Текст книги "ВИТЧ"

XV

В городе С., что располагался рядом с Привольском, они сделали небольшую остановку и пообедали в ресторане небольшой, но по-московски дорогой гостиницы. За все платил Зонц, что добавляло нервозности в состояние Максима, который ужасно не любил быть кому-то что-то должен. Попутно они осторожно интересовались у местных жителей насчет Привольска. Сам Зонц в этих краях ни разу не был и потому слегка путался, несмотря на довольно подробную карту, где никакого Привольска не было, только точка, поставленная чьим-то жирным фломастером. Единственное, что смущало Максима, – это то, что их визит был как будто инкогнито. Было не совсем понятно, почему Зонц не может обратиться (со своими-то полномочиями) напрямую к местным властям – те-то наверняка знали, где, что и почем. И вообще их должны были встретить какие-то чиновники или как там принято у власть предержащих. Вместо этого советник президента по культуре спрашивал у местных жителей, где тут Привольск, словно был простым заблудившимся туристом. Впрочем, возможно, Зонц не хотел подымать волну. Вел свою игру и не хотел впутывать в нее лишних людей. Он был элегантен и бесшумен, как пантера.

После получаса блужданий по бездорожью (благо было лето) им попался какой-то подвыпивший дед с авоськой в руке, который прошамкал беззубым ртом, что, мол, была какая-то военная часть на окраине города, а может, и сейчас есть – только там ворота железные и стены с колючей проволокой. На вопрос, где именно эта часть, он только махнул рукой куда-то в сторону неба. Никакого более определенного направления добиться от него так и не удалось. Однако, проплутав еще час, они наконец увидели нечто, отдаленно подходящее под вышеуказанное описание – высокие стены, колючая проволока, железные ворота. Оказывается, все было гораздо ближе, чем они думали. Этот военный объект был почти частью города С., точнее сказать, одна из улиц города фактически упиралась в его железные ворота. Другое дело, что дома в этой части города были заброшены и полуразрушены, асфальт давно растрескался и превратился в пыль, а по краям дороги все заросло лопухами и крапивой. Очевидно, город, если и расширялся, то явно в каком-то другом направлении. Зонц остановил джип за сотню метров до ворот и выключил мотор.

– Ну что, Максим Леонидович, – улыбнулся он, – пойдемте проведаем сектантов?

– Если они там есть, – мрачно ответил Максим, отстегивая ремень безопасности.

– Есть, есть. Куда они денутся… Значит, так. Сначала я проверю их на прочность, а потом подключитесь вы. Обязательно упомяните Блюменцвейга.

– А почему вам самому его не упомянуть? – спросил Максим.

– Потому что святое имя Блюменцвейга из моих уст – это кощунство.

Максим хотел спросить, что же такого святого в имени Блюменцвейга и при чем тут кощунство, но Зонц поспешно добавил:

– Я же уже сказал, что для них я всего лишь чиновник. Сегодня одно пообещал, завтра другое сделал. А вы для них свой. Назовете Блюменцвейга, потом представитесь, и тип-топ. И помните, главное – добраться до Купермана. Он же вас знает?

– Знает, – пожал плечами Максим.

– Ну вот. А он у них за главного. В общем, «Вперед!» и, как прибавлял наш замполит Кубиков, «навстречу солнцу и неведомой хуйне!».

«Вот уж точнее не скажешь», – подумал Максим.

Они вышли из джипа. Вокруг стояла липкая тишина, нарушаемая только скрипом песка и хрустом гравия под их ногами.

– Пока признаков жизни не наблюдается, – заметил Зонц и, полностью опровергая это утверждение, передернул затвор непонятно откуда взявшегося пистолета.

Максим испуганно покосился на оружие.

– А это-то зачем?

– Не скажите, Максим Леонидович, у них тут строго. Моего помощника в прошлый раз чуть не кокнули.

Максим в первый раз усомнился в безопасности мероприятия. Впрочем, книжку-то все равно надо писать. Или как?

– Вместе весело шагать по просторам… – неожиданно и с какой-то скрытой угрозой запел Зонц. Видимо, от внутреннего напряжения.

Первое, на что они оба обратили внимание, – витиеватая надпись над воротами, вылитая из чугуна или стали, что-то вроде знаменитого “Arbeit macht frei” в немецких концлагерях. Только здесь было написано другое, а именно: “Lasciate ogne speranza, voi ch'intrate”.

