Текст книги "ВИТЧ"

Максим стал прикидывать, за сколько времени он доедет до С. Плюс такси. Плюс обратная дорога. Теоретически можно уложиться за сегодня. Черт! Надо ехать.

Перед выходом набрал номер Толика.

– Я слушаю! – раздался на другом конце провода знакомый бодрый голос.

– Толик, это Максим.

– Приветствую тебя. Решил оторваться?

– Да-да. Я решил оторваться. От Москвы. Образно выражаясь. Я хотел спросить по поводу книги моей. В смысле издателя. Ты не в курсе, там никакой глупой шумихи не было?

– По поводу чего? По поводу твоих диссидентов? Хаха! Ты что, выпил? Кому они нужны? Вот вчера певица Арина упала во время показа мод и у нее вывалилась грудь – вот это событие. Это да. Тут гудит весь Интернет.

– Плевал я на Арину и на Интернет, – огрызнулся Максим. – Я просто спросил. И потом, я же не виноват, что твой издатель исчез и я не могу с ним связаться. Это свинство, в конце концов!

– Э-эй! Погоди. А он тебе что, не звонил?

– Нет, – удивился Максим. – А должен был?

– Да видишь ли, – смутился Толик. – Я с ним говорил неделю назад. И он сказал, что сам тебе позвонит.

– Но он не звонил.

– Странно… Понимаешь, тут такая петрушка вышла… В общем, заказ-то аннулировался.

– Не понял. Какой заказ?

– Да на книгу твою.

– То есть как? – выдохнул Максим, чувствуя, что, кажется, теряет рассудок.

– Да так. Что-то у них там отменилось. Он еще сказал, что остаток аванса тебе переведет, и все. Вроде как не нужна им больше книга-то. Ты прости… я как-то чувствую себя виноватым. Хотя я и не виноват. Но ты не расстраивайся. Не одно, так другое…

Максим почему-то подумал, что если бы подобная ситуация была описана в сценариях, которые он редактировал, дальше была бы фраза «Герой роняет трубку и, схватившись за сердце, сползает спиной по стене». Эта фраза встала в его мозгу с такой болезненной четкостью, что он едва не последовал ей как инструкции. Но жизнь – не сценарий. В жизни он стоял с трубкой у уха и слушал виноватое бормотание Толика. Потом опустил взгляд на ковер и подумал, что хорошо бы его пропылесосить.

XXIV

Добираться до Привольска на перекладных оказалось гораздо удобнее, чем на машине. От Казанского вокзала до города С. шла экспресс-электричка, а в самом С. Максим просто поймал такси и вскоре был на месте. И только приехав на место, понял, что понятия не имеет, зачем приехал. До Зонца он так и не дозвонился. Координат Купермана и остальных у него нет. Не обходить же все дома в поисках привольчан. Единственное, что оставалось, – это посетить сам Привольск, может, он там кого и встретит. Максим не понимал, связаны ли эти события (Блюменцвейг, книга, звонок Купермана) между собой или нет, но если связаны, то каким образом? Неизвестность раздражала его. Стремление к ясности свойственно вообще любому человеку, но Максим был в этом стремлении особенно неистов. Ему всегда казалось, что, когда он достигнет ясности, наступит мир и покой. Это, наверное, тоже был пережиток советского периода. Тогда все делилось на правильное и неправильное, на принципиальное и беспринципное, на друзей и врагов. Со временем Максим понял, что ясность мало того что не вносит никакого покоя, но более того, таит в себе еще большее беспокойство, ибо любая однозначная ясность обедняет мир и приводит его в диссонанс. Когда-то давно он встречался с одной девушкой. Ему все время казалось, что ее чувства к нему не так уж сильны, что, возможно, она тяготится этими отношениями. Она могла уехать с друзьями в какой-то дурацкий поход на байдарках, потом в конный поход, потом на археологические раскопки и прочее. И везде ей было радостно и легко. Как будто Максим ей вовсе и не был нужен. Он так извелся, что в один из вечеров, провожая ее до метро, спросил напрямую: «Скажи честно, ведь ты не любишь меня?»

