Текст книги "Шестая Бастионная"

– Сколько? – переспросил Юрос.

– Больше семи сотен.

– Это хорошо, – сказал Юрос и задумался.

А Сандалик посопел и с сожалением уточнил:

– Но все же Южная часть была в городе главная. Там были самые важные улицы и дома.

– Главное в любом городе – это люди, возразил я. – Не дома, не улицы, а те, кто там живет. Город не раз бомбили, сжигали, разрушали, а люди оставались, и город – опять вот он… Пока людей не победили, нельзя сказать, что город сдан…

По лестнице взбежала стайка веселых третьеклассников. Один из них – Владик Палочкин, сосед Вихревых, – помахал нам рукой и пульнул в Юроса из пластмассовой трубки сухой ягодой. Юрос обрадованно погнался за ним, но вдруг остановился и вернулся задумчивый.

– Надо идти, – сказал Сандалик. – Скоро сбор. Юрик, ты за мной зайдешь? Или я за тобой?

– Я за тобой, – быстро откликнулся Юрос. И глянул на меня: – А вы сейчас куда? К нам?

– Я здесь постою. Посмотрю… Вам-то хорошо, а мне скоро опять уезжать.

– Когда? – одинаково огорчились Юрос и Сандалик.

– Послезавтра.

Юрос подскочил:

– А завтра пойдем с нами на яхте? Мы на «Фиоленте» пойдем, папа обещал!

– Если будет так дуть, ни одну яхту не выпустят…

Сандалик посмотрел на небо.

– Не будет, – решил он.

И правда, ветер сделался послабее, а чистого неба становилось все больше.

– Стихает, – сказал Юрос. – А недавно еще так свистело. На берегу такой грохот…

Санька улыбнулся:

– Мы еле-еле пушку услыхали, когда она в двенадцать часов на равелине бухнула.

Юрос поглядел на нас по очереди и довольно сказал:

– Понял! Меня Владька своей трубкой надоумил! Нужен пылесос!

– Зачем? – разом удивились мы с Сандаликом.

– Для пушки. Для нашей, на Девятом бастионе. Мы к самоварной трубе пылесосный шланг подсоединим, он как дунет! Будто воздушное орудие! То есть пневматическое.

– Бомбы не полетят, песок тяжелый, – деловито возразил Сандалик.

– А не надо бомбы. Мы победный салют устроим, когда бой кончится! Всяких разноцветных звездочек из бумаги нарежем и зарядим… Они как полетят! По всем дворам!

"По Шестой Бастионной и по всей округе", обрадованно подумал я. Но Юросу на всякий случай пообещал:

– Мама вот покажет тебе за пылесос. Такой салют будет…

– А у нас есть специальный, чтобы играть. Андрюшка оставил старый, когда уезжали…

– Завтра будет настоящий салют, – вспомнил Сандалик. – День танкистов. Пойдете с нами смотреть?

– Конечно.

Они разбежались. Юрос к своему дому на пригорке, Сандалик – вниз, на улицу Очаковцев.

Я постоял еще с полминуты, потом догнал Сандалика.

– Нам по пути, я в библиотеку.

Сандалик серьезно кивнул и вдруг взял меня за руку. Как Юрос, когда мы гуляли вдвоем. И сказал чуточку смущенно:

– А вы хорошо придумали, что город – это люди…

– Здрасте! Разве это я придумал? Я эту мысль еще в самые детские годы вычитал. Кстати, тоже в книжке про Севастополь…

– Ну все равно хорошо… Значит, каждый человек – это будто частичка города?

– Конечно.

– Все-все!

– Ну разумеется… А что здесь удивительного?

– Просто интересно… – Сандалик улыбнулся. – Значит, и Тарасик?

– Само собой.

Санька помолчал и вдруг спросил, глядя под ноги:

– И Димка?

– Какой Димка?

– Ну… Турчаков.

– Что поделаешь, – сказал я.

Санька пнул кожуру каштана и шепотом проговорил:

– Ну и ладно…

– Что "Ладно"?

– Да так, ничего… А здорово Юрик про салют придумал! Да? – Он еще не решался называть нового друга боевым именем Юрос.

– Да, Сандалик, – сказал я. – Замечательно.

