Текст книги "ВИТЧ"

XXV

Наступил 1983 год. К тому времени Брежнев уже умер, и его сменил бывший председатель КГБ Андропов. При новой власти все пошло как бы веселей, но в том-то и дело, что как бы. С одной стороны, Советский Союз выступал в ООН с мирными инициативами, с другой – продолжал войну в Афганистане. С одной стороны, боролись с тунеядцами, с другой – подешевела водка. Тянули известного рок-музыканта в КГБ, чтобы он подписывал обязательство «никогда не исполнять, записывать и сочинять своих песен», и одновременно издавали пластинки с западными (то бишь идеологически вредными) группами. Давали Госпремию фильму «Остановился поезд» и тут же запрещали «Бориса Годунова» на Таганке. Классическая советская шизофрения, но со смутным ощущением перемен. Весна в том году пришла рано. По крайней мере в Привольск. Уже в марте зачирикали воробьи, зашумел теплый ветер и стало припекать не по-весеннему теплое солнце. Снег почернел, скукожился и разбрелся грязными островками по территории Привольска.

Майор Кручинин стоял на крыльце управления в распахнутом кителе и курил, осматривая зорким взглядом подконтрольную ему территорию. Жизнь в Привольске текла своим чередом. По крайней мере, изменения политического курса привольчан не затронули. Да и не могли. В конце концов, либерализм был изначальным курсом Привольска. Жмурясь от яркого солнца, Кручинин подумал, что, если бы даже началась третья мировая война, вряд ли бы привольчане узнали об этом, не будь здесь газет и радио. Их бы демобилизовали в последнюю очередь.

Вот мимо пробежали, виляя хвостом, две дворняги гигантских размеров – кажется, драматурга Ревякина (и как они у него плодятся с такой скоростью?). Проехал на велосипеде Куперман (зачем велосипед в крошечном Привольске?). Затем деловито прошли с хозяйственными сумками поэт Еремеев и актер Вешенцев. Они вяло кивнули майору. Майор вяло кивнул им в ответ. Вообще контакта с привольчанами он старался избегать. Не потому, что они ему были неинтересны, но он четко соблюдал дистанцию. Того же требовал от Чуева. Чтоб никакого панибратства. От охраны он ничего не требовал, так как она менялась чуть ли не раз в два месяца – их все время перекидывали с объекта на объект.

Химкомбинат к тому времени окончательно захирел и встал. Всех химиков перебросили на бактериологическое оружие. Новых отходов больше не привозили. Убрали и почти всю обслугу. Зачем она нужна, если привольчане сами могут справляться? Они научились не только продавать, грузить, убирать, стирать, но и даже управлять проектором в кинотеатре и вести бухгалтерию. Из «приезжих» остался только один повар, которого все почему-то звали дядей Васей, хотя он был не Васей, а Николаем. Но и то потому, что сам не захотел никуда уезжать. Просьбы привольчан о карцерах, крематориях и бараках Кручинин, конечно же, не выполнил и выполнять не собирался. Посчитал это просто временным помешательством, что-то вроде утрированного «стокгольмского синдрома». То есть мало того, что заложники (заключенные) становятся на сторону террористов (властей), но еще и требуют от последних, чтобы те их сурово наказывали за неповиновение. Правда, в данном конкретном случае аналогия с заложниками была не совсем уместна – привольчане, поняв, что их требования не будут выполняться, как-то сами свели контакт с майором и лейтенантом на нет. Нельзя сказать, что это не тревожило Кручинина – все-таки худо-бедно, но до этого он представлял (хотя бы со слов Ледяхина), чем дышит Привольск. Теперь же приходилось рассчитывать на собственное чутье и бдительность лейтенанта. Но за два года он так утомился разруливать мелкие конфликты и бытовые ссоры, что уже был рад, что его оставили в покое. Даже звонить родственникам к нему больше не ходили. А открытки перестали посылать еще в 81-м. Правда, не по доброй воле, а просто открытки перестали завозить. Письма по-прежнему были под запретом, хотя Кручинин искренне не понимал почему. Впрочем, начальству виднее.

