Текст книги "Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы"
Автор книги: Вячеслав Пьецух
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
8
В десятом часу вечера Непомуков вернулся в свою комнату, сел за письменный стол, взял перо в руки и стал писать. Он опять как-то скрючился над столешницей, так что голова его приходилась чуть ли не под мышкой, и то таращил глаза, то прикусывал язык, то делал губы трубочкой, – и сопел. Опять из-под пера у него выходили такие каракули, словно писать он вовсе разучился или научился что-нибудь с неделю тому назад.
«На исходе дня 4-го октября, – выводил он, – сотрудники Останкинского телецентра переместились на улицу Ямского Поля, откуда тогда велись передачи второго, российского канала. Однако и этот пункт не представлялся властям благонадежным и в полночь, когда в городе был введен комендантский час, женщинам было приказано покинуть телестудию на улице Ямского Поля, что и было исполнено уже в начале дня 5-го октября. Мера оказалась не лишней, так как в три часа ночи телестудия была обстреляна из окон белых «жигулей» 5-й модели.
К этому времени противоборствующие стороны в основном закончили сосредоточение своих сил. Вскоре после введения в Москве чрезвычайного положения в столице заняли исходные позиции части Таманской дивизии, включая бронетехнику, а в Доме парламента сконцентрировались несколько подразделений милиции, отряды боевиков, дравшихся против молдаван в Приднестровье, и русские фашисты, то есть в большинстве убийцы из любви к искусству. Через несколько часов критическая масса ненависти найдет себе выход в сражении на берегу Москвы-реки, которое приличествует разве что Средневековью, и 108 человек будут убиты из-за нечаянно расплескавшегося бокала вина и того ради, чтобы через сто лет только каждый десятый гражданин России умел писать от руки и считать в уме.
В том преимущественно и заключается трагедийность истории рода человеческого, что кровавые войны, революции и прочие драматические события инициируются не практической выгодой, вытекают не из диалектики развития, а из чувства ненависти, которое следует определить как основную движущую силу общественного прогресса. Источник этой силы назвать трудно, но не исключено, что она отправляется непосредственно от физиологии деятельного человека и имеет глубокие психоисторические корни. Например, представляется вероятным, что поскольку человек, как и любое другое животное, от природы не способен был убить себе подобное существо, в нем необходимо развилось некое сверхъестественное жестокое свойство, опираясь на которое, он мог отстоять ареал своего племени или захватить соседние территории ради поддержания жизни и продолжения рода. Ибо человек есть единственное дыхание мира, если не считать некоторых инсектов, способное уничтожить представителя своего вида «за сена клок».
Замечательно, что в обладании лишним клоком сена еще наблюдается какой-то резон, но в чем смысл парфянских походов, или Первой мировой войны, которая не только не решила ни одной европейской проблемы, а напротив, предопределила неизбежность Второй мировой войны?
С другой стороны, очевидно, что деятели социалистической революции 1917 года перекроили Россию, исходя не из любви к пролетариату и прочим униженным и оскорбленным, а из критической массы ненависти к существующему порядку вещей и прежде всего к элементу положительному – удачливому, приспособленному, соображающему свои средства с необходимостью, имеющему вкус к созидательному труду...»
Голоса за стеной вдруг зазвучали на таких высоких тонах, что Леонид Леонидович был принужден отложить перо. Он с ненавистью посмотрел в стену, затем перевел взгляд на белый абажур и наконец засмотрелся в свое окошко, которое было чуть осклизло от сырости и темна. Окно выходило на юг, и в это время года в нем был отчетливо виден Сатурн, горевший, точно светлячок, который запутался в переплетении голых веток, похожих на работу гигантского паука. Таким покоем веяло от окошка, что особенно противными казались соседские голоса.
– Придурок! – кричал на брата Антоша Серебряков. – Нужно было с трефы заходить, тогда бы ты остался не с «паровозом», а без одной. Я прямо не знаю, как мы собираемся грабить ювелирный магазин с таким охламоном, который не понимает простой игры!