– Это еще что? – удивленно спросил Зонц.

– Это из Данте. «Входящие, оставьте упованья». Ну или «Оставь надежду всяк сюда входящий». Кому какой перевод больше нравится.

– Ну-ну, – хмыкнул Зонц.

Максим тем временем стал рассматривать внешнюю стену лагеря. Блочный, щербатый от времени бетон, колючая проволока, кое-где явно пустующие вышки. Вполне себе лагерь. Лая собак только не хватает и одноколейки.

– Мрачновато, – заметил Максим, внутренне поежившись, – неудивительно, что Блюменцвейг не хочет сюда возвращаться.

– Это точно, – неопределенно согласился Зонц.

Подойдя к воротам, он несколько раз ударил кулаком по железу и крикнул:

– Алло, есть кто дома?

В ту же секунду где-то что-то щелкнуло, и желтый прожектор ослепил Зонца и Максима.

– Здесь закрытая часть ФСБ! – гаркнул чей-то хриплый голос откуда-то сверху.

– А мы как раз из ФСБ! – прикрывая от слепящего света ладонью лицо, крикнул Зонц.

На этот раз не последовало никакой реплики.

– Зачем вы про ФСБ-то? – удивленно спросил Максим.

– А вы считаете, что надо было сказать, что мы из минкульта?

Максим пожал плечами.

Зонц пнул ботинком ворота и снова заорал:

– Алло! Кто у вас тут главный? Пусть выйдет!

– Здесь закрытая часть ФСБ! – ответил тот же голос сверху.

– Блядь! – разозлился Зонц и тихо добавил. – У нас две новости. Хорошая и плохая. Хорошая: на Марсе есть жизнь. Плохая: марсиане – мудаки. Эй! – завопил он. – Смени пластинку! Пусть выйдет главный!

– У нас нет главных, – ответили сверху.

– Ты б вырубил свой прожектор перестройки, а?! – закричал Зонц. – Не видно ж ни хрена.

Эта просьба была проигнорирована.

Зонц снова пнул ногой по двери.

– Здесь закрытая часть ФСБ! – раздался все тот же голос.

– Я сплю, или он реально одно и то же говорит? – удивленно спросил Зонц у Максима. – Ну что? Переходим к плану «Б».

– Хорошо, – помявшись, сказал Максим.

Он сунул два пальца в рот и коротко, но громко свистнул.

– Фуи! Куперман у вас?!

Зонц с уважением посмотрел на Максима – он и сам в детстве пытался научиться свистеть, но так и не смог. Прожектор наверху щелкнул и погас. От светового перепада Максим на секунду потерял всякое зрение.

– А что надо? – вдруг почти буднично спросил голос сверху.

– Поговорить надо, – буркнул Максим.

– А ты кто?

– Я от Блюменцвейга.

– От кого?!

– От Яши Блюменцвейга!

Раздалось какое-то шебуршание, шаги и чьи-то тихие неразборчивые голоса. Наконец слева от ворот, там, где была входная дверь, что-то задребезжало. Затем дверь скрипнула и приоткрылась. Оттуда высунулось дуло автомата.

– Неожиданная реакция на фамилию Блюменцвейг, – сказал Зонц, нащупывая пистолет.

– Похоже, его здесь недолюбливают, – пробормотал Максим.

Но вслед за дулом в проеме возникло немолодое бородатое лицо. Оно внимательно оглядело Зонца и Максима.

– Ты, что ли, к Куперману?

Максим вышел вперед.

– Ну я.

Он присмотрелся к лицу, которое ему показалось знакомым, но вспомнить, кто это, так и не смог.

– А он тебя знает?

– Знает.

Внутренне Максим уже проклинал себя за то, что ввязался в эту авантюру. «Сейчас прошьют меня очередью, буду на том свете рассказывать, как меня за какого-то Блюменцвейга укокошили. Вот там посмеются».

Но пожилой охранник только пожевал ртом и сказал:

– Ты можешь пройти на КПП, а твой друг пусть стоит где стоит.

Максим переглянулся с Зонцем. Тот кивнул и тихо шепнул:

– Еще одна хорошая новость: Куперман явно жив.

Но Максиму было не до шуток. Он мысленно перекрестился и вошел в открывшийся проем. Железная дверь, скрипнув, закрылась за его спиной.

