Текст книги "Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы"

33

Как вдумаешься в историю человечества, то вот что первым делом придет на ум: не надо изобретать. Исключая пошлые удобства, способствующие вырождению рода, ну ничего, кроме горя, не принесли человеку технические новации, например, изобрели для потехи порох – и потери убитыми на полях сражений увеличились многократно, например, придумали телефон – и сразу стало не с кем поговорить, то есть поговорить-то хочется с Фейербахом, а трубку норовит снять какой-нибудь сукин сын. Одним словом, не надо изобретать.

Антон Сокольский, заведующий акустической лабораторией Ленинградского университета, сполна постиг эту истину, когда изобрел совершенный звукоснимающий аппарат. Лучше бы он его не изобретал, потому что впоследствии вся его жизнь пошла наперекосяк, ну да русский человек задним умом крепок и не способен провидеть, что ждет его впереди. Иначе он не выдумал бы телевидения, которое поставило крест на вековой культуре, и демократический централизм.

Аппарат Сокольского произвел в звукотехнике настоящий переворот. Давным-давно было известно, что на гладких поверхностях, будь то столешница или дверь, самопроизвольно записываются звуки и голоса, и, собственно, весь фокус состоял в том, чтобы исхитриться их внятно воспроизвести. Так вот, аппарат Сокольского явственно снимал с гладких поверхностей звуки и голоса.

Первое испытание провели на стене дома № 4 по Невскому проспекту и получили убедительный результат. Именно аппарат воспроизвел звукозапись, сделанную, предположительно, в первой половине марта 1953 года: сквозь шарканье ног, звуки клаксонов, какой-то гул вдруг прорезался женский вопль:

– Иосиф Виссарионович! На кого ты нас покинул, отец родной?!

Вскоре изобретение было зарегистрировано, получило патент и европейскую известность; ближайший помощник именинника Тимофеев перешел с ним на «вы», жена Катерина, видимо, в расчете на Государственную премию, уже составляла списки, чего купить.

На несчастье, очередной опыт Антон Сокольский надумал осуществить в своей собственной квартире в старинном доме по Суворовскому проспекту, где они жили вдвоем с женой. Приладил Сокольский свой аппарат к стене и в результате чего только не наслушался, например:

– Я вас в последний раз спрашиваю, милостивый государь: намерены вы стреляться, или я вас записываю в подлецы?!

А то:

 
– И каждый вечер в час назначенный,
Иль это только снится мне...
 

А то:

– Нынче каков дисконт-то на Русско-Азиатский банк? Полтора процента! А ты на меня наседаешь – гони должок...

И вдруг голос сподвижника Тимофеева:

– Кать, ты не знаешь, куда подевались мои носки?

34

Как вор Мутовкин задумал обмануть государство и погорел.

Ошибочно говорят: «Поделом вору мука» – потому что наше расчудесное государство можно грабить безнаказанно, особенно если в гомерических масштабах, и даже такое занятие в порядке вещей, но обманывать – это зась.

Когда сравнительно недавно вышла – заметим, беспримерная в мировой юридической практике – превентивная амнистия для воров, которые украдут не больше, чем на триста сорок пять рублей новыми деньгами, некто Мутовкин, сообразившись с обстоятельствами, ограбил пивной ларек. Предварительно он прикинул на бумаге, чего и сколько нужно взять, чтобы уложиться в триста сорок пять рублей, и умыкнул бочку чешского пива, ящик воблы, мешок соленых сушек и шелковое кашне. С ворованной снедью Мутовкин справился за два дня и на третий день пошел сдаваться в милицию, будучи совершенно уверенным, что в худшем случае его для проформы посадят до вечера в КПЗ.

Не тут-то было. Во-первых, его упекли в Бутырки, где он моментально пострадал от товарищей по беде. Вошел Мутовкин в камеру, сказал:

– Приветствую вас, господа ссученные, урки и фраера!

У́рок, вообще публику нервную, задело, что новенький поставил их ниже ссученных, и они намяли ему бока. Во-вторых, в предварительном заключении Мутовкин отсидел два с половиной года, пока двигалось его дело, и он проклял свою судьбу. В-третьих, судебное разбирательство пошло совсем не так, как Мутовкин предполагал, а до жути въедливо и чревато, и у бедняги даже возникло нелепое подозрение, будто бы его подводят под исключительную статью. Как раз накануне слушалось дело одного прожженного дельца, который украл целую мебельную фабрику, и, поскольку наказать вора не удалось, судьи действительно сердились по пустякам.