Кручинин докурил сигарету и поднялся к себе в кабинет. Разморенный первым весенним теплом Чуев спал, положив голову на стол. Проходя мимо, майор легонько стукнул костяшками пальцев по столу.

– Не спать, лейтенант.

Тот вздрогнул и вскочил, испуганно вращая сонными глазами.

– Виноват, товарищ майор. Э-э-э! Товарищ майор, погодите…

– Что?

– Я это… не знаю, нужно это или нет, но вы сами просили докладывать…

– Ну, не томи уже.

– Я не могу сказать, откуда эта информация, но… в общем, такая тут странная фотография…

– Какая еще фотография?

– Вот эта.

Чуев жестом заправского фокусника, словно из рукава, вытащил черно-белый снимок и протянул его майору. Кручинин взял фото и прищурился, напрягая зрение. Снимок был зернистый, нечеткий, но на нем можно было рассмотреть главное. Там был запечатлен Куперман, одетый в рваный бушлат с белой нашивкой «Ш263» и непонятно откуда взявшийся в Привольске вертухай с автоматом. Куперман стоял, расставив в разные стороны руки, и печально смотрел из-под козырька своей зэковской кепки куда-то вдаль. Вертухай же его в этот момент обыскивал. Вся эта композиция до боли что-то напоминала, но что именно, майор вспомнить не мог.

– Что за бред? – нахмурился он. – Откуда эта фотография?

– Виноват, товарищ майор, – потупил глаза лейтенант. – Не могу сказать. Не хочу человека топить.

– Ишь какие мы нежные. И давно она у тебя?

– Да уж недели две как валяется.

– А что ж молчал?!

– Виноват. Я прямо все время забывал сказать. А сейчас полез в ящик и вспомнил.

– Может, ты еще раз полезешь в ящик и еще что-нибудь вспомнишь? Например, что кто-то умер или сбежал.

– Сбежал? – вытаращил глаза Чуев. – Кто?

– Хрен в манто. Это я образно. Ладно. Поднимай жопу. Пойдем к Куперману в гости.

– Есть подымать жопу, – печальным эхом отозвался Чуев.

Только у самой квартиры Купермана Кручинин заметил, что до сих пор сжимает в руке чертову фотографию. Он поспешно убрал ее в карман и позвонил в дверь.

– Кто там? – раздался голос Купермана.

– Майор Кручинин.

– У вас есть ордер на обыск?

– Какой, блядь, еще… Совсем, что ли, спятили? Открой дверь, я поговорить пришел.

За дверью воцарилась тишина.

– Так, Куперман. Кажется, там кто-то просил, чтобы я имел право проводить обыск в любое время и без ордера. Было такое? Ну вот и получай: обыск без ордера.

Видимо, не найдя контраргументов против этого железного довода, Куперман щелкнул замком и открыл дверь.

Майор с Чуевым зашли в квартиру.

– А-а! Обыск! – с каким-то странным опозданием засуетился Куперман и побежал в дальнюю комнату.

Кручинин посмотрел на лейтенанта. Тот пожал плечами.

– Алло, Куперман! Что за фокусы?

Майор зашел в спальню и увидел Купермана, который торопливо ел какие-то бумажки.

– Отставить жрать бумагу! – рявкнул Кручинин и, подбежав, стал силой вынимать изо рта Купермана скомканные мокрые листки. – Что это?

Куперман облизнул губы, но промолчал. Майор посмотрел на листки.

– Это ж чистая бумага, – удивился Чуев.

Майор повернулся к Куперману.

– Что за фокусы, Семен? Зачем же ты ешь бумагу чистую, а? Портишь дефицитный товар. Желудок себе портишь.

– Все равно ничего не скажу, – гордо ответил Куперман и отвернулся. Потом повернулся и добавил загадочно: – Может, это не простые листки. Может, тут важная информация зашифрована.

– Не неси хуйню, Семен, – дружелюбно сказал майор. – Вон же пачка стоит надорванная. Финская бумага. Дорогой товар. Я лично для вас заказывал. Чтоб вы творили. Ну что ты комедию ломаешь?

