Текст книги "ВИТЧ"

XVI

На капризы привольчан майор Кручинин решил принципиально не отвечать. Таким дашь локоть, всю руку откусят. Но в январе 1980 года произошло ЧП, после которого майор задумался, не слишком ли он мягок. И не пора ли проявить настоящую строгость. Случилось это в субботу, когда народ, по идее, должен был отдыхать или творить. Сам майор никогда не отдыхал, просиживая за рабочим столом сутки напролет. Не потому, что был трудоголиком, а потому что начальство требовало бесконечных и подробных до тошноты отчетов. Вот и в это морозное утро он сидел, как обычно, в своем кабинете, сочиняя очередной опус на тему «никаких ЧП не произошло», когда к нему неожиданно без стука ворвался взволнованный Чуев и сиплым голосом прокричал:

– Товарищ майор! Файзуллин разбился!

– Мать твою! – чертыхнулся Кручинин и, бросив все бумаги, рванул из-за стола за лейтенантом. Зацепился за край кителем. Китель хрустнул, но выдержал.

– Да е-мое! – выпутался наконец майор.

На бегу накинул пальто и шарф. И попытался выяснить детали.

– Как разбился-то? Из окна, что ли, выпал?

– Да не, – махнул рукой Чуев. – Сделал этот… дельтаплан и на нем полетел.

– Какой еще в жопу дельтаплан?

– Обыкновенный. Железяка с крыльями.

– А куда полетел? В магазин, что ли?

– Шутите, товарищ майор! Через забор полетел, конечно.

– Побег, значит?

– Вроде того. С крыши института сиганул.

– Вот дебил! – сплюнул Кручинин.

Они выбежали на улицу. Снег искрился и слепил глаза. Майор поскользнулся и едва не упал, но, изогнувшись всем телом, словно цирковой эквилибрист, устоял. Чуев бросился по скрипучему снегу в сторону НИИ. Майор, чертыхнувшись, побежал следом. На ходу стал прикидывать свое будущее.

«Скрыть смерть, конечно, не удастся. Придется докладывать начальству. А это значит что? Недоглядел, товарищ Кручинин. Недосмотрел. Недоработал. И полугода не прошло, а уже первый труп. Ай-яй-яй. Мошкин доложит генералу Валяеву. Все повесит на меня, конечно. А Валяев меня на дух не переносит. Вызовет в Москву. Там начнут рыть личное дело. Вспомнят диссидента Кузьменко, которого я обрабатывал и который под машину попал. Снова начнется нудятина: “Случай, конечно, несчастный, но Кручинину советовали арестовать Кузьменко, а он отказался. Теперь Кузьменко погиб, и западные голоса подняли вой: убили! Сбили, как Михоэлса! Длинная рука КГБ!” Ха! Можно подумать, что, если бы я его арестовал, не было бы воя. Но теперь, конечно, снова несчастного Кузьменко приплетут. И попрут меня. Попрут как миленького».

Чуев тем временем убежал вперед. Заметив, что майор отстал, остановился в ожидании. Кручинин подбежал, тяжело переводя дыхание.

– А труп точно еще там? – спросил он, вытирая пот со лба.

– Чей труп? – испугался Чуев.

– Ну не мой же! Файзуллина, епти!

– А с чего ему помирать?

– Еб твою мать, лейтенант! Ты же сам сказал, что он разбился!!!

– А-а… Ой, товарищ майор, я не то имел в виду. Разбился в смысле упал, ушибся. А вообще-то он только ключицу сломал, ну и синяки там…

– Тьфу ты! – сплюнул Кручинин. – Что ж ты сразу не объяснил нормально? Я ж думал, он все… Фу-ты ну-ты!

От сердца отлегло. Майор перевел дыхание и, уже не торопясь, спокойной уверенной походкой обогнул вместе с Чуевым здание НИИ. Там уже собралась внушительная толпа.

Собственно, дело так и обстояло. Переводчик Файзуллин соорудил дельтаплан, на котором попытался перелететь забор Привольска. Затея провалилась, потому что по-настоящему высоких зданий в Привольске не было. А пущенный с четырехэтажного здания НИИ дельтаплан вместе с переводчиком быстро потерял высоту и впечатался в трансформаторную будку.

