Текст книги "Шестая Бастионная"

– Здравствуй, Митя.

– Здрасте… – Он вскинул белые ресницы. И на потрескавшихся губах – вопросительная полуулыбка.

– Что читаешь?

Он протянул растрепанную книжку. Это было старое, довоенное еще издание «Острова сокровищ», в серии «Библиотека приключений». С давним детиздатовским значком – мальчиком, который сидит, подтянув коленки, и держит перед собой открытый томик.

В точности такой же «Остров» читал когда-то и я. В первом классе еще…

Я полистал и вернул книжку Мите.

– Интересная?

– Ага… Я уже который раз читаю… – И опять взмах ресниц. – А как по-вашему, это все придуманное? Или по правде было?

Я сказал, что многое из написанного здесь было по правде. По крайней мере, остров такой есть на самом деле, недалеко от Кубы. На нем и правда водились когда-то пираты: пели у костров хриплые флибустьерские песни, стреляли из мушкетов и зарывали в пещерах клады. И я на этом острове недавно был и своими глазами видел остатки пиратских укреплений.

Это я наврал. Будучи на Кубе, на остров Пинос (ныне остров Молодежи) я так и не выбрался. Но о флибустьерах Карибского моря и в самом деле слышал кое-какие легенды и видел в музеях их оружие. И старинных бастионов пиратской эпохи было в Гаване достаточно…

– А кино про Остров вы видели? Было недавно по телевизору…

Я сказал, что, конечно, видел. И по телевизору, и на большом экране. Мало того, несколько лет назад я с ребятами приезжал в Севастополь, и мы подружились с экипажем шхуны «Испаньола», что стояла в конце Северной бухты, у Инкермана. Той самой шхуны, что снималась в фильме. Это было настоящее парусное судно – с капитаном и матросами, с судовым журналом и специальным документом, именуемым «судовая роль». Ее, эту шхуну, соорудили для съемок из старого черноморского дубка, который раньше назывался, кажется, «Клим Ворошилов».

– Очень красивый кораблик. Маленький, но вполне мореходный…

Я не стал рассказывать Мите про дальнейшую судьбу «Испаньолы». Про то, как потом ее отвели в Ялту, выволокли на берег и превратили в бар для туристов. Такое славное морское суденышко – в сухопутную забегаловку! Тьфу… Нет, не буду я расстраивать ни Митю, ни себя…

Я решил рассказать Мите о другом. Как мы в «Каравелле» снимали свои пиратские фильмы. Сперва тот же «Остров сокровищ», а потом лихую комедию «На абор-рдаж!»

В этой комедии участвовал парусник старинного образца, похожий на «Испаньолу», только поменьше. Мы его построили из морской шлюпки и назвали «Дик Сэнд» – в честь жюль-верновского пятнадцатилетнего капитана. А капитан этого «Дика» в фильме был десятилетним. Кстати, звали его Митька. И в кино, и в жизни. Митя Кононов. Этакий юный морской волк в ботфортах, треуголке и с кремневым пистолетом за кожаным кушаком.

В нашей комедии флибустьер-третьеклассник бесстрашно расправлялся с хулиганами, которые посмели обидеть его друзей и его самого.

Правда, решился на смелые поступки наш Митька не сразу. Потому что по натуре он был совсем не драчливый, смирный – вроде здешнего Мити. Но однажды в фильме зазвучала дерзкая песня:

 
Когда тебя замучил враг
И с треском лопнуло терпенье,
Ты сделай самый первый шаг,
Ты сделай очень важный шаг —
Ты вспомни раковины пенье!
 

И Митька берет со стола морскую раковину, прикладывает к уху и слышит зовущий голос океана…

Раковину эту я привез с Кубы. Я ее там выменял у сморщенной коричневой старухи с сигарой в зубах на кусок туалетного мыла. Снаружи раковина была серо-полосатая, с шипами, а внутри – нежно-розовая, с перламутровым отливом. Она до сих пор лежит на моем письменном столе. И в ней по-прежнему не стихает прибой Мексиканского залива…

Я не успел рассказать Мите про кубинскую раковину и наше кино.