Куперман нервно куснул нижнюю губу, но промолчал.

– Ладно, – пожал плечами майор. – А по поводу вот этого тоже ничего не скажешь?

Он достал фотографию и показал ее Куперману.

– Это я, – скромно сказал тот.

– Да я не тупой. Я понял, что это ты. Скажи, что это за фотография и много ли у тебя таких?

– Давай! – неожиданно разозлился Куперман. – Ройся в моих вещах! Обыскивай! Твое право, начальник.

– Если хочешь, чтоб совсем по-зэковски, надо говорить «гражданин начальник».

– Да? – с любопытством переспросил Куперман и исправился, повторив всю фразу с той же интонацией, как будто репетировал пьесу: – Ройся в моих вещах! Обыскивай! Твое право, гражданин начальник.

– Слушай, Семен, а ты не пьяный, часом?

Кручинин наклонился к Куперману и понюхал.

– Вроде нет. Ну ладно. Хочешь обыск? Будет обыск.

– Только не ломайте ничего, – спохватился вдруг Куперман. – Стол очень дорогой. Гарнитур тоже. И полки.

Майор опытным взглядом окинул скудно обставленную комнату и решительно подошел к столу. Перерыв ящики, он буквально через пару минут обнаружил стопку фотографий – явно из той же серии, что и та с «досмотром». Он подошел к окну и стал по очереди перебирать их. На некоторых из них на оборотной стороне были сделанные карандашом подписи. Видимо, для ясности. Кручинин никогда не думал, что выражение «глаза на лоб полезли» может иметь почти буквальное воплощение – глаза у него действительно полезли куда-то в район лба. Чего здесь только не было! Была, например, фотография драматурга Ревякина, несущего бревно (подпись: «Драматург Ревякин на привольском лесоповале»). Была фотография сидящего на пне писателя Семашко (подпись: «Писатель Семашко незадолго до отправки в лазарет в связи с истощением»). Тут, правда, вышел небольшой прокол, ибо довольная морда упитанного Семашко никак не тянула на истощение, ни нервное, ни физическое. Был также лежащий на снегу с руками за голову, но повернувший при этом почему-то лицо в сторону камеры переводчик Файзуллин. Его дружелюбно обнюхивал пес Ревякина. Надпись на оборотной стороне гласила: «Охранники Привольска травят художника Файзуллина сторожевыми собаками» (хотя собака была одна, да и то не сторожевая, а обычная дворняга, как и все у Ревякина). Одной из наиболее странных композиций была фотография критика Миркина, висящего на заборе с колючей проволокой. Подпись на оборотной стороне гласила: «Критик Миркин, пытавшийся перелезть через ограждение и убитый разрядом тока».

– Он что, умер? – удивился майор, так как вчера еще видел Миркина в продмаге.

– Почему? – удивился Куперман. – Пока нет. Ну а вдруг помрет? Будет героическая смерть.

Майор чертыхнулся и вернулся к пачке.

Была здесь также и групповая фотография. На ней были запечатлены почти все жители Привольска, стоящие в ряд. Те, что на первом плане, были одеты в бушлаты, дальние – явно в гражданскую одежду: видимо, бушлатов не хватило. Называлась это полотно «Заключенные Привольска на утреннем построении».

Но больше всего майора потрясла фотография нескольких людей, стоящих у стены в одном исподнем. Она называлась: «Перед фиктивным расстрелом (известная психологическая пытка работников ЧК)».

«Ну, это вы, братцы, перегнули палку», – с раздражением подумал Кручинин и повернулся к Куперману.

– И как все это называется?

– Это? Ну-у-у-у, – протянул Куперман, придумывая название, – допустим, «Привольский концлагерь».

– Очень трогательно. Значит, вот в такие игры мы теперь играем, да? Да-а-а… подросли детки. И когда вы это все нащелкать успели…

– Это вопрос?

– Нет, блядь, ответ! – рявкнул Кручинин. – Мы, значит, с вами вот так, а вы вот так?

