Текст книги "Анастасия, или Кому выгоден миф о гибели Романовых"

Путиловы имели земли под Петербургом, держали скот и птицу, поставляли молоко и яйца. Я видела одну их ферму, где выращивали кур. Это три больших загона для кур, отдельно для белых, красненьких и рябеньких. Коровы у них были породистые – цементалки, свиньи английские. Не знаю, выращивали ли животных и птицу в имениях государя в Тамбовской, Курской, Ярославской губерниях, как это делалось у Путиловых. Еще одно известное лицо в России – Кузнецов Сергей Петрович, фабрикант. Он и его жена из дворян. Имя Кузнецова гремело по всей России. Такой посуды, как у Кузнецова, не было и не будет. Кузнецова – красавица. И хотя ее лицо было немного испорчено оспой, это не отнимало у нее красоты. В семье были два сына – Николай и Дмитрий и дочь Нина. Дочь – музыкантша, танцовщица, художница, умела петь – способная девочка. Сыновья – серьезные, самостоятельные, участвовали в делах отца. У каждого из них был свой автомобиль. Кузнецов также посещал государя, помогал деньгами, если отец просил.

Заводчики, фабриканты собирались у Путилова или в другом месте и советовались, как сделать Россию передовой страной. Для этого нужны были деньги. Жены Путилова и Кузнецова дружили. Они занимались благотворительностью и поэтому часто бывали у государыни. Кузнецова обязательно привозила в подарок замечательную посуду.

Чудной доброты человек принц Ольденбургский был женат на тете – Ольге Александровне. Они жили в небольшом доме из десяти комнат. Прислуга у них была хорошей, вышколенной, иностранной. Чистота была необыкновенная. Они развелись незадолго до революции, поскольку у них не было детей. К тому же принц влюбился в восемнадцатилетнюю красавицу. При встрече со мной принц имел обыкновение класть руки сзади на плечи и целовать в голову. Он всегда был рад гостям, старался всех развлекать, угощать, рассказывал веселые истории. Он привозил из-за границы игрушки и дарил их детям. Помню один такой подарок – балерину на лошадке. Нажмешь кнопку – лошадка ездит по кругу.

Принц очень радел о сиротах. Где бы он ни был – расспрашивал. И если таковые находились – помогал их устроить и каждые две недели навещал.

Еще один пожилой человек – князь Нарышкин. Он занимал высокую должность и потому бывал у государя с докладом. У него сложились замечательные отношения с государыней. Он уважал и обожал ее. Становился на колени и целовал ее руки. Его супруга была замечательной хозяйкой. Дети: Аглая и Алла – моих лет, Ванюша и Николаша – помоложе. У князя были две сестры – Полина и Екатерина. Полечка – младшая, а Екатерина старше князя, она была замужем за благородным человеком.

С графом Шереметевым я познакомилась в Норвегии, куда мы ездили с Михаилом Александровичем. Были два брата Шереметевых, один жил в Петербурге и дружил с дядей Сандро, другой – дипломат, с ним водил дружбу Михаил Александрович. Мы поехали в Норвегию по приглашению Михаила Александровича. Собралась компания – человек десять, отправились на «Штандарте». В этой поездке капитан был англичанин Джон, единственный случай, когда капитан был иностранец. Норвегия мне понравилась. Граф Шереметев жил в замечательном доме, где все комнаты были гостиные. В Норвегии жили полтора месяца и не скучали.

С семьей Кочубея Григория Петровича государь и мама дружили давно. Государь принимал его несколько раз в году, и мы ездили к нему в имение, которое находилось верстах двухстах от Полтавы. У них был большой двухэтажный дом в живописном месте, неподалеку – речушки и озера. Обычно ездили к ним летом, когда поспевала шелковица, в Царском Селе шелковичных деревьев не было, а мы, особенно мама, любили шелковицу. Григорий Петрович выращивал три вида шелковицы – черную, розовую и белую. Черная – не хар-тута, которую любила государыня, но другой сорт.