Пойти на яхте я не смог: в библиотеке меня уговорили поехать на встречу с ребятами в ближний совхоз. Встреча получилась интересная, но о том, что не пришлось выйти в море с Юросом, Алькой и Сандаликом, я все равно жалел. Главное, и погода была очень подходящая: солнце и ветер самый тот… Зато мы встретились вечером и пошли смотреть салют. Пошли на берег между Хрустальным мысом и яхт-клубом, в молодой, недавно посаженный парк.

Громадные букеты салюта вставали над берегами и опрокидывались в черной воде рейда. Делалось очень светло, и тогда было видно, как много на берегу людей.

Сандалик взял меня за рукав и шепотом сказал:

– А пойдемте, я познакомлю…

Я увидел в нескольких шагах высокого флотского лейтенанта с малышом на руках и молодую женщину. Мы подошли.

– Вот… – засмущавшись, пробормотал Сандалик. – Это Люся, а это Гриша.

– А это Тарасик, – понял я. – Здравствуйте…

Тарасик тихо ликовал на руках у отца. Салют отражался в его глазах восторженными вспышками. При каждом залпе Тарасик молча взмахивал руками, словно хотел улететь вслед за ракетами.

Наконец салют кончился, и теплая ночь с неяркими огоньками мягко накрыла город.

– Пойдемте к нам пить чай, – сказала Люся. – То есть к нашим маме и папе…

– Нет, к нам! – заявил Юрос.

Я сказал, что провожу ребят и мы заглянем к тем и другим.

Так мы и сделали. Но сначала мы с Сандаликом долго ждали Юроса, который дурачился: спрятался под обрывом и мигал нам из темной травы фонариком.

Назавтра я уезжал из Севастополя. Сандалик и Юрос прибежали на вокзал, конечно, за пять минут до отхода поезда. Растрепанные и веселые. Сказали, что на Девятом бастионе только что закончились бои и был победный салют.

– А кто победил? – спросил я. – Вы или те, кто штурмовал?

– По очереди, – сказал Юрос.

– А салют был общий, – сказал Санька.

На прощание они подарили мне две звездочки от салюта. Одна из алой глянцевой бумаги – другая из фольги.

…Звездочки лежат сейчас между страницами общей тетради, в которой я пишу эту повесть.

Я хотел написать про год из жизни обыкновенного севастопольского мальчишки. И вот написал. Год прошел, историю тоже можно кончать. Но получилось, что в конце опять прощание, а я не люблю грустных концов.

И к тому же мне хочется рассказать еще про один день из жизни Сандалика. Про то, что случилось уже после моего отъезда.

…А в общем-то ничего и не случилось. Просто в конце октября ветреным и неласковым днем Саньку потянуло в Херсонес.

Он и сам не мог понять, почему потянуло. Такое случалось и раньше, но в хорошие летние дни, в ту пору, когда можно было встретиться с Одиссеем. А сейчас что? Одиссей в далеком плавании, под скалистыми обрывами наверняка грохочет тяжелый шторм. Вон какие низкие и беспросветные облака бегут с моря.

Но все равно хотелось оказаться на берегу. И Санька не стал спорить с собой. После уроков сел у рынка на шестой троллейбус и доехал до кинотеатра "Мир".

Самая короткая дорога вела к Херсонесу мимо школы. Той самой, где Санька в прошлом году хлебнул немало обид. Летом Санька обходил школу стороной, но сейчас была такая хмурая погода, что не хотелось удлинять путь.

Нагибаясь навстречу ветру, Санька пошел вдоль школьной изгороди. У бетонных решеток стелились по ветру кусты.

Из боковой калитки вышла на тропинку высокая девчонка. На ней трепыхался короткий светлый плащ. Санька мельком подумал, что девчонка похожа на мачту, вокруг которой запутался парус. И тут же узнал ее.

Она остановилась и сказала чуть нараспев:

– Ой, Дальченко… Откуда ты?

Саньке не хотелось огрызаться. Все-таки с Эмкой он просидел за одной партой чуть не полгода, и она к нему относилась лучше других. Но и заводить долгий разговор не хотелось.

– Гуляю, – хмуро сказал он.

– В такую-то погоду!.. А я думала, ты нас навестить решил.

– Нет, просто мимо шел, – сдержанно проговорил Санька.

– А как ты сейчас живешь? – вежливо спросила Эмка. – Как дела в той школе?

