Текст книги "Игра с тенью"

Кузьма и Алиса

Любовь – это половое чувство, выраженное поэтически.

По крайней мере, не выраженное поэтически

половое чувство не заслуживает названия любви.

Акутагава Рюноскэ, «Слова пигмея».

Может быть, наш народ и плох, но он НАШ

наш народ, и это решает всё.

Василий Розанов, «Опавшие листья».

Кузьма пробудился от яркого луча солнца, жаркой струёй пролившегося сквозь щель в сарае и слегка поджарившего его правое веко. Отведя голову в сторону, он увидел над собой ряд высушенных травяных метёлок душицы, зверобоя и ещё каких-то целебных трав, названия которых он не знал. Над ними, между досками обрешётки, прикреплённых к корявым небрежно ошкуренным и опутанным клоками паутины стропилам, кое-где просвечивала крыша. А перед пробуждением, сквозь сон, он услышал удаляющийся конский топот. Безотказный Буцефал понёс своего седока на штурм Карфагена трудовых будней. На крыше из-за какой-то добычи устроили свару сороки. Они неистово стрекотали, хлопали крыльями, скребли когтями, мели хвостами по шиферу, и временами на Кузьму через дыры в кровле сыпался мелкий мусор. Наконец, они дружно снялись с крыши и улетели. В наступившей тишине он услышал: где-то поблизости захрюкала с повизгиванием свинья; где-то далеко, на другом конце деревни методично лаяла собака, и её лай каждый раз срывался на вой; а между ними, на улице, звучал слаженный бабий дуэт, который Кузьма слушал, как комедийный радиоспектакль из жизни сельских тружеников: «Нюркя! А, Нюрк!» – «Ну, чо?» – «Бессовестна девка! Ты чо корову-от не выгнала!» – «А чо?» – «Плюнь через плечо! Ишь, чокает ишо!» – «Да проспала я! Ничо не сделацца твоёй корове! Вон привяжи на выгоне!» – «Да я лучче табе привяжу!» – «Так я те и далася!» – «От я табе устрою ввечеру дискотэку! Ишо, ерепеницца, подлюка!» – «Ай, ладно! У мине каникулы!» – «Ничо не ладно!» – «Я чо те нанялася?» – «Ты как с матерью разговаривашь, поганка!» – «Како ты, тако и я!» – «Я табе ноги-то повыдергаю! Бушь на жопе скакать, как царевна-лягушка! Тода уж и никакой распоносный пьяница на табе не позарицца!» – «Тя сподобит, курва недоделанна!» – «Ах, ты, тварюга ленива! Ишо огрызацца! Сгинь с глаз моих, страмотишша!» Столь экстравагантная сцена на деревенской волне (в тональности которой, кстати, не было явной злобы, то был обыденный утренний ритуал – бабы разогревались для трудового дня), наверное, продолжалась бы бесконечно, но тут возникли непредусмотренные сценарием помехи в эфире, – продолжение диалога заглушил выруливший на деревенскую дорогу трактор.

Полежав с открытыми глазами минуты две-три, Кузьма поймал себя на том, что улыбается. Блаженно улыбается, растянув рот до ушей. Ему было сейчас как никогда хорошо. Впервые за многие месяцы он выспался, и сны ему, если и снились, были наверняка прекрасно расслабляющими, без тени тревоги и часто возникавшего в его душе в последнее время смятения – он их не запомнил.

В приотворённую дверь осторожно сунул голову пёстрый петух с красной короной самца – лихо завалившимся набок гребешком. Заметив лежащего на сене незнакомца, он испуганно тряхнул головой, отчего его гребешок завалился на другой бок, и замер. Через полминуты безмолвного стояния на одной ноге со стеклянным глазом, петух срочно изменил свои планы – не стал в одиночку обследовать внутренность сенника, а, увидев на земле червяка, тут же воспользовался им в качестве повода для вызова подмоги, провокационно склонившись над ним, исторг из глотки колючее «ко-ко-ко-ко!» – подал сигнал о наличии поживы в сарае. Куры не замедлили явиться на зов своего кормильца и благодетеля. Широко загребая крыльями, наскакивая друг на друга с заполошным квохтаньем, они сбежались отовсюду с такой прытью и с таким остервенением, что подняли пыль у сарая, перемешанную с пухом. И единственный червяк в провозглашённом петухом обеденном меню достался самой быстрой из них – рябой нахалке с бельмом на глазу. Она с налёту бросила якорь когтей у извивающегося одиночки, подцепила его клювом, с жонглёрской ловкостью забросила в горло и проглотила с таким видом, будто проговорила: «И это всё? Было из-за чего шум поднимать!» Под напором домашней птицы дверь с визгом распахнулась настежь, и петух, удовлетворённый своей тактикой, заметно ободрился, смело ступил внутрь сарая уже под прикрытием своего многочисленного гарема. Куры стояли на месте, недоумённо поглядывая то на лежащего незнакомца, то на своего вожака. Наверное, подумали своими, в данном случае не совсем куриными, мозгами: ты петух, конечно, мужик, но когда много воинственных баб вокруг, чувствуешь себя в большей безопасности – тогда-то и можно поруководить, не опасаясь в результате рискованной операции оказаться во щах. Петух, не принявший молчаливого обвинения в свой адрес, усмирил куриное вольнодумство по-мужски: вскочил на ближайшую курицу с белоснежным оперением и широким мясистым гребешком, вцепился клювом в её затылок и с минуту топтал, яростно размахивая крыльями. Курица замерла, раскрыв клюв и сведя глаза к переносице. Услышав «кыш!», удовлетворённый петух соскочил на землю и важным шагом вышел наружу. Куры поспешили за ним.