– Преферанс это одно, а грабеж совсем другое, – заметил прапорщик Бегунок.
– Не скажи! И то и другое, по-своему, искусство и требует если не таланта, то, по крайней мере, организованного ума.
– Кстати, об организации... – сказал Саша Серебряков. – Я предлагаю так организовать ограбление ювелирного магазина, чтобы не нужно было охранника убивать. Например, мы запасаемся баллоном с нервно-паралитическим газом, надеваем на себя марлевые маски, смоченные в угольной кислоте, и за пять минут до обеденного перерыва врываемся в магазин. Газ подействует на персонал секунды через три-четыре, а нам – ничего, и мы спокойно складываем в сумки золото, бриллианты и серебро...
– Я предлагаю другой план, – сказал прапорщик Бегунок. – Раз вы, господа преферансисты, такие слюнтяи, то убийство охранника я беру на себя. За пять минут до обеденного перерыва мы спокойно заходим в магазин, и я первым делом заваливаю охранника, который даже ничего не успеет сообразить. Это, во-первых, нужно для того, чтобы нагнать панику на продавщиц, чтобы они на пару минут даже забыли, где находится кнопка тревоги, через которую срочно вызывают ментов. За эту пару минут я уложу продавщиц на пол, а вы будете спокойно складывать в сумки золото, бриллианты и серебро.
– Во-вторых-то что? – справился Саша Серебряков.
– А что во-вторых?
– Зачем нужно убивать охранника, во-вторых?
– Да все затем же! Затем, что если мы не переступим эту черту, вы с братишкой так и останетесь пацанами, которые сдуру ограбили магазин. А так психологически пойдет совсем другая жизнь, совсем мы втроем будем оторвы, отвязанный элемент, и уже никто не будет паниковать, никто не пойдет сдаваться в милицию, никто на другой день не проиграет в рулетку миллион рублей.
– Логично, – согласился Антоша Серебряков. – Это будет, действительно, такая крутая перемена во всем, как будто началась другая жизнь или как будто мы стали подданными какой-то другой страны...
– А я что-то не верю в эти перемены, – сказал Саша Серебряков. – Хотя бы по той причине, что у нас постоянно происходят разные перемены, а по существу не меняется ничего. Государственный гимн в России шесть раз меняли... вы представляете – шесть раз меняли гимн! А как при царе Горохе страшно было под вечер из дома выйти, так и в конце двадцатого века сидит в русском этносе этот страх...
– Это не совсем так, – возразил Антоша. – Например, при императрицах Елизавете и Екатерине русская армия била всех. Крым присоединили, польское государство вычеркнули из географии, Восточную Пруссию превратили в губернию вроде Пензенской, и сам Фридрих Великий бегал от нашей конницы без штанов. А до императриц нас били все кому не лень, от поляков до крымчаков.
– Ты где этого нахватался? – спросил прапорщик Бегунок.
– Времени свободного много, в другой раз приляжешь, почитаешь «Историю СССР». А что?
– Да нет, ничего. Я только хочу сказать, что история историей, а в настоящее время, господа преферансисты, в стране произошла такая перемена, какой не было никогда.
– А именно?
– Именно при императрицах тоже, наверное, приворовывали, но в наше время воруют все. И сейчас главный деятель в нашей державе – вор. Я даже призываю по-новому относиться к этому слову, потому что это мужественное, жесткое, властное слово – вор!
Саша Серебряков заметил:
– Но все-таки это непонятно, как может существовать государство, в котором воруют все?
– Однако как-то оно существует, – отозвался Антоша Серебряков.
– Действительно, существует. И даже, может быть, за счет как раз повального воровства.
Бегунок сказал:
– Об этом и разговор.