Надо сказать, что Файзуллин вовсе не собирался никуда бежать. Он прекрасно понимал, что такой огромный объект, как дельтаплан, да еще средь бела дня, неизбежно привлечет внимание охраны. Да и куда бежать? Они даже толком не знают, в какой части СССР находятся. Дело было в принципе, а точнее, в споре, который он затеял с Вешенцевым, утверждавшим, что сбежать из Привольска невозможно. Файзуллин, который в тот момент был слегка подшофе, заявил, что когда-то занимался дельтапланеризмом и мог бы улететь отсюда в любую секунду, просто желания нет. В итоге Вешенцев сказал, что готов поспорить на четвертной, что у Файзуллина ничего не выйдет. Оскорбленный Файзуллин вызов принял, тем более что при споре присутствовали дамы и ему не хотелось ударить в грязь лицом. За неполную неделю он умудрился соорудить дельтаплан или по крайней мере нечто, что таковой отдаленно напоминало. На самом деле технически Файзуллин был не так хорошо подкован, как утверждал во время спора, поэтому собирал дельтаплан по учебнику, взятому в привольской библиотеке. Но, как известно, теория теорией, а опыт – сын ошибок трудных. Неудивительно, что дельтапланообразное чудовище, которое Файзуллин гордо нарек «Файз-1», не совсем соответствовало принятым стандартам. Однако отступать Файзуллин не привык. При помощи мускулистого Горского он втащил на плоскую крышу НИИ свое детище и приготовился к старту. Крыша была идеальной площадкой. Под ней проходили трубы отопления, и потому снег мгновенно таял, стекая по слегка наклонной плоскости в водосточные трубы. Внизу тут же собрались зеваки. Был там, естественно, и Вешенцев, который уже слегка жалел о своем неверии и судорожно думал, как бы теперь избежать расплаты.

Файзуллин тем временем стоял на крыше и глядел то в небо, то на землю, чувствуя, как его уверенность в успехе предприятия стремительно тает.

– Давай, Икар! – крикнул кто-то в толпе, желая подбодрить переводчика.

– Кретин! – крикнул ему в ответ Файзуллин. – Сплюнь три раза! Икар разбился! Это Дедал долетел!

– Давай, Дедал! – не смутившись, поправился кричавший.

Файзуллин вцепился в подвеску и представил, как, оторвавшись от крыши, воспарит над деревьями, над толпой, над заснеженным Привольском и, конечно, над гребаным Вешенцевым, втянувшим его в это безобразие. Он стиснул зубы и засеменил ногами по шершавому рубероиду крыши, волоча за собой неуклюжую конструкцию дельтаплана.

«Как оторвусь, сразу крикну “Лечу-у-у-у-у!” – подумал Файзуллин. – Так всегда кричат воздухоплаватели. Это производит впечатление».

Однако едва крыша выскользнула из-под ног, он понял, что не только не успеет крикнуть «Лечу», но и вообще вряд ли что-то успеет крикнуть, ибо сразу понесся не вперед, а вниз. И понесся довольно быстро. Грубо говоря, рухнул. Удар об трансформаторную будку, внезапно возникшую на пути спортсмена-любителя, был таким мощным, что треснула и смялась металлическая подвеска дельтаплана. В толпе охнули, но к всеобщему удивлению переводчик довольно быстро очухался. Снег смягчил падение. Выяснилось, что он отделался лишь ушибами и вывихнутым плечом, которое ему мгновенно вправил Тисецкий, имевший опыт в области травматологии. Теперь Файзуллин сидел, прислонившись спиной к будке, и тер ушибленную ногу. При этом он осоловело оглядывал собравшихся и почему-то ел снег.

Кручинин решительно раздвинул толпу и подошел к переводчику.

– Файзуллин! – строго выкрикнул он.

– С родителями в школу! – пошутил кто-то в толпе.

Кручинин смерил шутника ледяным взглядом, после чего повернулся к Файзуллину и процедил:

– Завтра ко мне в кабинет.

– Зачем? – недоуменно спросил тот.

– Новый дельтаплан делать будем! – съязвил майор и мотнул головой Чуеву: – Пошли, лейтенант.

На следующий день Файзуллин прихромал в кабинет к майору. Он сел на предложенный стул и сразу поник головой, как двоечник в кабинете у директора.

– Только не надо мне тут раскаяние изображать, – хмуро сказал Кручинин, закуривая.

– Я не изображаю, – глухо ответил Файзуллин, глядя в пол. – У меня после падения шея болит. Голову не могу прямо держать.

Майор хмыкнул и затянулся.

– Сами дельтаплан делали?

– По учебнику.

– Понятно. Ну и как мне прикажете с вами поступить?