В сенник влетела жёлтая бабочка, лимонница, покружила у двери и снова вылетела на волю. И вслед за ней из пены света возникло райское видение с белой косынкой на голове, повязанной на затылке, в простеньком платьице на просвет, в коротких резиновых сапогах.

– Кролик, приветик! – почти пропела она на выдохе и грациозно вошла в сумрак сенника.

– Привет! – в голосе Кузьмы появилась хрипотца, наверное, слегка простудился после вчерашнего путешествия в тумане, или пыли наглотался на сене. В горле першило. Он откашлялся.

– Проснулся?

– У вас всегда такой туман?

– Какой?

– Непроглядный.

– Вчерась была особа мара, – так же певуче и многозначительно произнесла девушка.

– Мара?

– Туман по-нашему.

– Чем же он особый?

– А сам-от не догадывашься, чо ли? – Алиса стянула с головы косынку, высвободив русые пряди, убрала руки за спину, прислонилась к стенке сенника, повернувшись к незнакомцу левой щекой, и её губы расплылись в загадочной улыбке. – Выспался, кролик?

– Кузьма я.

– Ой! Наше имечко! Деревенско. У нас кузнец в посёлке Кузьма. И пастух Кузьма. Который с папаней. Правда, его все Бабуином кличут.

– Почему бабуином? На обезьяну похож?

– Чо ет на обезьяну? И совсем не похож. Он хороший. Тольки смешной. В посёлке по телевизору увидел передачку про бабуинов… «В мире животных», знашь?

– Знашь, – улыбнулся Кузьма.

– Ну вот. Он как чо, начинат про бабуинов учить. А вот у бабуинов то делацца так, а друго – эдак. Его и прозвали Бабуином. Правда, смешно?

Кузьма поднялся, стряхнул с себя сено, приблизился к девушке.

– И ты смешная.

– Чо ет смешная?

– А тебя-то как зовут?

– Алиса.

– Лиса Али-иса! – протянул Кузьма, пристально разглядывая девушку.

– Чо ет лиса? Я не лиса.

– Да, ты не лиса. Ты просто Алиса.

– А ты просто Кузьма.

– А я просто Кузьма.

– Ну, вот и познакомилися.

– Ся?

– Чо?

Кузьма рассмеялся.

– Ты чо ет?

– Смею-ся.

– А чо ет ты смеёсся?

– А надо плакать?

– Чо ет плакать? Скажешь тожа! Надо мной насмехаисся?

– Разве можно насмехаться над девушкой, которая среди ночи дала тебе приют? К тому же такой… – он хотел сказать «красивой», но язык выговорил другое.

– Какой? – Алиса замерла, прикусила губу, опустила глаза.

– Необыкновенной.

Она задышала часто, и дальнейшие слова у неё проговаривались сами, вылетая из полуоткрытого рта без участия губ, которые занемели, как на морозе.

– Правда, чо ли?

– Чо ли правда, – сказал Кузьма, стараясь держаться серьёзно.

– Ну и чо тода?

– Да ничего. Спасибо тебе.

– За чо спасибо-то?

– За то… что ты есть.

Алиса смотрела на Кузьму, широко раскрыв глаза, и улыбалась. А Кузьма смотрел на Алису и тоже улыбался. И вдруг неожиданно для себя сымпровизировал:

 
твой поцелуй для губ как влага в зной
я пью его и не могу напиться
так пьёт росу проснувшаяся птица
и крылья расправляет над землёй
так пьёт земля нектар небесных вод
и поглотив спасительную влагу
питает лес и сад и огород
и будущую белую бумагу
какую из ольхи да из берёзы
изготовляет мастер целлюлозы
и на которой юный стихоплёт
что в эмпиреях радостно витает
любовную поэму накропает
и девушке её преподнесёт
 

– Стихи? – спросила Алиса.