9
У Махоркина ночевали так: Соню Посиделкину уложили на диване, Вася Красовский спал на раскладушке, поставленной между столом и комодом, сам хозяин устроился на полу; на поверку, вторая раскладушка оказалась сломанной в двух местах, и Николай, расстелив у стены матрас, устроился на полу. Красовский храпел, Соня спала неслышно, как не спала, а Махоркин до первого часа ночи широко открытыми глазами, по-кошачьи, смотрел на Соню – на ее волосы, раскинувшиеся по подушке, голое предплечье, вылезшее из-под одеяла, заметно обозначавшуюся округлость над животом – и находил, что беременная женщина почему-то особенно обольстительна, но оттого, что эта плотская мысль казалась ему с чем-то грубо несообразной, он ее последовательно отгонял. Наконец он заснул, спал до утра, как бредил, и снилась ему отчего-то деревня в виде фаланстера, в котором колхозники жили и действовали по Фурье. Когда утром они проснулись, раскладушка, на которой спал Красовский, была пуста. Махоркин рассмеялся и сказал:
– Это наш друг, Соня, наверное, испугался, что вы его не пустите в Александровскую слободу.
Этим утром его вдруг посетило такое чувство, словно он как-то вдвойне проснулся – собственно проснулся и точно обновился, точно пришел в себя после долгой-долгой болезни, и мир ни с того ни с сего показался ему другим. Дальше – пуще: когда Соня отправилась на кухню готовить завтрак и комната опустела, у него внезапно отнялось чувство цельности, самодостаточности, как бывает отнимается зрение или слух.
За завтраком они напились чаю, съели на двоих банку частика в томатном соусе и по бутерброду с ливерной колбасой. Мирно постукивали в стаканах чайные ложечки, в исполинском заварном чайнике бойко отражался солнечный свет, где-то неподалеку ухало похоже на приближающуюся грозу.
Махоркин сказал:
– Слава тебе, господи, хоть чая у нас запас.
– И без хлеба никогда не останемся, слава тебе, господи, – сказала Соня, и Николай подумал: «Это уже второй раз, как мы с ней употребляем одинаковый оборот!»
После завтрака Махоркин вернулся к своему стеллажу и принялся дальше перелистывать книгу за книгой, а Соня обратилась к квадрату № 7, именно к четырем картонным коробкам, перевязанным шпагатом, в которых заключалась последняя надежда найти конверт.
– У меня такое чувство, что сейчас Красовский явится, – сказала Соня и на всех четырех коробках перерезала ножницами шпагат.
В общей сложности ей попались: нетронутый флакон одеколона «Красная Москва», металлическая емкость с двумя шприцами, игрушечная подзорная труба, жестяной футляр из-под сигары, пульверизатор, хрустальная чернильница, несколько застекленных фотографий (все это были мужские портреты начала века), кожаная женская сумочка, из которой был вырезан правильный квадрат, фигурка шотландского волынщика, сломанный подсвечник, большая коробка с лекарствами, носик от чайника, копия иконы Казанской Божьей Матери, пара патронов для ружья двенадцатого калибра, двухтомник де Мюссе на французском языке, мужская кроличья шапка, побитая молью, пустая шкатулка красного дерева, пасхальное яичко синего стекла, сапожная щетка, набор цветных карандашей, пачка старых поздравительных открыток и помазок.
– Все! – сказала Соня и тяжело перевела дух. – Нету конверта с деньгами... а может быть, его и не было никогда?
– Быть-то он был, – отозвался Махоркин, – разве что я эти деньги ненароком пропил и позабыл.
– А вы разве пьете?
– Пью.
– И зачем?
– Затем что водка в России – это не спиртной напиток, а гармонизатор. То есть водка представляет собой единственное средство гармонизации личности с внешним миром. Выпил стакан-другой, и уже ты такой же кретин, как все.
Дверь отворилась, и в комнату вошел Вася Красовский, серо-бледный лицом, как давно не стиранная простыня.
– Только пожалуйста без твоей обычной клоунады! – сердито запротестовал Николай. – Ну что там опять стряслось?!