– Это вопрос? – снова поинтересовался Куперман.

– Ай, – махнул рукой майор. – Значит, фотографии эти я конфискую. Много еще таких?

– Все не заберешь, – с вызовом ответил Куперман.

Кручинин покачал головой и присел на край стола. Потом потряс зажатой в руке пачкой.

– Но зачем? – спросил он как будто даже с искренним удивлением. – Ведь это же неправда!

– А что?! – неожиданно разозлился Куперман. – Солженицыну можно, а нам нет?

«А! – вспомнил майор. – Точно. Вот что напоминала фотография Купермана во время обыска – фотографию “Заключенный номер „Щ“” что-то там…»

– Но Солженицын-то сидел! – возразил он.

– Солженицын в лагере не сидел, – возразил Куперман. – А сидел в шарашке. А все это называется «реконструкция». Постановка. Но ему почему-то можно, а нам, видите ли, нельзя.

Майор растерялся.

– Ну хорошо… Но он все-таки сидел. Пусть и в шарашке.

– А мы тоже сидим, между прочим. На химкомбинате работаем.

– Уже не работаете.

– Но работали.

Майор судорожно стал думать, где тут прокол в логике.

– Но зачем? Зачем вам-то? Солженицын хотел показать, что, мол, сидел, что знает лагерную жизнь, что разбирается в ее тонкостях… не знаю. Но вам-то что? Живите, творите, пишите. Все условия вам созданы. А вы какой-то херней занимаетесь.

На это Куперман ничего не сказал. Только поперхнулся и вынул изо рта обслюнявленный клочок дорогой финской бумаги.

Майор выругался и вышел из комнаты. Чуев засеменил следом. Куперман, как будто удивившись, что его не арестовали, поднялся и пошел следом.

– А меня не будете уводить?

Майор ничего не ответил, но у самой двери обернулся:

– А кто вертухая изображал на фотографии?

– Вешенцев, – удивился Куперман.

– А автомат откуда?

– Так это… из дерева Раж выпилил.

– Детский сад! – плюнул с досады майор и, выйдя, захлопнул за собой дверь прямо перед носом не успевшего выскочить за ним Чуева. Тот, оказавшись перед закрытой дверью, какое-то время помялся, топчась на одном месте, не очень понимая, значит ли это, что ему надо остаться с Куперманом или, может, арестовать его, но потом рассудил, что скорее всего майор просто забыл о его существовании. Кивнул на прощание хозяину квартиры и вышел следом.

XXVI

Секундная стрелка пересекла отметку 12. Следом, словно спохватившись, испуганно дернулась минутная стрелка, зацепив часовую. Наступила полночь.

– По-моему, вступление затянулось, – сказал Максим, глянув на часы.

Затем отхлебнул из чашки остывший кофе и с омерзением проглотил холодную кофейную горечь.

– Ну что же, – улыбнулся Зонц как ни в чем не бывало. – Вы правы. Итак, вы съездили в Привольск, увидели, что никакого музея там не будет, и пришли в ужас.

– А вы что, за мной следили? – осторожно покосился на него Максим.

– Упаси бог. Просто догадался. Когда я вам звонил, то на заднем фоне было слышно типично вокзальное объявление про отходящие поезда. Кроме того, вы ехали домой – значит, только что прибыли откуда-то в Москву. Машины у вас нет, и до Привольска вы как раз могли доехать только на электричке. Дачи у вас вроде нет, а гостили бы у друзей, вас бы скорее всего подбросили до метро. Ну да бог с этим. Угадал и угадал. Да, Максим Леонидович. Никакого музея там не будет.

– То есть совсем?

– То есть совсем.

– А что же там будет?

– Там будет комплекс. Всякие спа-салоны, бассейны, стриптиз-клуб. Часть территории арендовало телевидение для съемок какого-то реалити-шоу про ебущуюся молодежь. Что-то типа «Дома-2». В общем, было бы место, а желающие найдутся.

Максим, который не ожидал такой откровенности, на несколько секунд потерял дар речи.