Когда Мутовкин предъявил обвинению свои расчеты, из которых выходило, что он нанес государству ущерб в размере трехсот сорока рублей новыми деньгами, Народный заседатель ему сказал:

– А шелковое кашне?!

Мутовкин в ответ:

– А что шелковое кашне?.. У нас в универмаге ему красная цена семь рублей с копейками...

– А дефолт?!

– А при чем здесь дефолт, если я совершил правонарушение за два года до того, как наш рубль катастрофически пал в цене?

– А при том, что вот у нас имеется постановление Совета министров от 4 декабря...

– Ну и что они там постановили?..

– Они постановили, что по причине плачевного состояния финансов пускай дефолт приобретает обратную силу, и поэтому вы, обвиняемый, в действительности украли на триста семьдесят два рубля!

Заседатель сделал внушительную паузу и после продолжил, подмигнув другому заседателю и судье:

– По-видимому, обвиняемый думает, что он один умный, а на государственный аппарат работают дураки. Ну ничего: мы сейчас ему продемонстрируем, кто умный, а кто дурак.

Мутовкин возопил:

– Помилосердствуйте, граждане судьи! Неужели мне из-за тридцати двух рублей амнистии не видать?!

– Как своих ушей, – заверил его судья.

– Но ведь это же нечестно!

– А ты не хитри.

35

Сева Кайманов, дружбист[30]30
  То есть лесоруб, оперирующий мотопилой «Дружба».


[Закрыть] из леспромхоза «Комсомольский», не дурак выпить и чемпион треста по домино, выиграл в лотерею туристическую путевку в Чехословакию; это было тем более оглушительно, что дальше Вологды он сроду не заезжал.

Жена собрала ему чемодан, наказала, что привезти, и Сева Кайманов со смутным чувством отбыл в Вологду, из Вологды поездом в Москву, а из Москвы самолетом в Прагу, дорогой неотступно размышляя о том, что, если бы его сделали адмиралом, это было бы не так удивительно, как то, что его направили за рубеж.

Центральная Европа почему-то не произвела на него особого впечатления, хотя, конечно, Прагу с Вологдой не сравнишь; ну магазины, ну тротуары не заплеваны, ну прохожие все улыбаются, как придурки, ну как будто выпивших не видать. Более того, самым значительным событием этой поездки оказался его роман с переводчицей Натальей Владимировной, о которой Сева впоследствии отзывался, что, дескать, она не женщина, а атас.

Вот как-то прогуливаются они с переводчицей Натальей Владимировной в центре Праги, на углу Вацлавки и Прашна Брано засмотрелся Сева по сторонам, несколько задержав движение пешеходов, и тут один прохожий старичок в его сторону говорит:

– Проходу не стало от иностранцев, черт бы их всех побрал! Сева спрашивает свою спутницу:

– Чего это он сказал? Наталья Владимировна отвечает:

– Он сказал, что ему надоели иностранцы.

– Это он про кого?

– Видимо, про тебя.

– Что-то я не врубился! при чем тут я?..

– А при том, что ты и есть иностранец, при том, что здесь Чехословакия, а не твой занюханный леспромхоз.

– Ну, во-первых, мой леспромхоз второй год подряд держит переходящее Красное Знамя, а во-вторых... во-вторых, неужели я иностранец, едрена вошь!

У Севы было такое мистическое понятие об этой человеческой категории, что он вдруг побледнел и как-то ушел в себя. У него не укладывалось в голове, что он, Сева Кайманов, русский мужик, дружбист и чемпион треста по домино, оказывается, иностранец, словно какой-нибудь мистер Смит. Что чехи, снующие мимо, выходит, вовсе не иностранцы, а что-то вроде выпендрежников-москвичей, а он, Сева Кайманов, как раз иностранец, то есть необыкновенное существо, которое, может быть, даже не болеет, ест пищу фараонов, рассуждает по-марсиански и общается как в кино, что если бы его сделали адмиралом, это тоже было бы удивительно, но не так. Ему вдруг захотелось купить сигару и снисходительно улыбнуться какому-нибудь прохожему старичку.

Когда Сева Кайманов возвратился из Центральной Европы к себе домой, мужики поначалу затруднялись его узнать. Какой-то он стал чужой, в домино не играл, водку пил полустаканами, говорил высокопарно и по временам уходил в себя.