Красовский сказал:
– По-моему, снова революция в октябре... По крайней мере, все улицы запружены танками и каждый водит пушкой туда-сюда. Это ужас какой-то: повсюду стоят эти бездушные железные громадины и как будто собираются растереть тебя об асфальт! Уж какая там Александровская слобода, я только дошел до набережной – и назад!
С этими словами Вася Красовский сел за стол и немного поиграл чайной ложкой, потом прилег на диван, закинул руку за голову и вперился в потолок. Соня Посиделкина перевязала остатками шпагата четыре картонные коробки, подошла к левому подоконнику и проверила, все ли после ее вмешательства осталось в порядке, подошла к правому подоконнику с той же самой ревизией, а после выдвинула верхний ящик комода и принялась по-новому перекладывать рубашки, в клетку по преимуществу, и белье.
Махоркин сказал:
– Вот послушайте, Соня, что Айхенвальд пишет о Брюсове...
Посиделкина сказала:
– Брюсова я знаю, а кто это – Айхенвальд?
– Умница, культуролог, языковед. Так вот он пишет: «Брюсов – это не талант, а преодоление бездарности». Каково?!
– И чего он Брюсова обижает – ей богу, понять нельзя... Ведь он же не виноват, что он не Пушкин, что у него таланта мало, а виновата генетика и среда. Я бы на месте этого Айхенвальда лучше Брюсова пожалела, потому что он, правда, не виноват.
– Вот это что верно, то верно! – воскликнул Вася Красовский, вскочив с дивана. – Пожалеть человека надо, именно пожалеть! Ведь сколько сразу рассасывается вопросов, сколько снимается проблем, если подойти к человеку с точки зрения «пожалеть»! Пускай он даже ударил женщину, а ты его – пожалей, поскольку он, бедняга, знать не знает во всей его девственной простоте, что ударить женщину – это уже симптом. Пускай он выдумал какой-нибудь особенный телефон – ты его все-таки пожалей, ибо он себя считает гением, а на самом деле не ведает, что творит. Или пускай он пишет бездарные стихи – тут опять же больше оснований пожалеть человека, нежели написать на него критическую статью. Я вот сейчас выйду на улицу и буду пропагандировать среди танкистов этот свежий императив!
– Побьют тебя, Вася, – напророчил Махоркин, – ничего не поймут из твоих слов, рассердятся и побьют. Пропагандировать этот императив надо там, где его и пропагандировать не нужно, в Доме моделей, например, или на ткацкой фабрике, где работают одни женщины, на самом деле способные пожалеть. Вообще, конечно, было бы идеально, если бы наш мир обабился, если бы он стал женственным, этот мир...
– Так-то оно так, – согласился Красовский, – но за последствия такой трансформации я бы не поручился, ведь бабы – дуры, это, Коля, возьми в расчет.
– Во-первых, я не думаю, чтобы дур среди людей было больше, чем дураков. Во-вторых, еще в двадцатых годах девятнадцатого столетия в России вывели, что горе не от глупости, а горе-то – от ума!..
В комнату заглянул Леонид Леонидович Непомуков.
– Ну что, Николай, – спросил он, – согласен ты прогуляться со мной до Дома парламента и вокруг?
Махоркин пожал плечами, призадумался и кивнул. А Соня вдруг как-то потемнела, с шумом задвинула верхний ящик комода и вышла вон. Еще до нее доносились слова Красовского, который призывал пожалеть человечество уже потому, что в зрелые годы все люди сироты, когда в конце коридора, возле входной двери, ей попался на глаза ключ. Соня сняла его с гвоздика, вышла на лестничную площадку и заперла дверь снаружи, оставя ключ как-то призывно торчать в замке. После этого она села на лестничную ступеньку и стала ждать.