– Погодите, – спохватился он. – Но вы же говорили… культурный объект… проект… меня вон втянули…

– А без вас бы ничего и не вышло. Вам не говорили про химотходы?

– Говорили, – сквозь зубы процедил Максим.

– Ну вот. К ним же на кривой козе не подъехать было. Мы же пытались договориться. Кстати, лажа это все оказалось. Химотходы там были не шибко вредные, да и нечем им было взрывать их. Но на понт, конечно, меня взяли. И тогда я стал искать того, кто может мне помочь.

Максим вздрогнул.

– Это вы про меня?

– Да. Но сначала про Блюменцвейга. Это был человек, которому Куперман, как я тогда думал, поверил бы. Сейчас я, кстати, понимаю, что ошибался. Но это и к лучшему. В итоге я нашел вас.

– А что же с Блюменцвейгом?

– Да ничего. Он наотрез отказался нам помогать – видимо, почуял что-то неладное. У него был нюх на такие вещи. Он начал говорить, что я ничего не понимаю, что вот он пишет книгу про Привольск – там-то он все и расставит по своим местам. Просто, мол, сейчас у него не хватает мужества ее издать.

– Почему?

– Подождите, – поморщился Зонц. – Все со временем поймете. Короче, мы поговорили с Блюменцвейгом… И тут я дал маху. Мне-то совершенно не нужна была лишняя шумиха. Я на него стал давить. И переборщил. Блюменцвейг взбрыкнул. С характером товарищ оказался. В общем, в результате моего давления он решил дописать книгу и поскорее ее издать. Видать, перепугался, что иначе никакой книги вообще не будет. А Блюменцвейг – это вам не Куперман. У Блюменцвейга хватка была ого-го. Он бы ее издал. А вот это мне было бы совсем не на руку. Зачем мне шумиха вокруг Привольска?

– И Блюменцвейг случайно упал под поезд.

Зонц посмотрел Максиму в глаза, выждал паузу, а затем повторил слова Максима, как-то неестественно артикулируя, словно пытаясь загипнотизировать ими:

– И Блюменцвейг случайно упал под поезд.

– Совершенно случайно.

– Именно так, – сухо сказал Зонц.

– Значит, когда Блюменцвейг отпал, вы решили найти меня.

– Проблема была в том, что мне нужно было отыскать людей из того же круга, что и привольчане. А еще лучше – кого-то, кто был бы знаком с Куперманом, который там верховодил. Но ведь тут ройся не ройся, а кто с кем дружбу водил тридцать пять лет назад, узнать довольно трудно. А ведь нужен был кто-то, кто мог бы уговорить Купермана сотоварищи покинуть этот чертов Привольск. В итоге я просто прокинул заказ на книгу о «Глаголе».

– Так это… что, ваш заказ был?!

Максим, конечно, предполагал, что Зонц как-то связан с книгой, но чтобы так!

– Именно. Издательства стали тут же шустрить в поисках нужного мне человека – все ж таки щедро проплаченный госзаказ на дороге не валяется. И вот один из издателей вышел на Толика, а затем на вас. И все. А дальше дело техники.

– Почему же, найдя меня, вы сразу не отменили заказ?!

– Но вы-то мне были нужны! А что я мог вам предложить? Денег? Но зарабатываете вы и так неплохо, тем более много вам не нужно. Живете один. Порадеть за идею? А как ее объяснить? Пришлось пойти на несколько трудоемкую комбинацию. То есть, не раскрывая себя и не отменяя заказ, сделать так, что я вам даю материал для книги, а вы мне – свое имя. Люблю я, знаете ли, многоходовые комбинации, – засмеялся Зонц. – Моя слабость, что ли.

Максим терпеливо переждал смех.

– То есть по сути никакого заказа на книгу изначально не было? – спросил он, чувствуя, как все клеточки его организма наполняются глубокой ненавистью к этому человеку.

– Не-а, – радостно мотнул головой Зонц и тут же шутливо сложил губы бантиком. – Ну помилуйте, Максим Леонидович! Кому нужны книги про каких-то писателей-семидесятников? Смешно, ей-богу.