– Митенька! – ласково окликнули его со двора. Мама или бабушка. Он улыбнулся чуть виновато, заложил страницу стеблем подорожника и оставил книжку на колоде: смотрите, мол, еще, если хотите. И пошел к калитке.

А я погладил книгу и тоже пошел. По своим съемочным делам. Пожалуй, это и хорошо, что не стал ничего рассказывать. Зачем душу бередить? Все равно «Каравеллы» уже нет, одряхлевший «Дик Сэнд» отдан во взрослый яхт-клуб на чужом озере, яхты-мушкетеры переданы во флотилию «Алый парус», в недалекий от Свердловска город Первоуральск. И впервые за много лет нет на нашем Верх-Исетском озере парусов отряда «Каравелла». Так уж получилось…

Да, но причем здесь заяц Митька? Получается, что рассказ вовсе не о нем.

Пока да. Митьки там со мной еще не было. До той поры, пока наши съемочные дела на Сенеже шли нормально и душа моя пыталась отдохнуть на подмосковной природе. Но спокойная жизнь длилась не долго.

3

Яшка Воробьев – герой книжки и телеспектакля – удирал от мамаши, которая взгрела его веником. Он миновал огородные гряды и сиганул на забор.

– Замечательно сиганул! – радовался режиссер. – Ну, прямо каскадер!

– Да, – согласился я, – лихо… А с забора на улицу он прыгнул еще лучше. Ты эти кадры видел?

– Нет… А что? – В ласковых восточных глазах режиссера появилась озабоченность. Поскольку в голосе моем он чутко уловил нехорошее. Последнего эпизода он и правда не видел, потому что доверил его съемку помощникам.

– Да так… – вздохнул я. – Конечно, ты можешь сказать, что я опять придираюсь к мелочам. Но боюсь, что зрители не поймут, почему мальчик прыгает на забор в оранжевых шортах и клетчатой рубашке, а соскакивает с него в синем тренировочном костюме…

– О-о-о… – Режиссер взялся за щеку, словно при воспалении зубного корня.

– Только не устраивай скандал с мальчишкой. Было холодно, вот он и оделся поплотнее. Он вовсе не думал, что вчерашняя съемка – продолжение сцены на огороде. Через заборы-то они прыгают то и дело… Громогласная Валентина и твои помощницы совсем заморочили ребят.

– А ты не мог проследить, да!

– Чтобы мне опять сказали, будто лезу не в свое дело!

– Злорадствуешь, – скорбно сказал режиссер.

– Ничуть… Я бы проследил, но, к твоему сведению, ездил в Москву за белилами. Тоже не мое дело, конечно, однако лодку-то красить надо…

К съемкам эпизода, где ребята ремонтируют лодку, нельзя было приступить, потому что не было краски. «Исчерпан лимит», – непреклонно заявляли хозяйственники. А нужна-то была пара банок по три рубля штука. Я плюнул, ухватил на плотине такси и поехал в столичные «Хозтовары»…

– Так что вот, краска в наличии. Какую причину теперь отыщут твои операторы для саботажа?

С операторами у меня были постоянные стычки. Конечно, им нелегко приходилось со своими камерами-сундуками, вот они и старались побольше снимать с одной точки, не двигать лишний раз аппаратуру. И кадры поэтому, на мой взгляд, получались «фиговые». Это я, доведенный до ручки, и высказывал открыто. В ответ же слышал от столичных виртуозов телекамеры, что у них дипломы ВГИКа и в советах дилетантов они не нуждаются.

Я в самом деле был дилетантом. Мой режиссерско-операторский опыт сводился к работе с любительскими кинокамерами. Правда, с ребятами из «Каравеллы» сняли мы немало фильмов: полнометражных и, по моему мнению, вполне художественных. Однако, с точки зрения большого искусства, это была, разумеется, самодеятельность.

– Но вы же снимаете по моему сценарию! Кому же, как не мне, знать, что должно быть в кадре?!

Мне мягко разъясняли, что дело сценариста сдать на студию текст и не мешать работать профессионалам.

– Черт знает что! – жаловался я режиссеру. – Они взгромоздили камеру на сарай и снимают все сверху вниз. Ребята получаются ползающими по земле, как тараканы!