Внутри была обычная обстановка советского военного КПП: желтый электрический свет, кирпичные стены, закуток для пропусков с плексигласовым окошком.

Максима обыскал второй охранник и, не найдя оружия, усадил на стул с порванным сиденьем, из которого торчала вата, как будто в нем уже покопался Остап Бендер. Первый охранник, тот, что впустил Максима, все это время стоял рядом, сжимая в узловатых морщинистых руках калашников.

– Куперман сейчас подойдет, – сказал он. – Надеюсь, он тебя вспомнит.

«Мило, – подумал Максим. – А если не вспомнит?»

Перед его глазами почему-то встала душещипательная картинка. Входит Куперман и говорит: «Нет, я его не помню». Дальше Максим падает на колени и умоляет Купермана вспомнить, но поздно – его прошивает автоматная очередь. Мда-а. Но делать было нечего. Как говорится, назвался груздем…

Любопытно, что после сообщения о скором приходе Купермана оба охранника остались стоять безмолвными пограничными столбами. Видимо, был еще третий, который и отправился за Куперманом. Или здесь была какая-то телефонная связь.

«Интересно, – подумал Максим, – а эти охранники, по идее, тоже какие-то писатели или как?»

Он принялся тихо насвистывать какую-то мелодию, видимо, для создания иллюзии, что абсолютно спокоен, но почему-то, наоборот, разнервничался еще больше и вскоре замолчал.

Наконец дверь со стороны «военной части» открылась, и вошел Куперман. Одет он был вполне современно, даже модно, разве что длинные седые баки выдавали в нем что-то анахроничное.

– Максим? – удивился Куперман, сразу узнав гостя.

– Привет, Семен, – сказал Максим, вставая и пожимая руку.

Про себя Максим с грустью отметил, что Куперман сильно постарел. Факт чьей-то старости, несмотря на всю свою логичность и предсказуемость, неизменно поражал Максима.

– Какими судьбами? – спросил Куперман, присаживаясь на соседний стул.

Максим, который ожидал, что его проведут на территорию части, несколько растерялся, но потом тоже сел.

– Да, собственно, вот прослышал про Привольск и…

– От кого это? – насторожился Куперман.

– От Яши Блюменцвейга.

– Да ты что! – всплеснул руками Куперман и покачал головой. – Яша, Яша… Какой был человек. Такой холокост пережил… Он жив?

– Вообще-то да, только слегка умом двинулся.

– А что он о нас говорил?

– Да почти ничего. Вот, мол, был такой Привольск, и все.

– Да, – печально, но с каким-то удовлетворением кивнул Куперман. – Побила нас жизнь.

– Ты уж извини за любопытство, а что здесь у вас вообще происходит?

– А Яша разве не рассказывал? – спросил Куперман с явным напряжением в голосе.

– Да так… в общих чертах…

– Ох, Максим, – несколько театрально вздохнул Куперман. – Долгая история, но тебе как старому приятелю… В семьдесят девятом здесь устроили лагерь для творческой интеллигенции, для, так сказать, самых активных борцов с режимом. Обманом привезли нас сюда из разных городов и устроили… Нет, сначала все было мило. Вроде дома творчества. Закрытого типа. Но через некоторое время улыбка, образно выражаясь, сменилась звериным оскалом. Овчарки, колючая проволока, стены. Сам видишь. В общем, тюрьма как тюрьма. Ничего особенного… Многие не вынесли горьких испытаний, голода и издевательств. Знал бы ты, скольких умерших товарищей я вот этими вот руками зарыл в землю. Скольких выходил на жестких нарах в холодных бараках. Люди ломались физически, люди ломались психологически. Психологически – это даже страшнее. Знаешь, как невыносимо больно видеть в некогда лучистых глазах художника пустоту и отчаяние, неверие и беспомощность, страх и безнадежность? Мы все словно заглянули в бездну. Отрезанные от мира, от человеческого тепла, от родных и близких, мы, сбившиеся в кучку, испуганные и душевно сломленные, боролись за свои жизни, как будто они что-то стоили. Жертвы бесчеловечного эксперимента… кремлевских мясников.

Тут Куперман почувствовал, что слегка переборщил с пафосом, и, ненатурально всхлипнув, достал пачку «Мальборо» из кармана куртки.

– Будешь? – протянул он сигареты Максиму.

Тот вытянул одну, и они закурили.