– Они самые.

– Твои?

– Моя импровизация. Для тебя персонально. Дарю.

И вот ведь странная штука, сейчас он чувствовал себя настолько спокойным и защищённым, что ему даже в голову не пришло, как то обычно случалось с утра, напяливать на себя дурацкую маску и через неё общаться с другими. А хотелось просто побыть самим собой. Такой роскоши он давно себе не позволял. И сейчас ему не являлась тень, и никто ему ничто не диктовал, и ни от кого не надо было бежать, и ни от чего не надо было освобождаться – всё было при нём, и всё было его, и оно его устраивало. Это был он сам, проснувшийся от какой-то вынужденной спячки, молодой, сильный и немножко влюблённый, что ли… самому не верилось. Он смотрел на неё, а она смотрела на него. Ему хотелось просто обнять стоявшую перед ним девушку, которая ему сразу понравилась, ещё со вчерашнего вечера понравилась, хотя у него тогда и не было сил признаться себе в этом, и сказать ей «спасибо». И она хотела просто обнять, стоявшего перед ней молодого человека, явившегося к ней затемно, на белом коне, как нагадала баба Катя. Она чувствовала, нет, знала, что явился именно он, тот самый, кого она с нетерпением ждала и о ком тосковало её сердце. Но оба стояли, не шевелясь, очарованные друг другом. И он, и она боялись спугнуть возникшее между ними природное согласие, тот самый миг взаимопроникновения душ, когда из двух половинок, по чьей-то указке свыше, после недолгой притирки вот-вот образуется единое целое… Кузьма понял это сразу и первым потянулся к ней. Он ещё не коснулся её лица, как она отстранилась с непередаваемой грацией, но видно было, что с неохотой, что усилием воли заставила себя отстраниться, то ли повинуясь неписанному правилу нравственной целесообразности, то ли боясь спугнуть счастливое видение. И уставилась в землю, и во лбу погорячело, и в грудь словно прибой ударил. И не было в этом ни тени кокетства, ни ещё чего-то, что можно было бы с полным основанием назвать пошлой игрой. В этом вообще не было никакой игры, а была напряжённость невинности, готовой к своей утрате и верующей, что пришла пора для любовной жертвы… От девушки пахло сеном, парным молоком и ещё чем-то таким, отчего у Кузьмы закружило голову, а на грудь накатила тоскливая волна блаженства. Он увидел, как на мгновение голубая жилка на виске Алисы вспыхнула, словно огонь пробежал по крови. Девушка обмерла.

– Ты не бойся меня, – сказал он, и его губы тоже сковала заморозка.

– А я и не боюся.

– Тогда почему отворачиваешься?

Кузьма взял Алису за подбородок, повернул голову девушки лицом к себе. Алиса вдруг задрожала.

– Не гляди на меня…

– Почему?

– У меня тама… метина.

И тут Кузьма увидел небольшой шрам под правой щекой.

– Откуда?

– Маленька была, на косу упала.

– Да его почти не видно. Так себе, шрамик. В твоём шраме есть шарм.

– Чо?

– Ты красивая.

– Неправда.

– Правда.

И тут заморозка отпустила обоих, а из глаз словно брызнул праздничный бенгальский огонь. Кузьма осторожно провёл пальцем по шраму, который сейчас покраснел и выделялся на щеке резкой чертой.

– У тебя кожа гладкая.

– Кожа гладкая…

– И глаза синие.

– И глаза синие.

– Почему ты повторяешь за мной?

– Хочу говорить, как ты.

– Зачем?

– Ты складно говоришь. И наверное, правильно. А я – как у нас в деревне говорят. Я знаю, как надо. Как в книжках. А надо мной смеюцца.

– Смеяться надо, когда говорят глупости с умным видом. А мне нравится, как ты произносишь «чо ли» и «ся».

Девушка расцвела, как утренний цветок. И глаза её налились сверкающей росой.

– А ишо я знаю…«Руки Твои сотворили меня и создали меня; вразуми меня, и научусь заповедям Твоим…»

– Что это?

– «Часослов».

– А ещё что ты знаешь?

– Ишо… ещё я знаю: ты мне дан судьбой.

– Я? Как ты можешь знать об этом? Ночью ты увидела меня первый раз. Да ещё спросонья.