Мужики его спрашивали:

– Сева, может, ты заболел? Или, может, тебя завербовал вездесущий враг?

– Ну, вы, мужики, даете! – рассеянно отвечал он. – Я же глубоко советский человек, в чем, собственно, и беда.

– Да в чем беда-то?

– В том, что я постоянно чувствую себя белой вороной: всю дорогу думается о том, что хорошо было бы родиться человеком, который стрижется у парикмахера, одевается и вообще. Потом всю дорогу хочется закурить сигару и сделать так…

Тут Сева Кайманов изображал вальяжного господина, отведя в сторону руку с воображаемой сигарой и напустив снисходительное выражение на лицо.

36

Во время второй губернаторской кампании по Ярославской области в самом Ярославле, в Доме культуры «Шинник», выступал кандидат от правых социалистов по фамилии Коровяк. Это был лысоватый, приземистый господин в дорогом пиджаке, со вкрадчиво-хищной физиономией, какие бывают у дознавателей и собак, когда они собираются укусить. То ли он не владел богатствами русского языка, то ли ему речь такую написали, но слушать его было донельзя скучно и тяжело.

Ответственный за пожарную безопасность Максим Стрелков послушал кандидата минут так десять и бочком-бочком стал пробираться вон. На ходу он по привычке прикрывал ладонью правую штанину, на которой имелось давнишнее, ничем не смываемое пятно.

По пути к вестибюлю Максим заметил, что дверь дежурки на пол-ладони отворена. Он подошел, заглянул в зазор, и перед ним предстала такая сцена: за большим столом сидели четыре здоровяка, по всем вероятиям, телохранители кандидата, которые смотрели в потолок и пошевеливали губами, а на маленьком столике, где обычно стоял графин с водой, масляно чернели четыре укороченных «калаша». Максим облокотился о косяк и принялся наблюдать.

Один здоровяк сказал:

– Если это не геноцид, то, видимо, холокост.

Другой здоровяк заметил:

– Пятая буква «и».

– Вообще-то «холокост», – сказал третий, – это вульгаризированное древнегреческое «холеикос», «всесожжение», – вот вам и пятая буква «и».

Четвертый заметил:

– Маловероятно, чтобы в этой газете кто-нибудь владел древнегреческим языком.

– Но тогда у нас не лезет «закон», если тут пятая буква «и».

– А откуда взялся у нас «закон»?

– Составная часть кантовского категорического императива...

– Да, это вернее всего «закон».

– Интересно, скоро этот идиот закончит свое представление, или мы опять без обеда, как в прошлый раз?..

– Он только-только на записки начал отвечать.

– Значит, без обеда, как в прошлый раз.

– Ладно, поехали дальше... Любовь, воспетая поэтессой Сафо, из восьми букв, четвертая буква «б».

– Трибадия.

– Подошло!

– Растение, приспособленное к жизни в засушливых условиях?..

Все четверо подняли глаза к потолку и зашевелили губами, как бывает, когда семейно читается «Отче наш». Максим Стрелков не выдержал и подсказал телохранителям:

– Ксерофит.

Один из здоровяков мельком посмотрел на него, потом в газету и, вздохнув, сообщил товарищам:

– Подошло...

37

Такая сценка...

Московское утро в начале мая, погода стоит жизнеутверждающая, птицы щебечут, старушки выгуливают собак, народ помоложе торопится на работу, а у мусорного контейнера притулился мужик в очках. Стоит он с книжкой в руках и читает, аккуратно перелистывая страницы, которые уже успела тронуть мертвая желтизна. Он то вскинет брови в недоумении, то хорошо улыбнется, то тень мысли пробежит по его челу... одним словом, человек так ушел в книгу, что мир перестал на время существовать.

По всем приметам, это так называемое лицо без определенного места жительства: физиономия у него серо-немытого цвета, у ног – две драные сумки, набитые черт-те чем, очки у основания дужки перевязаны синей ниточкой, одежда настолько замызганная, точно этот мужик нарочно вывалялся в грязи. Так надо понимать, что он нацелился сделать обзор мусорным контейнерам, в рассужденьи, чего б поесть, наткнулся на выброшенные книги и зачитался, мир перестал на время существовать.

Все-таки жесток человек: не так интересна история падения этого босяка, сколько интересно, какая книга ему попалась и что именно поглотило его всего?

38

Как, действительно, мало нужно человеку для счастья, особенно если оно тотчас является на смену несчастью, да еще неожиданно, невзначай.