– Отлично! – искренне сказал Санька. – Не то что… – Он замолчал, но Эмка все поняла.

– Все-таки ты слишком обидчивый, – вздохнула она. – Просто еще совсем ребенок.

– А я и есть ребенок, – ядовито ответил Санька. – А ты, если длинная такая, значит, взрослая?

Эмка не рассердилась. Видимо, она и в самом деле была взрослее Саньки. Она сказала примирительно:

– Наверно, класс тоже в чем-то был не прав. Это и Александра Самойловна говорила. Она тебя хорошо вспоминала…

– Слышал уже, – усмехнулся Санька. – Пускай и дальше вспоминает. Передай привет.

– Да ее уже нет у нас… Ты разве не знал? Она в больнице с лета.

Санька пожал плечами: откуда он мог знать?

– А что с ней?

– Ну, ты разве не помнишь, какая у нее шея была? Это опухоль… Говорят, состояние очень неважное. – Эмка совсем как взрослая тетушка покачала головой.

А Санька ощутил, какой сейчас холодный ветер. Поежился.

"А я думал: это она для крика горло раздувает", – вспомнилось ему. И еще вспомнилось, как после его драки с Димкой она сказала: "Ну, вам-то чего не живется?"

Наверно, уже знала, что у нее такая болезнь. А надо было все равно вести уроки, проверять тетради и вообще жить… А каждый час думалось, думалось: сколько еще жить-то?..

Нельзя сказать, что Саньку стала мучить совесть. С Александрой Самойловной он почти не спорил, двоек у нее не получал и виноватым себя не чувствовал. Нельзя сказать и то, что ощущал сейчас какое-то горе. Хорошего от Сан-Самы он не видел, была она чужим человеком. Но все теперь иначе вспоминалось. Понятнее и печальнее…

– Она в какой больнице? – спросил Санька.

Эмка виновато заморгала.

– Понимаешь… Я еще точно не знаю.

"Свиньи вы все-таки, – подумал Санька. – Она вас и на экскурсии водила, и футбол организовывала, и билеты в театр, и праздники всякие…"

Ему не хотелось ссориться, как-то не к месту это было сейчас. И он промолчал. Промолчал, однако, выразительно. Эмка вздохнула:

– Да, нехорошо, конечно… Мы узнаем и сходим.

– Ладно, я пошел, – сказал Санька.

– Ну, что же… – сказала Эмка. – А ты сюда зачем приехал? К знакомым?

– По делу.

– Какой ты серьезный…

– А говорила "ребенок", – сердито отозвался Санька.

– Ну и что! Серьезный ребенок… А у нас в классе в этом году опять два новичка.

– Бедняги, – сказал Санька.

– Ничуть не бедняги. Они прекрасно вписались в коллектив.

– Ну, значит, такие же, как Турчаков…

– Турчаков? – переспросила Эмка тонко и пренебрежительно. – Вот уж!.. Если хочешь знать, у него теперь в классе никакого авторитета.

– Почему это? – удивился Санька. И теплым червяком шевельнулось в нем довольное чувство: так и надо Димочке.

Эмка сказала солидные и, видимо, чужие слова:

– Он оказался дутой величиной.

– Чего-чего?

– Мы это поняли еще весной. Он просто умел пускать пыль в глаза, вот и все… А в этом году Анна Антоновна, наша новая классная руководительница, его окончательно раскусила.

– Да? – усмехнулся Санька, понимая, что уже не радуется.

– Да… К тому же он оказался хвастуном. Отец у него вовсе не капитан. То есть он раньше был капитаном, а потом его понизили до второго помощника.

Тогда Санька сказал вслух:

– Свиньи вы все-таки…

Обошел он Эмку и зашагал вдоль забора. Ветер сердито дергал на нем куртку.

А на берегу ветер совсем взбесился. Дул с такой силой, что тяжелый колокол на каменных столбах качался и под ним гудело медное эхо.

Черно-зеленое, исчерканное зигзагами пены море штурмовало обрывы, и волны гремели у скал, и холодные клочья влаги взлетали даже сюда, на высоту. Ветер отталкивал Саньку от кромки берега, словно ударами тугих кожаных мешков.

Санька прижался к каменной квадратной опоре колокола.