Она задумчиво покачала головой и сказала «Нет». Но добавила, смутившись: «Но это что-то другое… может быть, более… я не знаю…»

Максим, конечно, сделал вид, что очень доволен этой честностью, даже выдавил что-то вроде «спасибо», но страдал ужасно. И в итоге сам разорвал с ней отношения. Сделав больно и себе, и ей. Только много лет спустя понял, что она хотела сказать: она не любила его любовью страстной, всепоглощающей (ха! как будто ее испытывал Максим – к тому моменту они встречались уже почти два года), но то была другая любовь, в чем-то, может быть, более сильная и глубокая. Однако Максим со свойственным ему тогда максимализмом (вот где имя-то подвело) не стал брать эти доводы в расчет. Ему нужна была хоть какая-то ясность. А то, что некоторые вещи словами не объяснишь, он понимать не желал – слишком верил в литературу и слово: все может быть выражено и объяснено!

Впрочем, сейчас речь шла о материях менее высоких. Нужен был простой ответ на простой вопрос: что вообще происходит?

Добравшись до цели, Максим отпустил таксиста, предварительно взяв у того телефон вызова для обратной поездки, и с некоторой опаской направился к проходной Привольска. Уже издалека он заметил кое-какие изменения: железные ворота были как будто слегка приоткрыты, прожектор безжизненно болтался на проводе, словно выбитый глаз, цитаты из Данте на воротах не было. От всего веяло каким-то запустением. И хотя запустением здесь веяло и в прошлый визит, но то запустение было как будто нарочитым. Сейчас же это было какое-то разрушительное запустение. Если, конечно, не считать огромной новенькой таблички внушительного размера, запрещающей проход на территорию всем посторонним лицам. Максим робко стукнул кулаком в железную дверь ворот, но больше для проформы. Затем заглянул в щель. Никого. Осторожно приоткрыл жалобно скрипнувшую дверь и просунул правую ногу на территорию Привольска-218. Замер, стоя одной ногой тут, другой там. Услышал собственное дыхание и ударивший в нос запах ржавого железа. Затем решительно вошел. Вокруг была звенящая тишина. Максим быстро взбежал по ступенькам проходной. Здесь было пусто. На полу валялся какой-то мусор: бумажки, окурки, обрывки газет. Спустился по ступенькам к шлагбауму. Город был мертв. Осенний ветер равнодушно гонял разноцветные листья по серому потрескавшемуся асфальту взад-вперед. Куда идти дальше, Максим не знал. Вокруг не было ни души. Сам пейзаж изменился, но явно не в лучшую сторону. То есть повсюду, конечно, виднелись явно привезенные откуда-то бетонные плиты, кирпичи, доски, металлические конструкции, трубы и вообще ощущалась какая-то «стройплощадочность», но все то, что Максим видел в прошлый приезд, словно подверглось серьезной воздушной атаке: асфальт в нескольких местах был вскрыт, земля перекопана, а здание НИИ явно приготовлено к сносу. Максим, конечно, знал, что перестройка бывает всякой, но не думал, что она может быть настолько деструктивной. Это уже и не музей выйдет, а сплошной новодел. Только зачем?

Максим неторопливо двинулся мимо НИИ к продмагу на улице имени Блюменцвейга. К его удивлению, табличка с названием улицы валялась на асфальте и, похоже, никакой исторической ценности для строителей не имела. Сам же магазин стоял без крыши, и через пустые глазницы окон с выбитыми стеклами гулял ветер. Но еще больше его поразила скульптурная композиция а-ля Минин и Пожарский. Точнее, то, что от нее осталось. А остался от нее только постамент. Сам же памятник бесследно исчез. Возможно, конечно, что его отправили на реконструкцию или еще куда-то, но на фоне всеобщей разрухи логичнее было бы предположить, что его отправили на переливку – все ж таки бронза. На эту печальную мысль наводил и разбитый стенд с фотографиями. Черно-белые снимки валялись на асфальте, как опавшие осенние листья. Максим поднял один. На ней был изображен холм с крестом. Ниже подпись: «Могила лейтенанта Чуева, помощника майора Кручинина. Он не смог пережить смерть своего начальника и покончил с собой». Словно Чуев был верным псом, умершим с тоски без любимого хозяина.

Максим почему-то положил фотографию в карман и подумал, что искать Купермана теперь совершенно бессмысленно. Все и так было ясно. Никакого музея здесь не будет.

Но что именно будет в Привольске, на этот вопрос мог дать ответ только один человек. Зонц.