В самый разгар дела Синявского и Даниэля, стало быть зимой 1966 года, довольно известный лермонтовед Скоморохов, ерник и либерал, как-то прогуливался у Покровских Ворот и решил по случаю навестить своего приятеля, писателя-юмориста Воробьева, который тоже был ерник и либерал. Скоморохов, правду сказать, страдал со вчерашнего перепоя, но у Воробьева он рассчитывал только напиться чаю с малиновым вареньем, так как он никогда не похмелялся, полагая, что специалисту по Лермонтову такая практика не к лицу.

У Воробьева он застал незнакомого мужчину средних лет со значительной физиономией, какие бывают у патентованных филологов и партийных работников райкомовского звена. На самом деле это был председатель жилищного кооператива, но по-человечески такой задавала и молчун, что его легко можно было принять, в частности, за патентованного филолога или партийного работника райкомовского звена. Незнакомец сидел в кресле, поигрывал ногой в замечательном заграничном ботинке, впрочем, из кожзаменителя, и молчал.

Воробьев тоже молчал. Когда Скоморохов получил свой стакан чаю и розетку с душистым малиновым вареньем, он громко выдохнул и сказал:

– Черт-те что творится в нашем богоспасаемом отечестве, просто хочется «забыться и заснуть»!

– А что такое? – справился Воробьев.

– Ну как же! Судят Андрея с Юликом за то, что мужики писали о чем хотели, и свободно публиковались за рубежом! Это только во Внутренней Монголии и у нас такое возможно, чтобы людей сажали в тюрьму за то, что они пишут о чем хотят, и печатают где хотят!

Воробьев внимательно помешивал свой чай ложечкой, позвякивая о стакан, незнакомец хмурился и молчал.

– Ведь это же срам на весь мир, иностранцам в глаза смотреть совестно, – с чувством продолжал Скоморохов, – что у нас правят бал такие скифы и дураки! Господи! когда все это кончится?!

– Что именно? – справился Воробьев.

– Именно царство скифов и дураков! Ну что от кого убудет, если выпустить «Прогулки с Пушкиным», например, в издательстве «Кругозор»?! Кремлевская стена от этого не рухнет, курс рубля не понизится и, главное, нисколько не пострадает боеготовность военно-воздушных сил!..

Незнакомец так упорно молчал, что Скоморохову стало не по себе.

– Разумеется, эту книгу надо было бы выпустить ограниченным тиражом, может быть, даже под грифом «для служебного пользования», поскольку в ней все-таки развиваются слишком свежие идеи, которые не всякому по плечу... А то ведь у нас какой народ: ты его просветишь на предмет монадологии Лейбница, а он пойдет валить электрические столбы!

Незнакомец посмотрел в окно, потом на носок своего замечательного ботинка, потом прикрылся двумя пальцами и зевнул.

– И вообще прав академик Павлов, который еще когда предупреждал руководство партии и страны: у русского человека слабо развита вторая сигнальная система, и поэтому он не столько соображается с действительностью, сколько реагирует на слова. То есть слова для него – почти все, действительность же – почти ничто! Следовательно, писатель должен быть предельно бдительным на слова. Равно издатель должен быть предельно бдительным на слова. А то как бы не вышла такая петрушка, что дай вашему брату прозаику свободу слова, – он сразу начнет писать матерным языком!

Незнакомец нехорошо посмотрел на Скоморохова, Скоморохов настороженно продолжал:

– С вашего брата прозаика станется: ему престиж страны нипочем, ему глубоко плевать на образ первого в мире социалистического государства в глазах правых и левых сил! В общем, русский писатель испокон веков был опасная штучка – злопыхатель и баламут!

Все трое помолчали: Воробьев к чему-то принюхивался, незнакомец все покачивал ногой в замечательном ботинке из кожзаменителя, а Скоморохов вспоминал своего дядю по материнской линии, прямо в пивной арестованного за язык в тридцать шестом году, и тайно переживал то жуткое ощущение, которое часто посещало его в кошмарных снах, именно ощущение непоправимости и конца.

– Ну, я пойду... – наконец искательно сказал он, обращаясь более к незнакомцу, чем к хозяину, и сделал несмелое движение от стола.

Незнакомец кивнул. Скоморохов перевел дух, раскланялся и ушел. На душе у него было так легко, освободительно, что он сделал над собой усилие, чтобы не полететь.