– Но в таком ракурсе есть своя логика…

– Очень простая логика: им лень передвигать камеру!.. Это же картина о небе, о воздушных змеях, о мальчишках, мечтающих о высоте! В кадре должны быть облака, птицы, верхушки деревьев! А тут… При такой съемке и песня про август не пригодится!

Несколько песен для спектакля «Та сторона, где ветер», я сочинил сам. Некоторые теперь явно сюда «не вплетались». И особенно жаль мне было самую главную – песню друзей-мальчишек, которые при августовском ветре запускают с крыши воздушный змей.

 
Ночью опять провода засвистят
Песню позднего лета.
Свежие ветры августа
В город придут с рассветом.
Ты подружить со змеем сумей
Звонкий тревожный ветер.
…Только учти: если поднял змей —
Ты за него в ответе.
 
 
Небо в натянутой нитке поет,
Словно в упругом нерве.
Я научился слушать его
Только с тобою – с первым.
Накрепко связаны мы с высотой
Тонкою ниткой змея.
…То, что связало меня с тобой —
В тысячу раз прочнее.
 
 
Я этот миг сберегу навсегда —
Песню под облаками:
Как трепетала моя высота,
Взятая прямо руками.
Как мы стояли вдвоем на ветру —
Нам на двоих один ветер.
…Я тогда понял: раз рядом друг —
Я за него в ответе.
 

И потом еще припев – после каждого куплета:

 
Стартовые площадки —
Солнцем согретые крыши.
Ниткой змея измерена
Первая высота.
Это такое счастье —
В небо лететь все выше!
Пусть он летит уверенно
С ветрами августа!
 

– Скажи ты им, что в кадрах нужно больше неба! – убеждал я режиссера. – И ветер нужен! Разве не ясно?!

– Ай, зачем ты все время ругаешься, – печально отвечал режиссер. – Знаешь, в чем твоя беда? В том, что ты хочешь быть не только автором сценария, но и режиссером, и оператором…

– Да! И реквизитором, и завхозом, и костюмером, и гримером! Потому что вся ваша творческая братия бездельничает! До сих пор не можем снять сцену в саду, потому что не сделали кран для водометного ружья. А заказывали еще весной!.. А как быть, если Илька утром снимается со здоровенной царапиной на щеке, а днем, в той же сцене, царапина эта исчезает, будто ее корова слизнула. А ваша гримерша при этом только хлопает крашеными ресницами! Я вмешиваюсь – и опять я плохой! А ты боишься лишнее слово сказать!

– Что поделаешь, дорогой. Ты уедешь, а мне с ними работать дальше…

Режиссер был человек мягкий. Съемками он был увлечен. Но кроме вдохновения нужна была там еще и крепкая руководящая рука. Тем более, что съемочной группы вдохновение не касалось. Для многочисленной бригады «тэвэшников» съемки были рутинной работой, связанной со множеством неудобств. Помню недовольные лица, когда выяснилось, что ночевать придется в общежитии, без всякого комфорта, а работать с утра до вечера.

Юная заведующая реквизитом пальчиками поправила на себе лоскуточки, заменяющие купальник, изогнула плавную линию бедра и томно спросила:

– Это что же? Значит, никакой личной жизни?

Не знаю, состоялась ли у нее там личная жизнь, но на свои обязанности ей было явно наплевать. Пример тому: история с пером фламинго, из-за которой мои отношения со съемочной бригадой лопнули окончательно.

Это алое с черной оторочкой перо было существенной деталью спектакля. Талисманом одного из героев. Яркое, красивое, оно должно было в кадре долго плыть по воздуху, навевая на зрителей соответствующее настроение. Добыть такое перо должна была все та же девица-реквизитор: в зоопарке, в зоологическом музее, где угодно. Или изготовить в конце концов. Заявка была сделана (так же как на кран для ружья) еще весной. Девица, естественно, «не почесались».

О том, что пера нет, узнали только в день, когда оно понадобилось для съемки. Девица опять повела бедром и заявила, что «эта проблема за пределами моих обязанностей».

Кончилось тем, что после криков и выяснений решение задачи взял на себя наш седой и заслуженный художник-постановщик.

И вот представьте себе: старый, весьма обширной комплекции дядя под радостные крики разноцветных загорьевских внучат и негодующие вопли хозяек начал бегать по деревне за орущими от ужаса петухами.