– А что я сделал? – пробурчал исподлобья переводчик.

– Здрасьте. Я же в первый день предупредил: нарушение режима, попытка к бегству и прочее будет караться так же, как и в любой исправительной колонии. Теперь я должен принимать меры. У меня нет другого выхода, иначе вы все решите, что здесь курорт. Захотел – самолет построил, захотел – в город за сигаретами слетал.

Файзуллин, поморщившись, поднял голову.

– А какой это я режим нарушил?

– А границу Привольска кто пересекал?

– А кто пересекал? – искренне удивился Файзуллин. – Я не пересекал. А полеты, насколько мне известно, запрещены не были. Прыгнул – да, на спор. А бегства не было.

– То есть в будку вы тоже влетели намеренно?

– Ну вот еще. Но только забор же я не перелетел.

– Странная логика. Значит, пока зэк роет тоннель на волю, его трогать нельзя – он же еще никуда не убежал. А вот когда убежит, тогда и лови его. Очень мило.

– Извините, товарищ майор, но вы сначала пропишите правила, а потом уж…

Тут Файзуллин мотнул головой, поморщился от боли и затих.

Кручинин затушил сигарету и потер лицо. Переводчик был прав. Правила-то майор и вправду не прописал. Вот что значит отсутствие опыта. Понадеялся на устное объяснение и понимание. А тут такой детский сад. Черт, неужели и вправду зону зэковскую делать?

– Вы правы, Файзуллин. Будем считать это недоработкой с моей стороны. Будут правила. Вы свободны. Но на будущее запомните: еще одна такая попытка покинуть территорию Привольска, я пишу рапорт, и вы отправляетесь в места не столь отдаленные.

– Это по какой же статье?

– Порча государственного имущества. Или, по вашему, трансформаторная будка денег не стоит, что вы ее так разворотили? Идите, Файзуллин. И займитесь наконец, творчеством. Государство вас не для того в Привольск привезло, чтобы вы с крыш прыгали и будки ломали.

Едва Файзуллин вышел, Кручинин достал чистый лист бумаги и принялся писать правила нахождения в Привольске. Далось это ему не без труда, ведь Привольск не был тюремной зоной, где расписан каждый шаг заключенного. К тому же большое количество запретов и ограничений вступало в некоторое противоречие не только с убеждениями майора, но и с творческим духом города. Тогда Кручинин решил поступить иначе. Первым пунктом он написал: «Что не разрешено, то запрещено», после чего составил список разрешенных действий – добавить что-то по ходу всегда можно, а так надежнее будет. Да и выглядели допустимые действия приятнее, чем бесконечные «нельзя» и «запрещается».

Расправившись с правилами, он отдал Чуеву распоряжение отпечатать список и довести его до сведения. Кроме того, приказал законопатить выход на крышу НИИ, а также ввести контроль за выдаваемой в библиотеке литературой.

– Зачем это? – удивился лейтенант.

– Затем это, – огрызнулся майор. – Что когда Файзуллин возьмет самоучитель по сборке танка, я хотя бы буду знать, чего ждать.

Вскоре история с дельтапланом забылась и жизнь вошла в свое привычное русло. На память о происшествии осталась внушительная вмятина на трансформаторной будке и небольшое двустишие, сочиненное местными зубоскалами по поводу этого короткого полета и последующей хромоты Файзуллина:

 
О, как ты, будка трансформаторная, зла!
Умеешь трансформировать тела.
 

XVII

Войдя в родную прихожую, Максим первым делом проверил автоответчик. Никаких сообщений. Это его расстроило. Во-первых, это говорило о том, что он никому не нужен. Кроме Зонца разве что. Что было вдвойне тошно. Во-вторых, он давно пытался дозвониться до жены и сына в Израиль, но никак не мог их застать дома и все время оставлял сообщения с просьбой перезвонить. Но, похоже, жена решила вычеркнуть бывшего мужа из жизни навсегда. На что Максиму было, честно говоря, наплевать. Но вот то, что она пыталась вычеркнуть его из жизни сына, – это уже было свинством. В конце концов Максим всегда старался им помогать. Даже когда слонялся по Америке без денег, и то находил возможность что-то выкроить и выслать им в Израиль. Вернувшись в Россию, он отчаянно просил жену отпустить сына к нему погостить, но как об стену горох. Она даже отказалась дать ему координаты сына. Потом сын вырос. И когда Максим наконец вычислил его телефон, тот почти забыл отца и никаких сыновних чувств к нему не испытывал. Максим решил сам полететь в Израиль, но тут начался кризис, работы не стало, денег не стало. Надо было крутиться и выживать, а не по миру мотаться.