Максим вернулся к полуразрушенному зданию НИИ, присел на одинокую зеленую скамейку и внезапно почувствовал себя последним человеком на Земле.

«Видимо, так и будет выглядеть планета после ядерной катастрофы, – подумал он, разлядывая бесцветный пейзаж. – Жалкие остатки цивилизации в виде высоковольтных проводов, позорных коробок, называемых домами, и треснувшего асфальта».

Он втянул носом сырой воздух и вытер заслезившийся от холодного ветра глаз. Потом заметил на земле обрывок газеты и поднял его. Это был номер газеты «Правда-218» от пятого сентября 1983 года. Раритет. Лист был порван крайне неудачно – по какой-то кривой диагонали: прочитать что-либо от начала до конца не представлялось возможным. Единственное, что Максим смог разобрать, – это телевизионную программу передач: 9:30 – программа «Будильник», 10:00 – Служу Советскому Союзу, 11:00 – «Утренняя почта»…

Максим закрыл глаза и незаметно задремал. Как это часто бывает с дневной дремотой, он как будто видел окружающую действительность, но не имел сил на нее реагировать – что-то вроде летаргического сна. Сон накладывался на реальность, как два кадра из разных кинопленок. Ему снова привиделась гостиная с диваном, женщина с ребенком и лохматый пес на белом ворсистом ковре. И снова, как и в прошлый раз, заревела непонятно откуда взявшаяся сигнализация. Максим вздрогнул и открыл глаза. Он по-прежнему сидел на скамейке. Где-то ревел вклинившийся в сон автомобильный мотор. Максим завертел головой в поисках источника звука – рев доносился из-за железных ворот. В ту же секунду ворота КПП отворились, и на территорию зашли несколько людей в штатской одежде, но в строительных касках. Они оживленно болтали, но двигались при этом решительно, жестикулировали и вертели головами. Максим почувствовал себя загнанным зайцем – скамейка располагалась на виду, и уйти с нее незамеченным было невозможно. К тому же его уже засекли. Первым желанием было вскочить и позорно убежать. Но Максим остался сидеть – ничего такого уж противозаконного он и не делал.

Один человек отделился от группы и подошел к нему. Рыжеватые усы. Похож на доктора Ватсона из фильма.

– Добрый день, – поздоровался он.

Максим протер сонные глаза и кивнул.

– Этот объект является закрытым, – сухо сказал Ватсон. – Поэтому прошу вас покинуть его.

– Ну хорошо, – пожал плечами Максим как бы равнодушно, но вышло напряженно, словно он содрогнулся. – А вы не знаете, куда делись все люди?

– Не знаю, – отрезал Ватсон. – Видимо, увезли.

– А что здесь будет?

– Простите, но по всем вопросам относительно строительства вам следует обращаться к руководству, то есть заказчику.

– Ну да, – согласился Максим, не очень-то рассчитывая на развернутый ответ. – А где искать это руководство?

– Это я вам сказать не могу.

– Понятно, – сказал Максим и встал.

Другого ответа он и не ожидал. Ватсон тем временем посмотрел в сторону остальных сотрудников, далеко ли те ушли, но двигаться не спешил – терпеливо ждал, пока посторонний покинет территорию.

– Подождите, – сказал Максим, замерев. – А вы знаете, что здесь химкомбинат раньше был? Здесь все отравлено. Как здесь люди-то будут жить?

Строитель, однако, быстро просек подвох.

– Будут здесь жить люди или не будут, я не знаю. А что касается химкомбината, то все давно вывезено.

Максим решил прекратить бессмысленную викторину, кивнул собеседнику и направился к КПП. По дороге набрал номер службы такси.

Такси приехало довольно быстро. По крайней мере Максим успел выкурить всего две сигареты. На все вопросы касательно строительства в Привольске таксист только жал плечами и отвечал односложными предложениями типа «да хер их разберет». А на вопрос, не было ли в городе разговоров о Привольске-218 или о новых жителях, ответил и того загадочнее: «Да херня это все».

Потеряв надежду получить связный ответ, Максим решил больше не пытать судьбу, но судьба вдруг сама преподнесла сюрприз.

У самого вокзала в городе С. Максим заметил одиноко бредущего старика, лицо которого показалось ему знакомым. Он попросил таксиста остановить машину, расплатился и бросился за стариком. Тот, увидев бегущего к нему Максима, заметно напрягся и замер, словно в ожидании атаки.