"Видит, на море черная буря, – подумал он. – Стал он кликать золотую рыбку…"

Но кликать было некого. Одиссей был в плавании. Берег пустой. Море пустое.

Нет, Санька не ощущал большой грусти. В эти дни, что бы ни случилось и какое бы ни было настроение, Саньку всегда грела мыль, что есть на свете веселый, неустрашимый Юрос и сегодня они обязательно увидятся снова.

Но сейчас у Саньки было чувство, будто он что-то потерял. Или, точнее, хотел встретить кого-то и не встретил…

Наконец Санька послушался ветра, отошел от обрыва и, цепляясь брюками за колючки, пробрался к своей колонне.

Тронул ее, привычно обрадовался теплу мрамора. Но подумал сейчас не об Одиссее и не мальчике из будущего, а опять о Юросе.

Однако эта мысль была мимолетной.

Санька снова стал смотреть в изрисованное пенными полосами море. Облака над морем и над Санькой двигались беспросветными толпами.

"Ой-ей-ей, оказаться сейчас на яхте среди таких волн", – зябко подумал Санька. Шторм был совсем не похож на тот, в который Санька попал в августе.

Наверно, в такую погоду и погиб "Везул"…

В таких волнах погиб юнга Андрей Шуширин…

Да, в таком бешеном море можно потерять голову.

"Но если ты не один, если тебя не бросили, можно и выдержать, – успокоил себя Санька и опять вспомнил Юроса. – А у этого Андрюшки просто не было друга…"

Он отбросил эту мысль. Потому что она толкалась туда, куда Санька не хотел ее пускать. И он стал думать о другом. О том, кем бы стал юнга Андрюшка, если бы вырос. Может, офицером? Или матросом? Наверно, все равно он оказался бы на севастопольских бастионах в пятьдесят четвертом году прошлого века. Уже взрослый, усатый, крепкий. Как тот бронзовый матрос, что стоит с ядром в руках у памятника Корнилову.

"Отстаивайте же Севастополь…"

Ну пускай в названиях кораблей на оборотной стороне памятника не дописаны твердые знаки. Наверно, все-таки не в них главное. Главное – в этих словах, что впереди.

Санька сжал зубы.

Если надо, он будет отстаивать. Пускай он не самый смелый, пускай Эмка говорит, что ребенок. Но если надо он защитит и бастионы, и город.

"Но ведь город – это люди…"

Санька мотнул головой, чтобы прогнать продолжение мысли, но она уже толкнулась:

"А Димка?"

Море тревожно гремело. И другие моря на Земле тревожно гремели. И на свете было неспокойно. Город знал это и жил в готовности, как живет в готовности военный флот. Но все же сейчас были здесь мирные дни, и никого пока не надо было защищать и отстаивать. Среди тех, кого знал Санька, никого. Почти…

Кроме одного человека. Того, кто оказался будто на скользкой штормовой палубе один-одинешенек.

Если человек сорвется с палубы, его потом недосчитаются на каком-нибудь бастионе.

Может быть, на Девятом?

"Да выдумал ты все", – с жалобной досадой сказал себе Санька. Но другой Санька, более откровенный (или Одиссей, или тот мальчишка из будущих далеких лет, или просто-напросто храбрый и честный Юрос), хмуро ответил:

"Не ври ты…"

И Санька больше не стал врать себе, будто не помнит, как глядел тогда ему в спину Димка Турчаков. Не стал врать, что не помнит размытого адреса…

Санька еще раз погладил колонну и медленно пошел среди кустов и руин. Сначала медленно, потом торопливей и решительней.

А ветер толкал, толкал его в спину, будто лишь для этого и разгулялся над берегами, похожими на неприступные бастионы.

ЗАЯЦ МИТЬКА
Сентиментальная повесть обо всем понемногу[1]1
  Предуведомление. Автор считает необходимым сообщить уважаемым г.г. читателям, что данная повесть, несмотря на достоверность ряда излагаемых в ней эпизодов и реальность многих, (но не всех) действующих там персонажей, является не документальным произведением, а всего лишь художественной (насколько это доступно автору) прозой с присущей этому жанру фантазией. Единственные стопроцентно реальные прототипы – сам заяц Митька и коты Макс и Тяпа, которые, впрочем, заранее обещали к неточностям не придираться и жалоб на автора не писать.