– А мне почему-то не смешно, – тихо сквозь зубы сказал Максим.

– Понимаю! – с жаром воскликнул Зонц. – Понимаю! И даже где-то сочувствую!

– Где, интересно? – хмыкнул Максим.

– В душе, конечно.

– А она у вас есть? Чичиков вы наш.

– Не поверите, но есть. И очень даже живая. Живее всех живых.

– Так это, значит, вы же заказ и отменили?!

– Ну да, – спокойно ответил Зонц и достал сигарету. – Вы разрешите?

И, не дожидаясь разрешения, закурил.

– Так, значит, никто книгу и не собирался издавать, – печально подытожил Максим.

– Увы, нет.

– «Тому ж, похоже, все равно, что он едою стал давно»…

– Вы о чем? А… Ха-ха! Ну да. Только я никого не сжирал. Это жизнь… Да и какой из меня медведь?

– Зато из меня великолепный ребенок получился, – скривив губы, процедил Максим.

– Ха-ха! – снова рассмеялся Зонц. – Ну простите. Такова селяви. Но, положа руку на сердце, кому они нужны, эти ваши глагольцы-привольчане? Кстати, я их устроил. Сделал им новые паспорта. Пенсии. Пусть порадуются на старости лет. Ну Куперман слегка побузил. Ну и что?

– Не боитесь, что он пойдет в суд?

Зонц снова рассмеялся и даже закашлялся то ли от сигаретного дыма, то ли от смеха.

– Ну вот еще! Во-первых, договор составлен так, что он действителен только при наличии всех участников договора, а таковыми являются остальные привольчане, которые Купермана сейчас поддерживать не будут. А во-вторых… да не пойдет он никуда.

– С чего вы взяли? – хмуро спросил Максим.

– Слушайте, Максим Леонидович, вы что, так ничего и не поняли? Вы что, до сих пор думаете, что там был концлагерь или что-то вроде того? Ха-ха!

– То есть как? – растерялся Максим. – А фотографии? А проволока?

– Господи! Да разуйте вы глаза! Кто бы им позволил делать фотографии, которые они развесили там у себя на стендах? Представляю себе фоторепортажи из ГУЛАГа. Ха! Чушь. И проволоку они сами натянули. И крематорий сами соорудили. А на самом деле там был обычный закрытый город. Причем вполне комфортный. Туда даже привозили дефицитные товары. Их туда свезли, чтобы они никому не мешали. А поскольку народ творческий, то даже разрешили им писать, творить и так далее. Причем безо всякой цензуры.

– Но зачем же они тогда все это выдумали? – спросил Максим, чувствуя, что в голове его с какой-то кроличьей скоростью размножаются вопросы.

– Да это простое оправдание. Точнее, оправдывание. Которое привольчанам было внутренне необходимо. Когда лагерь расформировали, они подумать не могли, чтобы вернуться к нормальной жизни. Ведь каждый из них имел круг друзей и знакомых, для которых они были творческими личностями, героями-диссидентами, жертвами режима, изгоями, которым советская власть перекрыла кислород. И тут выясняется, что, пока остальной совок стоял в очередях за чешскими носками и румынскими сапогами, им создали цветущий сад с дефицитными товарами, полным обслуживанием, зарплатой и отсутствием цензуры – мол, творите, господа. А они ни хера не сделали. Не написали, не нарисовали, не сочинили. Довольно болезненный удар по творческому самолюбию. Потому что они оказались нулями. Пустотой, которую совок и наполнял смыслом. Когда же совок устранился, они оказались полной бессмыслицей. Впрочем, не исключено, что свою роль сыграл и химкомбинат, что был на территории Привольска. По крайней мере, до сих пор неизвестно влияние на психику и мозг человека тех химотходов, которые они там перерабатывали. Впрочем, это частности. Единственно, что вас может обрадовать, так это то, что, осознав себя нулями, они почувствовали боль и стыд, и в этом смысле они все-таки были какой-никакой, а интеллигенцией, не находите?