– Простите, – крикнул запыхавшийся Максим. – Вы же из Привольска, да? Я вас узнал.

Старик испуганно завертел головой по сторонам.

– А что?

– Вы меня помните?

– Еще бы, – хмуро ответил старик.

– Тогда, может, вы мне объясните, что происходит. Где музей, например.

– А что тут объяснять? Никакого музея не будет.

– Но как же так?! Куперман… мы, то есть вы подписывали договор…

Старик махнул рукой.

– Да какой еще договор! Вы же нас просто надули.

– Да я-то не надувал!

– Значит, вас просто использовали.

– То есть как!?

– Да так… Куперман никому бы не поверил. А вас он знал. Вам и доверился. А иначе бы ха! Разве б мы кого пустили?!

– Ну-у-у… вас могли бы и силой вытащить.

– Разбежался! У нас склад с химотходами был. Мы б, если что, его на воздух – и привет! Тут бы все на ушах были. Полное заражение всего вокруг. Не-е… силой никак. А вот вам Куперман поверил… Вот так-то…

Старик кашлянул и, не попрощавшись, пошел дальше.

– А что же там будет? – крикнул ему вслед Максим.

Старик, не оборачиваясь, пожал плечами.

Сойдя с поезда на Казанском вокзале, Максим двинулся по платформе, следуя общему потоку людей. На сей раз его почему-то совершенно не раздражало, что его толкают, задевают тяжелыми сумками на колесиках и норовят обогнать, наступив при этом на ногу. В этой суете, как ни странно, было что-то умиротворяющее. Особенно после безлюдного Привольска. Жизнь на планете Земля как будто возрождалась. В тот момент, когда шершавый асфальт платформы закончился и Москва собралась окончательно и бесповоротно поглотить Максима, в кармане у него завибрировал мобильный. Номер не определился, что навело Максима на мысль о вполне конкретном абоненте – именно этот абонент всегда звонил с номеров, которые не определялись. И он не ошибся. Это был Зонц.

– Добрый день, Максим Леонидович, – вполне дружелюбно поздоровался Зонц.

Максим сразу представил белоснежную улыбку на том конце провода, и его почему-то передернуло.

– Я вам вообще-то звонил, – сухо сказал Максим.

– Знаю, – ласково ответил Зонц. – Знаю. Но дела… Сами понимаете.

– Вот как раз по поводу дел я и звонил.

– А что вас беспокоит?

– Многое. Очень многое. Даже не знаю, с чего начать. Например, что произошло с Привольском-218? Куда делись привольчане? Что случилось с Блюменцвейгом? И знаете ли вы, например, что заказ на мою книгу отменен?

Последний вопрос слегка выбивался из общего ряда, но интуитивно Максим чувствовал, что связь тут какая-то есть.

Зонц кашлянул.

– Понимаете, Максим… Это не совсем телефонный разговор. А вообще… минэ нравится, что ви задаете вапросы.

Последнюю фразу Зонц произнес с грузинским акцентом, как Сталин.

«Шутник, бля», – подумал Максим с раздражением, решив, что пришло время проявить решительность. Он был разозлен своим нынешним невнятным положением, отсутствием контакта с бывшей семьей, одиночеством и еще кучей вещей и теперь пользовался этой накопленной злостью как аккумуляторными батареями. Знал, что скоро запас злости кончится и он снова превратится в безвольного плюшевого интеллигента.

– Вопросы вопросами, но хорошо бы еще получить на них ответы. Пока я не получил ни одного. И, честно говоря, мне это очень не нравится.

– Но вы же видите – я вам сам позвонил. А ведь мог бы и не звонить вовсе. Вы бы меня и не нашли никогда. Разве нет? А раз звоню, значит, готов ответить на ваши вопросы.

– Но не по телефону? – полуутвердительно спросил Максим.

– Но не по телефону. Вы дома?

– Пока нет, но буду через полчаса.

– Вот и отлично. Я заеду к вам через час.

Максим хотел возразить, что, мол, не рассчитывал на такое быстрое решение проблемы, но в трубке уже были короткие гудки.

«Сам напросился, правдолюбец, блин», – отругал он сам себя и вошел в метро.

Зонц явился ровно через час, как и обещал.