– Я не спала. И кто дан судьбой, того видать сразу. И ты явился на белом коне. Ты мой принц.

Кузьма хотел рассмеяться, но не смог, смех застрял где-то в груди и растаял, как снежок, брошенный в печь.

– Я не принц, Алиса. Я бегущий кролик. И конь не мой.

– То неважно. Мне тебя баба Катя нагадала. «Серёд лета, по вечернему туману, заявится к тебе вьюнош на белом коне; и лицом он будет горазд, и статью вышел, как есть прынц заморский; ну, можа, не совсем заморский, а с других мест, поважнее нашего, можа, с большого городу, как повезёт; и явится он затемно, и попросит ночлегу; а ты не гони его, встрень, как родного; и он тебя любить будя до помрачнения рассудку…» Так она казала. Я запомнила.

– И ты веришь в это?

– Верю.

– Так ты поэтому…

– И ты не кролик. Ты таишься за кроликом.

Кузьма удивился её проницательности, сказал не сразу:

– Сейчас не таюсь.

– Сейчас нет. А кода появился, таился.

Кузьму вдруг залихорадило, ватный ком подкатил к горлу, и он чуть не задохнулся, сдерживая его, и что-то изнутри резануло по глазам.

– Чо случилося? – проговорила Алиса шёпотом.

– Да так… пыли наглотался… – Кузьма откашлялся.

Его и самого поразило, что он так неожиданно и глупо расчувствовался. Отчего? Что произошло, в самом деле? Он отвёл лицо в сторону, отступил на шаг, голова пошла кругом, тело передёрнуло от неловкости. Сейчас он чувствовал то, что никогда в жизни не чувствовал: боль и радость, утрату и приобретение, грубость и нежность одновременно, ему хотелось кричать и шептать, плакать и смеяться, и каким образом всё это соединялось в нём, он не понимал. Этот вал противоречивых ощущений, слитых воедино, накатил на него с такой силой, что смёл все прежние установки и опасения – он будто родился заново. Но как относиться к этому? Принять или отвергнуть? Утопить в себе или дать ему волю? И только то шестое чувство, вдруг замаячившее на периферии сознания по пути сюда, в эту неведомую деревушку, говорило ему: прими, как есть… ты шёл к этому, сам того не понимая…

Алиса потянулась к нему, мягким движением обхватила его лицо, как берут в руки диковинную птицу и, глядя ему в глаза, прошептала распевно:

– Всё хорошо!

Кузьма потянулся к ней, чтобы обнять. Алиса отпустила его лицо, щёки её пылали, и спросила, слегка отстранившись:

– Ты куда шёл вчерась?

– Не знаю.

– Чо ет не знаешь? Рази так бывает?

– Правда, не знаю. Шёл, куда глаза глядят.

Алиса машинально убрала волосы за уши привычным движением, переступила с ноги на ногу.

– Есть хошь? – слетело с её повеселевших губ.

– Хошь.

– Тода ступай за мною.

Алиса ловко вывернулась и не вышла, а, словно бабочка, выпорхнула из тёмного сенника на свет. Кузьма двинулся следом. Алиса взяла его за руку и потянула за собой. С непривычки Кузьма поначалу зажмурился. Небо светилось сказочной бирюзой. От чистоты и свежести воздуха кружилась голова. Всё вокруг трепетало и благоухало. И неистово хотелось жить.

На дороге, возле дома Махалкиных, стояла рослая грудастая девица в сдвинутом набок цветастом платье, со встрёпанными волосами, в ярко-синих галошах на босу ногу. Она то одной, то другой рукой искала в носу золотую жилу, попеременно оставляя на платье пустую породу, и пялилась на Кузьму.

– Ты чо, Нюрк? – спросила Алиса с весёлым вызовом.

«Наверное, та самая Нюрка, которая недавно с матерью из-за коровы препиралась», – подумал Кузьма и подмигнул девице.

Девица дёрнулась назад, будто ей дали пинка в живот, и захлопала ресницами.

– Ничо, гляжу, – ответила она не сразу, прекратив на мгновение своё сокровенно-гигиеническое занятие.

– А «ничо», так иди, куда шла.

– А никуда не шла, тута стою.

Алиса пригласила Кузьму в избу, демонстративно отвернувшись от Нюрки, а когда тот перешагнул порог тёмных сеней, скакнула к дороге и выпалила:

– А ко мне жених приехал! Как баба Катя нагадала! Вот так вот! – и, скинув у порога резиновые сапоги, забежала в избу босиком и хлопнула дверью.