Пяти минут не прошло, как в дверь забарабанили изнутри. Затем послышались возбужденные голоса, снова стук в дверь и опять возбужденные голоса, – судя по всему, жильцы обменивались впечатлениями от Сониного поступка и решали, что именно в их положении следует предпринять. Наконец, явственно раздался голос Непомукова:
– Софья Владимировна, убедительно прошу вас отпереть дверь. Поймите же, что я исполняю ответственнейшую миссию, и мне, хоть тресни, необходимо собственными глазами увидеть, что творится у Дома парламента и вокруг! Ведь ради ваших же потомков стараюсь, чтобы они были в курсе событий текущего октября!..
Соня сказала твердо:
– Не отопру.
– Да, но как же историческая наука?!
– Еще никому не стало легче от того, что Петр I умер, застудив мочевой пузырь.
– Послушайте, мадам, – послышался голос прапорщика Бегунка. – Если вы немедленно не откроете дверь, то я вас самым форменным образом пристрелю!
– Значит, такая моя судьба.
– Интересное дело, – сказал из-за двери Вася Красовский. – А я было собрался пропагандировать среди танкистов новый императив...
– Ну да! Танкистам только его и не хватало.
Махоркин сказал, вдруг перейдя на «ты»:
– Действительно, Соня, кончай дурить. Тут все-таки в прихожей скопилось пятеро мужиков – и у всех дела!
– А вы, Николай, вообще идите писать стихи!
И то верно: что мы, в самом деле, сорок тысяч лет все безобразничаем, воюем, впадаем в политикоз (есть такое нестрашное душевное заболевание), выдумываем разные железные приспособления, стремимся и побеждаем, когда для спасения человечества только то и нужно, чтобы нашего брата приставили к какому-нибудь милому, безвредному занятию, например, послали писать стихи.
ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ
Фараон Джосер жил и властвовал почти пять тысячелетий тому назад. Предание умалчивает о его физическом облике, но почему-то думается, что, как и большинство тиранов, которые вышли из самой народной гущи, это был болезненный, невзрачный, малокалиберный мужичок. Тем более похвально, что он основал третью династию, силой оружия объединил Верхний и Нижний Египет, вероятно, полагая, что так его подданным будет сподручнее, веселей, и построил первую египетскую пирамиду, то есть еще при жизни уготовил себе гробницу в виде этакой ступенчатой пятиэтажки и тем самым подал потомкам дурной пример. Действительно, с тех пор все замечательные люди в меру возможного стремились оставить по себе нечто незабываемо-монументальное, будь то город на болоте или периодическая система химических элементов, но чем они в таких случаях руководствовались – этого не понять. От того, что можно предугадать существование доселе неведомого металла, еще ни одному человеку не стало сподручнее, веселей, и на месте столицы фараона Джосера, некогда блистательного Мемфиса, теперь самосильно разрослась небольшая финиковая роща, правда, пирамида и по сей день торчит посреди песков, намекая на что-то темное, сомнительное, вроде спиритизма или слепой веры в тринадцатое число. И кому какое дело, что, дескать, жил-был такой фараон Джосер... нет, все-таки делается приятно, как подумаешь, что и пять тысяч лет спустя кто-то всуе тебя помянет, хотя и костей твоих не осталось, хотя родимый Египет потом последовательно покоряли гиксосы, ассирийцы, римляне, арабы, турки, французы, англичане, хотя теперь там господствует египетский фунт, который, однако, котируется выше нашего забубенного рубля. Подлец Московкис, кстати сказать, утверждает, будто бы в результате его ценовой политики значительно повысится курс рубля, но это еще бабушка надвое сказала – как бы не вышло наоборот...
Монархи и прочие августейшие особы, – вот уж кому действительно повезло: просто ты родился, и этого достаточно, больше ничего не нужно предпринимать, живи себе и живи, ибо сам факт твоего рождения обращает тебя в факт исторического пути. Странно, что некоторые из них тем не менее постоянно что-то предпринимали, например, Гай Юлий Цезарь, выводивший свое происхождение от Венеры, как-то увидел статую Александра Македонского, сказал себе: «Двадцать четыре года, а еще ничего не сделано для вечности», – и с тех пор постоянно что-то предпринимал. Где хитростью и коварством, где просто употребив свои недюжинные организаторские способности, он последовательно добился должности воинского трибуна, квестора, эдила, претора, великого понтифика, проконсула, консула, наконец, пожизненного диктатоpa, императора и отца отечества одновременно, чего не случалось до Цезаря никогда. Эта неслыханная карьера настолько ошеломила господ сенаторов, что они присвоили его имя самому жаркому летнему месяцу и постановили воздвигнуть счастливчику статую в виде бога. Но кое-кому из либералов претензии Цезаря показались чрезмерными, и во время заседания сената в курии Помпея его зарезали, как овцу.