Петухи были резвее художника. Лишь под вечер загнанное пернатое существо попало-таки в руки тяжело дышавшего служителя искусства и поплатилось длинным пером из своего крыла.

Перо было белое. И художник долго обрабатывал его акварелью и тушью.

Увы, акварель – не природная окраска огненной птицы. Сцена с пером получилась хиленькой. На мой взгляд – просто провальной. Это я откровенно и высказал режиссеру и художнику.

Художник – в общем-то человек славный и часто со мной соглашавшийся – на сей раз не поддержал меня. Его можно было понять: он ради этого пера потратил столько сил. Я же в запале заявил, что надо было не бегать по деревне, потешая жителей, а потребовать перо с того, в чьи обязанности входит подготовка реквизита.

– А то эта ваша «красная розочка» только глазки строит всем мужикам подряд! Есть тут у вас хоть какая-то производственная дисциплина? У нас в «Каравелле» за такой провал задания выгнали бы даже третьеклассника!

Режиссер сказал, что, к счастью, мы не в «Каравелле».

– К счастью, да? Ну так вы дотанцуетесь в конце концов с таким счастьем! Когда пойдут съемки на шлюпке! У вас о технике безопасности – ноль понятия! Олег уже тыщу раз говорил, что паруса сшиты слабые, их оборвет к чертям при первом свежем ветре! И булькнете ребят! Ведь мальчишки-то должны сниматься даже без спасательных жилетов!

Опять вмешался художник. Он величественно разъяснил, что паруса проверял сам и не нуждается в советах юного консультанта из пионерского отряда.

– У меня самого дома надувная лодка «Пеликан». И парус для нее я шил своими руками. Так что учить меня не надо.

Я, все еще сдерживаясь, объяснил разницу между надувной лодкой и шлюпкой, между неодинаковой площадью их парусов и различным давлением ветра.

– Смотрите сами! Здесь даже при трёх баллах полетят кренгельсы и парус останется без шкота!

– Этот, как вы его назвали «кренгельс» не порвет даже КамАЗ с буксирным тросом! – оскорбился художник.

Я взял парус, зацепил указательным пальцем тесемочную петлю и рванул. Петли не стало. Я бросил парус на общежитскую койку и ушел.

4

Я долго бродил по берегу Сенежа. Палец, которым я уничтожил кренгельс, побаливал. И настроение было так себе…

День стоял нежаркий, сероватый, но с частыми проблесками солнца. Оно рассыпалось по озерной ряби искрящейся чешуей. Берег порос кустарником с узкими листьями. Листья были темно-зеленые, словно лаковые, но с пушистой серебристой изнанкой. Сквозь траву проглядывало желтое мелкоцветье.

Я понемногу успокоился. Иногда присаживался на остатки плетня или на забытое кем-то ржавое ведро и доставал из-за пазухи небольшую книжку. Прочитывал страницу-две.

Это был сборник рассказов Паустовского. Я купил его в Москве, когда ездил за краской. В ту пору книжного дефицита покупку эту можно было считать удачей. Хотя издание, конечно, – так себе. Пособие для немцев изучающих русский язык. Все слова были снабжены ударениями, а многие страницы густо оснащены комментариями и переводами на немецкий язык наиболее трудных для иностранного разумения оборотов.

Эти разъяснения порой казались забавными, а иногда и злили. Бедный Константин Георгиевич… Вернее, бедные немецкие читатели…

Я прятал книжку, но продолжал думать о Паустовском. Он умер десять лет назад. Я был на его похоронах. Живым Константина Георгиевича я никогда не видел, хотя и считал его своим учителем. «И теперь уж никогда не увижу», – толкалась в тот похоронный день беспомощная мысль. К этой горечи добавлялась горечь собственных несчастий. Был безнадежно болен живший в Белоруссии отец, а в Свердловске под напором активных педагогических тетушек, местных партийных лидеров и неусыпно бдившей «общественности» разваливалась и шла ко дну моя «Каравелла»…

Тогда удалось спасти отряд. С помощью друзей и журналистов, а главное потому, что был я в ту пору, в шестьдесят восьмом, молодым (тридцать лет), неутомимым, а иногда и яростным.