Минут пять Нюрка стояла столбом на одном месте, а заслышав голос матери – «Нюркя! Козу сыскала, пропади она пропадом?» – пнула подвернувшуюся под ноги курицу, гаркнула во всё горло «Ишшу!» и понуро побрела по заросшему лебедой деревенскому просёлку, продолжая с завидным упорством раскапывать в носу золотую жилу, и постоянно озираясь в поисках какого-либо развлечения.

А навстречу ей, сунув по палке промеж ног, скакали будто бы на лошадях, сказочно выразительные ребята, находка для цирка – близнецы Бухаловы, Санча и Ванча, жившие по другую сторону дороги, напротив Нюркиного подворья. Братья всюду ходили вместе, сцепившись за руки, как мальцы в детском саду. И, что самое удивительное, всегда трезвые, как стёклышко. Видно, с головой у них было не совсем в порядке, словно тяжесть какая внутри перекатывалась – ни один из них не держал голову прямо, а непременно заваливал её в ту или другую сторону, как у Ваньки-встаньки, только наоборот. И главное – всегда симметрично, то в развал друг от друга, то до кучи, лоб в лоб. Было им лет под сорок, но вели они себя, как малые дети. Да и выглядели соответственно: у обоих брюки широкие да короткие на помочах телепаются, а под помочами рубашка в белый горошек, у Ванчи – красная, у Санчи – синяя, а поверх круглых голов красные бейсболки, кепари с пластмассовым козырьком и белой надписью «Fool» на околыше – ну, вылитые колобки на ярмарке в праздничный день. Глаза у них были прозрачные, как родниковая вода, лица масленичным блином, а по лицам, как икринки, веснушки раскиданы, и пальцы на руках короткие, точно бракованные сосиски, белые и мягкие. Говорили они мало, больше слушали, но уж если раскрывали рот, звучали разом, как Добчинский и Бобчинский, переглядываясь и слегка заикаясь, то ли от горячего желания высказаться первым, то ли от переполнения чувств-с. Завидев кого-то, они напевали обычно какую-то чепуху на тему встречного пешехода, короче, изображали из себя ходячую рекламную паузу. Бабка Катерина, ведунья, говорила, что Бухаловы «божьи люди», бессмертные и всевидящие. А местный пастух, прозванный Бабуином, и того хлеще, утверждал, будто братья-близнецы – биологические шпионы и засланы к нам из цивилизации «космополитов», как он выразился, для изучения человечьих повадок и что, когда они нахлебаются под завязку мирского дерьма, их отзовут на родную галактику для снятия показаний и последующего отжима в особой химчистке с целью всеобщей «дезинфекации», и физической и моральной, и вторичного заброса на земную юдоль для дальнейшего наблюдения за людской «хитрованью» через лупу космического эксперимента.

Но кто бы что ни говорил, ребята они были дружные и отзывчивые. Если кто попросит чего, тут же бежали исполнять. Правда, каждый при этом порывался бежать в свою сторону, а поскольку их связывали постоянно сцепленные руки, то готовность кому-то помочь в итоге равнялась нулю. Да и то хорошо. Даже продемонстрировать отзывчивость нынче мало кому не в труд. И потому действия Ванчи и Санчи, на поверку бессмысленные, можно считать явлением сугубо положительным и достойным всяческой похвалы. В нашем свихнувшемся на практицизме мире уже не сама помощь важна, а готовность её оказать. Как говорится, прошёл мимо упавшего – куда ни шло, а вот за то, что не наступил, следует хорошенько поблагодарить.

Близнецы, по словам того же Бабуина, дышали к Нюрке неровно, с некоторой исходящей из глубин живота вибрацией, и потому, поравнявшись с ней, разом восстали от распиравшего их восторга и пропели в экстазе:

 
Нюрке дюже хорошо!
Нюрке некода сморкацца!
Дай и нам поколупацца
В носе том, аль хде ишо!
 

– Дураки! – бросила им вдогонку Нюрка. – У мине коза пропала, а оне ржут, как лошади! Лучче отышшите мою козу!

Братья поскакали дальше, не оборачиваясь.

– А за то дам себя пошшупать! – раззадоривала братьев Нюрка.

Близнецы тут же застопорили ход, отбросили палки в стороны, обернулись, не расцепляя рук и при этом крепко стукнувшись лбами. Их брови мгновенно взлетели под красную надпись «Fool» на темечке и, хлебнув изрядную порцию воздуха, братья выпалили хором:

– Хде?

– Да хде захочете.

Близнецы мигом рванули в разные стороны, но сцепленные руки пружиной вернули их обратно, и ещё раз стукнувшись друг о друга лбами, Санча и Ванча галопом припустили на выгон – разыскивать Нюркину козу в обмен на озвученное вознаграждение.