[Закрыть]

1

Митька на меня обиделся. И вполне справедливо. Потому что я поступил по-свински, забыл про него, когда пришли гости.

Гостями были двое ребят из парусной флотилии «Каравелла», командором которой судьба сподобила меня быть уже тридцать лет и три года. Впрочем, ребята пришли отметить не эту дату, а другую, отмеченную тоже двумя одинаковыми цифрами: в ту пору годы мои неутомимо катились к отметке 55. Возраст, прямо скажем, не юношеский, радоваться нечему, но все же я бодро выставил на середину своей «каюты» журнальный столик с нехитрым угощением.

А ребята выставили квадратную бутылочку с романтическим парусником на этикетке. Я для порядка покачал головой и поцокал языком: мол, этому я учил вас в нашем славном морском отряде?

Гости сдержанно погоготали. Потому что ребятами они оставались теперь лишь в моей памяти, а на самом деле были таковыми в конце шестидесятых. А сейчас – люди вполне солидные, обремененные собственными детьми, женами и семейными заботами…

До поздней поры сидели мы тут, среди стеллажей со старинными лоциями, среди штурманских карт, морских пейзажей и парусных моделей. Тикал корабельный хронометр, позванивали вилки и шла неторопливая беседа. Мы вспоминали…

Вспомнить было про что. И про первый наш парусник, сделанный из корпуса старой моторной лодки, и про наши фанерные яхты с гордыми именами: «Атос», «Портос», «Арамис» и «Д’Артаньян», и про шквалы на нашем неспокойным Верх-Исетском озере. И про всякие дальние путешествия. Например, про плавание на пароходе «Адмирал Нахимов» из Севастополя в Сухуми.

Пароход попал тогда в крепкий шторм. Клочья пены летели на палубу. От качки и ветра сам собой звонил на баке судовой колокол. Пассажиры полегли по каютам. А мальчишки и я торчали на верхней палубе, вдыхая и впитывая в себя этот разгул морской стихии. Было ничуть не страшно. Пароход был стар, но крепок. Он уверенно разрезал старомодным вертикальным форштевнем зеленые валы. Дым его двух громадных труб смешивался с низкими клочкастыми облаками. «Адмирал» верил в себя. Он, конечно, не ведал о своем будущем, о страшном конце на дне Новороссийской бухты. Впереди у него было еще ровно двадцать лет…

Около полуночи я проводил своих капитанов до лифта и вернулся в каюту… И горестно охнул. Митька сиротливо сидел в уголке у электрического камина и с немым упреком, с тоскою даже смотрел на меня бело-черными пластмассовыми глазами.

– Ох я дубина! Прости меня, малыш…

Митька не должен был сидеть здесь, в одиночестве. По традиции полагалось ему, когда приходили гости, устраиваться рядом со мной на диване и слушать разговоры. А гостям следовало время от времени обращать на Митьку внимание и вспоминать интересные случаи, которые с ним, с Митькой, в разные годы имели, как говорится, место. Кроме того, этикет требовал, чтобы Митьке время от времени давали пригубить кофе, а иногда и кое-что другое. А сегодня… Ой-ёй-ёй! Как же это я? Видимо, в самом деле стар стал!

– Иди ко мне, мой хороший. Не сердись…

Я плюхнулся на диван, усадил Митьку верхом себе на колено. Подхалимски потрепал его по длинным, штопанным-перештопанным ушам.

Когда-то под материю были вставлены узкие петли из стальной проволоки, и Митькины уши торчали бодро и упрямо. Но теперь они превратились в два истрепанных лоскутка из серой диагоналевой ткани (такая лет тридцать назад шла на «стильные» пиджаки). Кстати, и весь Митька сшит из этого же материала. Ткань порядком замызганная, от упругости в ушах не осталось и следа. Как ее, упругость-то сохранить, если за уши беднягу таскают по улицам и лесам-полям, вздергивают на мачту для просушки, привязывают ими к яхтенному штагу и к поручням… Что поделаешь, раз ты не простой заяц, а корабельный…

Спереди, под правым ухом, у Митьки легкомысленная (как у Шуры Балаганова) лоскутная оранжевая кепочка с зеленым козырьком, тоже порядком измочаленная. Близко посаженные глаза – с молочными белками и угольными выпуклыми зрачками. Не косые, как у обычных зайцев, а, скорее, щенячьи. Очень осмысленные. Нос – черная пластмассовая кнопка. По бокам от носа – два суконных кружочка. Этакая симпатичная мордашка. Между суконных щек торчит красный язычок, тоже суконный. Все сукно, конечно, давно потемнело и задубело от многочисленных угощений… А, вот еще что! Над левым глазом – матерчатая бровь. Неподвижная, но очень выразительная.