– Вот тот душевный опыт, который мы здесь приобрели, – закончил Куперман, видимо, посчитав, что для трогательной исповеди достаточно.

Максим затянулся и почесал переносицу.

– А Блюменцвейг? – спросил он после паузы.

– Блюменцвейг… – сказал Куперман и задумчиво затянулся сигаретой. – Блюменцвейг – наш герой. Тот, на кого мы все эти годы равнялись, тот, о ком думали все это время. Он один сумел вырваться на свободу. Как Прометей, укравший огонь, понес он нашу боль к людям. Но боль переполнила его душу, и он не смог выразить ее.

Максим подумал, что сравнение с Прометеем не очень удачно подходит к Блюменцвейгу, который сидит в уютной квартире и, слегка спятив, вещает что-то о ВИТЧ. Чай, печень-то ему никто не выклевывает. Если не брать в расчет алкоголь, которого Блюменцвейг никогда не чурался. Но Максим промолчал.

– Но таких, как Блюменцвейг, мало, – вдохновенно продолжил Куперман. – Для этого надо обладать волей, которая у большинства из нас к тому времени была растоптана.

И словно в качестве иллюстрации к этим словам Куперман растоптал свою недокуренную сигарету – вот, мол, как топтали нашу волю. Затем поднял смятый бычок и бросил его в пустую пивную банку на полу.

– А майор Кручинин?

Куперман несколько секунд внимательно смотрел в глаза Максиму.

– А про него ты откуда знаешь?

Максим решил промолчать про список привольчан.

– Блюменцвейг упомянул его вскользь, но я ничего не понял.

– Мда-а… Ну что же… Если тебе интересно, то… Кручинин был поначалу комендантом лагеря, но совесть, как говорится, взяла свое. Он и помог бежать Блюменцвейгу. К сожалению, сам погиб. В темноте был застрелен охраной. В спину.

На этих словах Куперман встал и опустил голову, как бы в знак памяти о майоре. Люди с автоматами тоже опустили головы. Максим растерялся, но последовал их примеру. Сигарета в его пальцах горела, как маленький «вечный огонь».

– Ну спасибо, что заехал, – неожиданно деловым тоном сказал Куперман. – Всего хорошего.

И пошел на выход. Максим, который в тот момент затянулся сигаретой, чуть не подавился дымом от такой неожиданной развязки.

– Погоди, Семен! – вскочил он. – Но… хорошо. Муки, страдания… Но ведь СССР давно нет! Почему вы здесь сидите? Почему не уходите?

Куперман посмотрел на Максима с таким снисходительным сожалением, с каким мудрый старец смотрит на зеленого юнца.

– Вам это будет трудно понять… – перешел он на философско-обобщающее «вы». – А ведь здесь в некотором роде – музей. Музей наших душевных мук. Семи страшных лет страданий и еще тринадцати не менее страшных лет доживания.

– Музей – это когда можно купить билет и пойти посмотреть, – с неожиданным сарказмом ответил Максим. – А окошка кассы я тут не вижу. Да и ты не больно-то торопишься меня приглашать.

Ироническая интонация явно задела Купермана.

– Ты не понял, старик, – обернулся он. – Мы – последние из могикан. Мы – свидетели истории. И мы пишем эту историю. Время для которой еще не пришло. Если мы сейчас пустим гуннов в наш Рим, вы все разрушите и ничего не останется. Это наш долг. Наша задача. Цель, если хочешь.

Максим ничего не понял из этой белиберды, но на всякий случай прощупал почву.

– А сколько осталось свидетелей-то? Горский там?

– Горский умер в прошлом году от воспаления легких. Нас немного – примерно тридцать человек.

– Я не пойму, вы что, вообще отсюда не выходите?

– Лет пять назад были отпуска. Потом их отменили. Нашим людям тяжело с вашими. Ваши люди уже не могут понять наших людей.

«Еб твою мать! – мысленно выругался Максим, – твоя моя не понимай, белые люди со стреляющими палками пришли и сделали много смерть. Что ты мне, блядь, втираешь?»

– Послушай, Семен, – сказал он вслух. – Давай начистоту.

Куперман удивленно приподнял брови.

– Давай.

– Есть государственный проект. Узаконить… оформить… короче, создать здесь официальный музей-лагерь. Построить стенды…

– Они уже есть.

– Ну хорошо, – сбился с мысли Максим и добавил слегка раздраженно: – Дело ж не в стендах. Дело в том, чтобы восстановить инфраструктуру, сделать музей приемлемым… как это… приспособленным для посещений… открыть его.