За время своего восхождения к жемчужным вершинам власти он подавил множество возмущений в разных концах империи, покорил Косматую Галлию, зарейнских германцев, Британию, Сирию и Египет, упорядочил календарь, написал семь книг, поставил памятник своей лошади... – собственно, вот и все. Кажется, не так мало, но, с другой стороны, не так уж и много сделано для того, чтобы навеки остаться в памяти поколений, чтобы даже само имя Цезарь русские переиначили в слово «царь». Тем более что этот замечательный человек нравственности был сомнительной: он состоял в предосудительной связи с деспотом Никомедом, украл из капитолийского храма три тысячи фунтов золота, а также настойчиво бесчестил жен своих соратников и друзей. Вот говорят, что подлец Московкис тоже небезупречен по женской части, и эту гипотезу хорошо бы придать огласке, хотя по нынешнему состоянию нравственности это как будто плюс. А вот и он сам, легок на помине, подлец такой!..
В зал заседаний вошел Московкис, играющим шагом поднялся на сцену, сел за стол президиума и движением безымянного пальца поправил свои очки. Дело было во вторник, во второй половине дня, в полуподвальном помещении на Плющихе, где другой день шли выборы нового председателя акционерного общества «Трудовик». Тимур Движков, мелковатый мужчина самой невзрачной наружности, которого разве что отличало мечтательное выражение глаз, сидел во втором ряду в обнимку с какой-то книгой и язвительно смотрел не то чтобы прямо перед собой, а как-то наискосок. Было так надышано и накурено, что президиум виделся из зала точно сквозь утренний туман, или сквозь дрему, или сквозь нечаянную слезу. Думалось, впрочем, складно, основательно – хорошо, и если бы не злоба непонятного происхождения и не какое-то неприятное беспокойство, то совсем было бы хорошо. Даже сосед справа, старший бухгалтер Нашатырев, против своего обыкновения не сопел.
С полгода тому назад у Тимура открылась жестокая язва двенадцатиперстной кишки, и ему вдруг страстно захотелось стать председателем акционерного общества «Трудовик». Исторический опыт ему подсказывал, что нет такой искрометной цели, которой не достиг бы стальной мужчина, и он безоглядно вступил в борьбу. В результате разветвленной интриги у Движкова остался только один соперник, подлец Московкис, всех прочих он хитроумно вывел из соревнования за председательский молоток: Сергееву словно с неба упала даровая путевка в Минеральные Воды, Новиков надолго свалился с острым пищевым отравлением, Серафимович прохлаждался в следственном изоляторе по подозрению в убийстве чужой жены. Впрочем, подлец Московкис, который сидел теперь в президиуме и строил проникновенно внимательные глаза, был тоже не лыком шит, во всяком случае, следовало опасаться его редкостного умения слепить уголовное дело из ничего. Немудрено, что хотя были приняты все меры предосторожности, например, у одной верной женщины под подолом таились пятьдесят подложных бюллетеней, а председателю счетной комиссии стороной посулили подержанный «мерседес», Тимуру Движкову было не по себе. Да: еще он носился с мыслью что-нибудь такое причинить брюкам соперника, чтобы они свалились в тот самый момент, когда подлец выйдет к трибуне с программной речью, но технически это оказалось неисполнимым, и Тимуру пришлось отказаться от дерзкой мысли. Зато он разведал о существовании в городе Саратове, на заводе железобетонных конструкций, одного драгоценного оппонента, который что-то знал о махинациях подлеца Московкиса в его бытность председателем райсовета. То есть понятно, отчего Движкова донимало неприятное беспокойство, – оттого, что он с минуты на минуту ожидал появления драгоценного саратовского оппонента, который должен был разоблачить соперника в пух и прах. Не исключено, что подлец Московкис как-то прознал об этом подвохе, во всяком случае, у дома на Плющихе с утра болтались ребята из частного охранного агентства «Каменная стена». Тут Движков, видимо, почувствовал, как неприятное беспокойство само собой обозначается на лице, и, чтобы не показать вида, наугад раскрыл книгу, которую он доселе держал в руках; книгу эту он выхватил с полки тоже самое наугад и единственно того ради, чтобы при случае вида не показать, будто бы ему в высшей степени безразлична вся эта электоральная канитель...