– Милая квартира, милый дом, – сказал он, снимая плащ и оглядывая прихожую Максима.

– И в чем же милость дома? – мрачно поинтересовался Максим. Злость уже прошла, но инерция осталась.

– У лифта внизу висит объявление, не видели? «Товарищи жильцы! Кто спер кадку с пальмой из подъезда? Верните на место». А в самом лифте напротив каждой кнопки с номером этажа от руки нарисованы совершенно другие цифры.

– Объявление висит уже год, а панель с кнопками просто от другого лифта поставили.

– Замечательно, – восхищенно произнес Зонц. – Это лишний раз подтверждает, что реальность в России всегда обманчива и двойственна. Мне разуваться?

– Да не надо, – махнул рукой Максим. – Можно прямо так. Туда, на кухню.

Зонц послушно кивнул и двинулся за хозяином по коридору.

– Кофе, чай?

– Не, не, – замотал головой Зонц. – Мне чай. Кофе я и так на работе пью все время.

– Как скажете.

Максим приготовил себе кофе, а затем поставил чашку с кипятком перед Зонцем, мотнув головой в сторону пиалы с кучей чайных пакетиков и сахара.

– Берите. Чай, сахар.

– Спасибо.

Зонц опустил пакетик в чашку, задумчиво проследил, как тот тонет, а затем поднял голову.

– Ну, я готов.

– В смысле? – смутился Максим.

– Задавайте ваши вопросы.

– А… Ну, собственно, он один: что произошло с Привольском и при чем тут я?

– Это два вопроса, – спокойно заметил Зонц, выуживая ложкой промокший чайный пакетик.

– А у меня лимит? – разозлился Максим.

– Ну что вы, – добродушно сказал Зонц. – Впрочем, позвольте, я начну издалека.

– Надеюсь, не с древних греков?

– У вас сегодня прямо приступ сарказма, – улыбнулся Зонц, но эта улыбка вкупе с холодной синевой глаз быстро превратилась в довольно-таки неприятный оскал, и Максим подумал, что слегка перегнул палку.

– Извините, – сказал он тихо и отхлебнул кофе.

– Несмотря на все пространные теории Гусева, говорящего об относительности, плевках в супе, если помните, и прочей ерунде, реальность такова, какова она есть. И три составляющих нашей реальности тоже таковы, каковы есть.

– Это какие?

– Ну как. Государство, народ, интеллигенция. Наш неизменный любовный треугольник. Но мы никак не можем определиться, кто чем должен заниматься.

– Вы действительно начали издалека. Надеюсь, до моего вопроса мы сегодня дойдем?

– Дойдем, дойдем, не переживайте. Мы находимся в неком замкнутом круге. Вот народ получает себе правителей.

– Выбирает.

– Это все видимость, – поморщился Зонц. – Заслуживает, если уж на то пошло… Что заслуживает, то и получает.

– Ну хорошо, – согласился Максим, хотя ему очень не нравилось слово «получать» – как будто правителей рассылают по почте бандеролью.

– Короче, народ получает себе правителей. Что делают правители с интеллигенцией? Правильно, приручают. Интеллигенция, лишенная остроты бытия, развращается, становится зависимой и теряет свое лицо. Вслед за интеллигенцией, поскольку сознательная часть народа вольно или невольно ориентируется на нее, обезличивается и народ. Обезличенный народ превращается в стадо и выбирает себе очередного правителя, которого заслуживает и который приручает…

– Но ведь есть же демократические страны. Там правителей, может, тоже заслуживают, но они никого не приручают.

– А это просто иная форма замкнутого круга. Ведь народ способен точно так же развратить и приручить интеллигенцию, как и государство. В итоге начинается стремительное движение вниз по спирали. Обезличивается интеллигенция, пытающаяся угодить народу. Обезличивается народ, подминающий под себя интеллигенцию. – Прямо мания безличия по Блюменцвейгу. – А так и есть. Только Блюменцвейг хотел перевести это в какую-то бытовую плоскость – диагнозы ставить какие-то, ВИТЧ, шмитч, глупость, короче. А я говорю о том, что надо вывести интеллигенцию из этого круга-треугольника. Пусть государство занимается народом, а народ – государством. А интеллигенция должна заниматься самой собой. Только тогда она будет независимой и свободной. Как это, собственно, и происходит в прогрессивных демократических странах. Потому что пока она находится в связке с народом или государством, борется ли она за или против, неважно, она вредна. Когда служит самой себе, полезна. Вы ведь человек эрудированный. Вспомните, в чем был гений Пушкина, точнее, одна из сторон его гения. Что он первым публично положил с прибором, простите за выражение, на государство и народ. Вспомните:

 
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ль равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать…
 

У меня довольно паршивая память на стихи и не менее паршивый уровень образованности, но эти строчки, как видите, я зазубрил, как «Отче наш». Все, все до единого пытались перетянуть его то на одну, то на другую сторону. И пуф! Нулевой результат. Но Пушкин опередил время. И ошибся страной. Потому что в России ничего не изменилось с тех пор. Поэт больше, чем поэт. Или меньше, чем поэт. А это все чушь. Поэт есть поэт.

– Пушкин много чего писал, – усмехнулся Максим. – В том числе и «я мещанин, как вам известно, и в этом смысле демократ».

– Ну, это он лукавил, и вы это знаете не хуже меня. Какой к черту мещанин из такого гения? Не смешите. Впрочем, я не хочу вдаваться в литературоведческие дебри. Там темно, страшно, и вы меня забьете цитатами, как загнанного в капкан медведя.

– Медведь огромный – вот нахал – ребенка не моргнув сожрал, – задумчиво произнес Максим, но потом очнулся. – Я только не пойму, почему вы упираете на Россию. На Западе тоже масскульт, серость, мейнстрим – полный джентльменский набор.

– Э, стоп! – покачал головой Зонц. – Вот тут-то и зарыта наша собачка. Европейское, да и американское общество давно прошло этап поклонения искусству. Времена, когда человек говорил «я – поэт», и все падали ниц, давно канули в Лету. Сознательно или само собой, но демократическое общество четко разделило понятия массовой и элитарной культуры. Элитарная не влияет непосредственно на жизнь общества, она живет своей жизнью. В результате чего она вообще ни от чего не зависит, кроме финансового положения отдельно взятого художника. И общества эти демократичны, то есть народны. В России же до сих пор тянется это культивирование художника. Ля-ля-ля духовность, ля-ля-ля культура. Это только мешает. У нас чуть что, так «мы дали миру Чайковского и Достоевского». В Америке никакому политику в голову не придет говорить: «Мы подарили миру Фолкнера и Сэлинджера» в качестве доказательства влиятельности и эксклюзивности страны. Американский политик знает, что писателей не дарят. Писатель живет сам по себе. Страна ему помогает настолько, насколько любому гражданину, и он плевать хотел на мнение государства о его творчестве, как и государству плевать на мнение художника о нем. Американец может сказать, что Америка – страна с большой культурной традицией, но не более. Никаких дарений. И западное общество прекрасно существует. Если, конечно, само себя не прикончит всякими политкорректностями и прочими перегибаниями палки. А простому народу до лампочки, есть ли в Америке балет и кто там танцует.

– У нас тоже, – усмехнулся Максим.

– Не совсем. На генном уровне мы помним, что у нас есть хороший балет, которым можно гордиться.

– Я что-то не пойму… А чем плохо то, что народ тянется к высокому?

– В принципе нет, но… в России плохо. Потому что у нас другой менталитет. Интеллигенция на генном уровне думает, что она что-то должна народу, а народ думает, что интеллигенция ему что-то должна. Вечные взаимные должники. Из этого вытекает следующая картинка. Стоит у яблони мальчик и тянется за яблоком. Дотянуться не может. Что он делает? Наклоняет ветку. Это первый вариант. А второй вариант: яблоко одушевленное и думает, что оно должно само попасть в рот мальчику, и готово спуститься к нему. Иными словами, либо интеллигенция идет в народ, либо ее наклоняют.

– Допустим, – сказал Максим, – хотя и спорно… Но ведь сейчас у нас культура с государством вроде и так не связаны.