Максим подошел к столу и включил компьютер. Но когда на экране высветился текст будущей книги, он понял, что работать у него не было ни сил, ни желания. И хотя головная боль, начавшаяся в Привольске, прошла, ощущение было, что мозг по-прежнему гудит.

В течение следующих дней Максима никто не тревожил. Зонц куда-то пропал и не звонил. Максима это вполне устраивало. Жизнь пошла своим привычным чередом. В качестве небольшой творческой разгрузки он вернулся к сценариям, начал кропать что-то культуроведческое, а также продолжил активную переписку-перепалку с очередным журналом по поводу своих статей. Через пару дней позвонил сводный брат Алик, которого Максим сто лет не видел. Алик был режиссером-мультипликатором. В юности они довольно много общались, несмотря на разницу в возрасте (Максим был старше на четырнадцать лет), но потом Максим уехал в Израиль, и с тех пор они виделись раза три-четыре. К слову сказать, кроме Алика у Максима и не осталось-то никакой родни. По крайней мере в России. Общим у них был отец, профессор физико-математических наук, который после смерти матери Максима, погибшей при сходе лавины где-то в Кабардино-Балкарии, женился на своей студентке. Максиму было к тому моменту почти четырнадцать лет, и молодая мачеха вызывала у него смешанные чувства: с одной стороны, она ему нравилась как женщина, с другой – он отказывался считать ее членом семьи (вот еще! сегодня пришла, завтра ушла, на таких, с позволения сказать, членов членских билетов не напасешься). Но затем мачеха забеременела, и Максим понял, что дело принимает затяжной характер. Обстановка стала стремительно накаляться: переходный возраст Максима и беременность мачехи создавали неблагоприятный эмоциональный фон, но урегулирование конфликта прошло тоже стремительно – папа просто снял Максиму отдельную квартиру, чему сам Максим был безмерно рад. Впоследствии с мачехой он помирился и даже часто сидел с маленьким Аликом, когда родители уходили в гости или театр. Правда, злой рок неумолимо преследовал профессора. Незадолго до отъезда Максима в Израиль профессор с женой, путешествуя по Кавказу на только что купленном «жигуленке», разбились. Трагедия естественным образом сблизила Алика и Максима, но одновременно придала дополнительную весомость аргументам жены Максима в пользу эмиграции. Мол, теперь и отец погиб, значит, держаться не за кого. Алик же, наоборот, как будто еще крепче врос в родную почву – эмигрировать не собирался ни до, ни после перестройки.

Редкость их встреч Максим объяснял тем, что каждый визит заканчивался каким-то кисло-горьким послевкусием. Максим и сам не понимал почему. У Алика была крепкая семья, громадье планов, Максим же всегда выходил каким-то гордым одиноким пожилым бессребреником – роль, которая ему совершенно не нравилась, но на фоне более молодого, к тому же брызжущего оптимизмом и энергией Алика это было почти неизбежно. В этот раз Максим дал себе слово, что зайдет к брату и постарается наладить более тесный контакт с его семьей. Но с датой они не определились – Алик сказал, что на две недели уезжает в Питер. Договорились созвониться.

Потом позвонил Толик-кинорежиссер. Как всегда весел и бодр.

«Свести бы его с Зонцем, – подумал Максим, – они б вдвоем всех задавили своим оптимизмом».

– Привет! Чем занимаешься? – почти выкрикнул в трубку Толик.

– Думаю, – мрачно ответил Максим, хотя в момент звонка сидел на краю ванны и стриг ногти.

– Понятно. Так и представляю тебя в позе микеланджеловского «Мыслителя».

– Роденовского, – поправил его Максим.

– Не суть, – как обычно не смутился Толик. – Что с книгой?

– Пишу потихоньку. Смотри, чтоб твой книгоиздатель не смылся.

– Да не… Он мужик солидный. Я его сто лет знаю.

– И где ж вы познакомились?

– Как где? На моем дне рождения!

– Он присутствовал при родах?

– Почему? – удивился Толик и расхохотался. – А-ха-ха! Классно ты меня подколол. Молодец. Да нет. На праздновании моего дня рождения. Ты ведь не пришел…

– В этом году, что ли?! Это ж месяц назад было.

– Ну да.

– А говоришь, сто лет его знаешь.