Теперь, через десятилетие, все повторилось. Те же доносы, выбитые в отрядном штабе окна, придирки милиции, злорадная агрессивность шпаны и кулацкая ненависть «местного населения». Ненависть к мальчишкам и девчонкам в «нездешней» морской форме, вся вина которых в том, что хотели жить интересно и дружно…

Да, все повторялось, но я уже был не тот – сорок лет не тридцать. Накопилась вязкая безнадежная усталость. Такая, что я готов был к любой развязке, лишь бы скорее все кончилось. Именно это настроение, а не какая-то сверхсмелость, толкнула меня на отчаянный шаг. По меркам того времени это была или феноменальная наглость, или просто сумасшествие.

Я отправил в обком партии письмо, в котором (да простит меня читатель за красивость) звенело скрученное в пружину бешенство. Я требовал (о, Господи, требовал у обкома!), чтобы партийные деятели определились в своем отношении к детскому морскому корреспондентскому отряду, который существует уже семнадцать лет и которым руководит не дядя Вася из котельной, а… Ну и так далее. Пусть обком выделит специального человека для защиты отряда от злопыхателей и провокаторов, если там, в обкоме, считают, что воспитательная работа с детьми необходима. А если не считают, то – пожалуйста! Мы успели сделать немало и готовы завтра же заявить о роспуске. Иначе говоря, громко хлопнуть дверью.

Меня вызвал к себе третий секретарь обкома. Он был уралец, наш земляк, но несколько лет проработал в Москве, а недавно вернулся в Свердловск на более высокую партийную должность – отвечать за идеологию в областном масштабе.

Он начал сразу, не предложив даже сесть:

– Ты кто? Камикадзе, что ли?

– То есть?

– У тебя голова-то варит? Такое письмо – нам! Здесь тебе не обком комсомола!

До отъезда в Москву он работал в комсомольских сферах, и нам случалось встречаться.

– Очень рад, – сказал я, – что наш разговор принимает неофициальный характер. Значит, будем по-прежнему на ты?

Он замигал. Он был уверен, что по хамской партийной традиции может говорить собеседнику «ты», но тот – исполненный священного трепета – не должен и помышлять, чтобы отступить от почтительнейшего «вы».

Помолчав, он выговорил:

– Н-ну что ж… М-можно и на ты…

– Тогда объясни, при чем тут «камикадзе»?

– Ты соображаешь, что делаешь? Ты предъявляешь партии уль-ти-ма-тум!

Я не сдержался, хихикнул. Вспомнил «Тимура и его команду». Там один пацан объясняет, что «ультиматум» – слово международное. Означает, что бить будут.

– Ну, обком это еще не вся партия, а ее ма-алень-кая частичка. И к тому же я сам – член КПСС. Выходит, тоже частичка партии. Получается, что я предъявляю ультиматум сам себе?

– Ты словами-то не играй. Я понимаю, ты писатель, языком владеешь…

– Я и не играю словами… – В меня налилась какая-то густая спокойная злость. – Это ты играешь. «Ультиматум»! Ультиматумы предъявляют, опираясь на силу и власть. А за мной какая сила? Сорок пацанов и девочек младшего и среднего школьного возраста…

– Не кокетничай, – поморщился «третий», – Ты опираешься на свой авторитет. На свое лауреатство, на должности в союзных писательских органах. И на все такое прочее…

Я сказал, что все это называется не «должности» и не «все такое прочее». Это просто литературное имя, которое я заработал своим горбом. Своими книжками. Хвастаться нехорошо, но все же можно сказать: здесь я кое-чего достиг. И это у меня не отобрать никакими постановлениями и резолюциями.

Он сообщил без всякой злости, скучновато так:

– Не зарывайся, голубчик. Ты же знаешь: и не таким знаменитостям шеи скручивали.

– Да, – покивал я. – Это вы можете…

– Что ты имеешь ввиду!?

– А ты?

– Я… то, что за свое вызывающее поведение можешь и полететь… из славных рядов.

Мы были одни в большущем гулком кабинете. Я посмотрел в бледные «идеологические» глаза. Сказал вполголоса:

– Вот я испугался-то.