Граф был лет пятидесяти, довольно высокого роста, седоватый, он имел очень солидный вид. Граф был вдовец и жил вместе с дочерью Марией восемнадцати лет. Из любви к дочери он не женился второй раз, не захотел, чтобы у нее была мачеха. Мы объедались шелковицей и привозили с собой в Царское Село. Но из шелковицы, кроме хар-туты, варенье не варится, и потому ее нельзя было сохранить.

В доме графа я жила вместе с двумя Мариями: дочерью хозяина и своей сестрой. Крестный отец дочери графа – гетман Украины Скоропадский души не чаял в крестнице и дарил подарки. Гетман был молодой – тридцати шести лет, и, конечно, Мария полюбила его. Граф был против этого брака – это же крестный отец. Все-таки Мария убежала с гетманом. Вероятно, последний получил благословение от духовных лиц, иначе не решился бы на такое. Скоропадский, несмотря на молодые годы, был вдовый, и детей у него не было.

Мои родители придерживались стороны графа Кочубея, считали поступок гетмана греховным и кощунственным, но Скоропадский не обращал внимания на мнение окружающих, будучи богатым и независимым. Больше я не встречалась с Марией – родители не желали ее видеть.

Из простых людей у государя чаще других бывал староста нашего имения под Петербургом Федор Кузьмич Волохов. Ему было лет пятьдесят, степенный, высокого роста, с бородкой. Он имел большую семью: жену Марфу Васильевну и семь детей, большинство из которых были женаты или замужем. Дома оставались две дочери и сын. Мы бывали у них, в доме у Федора Кузьмича замечательная чистота. Государь крестил двух его детей – Аленушку и Евстафия и делал им подарки на дни рождения. Подарками занимался секретарь по запискам государя. Евстафию государь подарил столярный инструмент, гармонь и мандолину, знал интересы каждого. Крестников у государя было немного, может быть, двадцать пять. Он всех поздравлял. Крестники приходили на Новый год и в Воскресение Христово, приносили угощения и писанки. Государь в свою очередь тоже одаривал писанками. Староста Волохов – умный, положительный человек. Государь подолгу беседовал с ним о посевах, сельском труде, семье.

Из имения во дворец поступали продукты – пшено, жито. Мы любили черный житный хлеб. Каждый день привозили пятнадцать литров молока. Творог, масло и сметана поступали по надобности. Приходили и старосты из других имений государя. Их знали в лицо, пропускали во дворец. Тем, кто их не знал, новым полицейским, старосты показывали грамоты и проходили.

Являлись и ходоки из разных мест, помню крестьян из Смоленской и Тамбовской губерний. Стража передавала их записки государю, и он распоряжался пропустить. Государь подолгу беседовал с ними, расспрашивал о делах, семьях, о том, пьют ли в деревне. Отвечали, что не пьют или пьют в меру. При государе большого пьянства не было. Ходоки приходили два раза в месяц. Тех, кто обращался с жалобами, направляли к секретарю, он ведал этими делами.

Один раз в месяц государь бывал в своих имениях, где любил и не любил бывать. В имении под Петербургом, где старостой был Федор Кузьмич, жили в двухэтажном доме – наполовину каменном, наполовину деревянном, жили несколько дней. Когда ездили в Костромскую губернию, обязательно заезжали поклониться Федоровской иконе Божией Матери.

Государю приходилось посещать народные общества и собрания, он выступал и хорошо говорил, у него был приятный баритон. Отец производил на всех приятное впечатление. Бывало, что недовольные указывали государю на беспорядки и в чем он не усмотрел, но разве можно всем угодить.

Отец держал себя ровно со всеми, он не выделял никого из прислуги, кроме разве что старых преданных людей. Я не слышала, чтобы он кричал на прислугу, изредка в спорах со Столыпиным и другими важными господами он кричал при обсуждении государственных вопросов. Отец был противником жестокости и суровых мер.

Когда приезжали к Голицыным, Григорий Никитич и Анна Ефремовна встречали по-особенному. Первым делом предлагали закусить и выпить чай, спрашивали, как поживаем, как здоровье. По старинному русскому обычаю хозяин сам выходил навстречу гостям.