– Ну это ж образно! – разозлился Толик. – Ты что, не понимаешь, что такое образное сравнение? Слушай, чего ты переживаешь? Он тебе что, аванс не перевел?

– Да перевел, перевел, – отмахнулся Максим, устав бороться с Толиковой логикой.

– Слушай, совсем забыл! Приходи завтра на премьеру.

– Какую еще премьеру?

– Фильма.

– Твоего? – ошарашенно спросил Максим и чуть не отстриг себе палец.

– Нет, Родена, блин, – фыркнул Толик. – Ну естественно, моего.

– Ты что, его уже снял?!? За месяц?!

– А что тянуть кота за яйца? Чик-чик, и готово.

– Чик-чик, и нет яиц?

– В общем, легкая семейная комедия. Называется «Любовь плюс любовь».

– Очень оригинально.

– Да мне тоже не нравится, – вяло согласился Толик. – Вообще-то хотел назвать «Любовь плюс любовь равняется любовь».

– Ну это, конечно, меняет дело.

– Но прокатчики взбунтовались. Говорят, слишком длинно. Зритель не поймет. Тяжело творческому человеку с этими прокатчиками. У них только деньги на уме.

– А у тебя? – саркастично спросил Максим.

– А у меня деньги и бабы, – хохотнул Толик. – Чувствуешь разницу?

– Не очень, потому что сомневаюсь, что прокатчиков не интересуют бабы.

– Судя по их поведению, их интересуют скорее мужики. Ха-ха. Ладно. Короче, приходи. Останешься на банкет, ну и все такое.

Максим обещал прийти, но не пошел. Не потому, что представлял себе качество фильма и боялся каких-то расспросов со стороны Толика (тот был совершенно равнодушен к критике), а просто не хотел тратить время.

В метро случайно столкнулся со своей юношеской любовью, которую не видел лет пятнадцать. Даже не сразу узнал, но у нее были смешные ямочки на щеках – по ним и определил. Хотел окликнуть, но потом почему-то спрятал лицо и отвернулся. Не хотел, чтобы она видела его постаревшим.

А в один из дней на мобильном высветился незнакомый номер.

– Алло! Максим! Это Андрей!

– Какой Андрей?

– Не узнал?! Богатым буду! Одноклассник твой! У нас встреча выпускников. Приходи.

Максим так опешил от этого неожиданного звонка, что несколько секунд беззвучно шевелил губами, как аквариумная рыбка. Наконец обрел дар речи.

– Каких выпускников?

– Школьных, конечно!

– Господи, нам скоро всем на тот свет выпускаться, а тут какая-то школа.

– Ну, так вот именно! – бодро ответил Андрей. – Надо успеть до того света.

– Зачем?

– Ой, слушай, Максим, давай без этого вот сарказма.

– Слушай, а как ты меня нашел?

– А что? Пробил по телефонной базе, вот и нашел.

– А-а…

– Короче, дело к ночи. У нас будет встреча выпускников. Шестнадцатого сентября. В девятнадцать ноль-ноль в «Палате номер шесть».

– В какой палате? – неуверенно переспросил Максим.

– Господи, ну клуб на Солянке. Мы все тебя ждем.

– Да-да, Максим, мы все ждем! – врезался чей-то писклявый женский голос.

– Кто это? – испугался Максим.

– Ха-ха. Не узнал? Это Люда. Помнишь Люду? Твоя школьная любовь. Ну все. Запиши себе куда-нибудь.

– Погоди! Э-э-э… А Щербатый тоже там будет?

– Кто? А! Ха-ха! Щербатый!

На том конце трубке покатились со смеху. Наконец отсмеялись.

– Да нет, он умер давно.

«Очень смешно», – подумал Максим.

– Его это… машина сбила. Грузовик, кажется. Уж лет пять назад.

«Вот те и самосвал», – подумал Максим, но без злорадства, лишь слегка удивившись жестокой иронии судьбы.

– В общем, не боись – Щербатого не будет. Как у тебя-то жизнь?

– Жизнь нормально, – промямлил Максим.

– Понятно, а сам ты как?

И он снова заржал, но почувствовав, что шутка не прошла, добавил:

– Чем занимаешься?

Максима этот вопрос всегда заставал врасплох. Сказать, что ты писатель – все равно что сказать, что ты поэт. Люди смотрят как на идиота. При этом писателем он был уж получше, чем Толик – кинорежиссером, однако слово «режиссер» у всех вызывало священный трепет. Ну как же! Писать каждый может. А кино снимать – это удел избранных. Даже если ты – полная бездарь. Говорить таким людям, как Андрей, что ты – искусствовед, еще глупее. Для них это все равно что бездельник.