В самом деле, если нет отряда, на фиг мне членство в партии? Не станут печатать? Хрен с ними, переживу трудные времена, это «многих славных путь». Сторожем устроюсь куда-нибудь. А посадить не посадят, все же не та эпоха…

На лице «третьего» появилась задумчивость.

Может, он знал, как меня принимали в партию? Прямо сказать, за уши тащили. Особенно нажимал наш писательский парторг – отставник, фронтовик и хороший поэт. А на него нажимали в райкоме: творческой организации нужны молодые кадры. Единственным молодым был я.

Ссылаясь на то, что не подготовлен, недостаточно сознателен и недостоин такой чести, я упрямился сколько мог. Но заставили-таки написать заявление. Началась многозначительная волокита: анкеты, собеседования, комиссии. На одной из таких комиссий, где сидели твердокаменные бритоголовые ветераны во френчах времен гражданской войны, случился скандал. Меня начали экзаменовать по Уставу КПСС и уличили в том, что я перепутал местами два прилагательных.

Я сказал, что уже не мальчик и считаю странной ситуацию, когда меня гоняют, как пятиклассника по правилам грамматики. Наоборот, я привык сам принимать экзамены у детей: по навигации и парусному делу. А что касается двух вышеупомянутых слов, то, как литератор, я гарантирую: смысл фразы в Уставе от их перестановки никак не меняется.

Реакция была громкая. Разгневанная парттройка потребовала, чтобы пред их очи предстал наш парторг.

Он предстал (уже не при мне, конечно), а потом при встречах смотрел на меня с томительным укором. Чем больше было укора, тем сильнее крепла во мне надежда, что вопрос о приеме отпадет.

Черта с два! Все же приняли в кандидаты.

А через год процедура должна была повторится – при переходе из кандидатов в члены.

Наш писательский шеф – талантливый и милый человек (которому я, увы, доставлял немало хлопот и огорчений) при встрече осторожно сказал:

– Звонили из райкома, говорят, что вам опять надо в комиссию на беседу.

– Это снова к тем гранитным старцам? – (Вообще-то я выразился немного не так, конкретнее). – Не пойду.

– Ну, Слава! Когда вы повзрослеете?

– Никогда, – злорадно сказал я.

– Вы же понимаете: комиссия – это неизбежный этап.

– Не пойду! К этим инквизиторам…

– Слава, вы же роете яму под собой… и подо мной.

– Вы-то причем? Скажите им: он уперся как баран…

Шеф посмотрел на меня долгим взглядом и позвонил в райком.

– Извините, но… я не знаю, как быть. Наш кандидат категорически отказывается идти на собеседование. Говорит, что… Что? Хорошо… – Он посмотрел на меня с выражением человека, которому вскрыли нарыв. – Они сказали: черт с ним, пусть приходит прямо в райком.

Не идти в райком было нельзя. В этом случае виновником моего неприема в партию был бы я и только я. Без всяких уверток. «Он отказался самым вызывающим образом!»… Какие последовали бы меры, можно гадать. Но одно несомненно: на «Каравелле» был бы поставлен крест. Разве можно подпускать к детям человека, который нагло игнорирует «ум, честь и совесть нашей эпохи»!

«Каравелла» была смыслом моей жизни. Да если бы только моей! Многих ребят – тоже. И ради них, ради отряда я готов был идти на компромиссы «до упора».

…Но сейчас-то, при беседе с «третьим», когда уже стало ясно, что отряду больше не жить, что я терял?

«Третий» вдруг спросил вполне по-человечески:

– Ты, видать, чертовски устал?..

Я поддался на это сочувствие:

– Устал, чего там… Только не от ребят, а от войны со всякой сволочью.

– Ладно. Мы подумаем, как быть. Через неделю позвоню, мы обговорим детали…

Ни через неделю, ни через две он, конечно, не позвонил.

Ребята собрались в последний раз, и «Каравелла» официально объявила о своем роспуске – из-за непосильных условий существования.

Отправили об этом письма всем, с кем были связаны общей работой: в журналы «Пионер» и «Вожатый», в «Пионерскую правду», в ЦК комсомола. Там поохали, посочувствовали, на этом и кончилось.

Мне казалось, что ребята не очень огорчены таким концом. Видимо, они были измотаны не меньше меня.