Сейчас бровь выражает горькое недоумение: как же ты мог про меня забыть?

– Ну, не сердись на старого растяпу, Мить. Не обижайся…

Митька не умеет сердиться и обижаться долго. Сто ит его вспомнить, пожалеть, слегка подлизаться к нему, и вот пластмассовые глаза блестят совсем по-хорошему, ласково и слегка озорно. И в то же время на морде появляется вопрос: «А что интересного ты мне скажешь?»

Я ничего не успеваю сказать. Умело открыв растопыренной лапой дверь, появляется рыжий кот Макс. Издав ревнивое урчанье, прыгает на диван. «Почему это ты с ним занят, а не со мной?» Ладно, я пригреваю под боком и Макса. Но, машинально почесывая брюхо млеющего кота, я все внимание отдаю Митьке. Мысленно говорю ему:

– Давай, старик, повспоминаем, что было…

Митька излучает радостную готовность:

– Давай!

Видимо, для него вспоминать – это заново переживать прошлые события. Впрочем, и для меня тоже.

– А помнишь, Мить, как ты у меня появился?

– Нет, это ты у меня появился!

– Ну ладно. Как мы появились друг у друга…

2

Был июль семьдесят восьмого года. В ту пору я оказался я в Подмосковье, недалеко от города Солнечногорска, на берегу озера Сенеж. В пансионе Союза художников. Обитал я там в общежитии с операторами, режиссером и художником-постановщиком с Центрального телевидения. Вся эта многочисленная творческая группа была занята съемкой многосерийного спектакля по моей повести «Та сторона, где ветер».

Это было похоже на работу киношников, только снимали не на киноленту, а на магнитную пленку. Это очень удобно, кстати. Отснятый киноматериал, прежде чем посмотреть, надо еще проявить, а тут после каждого эпизода – смотри сразу, пожалуйста. Крути туда-обратно в одном из автофургонов, где полным-полно всяких видеомониторов.

Кстати, фургонов этих – длинных, серебристых, с большими буквами ТV на бортах – нагнали целый автопарк. В одном – энергоустановка, в другом – видеокамеры, в третьем – звукозапись, в четвертом – аппаратура для освещения, в пятом еще какая-то техника. А кроме того, фургон для костюмов, для реквизита и еще для всякого имущества. Однажды на съемочной площадке я насчитал аж восемь этих громадных машин с разными кабелями, прожекторами, динамиками и антеннами.

Порой даже страшновато делалось: какую массу техники запустили в дело, сколько народу включили в работу ради того, чтобы показать на экране историю из моей скромной книжицы в синей обложке. А иногда и гордость появлялась: значит, и впрямь неплохая книжка, если столько вокруг нее хлопот и шума. Может, и спектакль получится удачный. Не даром же опять гудят фургон за фургоном, отправляясь на съемки.

Увы, не всегда количество дает качество…

Впрочем, сперва все шло хорошо. Мальчишки – исполнители главных ролей – подобрались замечательные. Ну, прямо живые герои повести. Сразу «врубались» в действие спектакля, словно не играли других ребят, а жили сами по себе. Особенно хорош был восьмилетний Дениска, игравший второклассника Ильку…

И места для съемок выбрали прекрасные. Одно слово – Подмосковье.

Озеро Сенеж по берегам заросло высокими травами, ивняком и старыми ветлами. За деревьями пестрели крыши дач и домов отдыха. Среди болотистого луга бежала к озеру речка, через которую перекинут был шаткий живописный мостик – ну, словно специально для нашей съемки построенный. Недалеко от речки тянулась по краю озера зеленая дамба, за которой начинались пруды рыбного хозяйства. По дамбе туда-сюда сновали желтые автобусы и разноцветные бликующие легковушки – они возили дачников из Солнечногорска и Москвы в ближние деревни и обратно.