– Да так, журналистикой подрабатываю… пишу что-то… А ты?

Спросил из вежливости. Его совершенно не интересовал ни род деятельности Андрея, ни его положение в обществе. Тем более что он и не очень-то помнил этого Андрея. Кажется, был какой-то белобрысый в классе по имени Андрей – он ли?

– Заведую крематорием, – ответил Андрей. – Если что, заходи, устрою вне очереди.

И снова загоготал.

– Зайду на днях, – мрачно ответил Максим.

– Заходи и друзей приводи!

С юмором у Андрея было все в порядке.

После этого звонка Максим еще долго отходил, пытаясь, подобно спиритическому медиуму, вызвать в памяти образ Андрея, а также Люды и всех остальных. Андрея он наконец вспомнил. Перешел к ним в школу в восьмом классе. Запомнился тем, что вечно просил дать списать. Причем делал это настолько занудно и унизительно, что давать-то давали, но с большой неохотой.

«Поразительно, – подумал Максим, – такой зануда, и превратился в гогочущего жизнелюба. Не иначе как работа в крематории меняет характер в лучшую сторону. Может, и мне в гробовщики податься?»

Эта мысль неожиданно привела его снова к теме Привольска, погибшего «при неизвестных обстоятельствах» майора Кручинина, к Блюменцвейгу, к «Глаголу» и собственно книге. Максим снова бросил сценарии и бессмысленные переписки и вернулся к книге.

А через пару дней позвонил Куперман и сухо сказал, что предложение насчет музея принято, так что пусть приезжают для переговоров.

Максим тут же перезвонил Зонцу. Тот был сдержан и деловит. Как-то даже чересчур деловит. А когда Максим сказал что-то насчет музея Привольска, Зонц почему-то буркнул «музейщики», хотя было совершенно непонятно, что он вкладывал в это слово. Но потом Зонц как будто исправился, пару раз пошутил и предложил Максиму осуществить поездку в Привольск в начале следующей недели.

Максим согласился, и они попрощались.

После этого Максим решил позвонить Блюменцвейгу. Во-первых, он все-таки хотел вытянуть из того информацию о «Глаголе». Во-вторых, а вдруг тот все-таки решит поехать в Привольск за компанию? В дороге бы и поговорили.

Весь день у Блюменцвейга никто не брал трубку. К вечеру ответил тихий женский голос:

– Алло.

– Алло, – слегка растерялся Максим. – А можно Якова?

Женщина кашлянула.

– А кто его спрашивает?

– Приятель.

– Понимаете, – начала она и запнулась, – тут такое дело… в общем, Блюменцвейг умер.

– Как умер?! – опешил Максим. – Когда умер?!

– Да дней пять назад. Упал с платформы под поезд. Я, правда, деталей не знаю. Я просто сестра хозяйки квартиры. Он же ее снимал. В смысле, квартиру… Мы тут ремонт сейчас делаем. Обои меняем. Надо потолок покрасить. Может, паркет перестелить…

Женщину почему-то понесло в детали будущего ремонта – возможно, этим она пыталась компенсировать недостаток информации касательно смерти Блюменцвейга.

– Подождите, – прервал этот словесный поток Максим. – А как же вещи, библиотека?

– А их вчера забрал его брат двоюродный… Он сначала на полках что-то искал… потом рукописи и документы забрал…

– А книги?

– Не, книги он оставил… И мебель оставил… Но только что с ней делать… мы бы вывезли на дачу, но там и так всего хватает… в прошлом году мы сарай новый построили, но там же яблоки…

– А когда же похороны? – перебил Максим, чувствуя, что женщину, словно уставшего пловца каким-то подводным течением, все время относит от главной темы разговора.

– А его вроде кремировали уже… Но, если честно, это мне сестра сказала, а сама я не в курсе.

– Понятно, – растерянно прошептал Максим, не зная, что еще спросить, но не решаясь повесить трубку, словно смерть Блюменцвейга только с окончанием разговора станет непреложным фактом.

– А вы, может, хотите книжки забрать? Так они сейчас пока тут.

– Я подумаю…

– Вы извините, мне надо идти, – смущенно сказала женщина и, не дождавшись ответа, повесила трубку.

«Вот тебе и крематорий, вот тебе и ВИТЧ», – подумал Максим, чувствуя, как нагрелся от его щеки пластик телефонной трубки.