Я испытывал и грусть, и облегчение. И чтобы задавить в себе печаль, с головой кинулся в хлопоты, связанные со съемками спектакля.

Как говорится, поменял шило на мыло. Знать бы заранее, как оно здесь все обернется!

Теперь можно было бы плюнуть и уехать домой. Но не хотелось срывать со съемок сына. И дело даже не в нем – Пашка не очень-то горел на этой актерской работе. Но наш отъезд сорвал бы вообще все съемки спектакля, а это обернулось бы немалой бедой для других ребят – тех, для кого съемочная жизнь оказалась радостью, праздником и «страницей биографии».

5

В таких вот грустных размышлениях и воспоминаниях бродил я по берегу, а потом вышел к деревне.

Там всю улицу загромождали серебристые фургоны и раздавались вопли звукооператорши – в одном из дворов снимали очередной эпизод. Про то, как ребята приходят к матери своего приятеля Яшки – он утонул весной, во время ледохода.

Яшкину мать играла Майя Булгакова. Я видел ее во время съемки накануне, когда она говорила о погибшем Яшке. Видел ее искренние слезы. Аж горло перехватило – будто все по правде.

…А в те дни, когда я уже писал эту повесть, в теленовостях сообщили, что Майя Булгакова погибла в автомобильной катастрофе. Отчего так не везет в жизни хорошим людям?

Вспомнилось, как в перерывах между съемками она жаловалась с каким-то деревенским простодушием (возможно, не совсем вышла из роли), что хороших фильмов ставят мало, сниматься негде.

– Написали бы вы для меня сценарий, а?

Это, конечно, полушутя.

Так же полушутя я обещал подумать об этом. И ничего, разумеется, не написал. Какой из меня киносценарист! С этой-то пьесой, по собственной книжке, намучился… Но теперь, через многие годы, нет-нет да и царапнет совесть…

…Я постоял у крайнего фургона, прислушиваясь к звукорежиссерским воплям. Не исключено, что эта дама орала на моего Пашку. У него был негромкий, «идущий в себя» голос, и мощности микрофона не хватало для полноценной записи.

Но парнишка-то чем виноват, если техника паршивая?

Нужно было уходить, чтобы не впутаться в новый скандал. Я обошел фургон и зашагал в другой конец улицы. Мимо громадного колодезного колеса. В колесе притулилась к бревенчатой спице девочка лет семи – в малиновом свитере и длинной, синей в белый горошек юбке. Грустная, как Аленушка. Держала на коленях и гладила тощего черного котенка, что-то говорила ему. Котенок беззвучно разевал крошечную розовую пасть.

Я вышел к плотине и с нее на попутном «москвиче» уехал в Солнечногорск.

В городе я побродил по улицам, позаглядывал в магазины (без всякой цели) и наконец остановился у ларька, где торговали разной мелочью. В том числе игрушками. Перед застекленной стенкой с окошком была широкая доска – прилавок. На доске лежали пластмассовые куклы, деревянные клоуны, а среди них – тряпичный заяц в кепочке как у одесского пижона и в оранжевом комбинезоне.

…Сейчас я опять спохватываюсь: назвал повесть «Заяц Митька», а до сих пор почти ничего не написал о нем. Только теперь, на тридцать третьей странице общей тетради подступил к истории главного героя. Но так уж получилось…

Заяц смотрел на меня грустно и даже с болью. Возможно, он страдал от булавки, которой к животу его был приколот бумажный клочок с ценой: 3 р.

Сентиментальная память колыхнула мои детские воспоминания. Когда-то в давние дошкольные времена у меня был уже сшитый из лоскутков заяц. Не очень похожий на этого, но тех же размеров и тоже лупоглазый. Куда он потом девался, не знаю.

Что, если тот давний приятель вернулся сейчас ко мне в новом обличье?

Мне нужно было утешение в нынешних печалях. Нужен был друг и собеседник. Я с негодованием сорвал с зайца бумажку-ценник. Выдернул из бедняги и воткнул в прилавок булавку. Молча протянул удивленной продавщице три рубля. И понес зайца в ладонях, как потерявшегося и найденного котенка.

– Малыш… как же мне тебя назвать?

Заяц молчал, но в отдалении замычали коровы. Я вспомнил знакомого пастушка.