Куперман хотел что-то сказать, но Максим понял, что тут надо давить на газ, и не позволил себя перебить.

– Дай мне договорить! Короче, все, что мы хотим…

– Мы?

– Ну, я тоже участвую в этом в некотором роде. В общем, надо провести небольшой ремонт. Тут же все в запустении наверняка. Или что, вы ремонт тоже делали?

– Да нет, – смутился Куперман.

– Ну вот. Лагерь – это одно, а музей, мемориал, государственный культурный объект – немного другое. Что тут непонятного? Но самое главное, что все вы останетесь при деле. Хотите здесь дальше жить – да ради бога. Как свидетели, бывшие лагерники, будете экскурсоводить, помогать восстановлению. Это же огромный культурный проект. И вы не можете оставаться в стороне. И не должны. Только сначала сюда приедут рабочие, которые должны провести общий ремонт. Они починят, что надо, положат асфальт, где надо, заменят водопровод, проводку и так далее. И на этот период… – Максим замялся, вспоминая, о каком периоде говорил Зонц – кажется, две недели, – …буквально дней на десять вы все покинете территорию лагеря и поселитесь рядом. Ну, или в городе. Как только первичные работы будут сделаны, вы вернетесь обратно. Вы будете получать зарплату и, так сказать, выполнять свою культурно-историческую миссию дальше.

Куперман задумался. Максим воспользовался паузой, чтобы слегка сменить тему. Тем более он чувствовал, что надо оттянуть время, дать Куперману задуматься, иначе будет сплошное «нет, нет, нет».

– И чисто человеческая просьба, Семен. Видишь ли, я сейчас пишу книгу о «Глаголе». Если ты помнишь, это…

– Да-да, – нетерпеливо перебил его Куперман. – Альманах. Наш диссидентский. Конечно помню.

– Ну вот. В общем, мне нужно взять интервью, кое о чем расспросить… Тебя, Авдеева, Файзуллина…

– Файзуллин умер, к сожалению. Да и Авдеев давным-давно скончался. Спился. С горя.

– И Авдеев? Жаль… Ну, тогда… остаешься ты.

– А это что? Это все в рамках вот этого…

– Нет-нет, это моя личная инициатива. К Привольску это не имеет прямого отношения. Но в некотором роде у этих тем общий знаменатель.

– Понятно, – сказал Куперман, уставившись взглядом куда-то в стену. Потом задумчиво добавил: – Канализация на прошлой неделе рванула, все говном залило…

– Ну, вот видишь! – обрадовался Максим. – Своими-то силами не справитесь.

– В общем, так, – стряхнул задумчивость Куперман. – Мне нужно время. Посовещаться.

– Это сколько? – встревожился Максим.

– Неделю как минимум. Надо все обсудить, взвесить… Оставь свой телефон. Я сам с тобой свяжусь.

– А интервью?

– Давай так. Если мы согласимся, ты так и так приедешь. А если мы откажемся, ты приедешь просто ради интервью.

– Идет, – кивнул Максим и быстро начеркал на сигаретной пачке свой номер телефона. – Буду ждать звонка. Если да, мы приедем.

– Опять «мы», – поморщился Куперман.

– Ну слушай, я же не руковожу этим проектом. Надо мной люди… точнее, человек… он это… помощник президента по культурным вопросам.

– Ты ему доверяешь?

– Да, – кивнул Максим, понимая, что честность со всеми ее тонкостями и рефлексиями будет здесь неуместна.

– Эх, Максим, – поддавшись невесть откуда взявшейся ностальгии, сказал Куперман. – А помнишь, как мы ездили на Валдай, а? Гитары, горы, костер, лес, ночь…

– Да, – односложно ответил Максим, хотя никогда не был на Валдае и терпеть не мог всю эту турпоходную романтику. Что самое интересное, он сильно сомневался, что и Куперман куда-то ездил. С Семеном они познакомились на выставке художника Мякишева, которого Куперман обругал именно за пейзажи, сказав, что природа – худшее, что создала природа. Этот афористический бред Максим запомнил на всю жизнь.

– Здесь в лагере я часто думал о Зойке, – сказал Куперман куда-то в пустоту. – Или Зинке…

«Какой Зинке? Какой Зойке?» – мысленно заметался Максим, испугавшись, что Куперман тоже рехнулся.