У князей Голицыных были три дочери – Юленька, Мариана и Светлана, не красавицы, но добрые, ласковые девушки, в их доме всегда были юнкера и устраивались танцы. Мариана обычно исполняла что-либо на фортепьяно.

У других князей Путятиных – трехэтажный дом на Петербургской стороне. Я уже упоминала о Владимире и Ирине. В доме Путятиных всюду висели оружие и картины Верещагина о войне. У них собирались пожилые семейные люди. Я ездила к ним с Татьяной, сестрой, встречавшейся здесь со своим кавалером, племянником князя, которому князь хотел оставить все наследство. Княгиня все рассказывала о своей дочери и плакала. К Путятиным ездил и Распутин, его угощали красным вином.

Еще один человек из нашего общества – писатель Мережковский Петр Григорьевич. Немолодой человек, он любил встречаться с молодыми людьми и рассказывать всякие истории. Когда-то он путешествовал, долго жил в Индии и даже привез жену-индианку. Особенно он был в восхищении от индийской кухни и индианок.

У Юсуповых бывали Рогожины, отец и сын. Они из столбовых дворян, у них дворец в Петербурге. Рогожины – красавцы, шатены, брови черные, глаза темно-карие. Младший, Всеволод, нравился Ольге, и она, пожалуй, вышла бы замуж, но государыня не соглашалась на этот брак. Всеволод был инженер, после революции, не имея другого места, он отправился в экспедицию на Памир.

Вабурин Алексей Никитович – тоже из столбовых дворян, приходил к Юсуповым вместе с женой. История его женитьбы проходила перед нашими глазами. Он влюбился в красавицу Музу, простую девушку, белошвею. Ею увлекался и какой-то франт, и Муза бежала вместе с франтом. Минул год, и как-то Вабурину сказали, что видели Музу, удрученную, на бульваре, и, конечно, он побежал туда. Они обвенчались, и Муза, любительница писать письма, стала подписывать их новой фамилией. Она писала и нам в Царское Село, приглашала в гости, но государыня была против посещения их и не поехали.

Об Александре Витте и Шурочке, его жене, я упоминала, они тоже были в нашем обществе. Знакомство с отцом Александра, графом Витте, поверхностное. Один или два раза я посещала его. У Витте в доме роскошно, все крикливо-модное – картины, вазы, статуэтки, партеры. Все как будто дорогое.

Танеевы, родители Анны Вырубовой, которых я хорошо знала, пожилые люди. Отец маленького роста, мать тоже невидная женщина. Дочь более походила на мать, но симпатичнее. Танеевы жили, как придется, как живут старые люди.

Несколько слов о нашей наставнице – Серафиме Петровне Тютчевой. Три года она состояла при нас, девочках, наставницей. Учила Закону Божиему и очень хорошо знала этот предмет. Замечательная рукодельница, она была сведущей и в парижских туалетах. Тютчева, окончившая Смольный институт, считалась особенной наставницей. Лет пятидесяти, симпатичная, приветливая, Серафима Петровна знала множество сказок, небылиц, преданий старины и то, как раньше водилось. Но вдруг стало известно о ее связи с молодым человеком, студентом, маме это не понравилось, и Тютчеву отправили потихонечку…

Хочу рассказать о своих впечатлениях от поездки в Турцию. Незадолго до большой войны знакомые пригласили нас в Константинополь. Мы отправились из Крыма на пароходе, поехали без государя, который должен был приехать позже. С нами были няня, Гендрикова, Шнейдер, воспитательница Тютчева, племянница или внучка знаменитого поэта. Были еще мужчины, сопровождавшие нас.