«В то время как Егорушка смотрел на сонные лица, неожиданно послышалось тихое пение. Где-то не близко пела женщина, а где именно и в какой стороне, трудно было понять. Песня, тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач и едва уловимая слухом, слышалась то справа, то слева, то сверху, то из-под земли, точно над степью носился невидимый дух и пел. Егорушка оглядывался и не понимал, откуда эта странная песня; потом же, когда прислушался, ему стало казаться, что это пела трава; в своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренне убеждала кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну...»
– Ты посмотри, Тимур, на эти рожи! – вдруг сказал старший бухгалтер Нашатырев и указал в сторону президиума движением головы. – Прямо амазонцы какие-то, ей-богу, подумаешь, что не было ни Высокого Возрождения, ни Льва Толстого, а просто-напросто длится железный век...
– Рожи как рожи, – сказал Движков.
– Нет, это прямой вызов чувству прекрасного! – настаивал старший бухгалтер Нашатырев. – Чувству прекрасного и понятию о целях исторического пути. Поскольку, как показывает практика, никакой цели история не имеет, то, видимо, весь ход человеческой цивилизации направлен на то, чтобы мерзавцам было удобней жить. Вот обрати внимание: христианству две тысячи лет, миллиарды людей на земле считают себя христианами, а между тем человечество по-прежнему живет по закону Моисея, по скрижалям иудейским – око за око и зуб за зуб! Но при этом оно – человечество то есть – пользуется космической связью и от Парижа до Нью-Йорка добирается за считаные часы. Знаешь, на что это намекает? сейчас скажу...
Дальше Движков не слушал, поскольку он опять задумался о своем. Вот, дескать, Иисус Христос, сын Божий, – это, разумеется, в том смысле, что все люди суть дети божьи, – до тридцати лет занимался плотницким ремеслом, потом с ним что-то произошло, и он начал проповедовать, по одной версии, непротивление злу насилием, по другой же, – любовь к врагам. Идея, конечно, выигрышная в любом случае, с такой доктриной точно не пропадешь, однако античный мир, весьма трезвый в своих воззрениях, оказался неготовым к освоению столь великанской мысли, на чем, собственно говоря, сын Божий и погорел. Целых три года скитался он по городам и весям теперешнего Израиля, ведя за собой горстку благостных оборванцев, и где только завидит компанию скотоводов, сразу начинает твердить про любовь к врагам. Правда, попутно он подкреплял свою доктрину разными чудесами, которые протестанты трактуют как аллегорию, а православный люд – в самом прямом смысле, потому что православный люд, поди, думает про себя: тоже нашли чудеса!.. вот освоение целины или налог на яблони – это действительно чудеса. Фарисеи терпели-терпели эту филантропию, три года терпели, а потом арестовали Христа и приговорили к смертной казни через распятие на кресте, поскольку ортодоксы всегда почему-то не столько боятся агностиков, сколько еретиков. Стало быть, распяли Христа заодно с бандитами, и вот что интересно: несмотря на то, что и две тысячи лет спустя люди не научились любить врагов, Христос прославился на весь мир! Вот в чем тут загвоздка? может быть, в том, чтобы выдвинуть совсем уж свежую, умопомрачительную идею, вроде отмены бухгалтерского учета отныне и навсегда? или, может быть, в том, чтобы кончить свои дни на какой-нибудь экзотический манер, вроде как на кресте? или, может быть, в том, чтобы скрепя сердце полюбить подлеца Московкиса, который, в сущности, тоже замечательный человек, по крайней мере, деловой парень и не дурак?.. Нет, полюбить Московкиса не получится, хоть ты тресни, на это способен разве что такой старый придурок, как ночной сторож Иван Ильич...