Самой близкой от нас была деревня Загорье. Чудо, что за деревня. На посторонний взгляд – просто былинный заповедник. Над огородами и единственной большой улицей раскидывали тень столетние дубы и липы. Лужайки у домов пестрели ромашками и клевером. Вдоль заборов стоял высоченный иван-чай. Сами заборы, казалось, еще помнили времена Ильи Муромца. И многие дома были им под стать. Почерневшие бревна и деревянное кружево наличников – словно прямо из сказок про Василис и Царевичей.

Жили в деревне почти что одни старики. Их взрослые столичные дети приезжали сюда на своих блестящих «москвичах» и «волгах» только отдохнуть на природе. И привозили на лето старикам их внуков. Почему-то это были главным образом мальчики лет семи-девяти. В большом количестве.

Удивительно яркие были пацанята.

Подмосковный июль в том году был с неровной погодой. Жаркие дни чередовались с весьма прохладными – без дождя, но с зябким ветром, дующим с широкого Сенежа. Московские мамы, боясь детских простуд, заставляли своих чад надевать поверх маек цветные свитера, пестрые курточки или синие шерстяные матроски, а под летние штанишки натягивать плотные колготки – тоже всяких цветов: красные, лимонные, зеленые, лиловые. В таких нарядах загорьевские внучата были похожи на маленьких персонажей из сказок братьев Гримм. Или – на юных обитателей Шервудского леса, мальчишек-стрелков Робин Гуда, о котором два года назад мы с ребятами из «Каравеллы» снимали кинофильм.

Фильм был, хотя и любительский, но цветной и полнометражный. И в нем резвилась целая толпа таких вот красочных сорванцов с поцарапанными щеками и сухими сосновыми иглами в волосах. Как лихо эти разбойники махали деревянными мечами и прыгали с деревьев на неуклюжих стражников шерифа!..

Жаль только, что там у нас не было громадного колодезного колеса – как здесь, в Загорье. Уж мы бы это колесо обыграли в фильме и так и сяк, отсняли бы его во всевозможных ракурсах.

Колесо это считалось главной загорьевской примечательностью. К нему ходили туристы, его рисовали заезжие художники. Старинное, темное, метра три в поперечнике, оно было сколочено из тонких бревен, брусьев и досок. Ржавыми гвоздями-костылями.

Вертикально возвышаясь над колодезным срубом, это сооружение наводило на мысли о древних мельницах, русалках и домовых.

Непонятно было, зачем к обычному колодцу понадобилось пристраивать такой исполинский ворот. Может быть, когда-то им поднимали из глубины какие-нибудь громадные бадьи с особой, чудодейственной водой? Не знаю. Теперь к цепи на бревенчатом валу было привязано обычное оцинкованное ведро. Чтобы вытянуть его из глубины, деды и бабки брались за деревянные ручки на громадном ободе, раскачивали древнеинженерную махину, а она нехотя, со скрипом, приходила в движение, словно ленивое колесо обозрения в городском парке…

Несмотря на все неудобства, старые жители Загорья колесом своим гордились. Любили его. А еще больше любили это устройство их внучата.

Когда бы я ни шел мимо, обязательно видел, как на колесе копошатся пестрые, похожие на цирковых акробатов фигурки. Одни раскачивали колесо, танцуя внутри обода, другие висели на спицах, болтая тонкими разноцветными ногами. А порой находился удалец, который, прыгая по рукоятям, как по ступенькам, заставлял делать колесо полный оборот.

Это похоже было на ярмарочный аттракцион прошлых веков. А издалека – на остроумную заводную игрушку, сделанную для витрины «Детского мира»…

Конечно, глядя на такую карусель, я жалел об оставленной дома любительской кинокамере. И уговаривал оператора снять колесо с мальчишками для спектакля – хотя бы просто как маленькую вставную сцену или деталь пейзажа. Операторы сперва проявляли энтузиазм. Но только на словах. Подвигнуть этих специалистов на лишнюю съемку было гораздо труднее, чем раскачать великанское колодезное колесо.

Взрослые не ругали мальчишек-акробатов, только иногда ворчливо напоминали:

– В колодец не угодите, бесенята…

Впрочем, колодец был с крышкой, а колесо к тому же отстояло довольно далеко от края сруба.