Хотя Константинополь и не европейский город, но и там кареты были уж редкость, больше автомобили. Это особенный город со множеством достопримечательностей, святых и других интересных мест. Мы поселились в гостинице, так захотелось маме, хотя знакомые Глицины, Шереметевы и родственники Путилова приглашали нас к себе. В Константинополе Алешеньку чуть не украли. Мальчик захотел посмотреть корабли, они были откуда-то издалека, и мама разрешила. Вместе с ним отправились гувернер и Тереша, парень лет восемнадцати. Из наших никого больше не было. Какой-то турок, из команды корабля, страшный, бородатый, черномазый, лет сорока, улучив момент, когда мужчины отвлеклись, схватил Алешеньку и потащил в каюту. Терешка успел, подскочил и надавал турку хорошенько. Турок убежал и куда-то спрятался. Это происшествие очень напугало маму. Алешенька чуть-чуть – смелый был мальчик, но все же он испугался немножко, и вот почему. У нас была книга какой-то русской писательницы, название «Князь Илико». И Алешенька читал о мальчике, которого похитили, и что он претерпел, бедненький. После этого случая Алешенька стал осторожнее.

В Константинополе сватали всех моих сестер, особенно часто Марию. Сваты, важные, степенные турки, приходили и говорили маме, что такой-то князь турецкий просит руки вашей дочери. Мама, конечно, не соглашалась выдать нас за турок. Но вот до нас дошел слух, что какой-то особенно настойчивый претендент хочет похитить Марию. Потому сестру никуда не пускали.

Мы были в Турции в июне. Погода стояла замечательная, наша жизнь проходила в развлечениях. Здесь были замечательные кушанья и много чего интересного. Познакомились с семьей Сарифи, турецкого банкира. Его красавица жена Бранка, сербка по национальности, очень благородная и воспитанная дама, нравилась моей маме, а мы подружились с их сыном Гермесом.

В доме банкира частый гость виконт де Синяка, важное лицо во французском посольстве. Он обожал Бранку и один раз в неделю обязательно бывал у них с визитом. Этот уже немолодой человек носил парик, который был так искусно сделан, что никто не думал, что это парик. На наших глазах обезьяна, очень красивая обезьяна средней величины, подарок виконта, сорвала с него парик. Виконт оказался совершенно лысым. Он был настолько сконфужен этим, что покинул дом, а вскоре уехал во Францию. Обезьяна портила стены, рвала занавеси, а у Гермеса лицо всегда было в царапинах. Однажды их собака, сенбернар, цапнула обезьяну и загрызла, и все перекрестились.

Особенно запомнились мне константинопольские базары, большущие, красивейшие базары с овощами, фруктами и свежей рыбой. Иногда мы собирались компанией и на большой лодке под парусом ездили по Босфору, в море не выходили, я кричала: «Не поедем», – я боялась воды, и все отступали.

Государь приехал дня на три, мы ожидали его. Отправились в святую Софию, древний храм. Он поразил меня благолепием и невероятной красотой. Государь восхищался собором и говорил, что мы никогда этого не забудем. Присутствовали на службе, очень торжественной, и пение было словно ангельское – такой замечательный резонанс. В Константинополе довольно много русских, православных, которые приходили в храм на богослужение. Здесь государю каждый день устраивали торжественные завтраки и обеды. Он уехал тихонько, как и приехал, – так любил. Вскоре и мы стали собираться. Покидали этот сказочный город в грустном настроении, прощались, целовали друг друга и не могли расстаться, словно расставались навсегда.

В ссылке

После отречения государя от престола мы продолжали жить в Александровском дворце. Мы болели и поправились лишь к весне. О том, что мы должны поехать за границу я не слышала, между собой говорили, что нас повезут в Крым. Но до последнего дня не знали, куда поедем, оказалось в Сибирь, в Тобольск, в ссылку.

Было очень много вещей, вагон вещей: сундуки, корзины, саквояжи, – Боже мой, сколько было вещей и как трудно было их собирать.

Ехали на поезде, потом на пароходе. Когда проплывали мимо Покровского, родины Григория, все вставали и крестились, молились за упокой его души. Все кроме меня, я нисколько его не жалела.