Старший бухгалтер Нашатырев тем временем говорил:
– Следовательно... то есть не следовательно, а исходя из того, что так называемый хомо сапиенс развивается количественно, а не качественно, что его жизнь, главным образом, состоит из случайностей, нелепостей, бессмысленных устремлений и разного рода бед, что у него есть душа, которая ощущает себя бессмертной, в то время как сам он не сегодня-завтра сгинет стопроцентно и навсегда... так вот, исходя из всего этого, можно предположить: человек есть своеобразное заболевание природы. Вероятно, начало роду человеческому положила какая-нибудь сумасшедшая обезьяна, которая укоренила в потомстве свой сдвиг по фазе. Потом обезьяний недуг сам собой превратился в норму, но в действительности это был натуральный сдвиг. Ведь что ты, положим, скажешь о лошади, если она внезапно заговорит? ты скажешь, что это чистая патология, а не лошадь, тем более если она помаленьку начнет эволюционировать в сторону паровоза, тем более если она примется уничтожать окружающую среду...
Рассуждения Нашатырева прервали аплодисменты, квелые такие аплодисменты, точно белье, вывешенное для просушки, вдруг захлопало на ветру. Движков стал в беспокойстве оглядываться по сторонам и не сразу понял, в чем заключалось дело: это всего-навсего появился на трибуне подлец Московкис, чтобы огласить программную свою речь. Поскольку нужно было показать вид, что он отлично знает цену вероломной политике подлеца, Тимур наугад раскрыл книгу и стал читать.
«Константин неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся на земле и подпер голову кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не знал, какую принять позу и что делать, чтобы изнемогать от изобилия приятных мыслей. Излив перед чужими людьми свою душу, он наконец уселся покойно и, глядя на огонь, задумался».
Движков оторвался от книги, с тоской посмотрел в потолок и сказал себе, дескать, тут задумаешься: одни люди из кожи вон лезут, чтобы обессмертить свое имя, и тем не менее прозябают в полной безвестности, а другие, гляди, и затесались в историю, хотя бы они занимались форменной ерундой. Вот Жан-Поль Марат – этот отлично знал, как делаются дела. Иностранец, аскет, урод, самоучка, бродячий психотерапевт, графоман, мстительный завистник, вообще прямо патологическая штучка, к тому же страдавшая манией преследования, эпилепсией и какой-то страшной болезнью кожи, а нет в России такого большого города, где не было бы улицы его имени, даром что он француз! Вот в чем тут загвоздка? где решение всех проблем?! Ну написал человек сотню ругательных писем членам Учредительного собрания, ну издавал газету под глупым названием «Друг народа», в которой печатал злобно-провокационную чепуху, например, утверждал, будто парижан кормят отравленным хлебом, ну как-то потребовал казни ста тысяч аристократов, ну собственноручно расклеивал по Парижу афиши с призывами к диктатуре пролетариата... – собственно, вот и все. Это, впрочем, если не считать, что его зарезали, как овцу. Трагическая смерть – разумеется, аргумент, но, с другой стороны, спрашивается: а во имя чего пал этот пламенный мизантроп? Объективно говоря, во имя изобретения консервов, восстановления монархии и русской кампании Наполеона, который в конце концов накликал на Монмартр донских казаков, а те, в свою очередь, дали прикурить парижским субреткам и обогатили французскую культуру понятием о «бистро».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.