– Почему же Блюменцвейг молчал?

– Да по той же причине. Он ведь тоже был активным диссидентом. Он сам себе не мог признаться в собственной пустоте. Поэтому и принялся делать себе новую биографию. Суетился, суетился, боролся с серостью. Ну и книжку свою пописывал. Хотел оставить после смерти в назидание потомкам.

И Зонц расхохотался. Как всегда, заразительно.

Максим почему-то подумал, что в русском языке смех заразителен, а болезнь заразна, и никак не наоборот, хотя и то и то имеет абсолютно одинаковое значение.

– Но ведь есть же отчеты, данные о Привольске…

Зонц усмехнулся.

– В КГБ во время перестройки творился такой бардак, что документов по Привольску там днем с огнем не сыщешь. Я же был в спецхране. Там полная неразбериха. Да и список привольчан мне попал в руки почти случайно.

– А зачем же вы мне все это рассказываете? – вдруг как будто очнулся Максим.

– А зачем мне вас держать в неведении? – вопросом на вопрос ответил Зонц.

– До этого, однако, вы меня именно в нем и держали, – едко заметил Максим.

– А как было иначе? Я же все уже объяснил. С книгой, правда, я вас слегка подвел, но, во-первых, вот…

Тут Зонц полез во внутренний карман, и Максим невольно съежился. «Сейчас достанет пушку и всадит девятиграммовый гонорар прямо в лоб».

Заметив напряжение Максима, Зонц улыбнулся, видимо, прочитав мысли собеседника.

– Ну, вы уж из меня совсем злодея-то картонного не делайте.

Он шлепнул на стол пачку стодолларовых купюр.

– Что это? – задал глупый вопрос Максим.

– Ваш гонорар, причем целиком.

На секунду у Максима мелькнула мысль сказать «нет» и брезгливо отодвинуть деньги, а может, даже и швырнуть в лицо коммерсанту. Но он быстро понял, что даже на это не способен, и потому просто поднял глаза на Зонца.

– А во-вторых, – продолжил тот, поправляя дорогой пиджак, – согласитесь, что в свете новых фактов вся ваша книга яйца выеденного не стоит.

Эта формулировка покоробила Максима, но он и тут промолчал.

– Да и потом, – добродушно улыбнулся Зонц. – Ну рассказал я вам все и рассказал. Не будете же вы мне дорогу перебегать и на рожон лезть? Хотите, кстати, я вас к себе на работу устрою?

– Швейцаром в стриптиз-клуб?

– Ну зачем же так? Не забывайте, я же все-таки советник по культуре. А вы – человек образованный, с вами приятно поговорить. Будете что-нибудь курировать.

Подавленный свалившейся на него информацией, Максим ничего не ответил. Зонц откашлялся и задавил окурок сигареты.

– Ну вы сейчас ничего не говорите. Но подумайте. Эх, жаль, что вам пить нельзя – сейчас бы выпили.

– За что? – горько усмехнулся Максим. – За то, что вы и есть самый главный рассадник ВИТЧа?

– Ха-ха! Бросьте вы эти блюменцвейговские штучки. Было и прошло.

– Теперь понятно, почему вы не привлекали никакие службы. А я-то думал, почему все такими узкими силами решается. Ни тебе мигалок, ни ОМОНа.

– Все верно. Зачем мне лишняя шумиха? Это же мой город.

– Угу, – хмуро пробурчал Максим. – Прямо Кампанелла. Город Зонца.

– Смешно, – улыбнулся Зонц. – Да не переживайте вы так за культуру. Я же ведь с вами заодно.

– Это, интересно, как? Собираетсь устраивать спа-салоны, казино и бордели, а сами боретесь за культуру?

– Да! Именно так! Пускай плодится серость и масскульт развлечений. Ради бога. Не надо с ней бороться.

– А надо ею пользоваться, да?