Мы поселились в доме губернатора на втором этаже. Возле дома небольшой сад и маленький огород. Мне и Марии дали комнату, Татьяне и Ольге тоже комнату. У них были кроватки, у нас – топчанки. Все бедненькое, простенькое, но чистое. Отцу, маме и брату отвели комнаты, остальным – каморки, на первом этаже и в других местах.

В Тобольске солдаты стали вести себя свободнее и говорили иногда всякие глупости вроде того, что раньше наша семья жила хорошо, а теперь пришлось горько, потому что важничали и жили шикарно, в то время как бедные люди голодали. Но разве было много голодных в России? В те годы хлеб стоил пять копеек. Солдаты о добром не вспоминали.

Говорили, что мы поплатились, спим на топчанчиках, немножко голодаем. Мы не голодали, хотя кушанья были самые простые: борщ, каша, плохонький кисель. Давали разное, но все никудышное, такого мы никогда не ели. На прогулку ходили только с разрешения начальника Панкратова. Каждый день начинался с прогулки, затем была учеба и свободное время. Его я посвящала чтению.

Появились новые знакомые. Как-то раз солдаты вызвали Марию, следом выскочила и я. Оказалось, явился молодой человек. Мы поздоровались. Его звали Марком, ему было двадцать пять лет. Парень принес большую ветку черешни, сплошь усыпанную ягодами, и сказал, что слышал о красоте Марии и пришел посмотреть на нее. Подарил сестре книгу молодежного писателя с дарственной надписью: «Прекрасной Марии от Марка». Потом спросил:

– Что вы сегодня кушали?

– Картошку отварили, – сказала сестра.

– Неужели, я думал, что вы питаетесь лепестками роз, вы такая нежная.

Немного еще поговорили, он спросил:

– Если разрешите, я еще приду.

– Как хотите.

Марк пришел через три дня и принес корзиночку с клубникой. В третий раз принес сливу, но в третий раз государь не разрешил сестре выйти, было сказано, чтобы Марка не пускали. Тогда парень уговорил солдат передать записочку. Он приглашал нас на прогулку, обещая упросить охрану. Так и случилось, и сперва Мария с Татьяной, а потом я с Ольгой и солдатиком, ходили в Кремль.

Еще раньше мы успели рассмотреть этот маленький город, он казался нам неинтересным, но на прогулку пошли. Жители узнавали нас, здоровались, кланялись, и мы здоровались с ними.

Архитектура Кремля старая. Здесь находился музей живописи и этнографии с иконами и картинами из жизни святых, предметами быта: парными, сшитыми из грубой холстины, носимыми через плечо, мешками, ковриками из тряпочек и толстых ниток, подстилочками и рогожками, на которых спали святые люди, и хорошо сделанными чучелами зверей.

У Татьяны тоже появился кавалер, унтер Ибрагимов, красавец-татарин, двадцати восьми лет. Он просил ее руки и как будто нравился сестре, но родители были против. Ибрагимов уговаривал Татьяну бежать, говорил, что сумеет ее защитить, и, думаю, сестра решилась бы, он умел уговаривать.

Мария тоже познакомилась с солдатиком, Григорием Литвиновым, воспитанным и приветливым молодым человеком, наверное, он был из хорошей семьи. Но о замужестве родители и слушать не хотели, о неравнюшке и в песне поется.

Эти кавалерики из солдат с пустыми руками не приходили, дарили что-нибудь маленькое, миниатюрное. Они приглашали в кинематограф и прогуляться, но государь на наши просьбы отвечал:

– Лучше останьтесь дома, мои милые.

Мы приглашали солдатиков на спектакли домашнего театра, они приносили цветы, фрукты, что-нибудь сладкое.

Начальник отряда полковник Кобылинский как мог заботился о нас, принес лоханочки, тазики, кружечки для мытья и стирки, где-то раздобыл небольшие грифельные доски и мелки для занятий, помогал делать качели, участвовал во всяком начинании. Он старался ободрить и развлечь нас, это был внимательный, душевный человек.