– Нет, – уверенно сказал Куперман и поковырял мизинцем в ухе. – Зинка. Точно. И чего она нашла в Климове?

Тут Максим вспомнил, что, действительно, был в их студенческой компании такой лингвист-структуралист Климов, и у него была девушка по имени Зина. У Зины была внушительных размеров грудь (или, по чьему-то остроумному определению, «запоминающаяся грудь»). Никаких других талантов за ней не водилось. И чего ее Куперман вдруг вспомнил?

Максим не стал спрашивать. Да он бы и не успел, потому что Куперман неожиданно кивнул ему на прощание и стремительно скрылся на территории лагеря. Бородатые охранники молча проводили Максима на выход.

После беседы с Куперманом у Максима так разболелась голова, что он вышел к Зонцу, слегка покачиваясь.

– Ну что? – спросил тот, заметно волнуясь.

– А хер их знает… Меня внутрь-то не пустили… Мы, говорит, последние из могикан, свидетели чего-то там…

– Чего?

– Истории. Истории они, понимаешь, свидетели.

– Мда-а? – хмыкнул Зонц. – А кто не свидетель-то? Все свидетели. Ладно, садитесь в машину. По дороге расскажете.

Максим покорно вскарабкался на сиденье и закурил.

В машине, как ни странно, голову слегка отпустило, хотя внутри что-то продолжало жужжать – какой-то надоедливый зуммер.

– А что еще говорил Куперман? – спросил Зонц, заводя мотор. – Сколько их там?

– Говорит, человек тридцать.

– Всего? Это хорошо. Это компактно.

– Еще плел про тюремную жизнь, про то, как он своими руками кого-то там хоронил, про творческие души, растоптанные советской системой. Разве что рубаху на себе не рвал.

– Ну а что с музеем-то?

– Сказал, что подумает.

– Серьезно?! – обрадовался Зонц.

– Неделю просил дать.

– Ну спасибо. Вот это хорошая новость. Я в вас не ошибся.

– Послушайте, – перебил возбужденного Зонца Максим, – я все-таки до конца не понял, что их там держит.

– Вас это сильно волнует?

– Вообще-то да. Люблю, знаете ли, ясность.

– Ясность или правду?

– А что, обязательно их противопоставлять? – раздраженно заметил Максим.

– Ладно, простите, – усмехнулся Зонц. – Но я действительно не очень знаю, в чем там дело. Меня лично больше волнует, согласятся ли они на наше предложение. А что там у них в голове…

– Жаль, что меня внутрь не пустили. Интересно было бы глянуть…

– С виду укрепления, конечно, суровые. Пока вы там сидели, я прошелся вдоль заборчика. Каждые двести метров вышка.

– Странная строгость для интеллигентных диссидентов, которые, в общем-то, ничего не совершили.

– А что Блюменцвейг?

– Ну, он у них герой. Единственный, кто осуществил побег. Кстати, я и насчет Кручинина спросил.

– И что?

– Да, кажется, он у них там тоже что-то вроде героя. Переметнулся на сторону узников, помог Блюменцвейгу бежать и все такое…

– Ну и хорошо, – неожиданно резюмировал Зонц и с довольным видом уставился на дорогу.

Максим хотел что-то спросить, но утренний недосып вкупе с нервотрепкой в Привольске дал о себе знать – Максим зевнул, прислонился виском к прохладному тонированному стеклу и, убаюканный тихим шелестом кондиционера, задремал.

Сон был какой-то невизуальный. Зато имел аудиосопровождение. Им было повторяющееся, как заезженная пластинка, стихотворение про медведя-нахала, сожравшего ребенка. В конце сна из темноты выплыла медвежья голова, причем безо всякого туловища, и сказала:

– Приехали, Максим Леонидович.

Максим вздрогнул и проснулся.

– Что?

Джип стоял на месте. Зонц курил, глядя через ветровое стекло куда-то вдаль.

– Приехали, – повторил он, не поворачивая головы.

Максим вытер слюну, которую, видимо, пустил во время сна, и приподнялся. Машина стояла у подъезда его дома.

– Да-да, – засуетился он, дергая ремень безопасности. – Я пойду.

Зонц помог разобраться с ремнем и открыл дверь.

– Я позвоню, – сказал он и протянул на прощание руку.

Максим пожал ее. Она была ни тепла, ни холодна.