– Ты будешь Митька!

На плоской, сшитой из серой диагоналевой ткани мордашке проступило удовольствие. В пластмассовых зрачках зажглись солнечные искры.

– Мы будем друзьями, верно?

Митька помахиванием длинных ушей одобрил эту мысль.

Начало дружбы следовало отметить. В ближайшем продуктовом магазине я обзавелся бутылкой пятизвездного «Самтреста» и не спеша двинулся в наше общежитие на краю Загорья.

Комната, где я жил, была большая, на пять мест. Режиссер, его помощники и операторы – мои соседи – уже вернулись со съемок. Вели между собой профессиональный разговор. Меня, дилетанта, они игнорировали, тема была для посвященных.

Я выглянул в окно: далеко ли Пашка и Олег? Они с другими ребятами гоняли мяч на лужайке.

– Все в порядке, Митька. Больше нас никто не интересует. Сейчас мы отпразднуем наше знакомство. А дипломированным жрецам телеискусства не дадим ни капли.

«Жрецы» напряженно примолкли, надеясь, что последние мои слова шутка.

Но мы с Митькой и вправду отпраздновали начало нашей дружбы вдвоем, устроившись на моей кровати. И завистливые вздохи соседей не тронули ни мое железное, ни Митькино ватное сердце. Вот так…

– Будь здоров, Митька. Я напишу про тебя книжку!

После этого я всюду ходил с Митькой. Мы гуляли по окрестностям. В съемки я больше не вмешивался. Мне стало ясно, что этот телесериал загублен на корню. Я просто ждал, когда освободится Павлик. Олег – тот давно был свободен, и ему, как и мне, хотелось домой.

Мы с Митькой болтали о том, о сем. А если и молчали, то понимающе. Случалось, я читал ему отрывки из книжки Паустовского, и мы посмеивались над неуклюжими немецкими комментариями. Павлик иногда принюхивался к Митькиной морде и строго смотрел на меня:

– Опять?

– Да ты что! Это с прошлого раза не выветрилось!

– Знаю я вас…

Однажды вновь случился пасмурный день. И холодный. Но дождя не было, и съемки решили не отменять – график поджимал. Помощница режиссера уговаривала Дениску надеть под шорты колготки, иначе продрогнет. Денис уперся:

– Не хочу я как девчонка!

– Причем тут девчонка! Сколько мальчиков так гуляет!

– А я не буду! Всё! Я сказал!

– Ну и ходи весь в пупырышках!.. Простудишься и помрешь.

– Ага.

 
Если я в пупырышках,
Значит, скоро мне крышка, —
 

сумрачно срифмовал талантливый ребенок, но решения своего не изменил. А меня спросил:

– Вы сегодня опять с Митькой гулять будете?

– Конечно. Ему-то простуда не грозит.

– Вам обоим не грозит, – вставил подошедший сын. – Вы умеете греться.

– Как ты разговариваешь с отцом!

– Проницательно, – сказало мое чадо.

Но чадо ошиблось. Мы с Митькой не собирались в злачные места, а просто решили побродить вокруг Загорья. В подтверждение наших невинных намерений я даже кликнул с собой Олега, но он ушел рыбачить.

Мы с Митькой опять остались вдвоем.

Верьте – не верьте, но я ощущал в Митьке живую душу. Можно счесть это непростительной сентиментальностью сорокалетнего мужика, можно – «сдвигом по фазе», результатом того, что долго работал в жанре фантастики. Но я пишу то, что было. И я был уверен, что Митьке, как и мне, по душе заросшие берега Сенежа.

Я позавтракал в столовой, а потом взял Митьку за уши (ему это нравилось), и мы двинулись по главной улице Загорья. Было вокруг зябко и серо, в могучих дубах вздыхал влажный ветер. Но вот пробился из-за пепельного облака тонкий луч. Ударил в замшелый забор. И в этом месте (вот колдовство-то!) возник яркий, как солнечный блик, мальчик. Словно вернулся один из сказочных королевичей, которые в начале дачного сезона любили вертеться на колодезном колесе (а потом, в жаркие дни, полиняли, пообтрепались). Он как бы съехал сюда из-за облака, по скользкому лучу.