Другой начальник, комиссар Панкратов – человек так себе, его не сравнишь с Кобылинским. Помощник комиссара, молодой человек, всегда лохматый, и вовсе никуда не годился, вел себя по-хамски.

Учебой занимались постоянно. У нас появилась новая учительница Клавдия Михайловна, она хорошо объясняла русский язык и литературу, и у нее на уроках было интересно. Преподавали также Гиббс и Жильяр, отец и мама, – учителей хватало.

В Тобольске много занимались шитьем, вязанием, рисованием. Рукоделью учила Шнейдер, она мастерица по вышивке и кружевам. Сельским трудом не занимались. В свободное время выходили в сад с маленькой работой или читать. Это разрешалось.

Здесь был птичий двор с курами и уточками, ручные, они запрыгивали на колени, и нам вспоминались оставленные на дворцовых прудах и должно быть погибшие птицы, и на глазах появлялись слезы.

У мамы было много работы, ей приходилось обшивать всю семью. Это занятие успокаивало ее. В свободное время мама рисовала: увидит физиономию солдатика или девушки и сделает набросок, они посмотрят, похоже, и просят подарить.

Самой жизнерадостной была Татьяна, она занималась хозяйством: ходила с солдатиком за продуктами и наперемену с поваром готовила обед.

В два или три часа обедали. Пища плохенькая, но хлеба давали вволю. Вечерами мы сидели в потемках и скучали. Электричества здесь не было, керосина и свечей мало, потому ложились спать пораньше.

Иногда случались маленькие происшествия. К Ольге приехала Маргарита Хитрово, которую арестовали, забрали ее бумаги и велели ехать в Петроград. Другой случай. Во время богослужения священник провозгласил многолетие государю, священника арестовали.

В Тобольске я читала, что попадалось. Своих книг было всего несколько, но в губернаторском доме имелись шкафы с книгами, которыми нам разрешалось пользоваться.

О нас помнили, добрые девочки и женщины приносили полевые цветы, что-нибудь еще, мы выходили и принимали букетики. Иногда мальчики и девочки приносили птиц: ворон, чижиков, щегольчиков, снегирей, дарили или продавали за рубль. Когда наступила зима, государь стал собирать, пилить и рубить дрова, и занимался этим постоянно. Ему помогал кто-нибудь из солдатиков, за сердечное отношение к ним солдатики не отказывали отцу.

В Тобольске Алексей быстро вытянулся и был одного роста со мной. Он часто болел, один раз мы все вместе болели краснухой. Когда Алешенька чувствовал себя хорошо, он занимался и бегал с игрушечными пистолетиками, делал самолетики из бумаги. Он подружился с солдатиками и часто разговаривал о военном деле, лошадях, ложках, играл с ними в «дурачка» и в шашки. Когда солдатики разрешали, он показывал кинематограф, который и сами солдатики смотрели с удовольствием.

За Ольгой стал ухаживать Афанасий. Это был видный мужчина лет тридцати пяти, не помню его фамилию. Мой кавалер из солдатиков Ванюша Шереметев, это графская фамилия, но фамилия фамилией, а Ванюша не граф. Ванюша любил военную книгу и был помешан на Суворове. Об этом только и говорил, и надоел. Он из Тамбовской губернии, его отец столяр, мать – портниха. Ванюша любитель книг, дома у него было два шкафа с книгами. Он гордился своей фамилией и говорил, что я не должна им пренебрегать, предлагал выйти за него замуж.