– И это в том числе. Но на самом деле все это к лучшему. Ведь культура только тогда и будет культурой, когда станет островком. Небольшим островком. Именно тогда на этот островок будут стремиться попасть люди. А если вы будете растягивать этот остров на целую страну и весь народ, то от культуры ничего не останется. Будет большой растянутый гондон, простите за грубость. Этим вы только убьете культуру.

– А не боитесь, что этот островок просто утонет в мире ВИТЧа, выражаясь термином Блюменцвейга?

– Не боюсь. Не надо только на него переселять целые народы. Тогда он и не утонет.

Зонц встал и, зевнув, тряхнул головой.

– Не выспался совсем, – пояснил он. – Замотался. Ну ладно. Насчет моего предложения подумайте. И не переживайте.

Он протянул руку, которую Максим вяло пожал.

– И вам не хворать, – сказал он тихо и беззлобно. Потом вдруг поднял глаза.

– Скажите, Зонц, а почему мне снится один и тот же сон? Как вы думаете?

– Не знаю, – пожал тот плечами. – Говорят, это зависит от фазы сна. Он вас что, мучает?

– Можно и так сказать…

– Ну, если сон тревожный, значит, вас что-то беспокоит. Хотя может быть и простое переутомление. Это может быть и постстрессовое состояние, и еще черт-те что. Сходите к невропатологу…

– Но сон не тревожный.

– Да? – удивился Зонц. – А если сон не тревожный, как он может мучить?

Максим грустно усмехнулся и развел руками. Зонц выдержал паузу, но, поняв, что ничего за этим жестом не последует, хмыкнул и вышел в коридор. Сказал, что позвонит, и вышел.

Закрыв за гостем дверь, Максим обессиленно сел на стул в коридоре и уставился на автоответчик. В голове пчелами роились мысли.

Значит, его использовали… «ребенка не моргнув сожрал»… Очень мило. Вот она, новая реальность. Забыл спросить про Панкратова и книгу Блюменцвейга… Черт… Как там Блюменцвейг говорил? Самое большое зло – это те, кто пользуются нормой для достижения своих личных целей. Они – главные пожиратели реальности и производители серости. Они ее спонсоры. И все же… неужто Зонц непричастен к смерти Блюменцвейга? Свежо предание. Или, как остроумно заметил Блюменцвейг про одного их сокурсника, который сбежал на Запад и которого поносили на комсомольском собрании за то, что тот предал Родину, – «свежо предательство, да верится с трудом». А главное, что теперь и не узнаешь никогда: сам ли Блюменцвейг под поезд соскользнул или помог Изя Зонц. То есть Изи. Изи… Take it Изи…

В голове стало крутиться дикое имя Зонца, и Максим встал. Стал расхаживать по квартире и сам не заметил, как очутился в библиотеке. На самой нижней полке он увидел книгу «Беседы с Лениным. Статьи, интервью» и, присев на корточки, вытащил книгу за корешок. Вообще-то подобную литературу Максим у себя в библиотеке держать бы никогда не стал, но эту книгу ему подарил Блюменцвейг. Еще в институте. Перед зачетом по марксизму-ленинизму. Причем нагло подписал: «От автора с любовью». С тех пор эта книга уверенно заняла свое место в рядах художественной литературы, и Максим просто не решался ее выбросить. Теперь, кажется, пробил ее звездный час. Он открыл книгу наугад, и первое, на что наткнулись его глаза, был следующий абзац:

«В искусстве я не силен. Для меня это что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его: дзык! дзык! Вырежем. За ненужностью». И чуть ниже: «1923 год, из беседы В. И. Ленина с художником Юрием Анненковым».

«Вот оно, твое ИЗИ, – подумал с досадой Максим. – Изучайте заветы Ильича».

Он отложил книгу и набрал телефон Алика. Больше звонить было некому. Ну не Толику же душу изливать. Впрочем, как знать…

Трубку взяла жена Алика Рита.

– Алло.

– Алло, Рита? Это Максим. Я сегодня зайду, ничего?

– Да, мы дома целый день. Алика сейчас нет, но я передам ему.

– Спасибо.

Положив трубку, Максим почувствовал какое-то облегчение.