Деревенька, в которую попал Кузьма самым неожиданным образом, была маленькая, но, слава богу, не заброшенная. И жизнь в ней кипела и булькала, булькала и кипела, как щи доходящие на малом огне. В каждом дворе хрюкало, кудахтало, мычало, лаяло и ржало. Ухоженные избы за крашенными частоколами красовались узорными подзорами и весело посверкивали на солнце чисто вымытыми окнами. Всюду покой и благолепие: в палисадниках – цветы, у крыльца – непременная берёзка со скамеечкой для вечерних посиделок, за избами – хозяйственные дворы с закутами для домашних животных, а за ними – изобильные сады. И только одна избушка, замыкавшая деревеньку на другом её конце – завалившаяся, но ещё довольно крепкая хибара самогонщицы бабки Арины, особы на вид сухой и колючей, точно прошлогодний стебель чертополоха, а по нраву бойкой да изворотливой, как мышь на загнетке – портила общее впечатление.

Через полчаса близнецы, в предвкушении награды раздувшиеся от распиравшего их счастья, привели шальную козу к месту домашнего заключения, образно говоря, в наручниках, не расцепляя рук – то ли они срослись у них, то ли беспросветная глупость не позволяла им догадаться, что можно просто идти рядом – один крепко ухватился за рог, другой за хвост. Нюрка тоже плыла от удовольствия и, когда мать уселась доить своенравное животное, увела близнецов в укромное местечко дабы исполнить обещанное.

А еще через полчаса, в результате тесного контакта близнецов с Нюркой, информационная зараза перекинулась и на них. И скоро только и разговоров было по деревне, что к Алисе Махалкиной пожаловал жених: сам каланчой, а на лицо пригож, и ещё на затылке конский хвост телепается. И, как водится, последним узнал об этом отец девушки, Федот Махалкин. Вечером, при разборе стада, та же Нюрка и оповестила.

Федот прискакал спешно и со свирепым видом, словно узнал, что на его дом напали разбойники. Мерин не разделял свирепости своего наездника и не очень старался. И наездник, понукая коня, отмахал себе всю руку, пока доскакал. Спешившись, Федот слёту ринулся в избу, да, споткнувшись о порог, упал и разбил себе нос. В горницу влетел, размазывая пятернёй кровь по лицу. В избе никого не было. Федот заглянул за печку, сунул голову под кровать и тут же вылетел наружу. Нюрка, сообщившая пастуху о женихе, пожаловавшем к Алиске в его отсутствие, всё так же стояла на дороге, занятая поисками золотой жилы в носу и с самым серьёзным видом наблюдала за лихорадочными действиями Федота, словно смотрела кино с захватывающим сюжетом.

– Хде оне? Гри, ну! – пытал Федот обалдевшую Нюрку.

Нюрка при виде Федота с окровавленным лицом в испуге подалась назад, вздыбив плечи к ушам, захлопала чаще ресницами, но золотоискательского процесса не прервала.

Федот метался перед домом и ревел, словно раненый медведь:

– Лиска-а-а!

Вскоре у дома Махалкиных собралась вся деревня, и малый и старый.

Кузьма и Алиса появились со стороны яблоневого сада. Они счастливо улыбались и держались за руки. Увидев отца, Алиса бросилась к нему.

– Ой, па! Чо ет с тобою?

– Лиска! Со мною ничо! А вот с тобою чо? Ступай в дом! – скомандовал Федот, лупанув хлыстом по земле для пущего устрашения.

Алиса кивнула Кузьме, мол, всё будет в порядке, и растворилась в тёмных сенях.

– А ты здеся стой покудова! – приказал Федот Кузьме.

Буцефал, которого забыли привязать, ржанул, недовольно тряхнул гривой, ударил копытом о землю.

– А ты помалкивай, проклятый! – Федот погрозил мерину кулаком и скрылся в избе вслед за дочерью, в одной руке сжимая хлыст, а другой держась за разбитое лицо.

Минут через пять или немного подольше Алиса вышла из дома.

– Ну, чо стоишь? Заходь в дом, – сказала Кузьме с улыбкой.

– Господа пейзане! – обратился Кузьма к собравшимся односельчанам. – Концерт окончен! Спасибо за внимание! Приходите ещё! – он отвесил любопытствующему народу настоящий русский поклон, от сердца до самой земли, и зашёл в избу.

В это время от реки на деревенскую дорогу вывернул трактор. Народ, уразумевший, что самое интересное произойдёт за кулисами, расступился перед ним и со смешками и прибаутками нехотя стал разбредаться по домам.