В ссылке у государя было много хлопот. Из доверенных лиц здесь находились генералы Долгоруков и Татищев. Втроем они уединялись и подолгу беседовали, и после, хотя и было трудно, выполняли поручения отца. Здесь были большие расходы, и государь жаловался. Долгорукова и Татищева я знала мало, лучше – Гиббса и Жильяра, наших учителей. Мистер Гиббс – англичанин. Он сумел преодолеть все препятствия и попасть в Тобольск. Это необыкновенно преданный человек с типично английским характером: постоянный, настойчивый, упорный. Это серьезный и самостоятельный человек, если что скажет, сделает. Находчивый, он никогда не унывал и умел найти выход из любого положения. По-русски говорил не очень хорошо. Он преподавал Ольге и Алешеньке английский язык и историю Англии, рассказывал об этой стране и об Индии, британской колонии. Он был многословный и любил убеждать. Когда солдатики безобразничали, мистер Гиббс спорил с ними, убеждал, чтобы все делалось, как положено, как это принято в Англии. Он был очень настойчивый. Одевался всегда аккуратно, следил за собой, брюки всегда были прекрасно выглажены. Если ему никто не постирает, сделает это сам. По большей части он сидел у себя в комнате и занимался науками. Он никогда не пилил дрова вместе с государем, как это делал мсье Жильяр, хотя считал, что государю, как человеку угодливому к людям, это занятие к лицу. Он обожал нас, девочек, и старался угождать. Когда устраивались спектакли, неизменно участвовал в них.

Другой преподаватель, мсье Жильяр, – более простой и снисходительный к людям. Его любимое выражение – «как Бог даст». Остроумный, живой, он не чурался простого труда. Он не очень хорошо говорил по-русски, заменял русские слова французскими. В Тобольске он старался быть подальше от хамовитых солдат, в то же время как-то ладил с ними…

Весной, когда стало известно о приезде чрезвычайного комиссара, полковник Кобылинский шепнул нам, чтобы убрали лишнее, и я решила сжечь свой дневник. Писала его красиво и мило, старалась, а пришлось сжечь. Жалко до слез. Сожгли все самое важное, что могло повредить государю. Чрезвычайный комиссар Яковлев, прибывший из Москвы с отрядом, я бы сказала, человек средний, не плохой и не хороший. Русский, лет тридцати пяти, среднего роста, светлоглазый с бородкой, он производил впечатление интеллигентного человека и относился к нам как будто сердечно. У него было предписание срочно вывезти нас из Тобольска, поскольку Алексей в это время болел и не мог ехать, решено было, что он поедет с государем, мамой и Марией, остальные же останутся. Марию родители решили взять с собою потому, что солдаты прямо-таки сходили по ней с ума. За старшую осталась Татьяна.

После отъезда родителей к нам стали относиться лучше, чаще передавали посылочки тобольчан с пирогами и пряниками и разрешали смотреть кинематограф. Потихоньку мы зашивали драгоценности в одежду старших сестер. Это стали делать еще в Царском Селе по совету знакомой дамы. Мама даже плакала: «До чего пришлось дожить».

На Пасху пекли пасочки и красили яйца, приготовили большую рыбу, мясо, курочку и творожники. В праздничные дни принимали гостей, каких-то девочек, немножко танцевали, веселились, ставили пьесы. Мы привыкли к Тобольску, и не хотелось уезжать. В Тобольске я оставила двух собачек Чарли и Монти, отдала их добрым людям. Было много вещей, хлопотно было их грузить и сгружать, но справились, доставили все в сохранности.

Главным начальником теперь был комиссар Родионов, он показался мне полуинтеллигентным, лет сорока, среднего роста. На пароходе случилось происшествие: кто-то вошел ночью в нашу каюту и взял вещи, так как на ночь каюту запрещали закрывать. Утром же дверь каюты сама захлопнулась, и пришлось открывать ее с помощью инструмента. Вещи нашлись, оказалось, их взяли ошибочно. В поезде, мы девочки, ехали тоже втроем, Алексей – вместе с Кобылинским. Здесь нам предложили горячий чай, молоко, кисель и белый хлеб.

В Екатеринбурге люди приветствовали нас: кланялись, передавали пирожки с морковью и горохом, здесь такие пирожки, и цветы. Какая была радость, когда встретились с родителями! В этот час нам передавали цветы от разных лиц, какие-то женщины принесли печенье, пирожки и кофе.

Радость встречи была немножко омрачена проверкой вещей. Солдаты открывали саквояжи, рассматривали вещи и позволяли себе реплики: «Это немножко смешно, это слишком роскошно…». Было неприятно и обидно. Старшие девочки даже плакали. Первую ночь пришлось спать на полу.