Старые жители были добродушны, приветливы, к работе «киношников» относились с пониманием. Охотно продавали нам парное молоко и пучки свежей моркови. Эту морковку любили грызть наши юные артисты. А потом швыряли в высоту хвостатые, с ботвой, огрызки – это называлось «салют».

Надо признаться, не всегда морковка добывалась праведным путем.

Со мной из Свердловска приехали на съемки двое ребят – мой сын Павлик и его сотоварищ по «Каравелле» Олег. Павлика режиссер уговорил сниматься в роли шестиклассника-вундеркинда Шурика. А Олега я прихватил с собой под тем предлогом, что нужны специалисты по оснастке и вождению парусной шлюпки. Четырнадцатилетний каравелловский капитан был большой дока в области курсов-галсов, рангоута и такелажа. Кстати, это был тот самый «талант», который два года назад лихо исполнил роль Робин Гуда в нашем фильме. Сейчас он в съемках не участвовал, а должность «парусного консультанта» отнюдь не требовала большой отдачи сил. Видимо, от избытка энергии, неугомонный наш Олежек и вспомнил робингудовские замашки. Подбил малолетних актеров провести в сумерках рейд по морковным грядкам загорьевских жителей.

Рейд прошел успешно и тихо, поэтому я узнал о нем не сразу. А узнавши, выругал, конечно, юных телезвезд и прежде всего – своего ненаглядного наследника. Пашка, однако, заявил, что на рискованное предприятие он ходил не корысти ради, а исключительно, чтобы испытать острые ощущения. Ему, видите ли, перед ответственной съемкой необходима была нервная встряска.

Я пообещал Пашке встряску со своей стороны и показал увесистый отцовский кулак. Но втайне порадовался, что мое дитя наконец-то расстается с излишней стеснительностью и чрезмерной интеллигентностью. Вот недавно и купаться бегал без спросу. Взрослеет мальчик… А я старею, ровно четыре десятка стукнет осенью…

А что касается съемок, то они и впрямь часто были «ответственными». То есть сложными и утомительными. Порой мальчишки так выматывались, что вечером уже не хватало сил гонять мячик и дурачиться.

Тогда ребята затевали тихую, не требующую больших сил игру. На плоском озерном берегу, у самой воды, строили песочные города и крепости. Все этим увлекались – и маленький Дениска, и самый взрослый – Олег…

Солнце пряталось за деревней, опускался прохладный полумрак, а вода отливала тусклым алюминием. В небо выкатывалась раздутая желтая луна. Она светила сквозь черные старые ветлы, которые обступали берег. Пахло влажным песком, листьями и остывающей луговой травой. Мальчишки не шумели, переговаривались вполголоса. Каждый строил свой причудливый дом или замок. Дениска – в стороне от всех. Он бдительно и капризно следил, чтобы кто-нибудь случайно не задел его сооружение.

Олег возводил полукруглый форт, похожий на Константиновский равелин в Севастополе.

Павлик приносил в пригоршнях воду и лил на верхушки острых башен. Они становились похожими на торчащие каменные сосульки-сталактиты. Или на тонкие колокольни готического собора, который построил в Барселоне знаменитый архитектор Гауди.

Иногда выходил из кустов и молча наблюдал за «песочной» игрой худенький десятилетний пастушок Митя. Наблюдал без робости, но молчаливо и со стороны.

Митя был единственный мальчик среди постоянных жителей Загорья. От маленьких дачников он отличался и характером, и внешним видом. Всегда тихий, чуть улыбчивый, в побелевших от солнца и стирок спортивных штанах и такой же футболке, в стоптанных сандалиях на босу ногу.

В съемочной группе – и у взрослых, и у ребят – Митя пользовался симпатией за кротость нрава и за то, что он – трудящийся человек. По очереди с одним стариком он пас в окрестных лугах маленькое деревенское стадо. В стаде – четыре взрослых коровы, шесть коровьих подростков – бычков и телок – и «семь животных овечьей породы» (по выражению нашего Дениски).

Мне Митя казался похожим на Ваню Малявина и на других ребят из рассказов Константина Паустовского – белоголовых деревенских мальчиков, в чьих душах живет любопытство к разнообразному миру и данное природой понимание земной красоты.

Однажды проходя по Загорью, я увидел Митю с книжкой. Он читал, сидя на вросшей в землю дубовой колоде рядом с воротами у покосившейся избы.