39

На самом деле в жизни мало поэзии, еще менее в ней чудес. То есть чудес-то сколько угодно, и даже у нас еще по далеким монастырям случаются настоящие исцеления, и самолеты летают, и таинственное электричество течет по проводам, и не чудо ли смерть, превращающая мысль в органическое вещество, и не чудо ли рождение богоподобного человека, прямо скажем, из ничего... Однако на поверку выходит, что все эти мистерии имеют забубенно-материалистическую подоплеку, так что даже бывает обидно за чудеса.

В доказательство приведем один фантасмагорический случай, приключившийся в Новгородской области, в Старорусском районе, в деревне Поспелово, где долгое время соседствовали через забор две интеллигентные семьи из Ленинграда, – Смирновы и Коллонтай[31]31
  Эти Коллонтай не имели никакого отношения к знаменитой большевичке Александре Михайловне, министру социального призрения, а после дипломату, у которой ни сродственников не было, ни детей.


[Закрыть].

Эти две семьи сосуществовали настолько дружно, что проделали калитку в заборе и чуть ли не каждый вечер ходили друг к другу в гости: младшие пили чай и разговаривали, старшие пили чай, разговаривали и резались в преферанс. Их действительно многое объединяло: Ленинград, сословная принадлежность, преферанс, прилежание к чаю и отвлеченным разговорам, начитанность, непрактичность, а также любовь к животным, доходившая до такого градуса, когда она уже перетекает в идею фикс. У семьи Коллонтай были две черепашки, четыре кошки, морская свинка и общий любимец – кролик Бандит, которого они холили и лелеяли, как дитя. Правда, Смирновы держали одного пса – ротвейлера по кличке Янычар, но незадолго до этого от них сбежал громадный персидский кот и сдох попугай-жако.

И вот в один прекрасный вечер между Смирновыми и Коллонтаями завязалась беседа о чудесах. На столе свеча горела, младшие шалили и позвякивали чайной посудой, карты шелестели, в окне высоко висела новорожденная луна.

– В газетах пишут, – завел Коллонтай-сам, – что в каком-то монастыре под Воронежем будто бы начала мироточить икона Божьей Матери, и тысячи богомольцев на нее стекаются посмотреть. Совсем оборзел народ!

– Я бы к таким вещам не относилась столь безапелляционно, – сказала Смирнова-мать. – С одной стороны, это все, конечно, невежество и мракобесие, но, с другой стороны, в мире так много таинственного, что может быть абсолютно всё.

– И столоверчение?

– И столоверчение!

– И переселение душ?

– И переселение душ! Смирнов-сам сказал:

– У нас на 1-м Украинском фронте тоже постоянно случались разные чудеса. Например, в апреле сорок пятого года убило старшего лейтенанта Ковальчука. Но не то чтобы убило, а все произошло досконально так... Ел он раз из своей манерки гречневую кашу с американской консервированной колбасой. А шальная пуля, уже на излете, в его манерку и угоди. Зачерпнул он ложкой эту пулю вместе с кашей, отправил в рот, поперхнулся и был таков!

Все как-то надулись, поскольку Смирнов-сам вечно высказывался и комментировал невпопад. Смирнова-мать сказала:

– Хорошо. А как насчет пасхального огня в Иерусалиме, который каждый раз зажигается сам собой?

– Да бросьте вы, товарищи! – воззвал Коллонтай-сам. – Все это жульничество, бабьи, простите, бредни и полная чепуха!

Не прошло и недели, как этот сугубый материалист был уничтожен и посрамлен.

Именно примерно через неделю сдох коллонтаевский кролик Бандит, объевшись какой-то гадости на общей помойке, и сломленные горем хозяева закопали его под яблоней на задах. Смирновы еще не успели прознать об этом несчастье, как вдруг их ротвейлер Янычар притаскивает в зубах кроличью тушку и аккуратно кладет ее под газовую плиту. Смирновы пришли в неописуемый ужас, сообразив, что их собака загрызла соседского кролика, что пришел конец совместному сумерничанью за преферансом, что впереди тягостные разборки и пожизненная вражда. Поскольку в состоянии ужаса все люди полоумные, Смирновы не придумали ничего лучшего, как обмыть тушку, высушить ее феном и под покровом ночи водворить Бандита в клетку – якобы несчастный кролик кончился сам собой.

Поутру Коллонтаи в остолбенении глядели на своего покойного любимца, который лежал в клетке на передних лапах, таращил на мир протухшие глаза, но, правда, куксился, как живой.