А в избе, пока Кузьма под прожекторами деревенских глаз стоял у порога, происходило вот что. Первым делом Алиса умыла отца, обработала перекисью рану на переносице, заклеила пластырем и сунула ему в нос ватные затычки. Затем села перед ним, взъерошила рукой его уже седеющую шевелюру и сказала примирительно:

– Па, ну чо ты меня пасёшь, как корову.

– А ты и есть корова, – отвечал Федот, набычившись. – Вон каки дойки отрастила.

– Уеду я от тебя.

– Я те уеду! – вскинулся Федот.

– Уеду!

– Куды-ы?!

– На кудыкину гору. В город уеду. Не хочу с тобою жить.

– От заноза! Уедет она! Хотелка созрела, потому и куролесишь. Хто в деревне народилси, тому и помирать в деревне.

– Я не собираюся помирать.

– Кому ты сдалася в городу-то?

– А вот сдалася. Всё одно лучше, чем тута жить. На привязи.

– А мне, значицца, одному околевать? Мамка бросила нас, а теперя ты? В город она поедет! Ездилка! С тобой в городу тако сотворят, не обрадуесси.

– Чо сотворят?

– А то сотворят: положат под мужика, однова-другова, мужики будут меняцца, а ты так и бушь лежать порченой девкой… пока не на чо будя глядеть.

– Па!

– Не перечь! Пока грудь не отвисня да жопа не вздуецца.

– Ты чо сдурел?

– Цыц! Я те отец аль кто?

– Ну?

– Баранки гну! Вот и гри со мной по-человеческому, значицца!

– Ага, я с тобой по-человеческому, а ты…

– А я как можу, так и грю.

– Па… только ты не злись. Всё равно ведь должно произойти когда-то. Мы с Кузьмой решили венчацца.

Лицо Федота исказила гримаса боли, будто на него обрушились разом и потолок, и крыша. И он, придавленный, заговорил тихо и натужно.

– В церкви, чо ли?

– А где ж ишо?

– В той, шо у посёлка на горке?

– В ней.

– Друго дело.

Федот, наконец, вылез из-под обломков, повёл глазами по разорённому очагу и, притулившись к оконной раме, засопливел вдруг, так что и ватки выскочили, а он их совал обратно, но они снова выпадали, и он снова их запихивал.

Алиса скрутила новые.

– Па, ну ты чо? Как ребёнок!

– Как я люблю табе, доча! Смерть, как люблю!

Алиса обняла отца.

– И я тебя люблю.

– Лады, чо тута помышлять… Раз так то и так, – Федот поднялся, отбросил в сторону хлыст, который словно прилип к руке. – Зови энтого… сваво.

– Его зовут Кузьма.

– Ишо один. Ничо… из наших, значицца. Е чо закусить-от?

– Па, ужин готов.

– Всюду успевашь, золотко. И квашёнки с погреба достань, – Федот легонько шлёпнул Алису с тыла.

– Па, не хулюгань.

– Да я так… с привычки.

– Достану, – сказала Алиса и пошла звать Кузьму к столу.

Позднее заявился другой Кузьма, напарник Федота, пастух по кличке Бабуин, в красной косоворотке, с расписной гармонью под мышкой. Он тоже прослышал о женихе и решил самолично убедиться в обоснованности слухов. Убедился. И обычный ужин в доме Махалкиных в этот вечер приобрёл пиршественный размах. Федот слетал на своём Буцефале до магазина. И Бабуин приволок бутылёк с довеском – чекушкой, на всякий пожарный. Чекушка не спасла. Пожар разгорелся нешуточный. И поскольку время было позднее, Федот в потребный момент сам себя командировал на другой конец деревни, к бабке Арине, та втихаря гнала самогон, сугубо местную валюту. За неё мужики и забор типа плетень бабке взялись поставить, и сарай подпёрли, чтоб не завалился ненароком. Федот пообещал с «електрикой» покумекать по старой памяти – у бабки счётчик стал чудить, то ничего, а то нереальные цифры выскакивают. Короче, праздновали в этот вечер на всю катушку, до самопроизвольного падения тел посреди избы.

Бабуин играл на гармошке, а Федот отплясывал трепака. А бездельный народ из малолетних ребятишек поналипал к окнам снаружи, как мошкара, – всё-таки развлечение. В деревне не было даже телевизора. Тем, кто вкалывает целый день, телевизор смотреть недосуг. Да и сигнал не проходит. Вышка далеко, а о спутниковой антенне они и слыхом не слыхивали.

