. И найденная бутылка неоспоримое тому подтверждение. Другие пеняли на то, что эту злосчастную бутылку с таким же успехом могли оставить вспахавшие накануне поле у лесополосы местные трактористы, и с них надо бы спросить. Спросили и услышали, что трактористы ни сном ни духом не ведали о погибшей женщине и вообще на работе не позволяют себе заглядывать в бутылку (пьют не глядя). Третьи были уверены, что она в последнее время была сама не своя, что-то думала про себя нехорошее, ни с кем не общалась, а всё потому, что её до погибели довёл муж, мужик в целом недурной, но жутко ревнивый и в связи с этой особенностью своей взрывчатой натуры не раз подымавший на неё руку. А она была женщиной боязливой, но гордой, вот и не стерпела обид. Годами копила-копила, а тут, значит, и решила покончить со всем единым махом и навсегда. Однако в ходе оперативного расследования выяснилось, что обнаруженные на бутылке отпечатки никоим образом не имеют отношения ни к трактористам, пахавшим поле у лесополосы, ни к погибшей в том месте женщине, а принадлежат неизвестному третьему лицу. В связи с этим Федота тоже проверяли на предмет причастности к данному трагическому событию, на что он смертельно обиделся, и не без причины – результат оказался в его пользу. В итоге районный следователь в официальной бумаге сформулировал причину смерти Анны как «суицид по невыясненной причине».

После всего этого Алиса, всегда любившая отца, несмотря на постоянные запои и скандалы в доме, стала его сторониться. Часто пропадала у бабы Кати, жившей поодаль от деревни, на отшибе, где иногда собирались девушки из окрестных деревень на посиделки. Бабка слыла в округе ведуньей. Она научила Алису заговóрам на различные случаи жизни, показала, от каких болезней могут излечивать растущие близ деревни травы. А вечерами, под тихое шуршание мышей под полом и тусклый свет керосиновой лампы – у бабки не было электричества – ведунья охотно, за пустячные подношения, предсказывала девушкам их девичью судьбу. Так что они забывали и про поселковую дискотеку, и про домашний телевизор. Там-то Алиса, пожертвовав дешёвое медное колечко, с которым играла в детстве, и узнала о том, что в будущем любви у неё будет море разливанное. А начнётся она, как утверждала бабка-ведунья, таким образом: серёд лета, по вечернему туману, заявицца к табе вьюнош на белом коне; и лицом он будет горазд, и статью вышел, как есть прынц заморский; ну, можа, не совсем заморский, а с других мест, поважнее нашего, можа, с большого городу, как повезёт; и явицца он затемно, и попросит ночлегу; а ты не гони его, встрень, как родного; и он табя любить будя до помрачнения рассудку…

И она терпеливо ждала, с тоскливым воздыханием ежедневно поглядывая на дорогу. Она-то ждала, да организм проявлял нетерпение, требовал своего, щекотал изнутри, провоцировал на что-то, что до её сознания доходило с трудом – а пока она пыталась вникнуть в происходящие в ней процессы, гипофиз, головной представитель телесной корпорации, не теряя времени, из своего турецкого седла неукоснительным жестом полководца посылал на нижнее игровое поле выживаемости многочисленную команду своих гормонов, которые тут же вступали в игру и резвились не на шутку. А так как от их игры без правил деваться всегда некуда – туши свет! – то пока не явился тот, с чьей помощью можно было бы совместными усилиями придти к победному финалу, приходилось отбиваться самостоятельно, то есть, заниматься самообслуживанием. И Алиса, не будучи исключением из непреложных правил природы, в ожидании «прынца» на белом коне, не раз залезала на яблоню, седлала сук, что потолще и шишковатей, и, вдевши ноги в воздушные стремена, скакала во весь опор, закатив глаза к небу и постанывая от неотвратимо наплывающей изнутри блаженной разрядки.

И дождалась, наконец – и белый конь в ночи пожаловал, и «прынц» при нём, всё точь-в-точь, как баба Катя нагадала. Оттого и обрадовалась она ему до дрожи в сердце, как виновнику её безмерного счастья в будущем.