– Да, но государство толкует днями и ночами о культуре, дает медальки, звания. Одно это настраивает народ на всю ту же всепрощающую веру в исключительную духовную миссию России. Мол, пусть у нас руки из задницы растут, зато культура какая! Одновременно с этим интеллигенция по-прежнему считает себя властителями дум. Пусть и слегка подрастерявшими былое влияние. Они по-прежнему пишут письма царю-батюшке. И все об одном и том же: наша культура требует заботы, наша культура не выживет без поддержки государства, наша культура просит вас о помощи. Представляю себе письмо какого-нибудь… Апдайка к президенту США: «Американская культура задыхается. Вы должны ей помочь. Ей не выжить без вашей помощи». У них просто построено нормальное государство, где люди нормально живут. Создаются фонды, ищутся спонсоры, меценаты, но этим не государство занимается. У нас же этот вечный любовный треугольник: народ, культура, государство. Все уверены, что другой им что-то должен. Все это нужно перешибить. Культуру как вечную индульгенцию. Связь культуры и народа. Отделить котлеты от мух.

– Но, по-моему, сейчас у нас достаточно всякого артхаусного искусства, которое занимается чистым искусством.

– Очередное заблуждение. Хотя вы правы, ибо это новая беда. В девятнадцатом веке ее не было. Все эти расплодившиеся биеннале, фестивали, хуенали плодят ту же пустоту. Фестивальное кино – это вообще обслуживание пустоты, потому что художник попадает в зависимость теперь не от народа и не от государства, а от некоего признания якобы высоких профессионалов и специалистов. Однако заметьте, на Западе фестивали – это лишь попытка показать то, что в обычных условиях никто не будет показывать из финансовых соображений. У нас же фестивальным называют любое говно, которое и смотреть-то никто не захочет. Признание – это, конечно, стимул, но попадать к нему в рабство? Художник вообще должен жить вне всего этого. Он должен только самому себе, и все. И только тогда он действительно сможет помочь народу и своей стране. Художник выпадает из жизни, как только стремится с ней слиться. Становится лишним, как только хочет стать нужным. Превращается в еду, как только хочет утолить голод. Ам! Парадоксальный закон джунглей. И пусть народ тянется за яблоком, не ломая при этом всю яблоню. Сам. На цыпочках. Пусть стремянку тащит, пусть стул несет, пусть учится высоко прыгать – не знаю. Потому что только тогда яблоко, которое он съест, будет действительно полезным и вкусным.

– Ептить, – коротко выдохнул Максим, которому надоел этот спор. – Вы говорите как идеалист: чистое искусство, независимая культура… Так же не бывает. И, если честно, на романтика вы не очень смахиваете.

– Ну почему же? – как будто обиделся Зонц. – Все мы немного романтики. Просто я за то, чтобы культура была тем, кем должна быть. То есть неким светом, к которому люди тянутся. А сейчас никакого света нет. Разноцветные лампочки мигают по всей стране. Полная иллюминация. Культура стала пустым звуком. Интеллигенция – затертой монетой. Как я уже сказал, искусство должно стать чуть-чуть недоступным. Чтоб как на Западе. Человек идет в оперный театр в смокинге и платит уйму денег. Элитарное удовольствие.

– А как же искусство для народа?

– Блядь! – неожиданно разозлился Зонц. – Для кого я сейчас два часа трепался, аж во рту пересохло?! Не нужно никакого искусства для народа. Оно его развращает и само развращается. Это масскульт. К культуре не имеет отношения. Пусть он будет, без него все равно никуда не деться. А кому надо, сам потянется к настоящему. А такие найдутся. В русском человеке есть эта искра.

– Сказал русский человек Исаак Зонц, – саркастично хмыкнул Максим, которому захотелось сбить внезапный приступ ярости у собеседника.

– А я русский, – неожиданно улыбнулся Зонц, как будто не кричал две секунды назад. – По маме – Федотов, по отцу – Беляев. Зонц – фамилия одного моего знакомого актера, Леонида Андреевича Зонца. Я ее взял после его смерти. В память о нем.

– Так, может, вы и не Аркадьевич?

– А вы что, не знаете русских с таким именем?

– И не Исаак?

– Упаси бог. Терпеть не могу это имя. Я – Изя.

– А Изя – не Исаак?

– Изей я стал для удобства. Все зовут, ну и ладно. На самом деле я – Изи.

– ИЗИ?! Что это за имя вообще?!

– Мой отец преподавал марксизм-ленинизм. Был ярым коммунистом. Решил на мне отыграться.

– Так, а при чем тут Изи?

– Это аббревиатура, – обворожительно улыбнулся Зонц и, чеканя каждое слово, медленно произнес: – Изучайте Заветы Ильича.