Бабуин в семье Махалкиных не был посторонним лицом, и потому без рассказа о нём, представление о вечере, который можно смело назвать помолвкой, было бы неполным. Бабуин был из тех простодушных натур, у коих необразованность компенсируется глубиной чистосердечия. Он был открыт всему миру нараспашку. Неспособность ко лжи, а тем более, к коварству, доминировала в нём безо всяких оговорок. И это была одна из тех сокровенных черт, составляющих тайну русской натуры, не вписывающихся ни в какую модель практического ума и неподвластных миру торгующему, основанному на лжи и «благовоспитанном» лицемерии. Он всегда говорил только то, что думал. А думал он о людях и о мире только хорошее. А если где-то и привирал, то уж никак не в ущерб тому, о чём или о ком шла речь. Его фантазия была столь же наивной сколь и безобидной. Если же кто-то поступал с ним или с кем-то другим не совсем справедливо, он сильно огорчался по этому поводу, но сразу любому неблаговидному деянию непременно находил благопристойное оправдание. Тут можно было бы добавить, что его терпимость соперничала с известным утверждением святого проповедника: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу: уже не я делаю то, а живущий во мне грех!»77
  Послание к Римлянам Святого Апостола Павла, 7.19,20.


[Закрыть] Он также думал, что человек является только орудием греха, но никак не его творцом. Человек сам по себе, а его грех сам по себе. Он был уверен, что человек от природы добр, и ежели случается ему совершать нехорошие поступки, то дело не в нём самом – он был только изначальной жертвой, невольным носителем – а в губительной части его подсознания, действующего по законам, неподвластным человеческому разумению. Живи Бабуин в другом времени и при других обстоятельствах, он мог бы пополнить сильно поредевшие ряды достойных священников. И за всё вышеперечисленное он, как и следовало ожидать, слыл у людей за дурачка. Над ним смеялись, открыто издевались по-всякому и только потому, что он радовался всему, что давала нам жизнь: дождю и снегу, солнцу и мраку, синему небу и прозрачной воде, траве, деревьям, пташкам и букашкам и всем живым существам населяющим землю. Животные отвечали ему взаимностью – бродячие собаки ласкались к нему и вызывались на добровольную охрану своего, счастливо обретённого, хозяина и порученного ему деревенского стада, и если Федот наскакивал на своём Буцефале на отбившуюся от стада корову и хлестал по ней кнутом, загоняя бедолагу обратно в животноводческий коллектив, то Бабуин действовал иначе, он не гнал коров, он их вёл, он просто шёл в нужную сторону, а они следовали за ним, безо всякого понукания, и не будет преувеличением сказать, что своим хлыстом – единственным орудием пастуха – он никогда не воспользовался по назначению. От него не шарахались куропатки, когда он проходил по пшеничному полю мимо их гнездовья. Желтобрюхие синицы, красногрудые малиновки и хохлатые свиристели чуть ли не садились ему на плечи. Под стрехой его дома в изобилии лепили гнёзда многочисленные ласточки. Даже хищники обходили его стороной, отдавая дань уважения его незлобивому нраву. Ни один коршун из тех, что круглое лето кружат над сёлами, высматривая добычу, не подцепил с его двора ни одного цыплёнка. Лесные острозубые обитатели также не причиняли вреда его домашним питомцам. Однажды в одну из суровых зим девяностых, когда начались валиться колхозы, все жители окрестных деревень в разгар становления рыночной экономики были ввергнуты в немалый убыток: кто-то не досчитался в своём хозяйстве овцы, кто-то коровы, кто-то гусей, уток или кур – оголодавшие волки свирепствовали. Бывало и на людей бросались. Смело заходили во дворы, стояли на улицах, оскалившись на попрятавшихся в домах и боязливо выглядывающих из окон колхозников. И только во дворе Бабуина и его престарелой матери весь немногочисленный скот пережил ту зиму в целости и сохранности. Людям и это не пришлось по душе, и к их презрению к Бабуину стала примешиваться непонятно откуда взявшаяся злоба. И хотя кроме своей бесконечной доброты, в нём не было ничего из того, что бы говорило о патологическом нарушении психики или о намерении кого-то оскорбить своим благостным отношением к миру, многие считали его беспросветным идиотом. И всё-таки нашёлся в деревне один-единственный человек отнёсшийся к нему по доброму, жалеючи. Этим человеком была трагически погибшая Анна, жена его напарника по пастушеству Федота Махалкина и мать Алисы. Но это особая статья… И лишь по большим праздникам подвыпивший народ мягчел к нему, проявлял особую снисходительность, причиной которой была чисто практическая заинтересованность – Бабуин играл на гармошке.