Охрана состояла из латышей, они менялись и жили в этом же доме на первом этаже. С двумя из них, Юлиусом Трамбергом и Гейнсом Ренером, я познакомилась. Им было по 23 года, по-русски они говорили ломано. Старались что-то сделать для нас.

Порядки здесь были строже: кинематограф не разрешали смотреть, в город выпускали редко, только на рынок и в монастырь. Надо было еще уговорить солдатика, чтобы сопровождал нас. На рынке покупали продукты и продавали что-нибудь из украшений. Обед готовили Татьяна или повар на примусе, каждый раз это было мучение. Приносили продукты и монашки. Верстах в двух от города находился монастырь, настоятельница которого, кажется ее имя Евпраксия, женщина из общества, ставшая монахиней после революции, сочувствовала нам и посылала с послушницами молоко, творог, простоквашу, реже – сметану, и испеченный в капустных листах с красивой корочкой хлеб. В монастыре держали коров, лошадей, и имелся большой огород. Монашки денег не брали, и мы дарили им фартучки, фотографии, что-нибудь еще.

Купеческий дом, в котором мы жили, – небольшой, – и был тесноват. Условия были хуже, чем в Тобольске. Электричество и водопровод отсутствовали, колодцы – в саду и во дворике. В саду колодец глубокий, нам рассказывали, что при прежних хозяевах в этот колодец бросилась их дочь, которую хотели выдать за нелюбимого, и страшно было заглянуть в него.

Гуляли во дворике, там были скамеечки и столики, цветочные клумбы. Во дворике стояли земледельческие машины и три автомобиля: два грузовых и один легковой. Имелась и банька, каждые две недели мы ходили мыться. Нам выдавали березовые венички, воду грели по-старинушке. В доме имелись удобства: два туалета, один возле комнаты Татьяны, другой внизу. Идти туда каждый раз было мучение. Потому что сопровождали солдаты. Татьяна умела давать им отпор, солдаты смеялись: «Смотри, какая молодец». Сестра ничего не боялась, мы остальные – трусихи.

Случались происшествия, кто-то взял из сундука, стоявшего в угловой комнате в спальне родителей, вещи. По поручению мамы Татьяна подняла шум, прибежал комиссар и стал стрелять в потолок, думая напугать воров, а может, и нас. Красногвардейцы смотрели на наше имущество с завистью и хотели, если не забрать, то испортить. Кражи и споры продолжались бесконечно, но обратно вещи возвращались. Кражи – дело рук большевистски настроенных солдатиков и офицеров, и некому было жаловаться.

Каждый день к нам приходили люди. Один из неприятных субъектов – Голощекин, и еще Белобородое, тоже противный тип, не здоровались с государем, вели себя грубо. Белобородое все говорил о казни во Франции короля Людовика и Марии-Антуанетты. Палачей было много, все красные офицеры имели зверские физиономии и говорили: «Изменников вешают, изменников казнят». Словно мы были изменниками. Говорили, что мы простой народ морочили, держали в темноте, что в России потому мало грамотных людей, одни мошенники и жулики, упрекали государя, вспоминали Распутина, его слова, что защитит нас, но не защитил. Откуда только знали это? Приходила публика и попроще, говорили: «Вы поцарствовали, помучали бедных людей». Мы отвечали, что никого не мучали. Однажды явился человек, армянин, и заявил: «Вы были всем, а стали ничем, и может быть, вас казнят». Случались и маленькие приятные события. Кто-то принес ежика, назвали его Милашка. Кормили хлебом, яблоками, морковью. Еще держали хомячка. Здесь у нас было три собачки: Джой – брата, Пенни – Татьяны и еще одна, Юк-Юк.

Первый комендант Авдеев – представительный человек, его не сравнить с помощником Мошкиным, ничтожеством, который важничал и показывал себя с плохой стороны. Авдеев с девочками разговаривал серьезно, пустого и лишнего от него не слышали, это мне нравилось.