Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том I"

Павел стал выкручиваться. Он уверял, что хочет хоть раз как следует подзаработать. На сбыте «безобидного курева» или на чем-то еще – какая, мол, ей разница? Он не видел в этом ничего предосудительного. В некоторых штатах запрет на продажу «травы» вообще вроде бы отменили. Сам же он ратовал за свободную продажу каннабиса в аптеках, как в Нидерландах…

Просвета не было. Нескончаемые дискуссии о том, что делать, как выбраться из долговой ямы, возобновлялись каждый вечер, пока однажды Павел не завел с Машей странный разговор. Ни с того ни с сего всплыла августовская история с беременностью. Отзывчивая Лайза Альтенбургер пришла им тогда на помощь… Маша сразу почувствовала, что затронутая тема была преамбулой к чему-то более серьезному. Речь шла о знакомых Мюррея. Как и Альтенбургеры, они собирались усыновить ребенка и были не прочь, как рассказал Павел, воспользоваться услугами суррогатной матери, которая согласилась бы выносить для них ребенка, – вариант куда проще, чем мотаться, как Альтенбургеры, по всему земному шару в поисках сироты с неведомой наследственностью, обнаруженного под дверью какой-нибудь местной гуманитарной организации, а то и просто на помойке. За услугу знакомые Мюррея были готовы хорошо заплатить…

Маша не верила своим ушам. Молча внимая витиеватым разглагольствованиям Павла, она спрашивала себя, не подзарядился ли он чем-нибудь посильнее обычной анаши…

По лицу ее Павел понял, что продолжать разговор бессмысленно… Но примерно через месяц, уже в сентябре, он вновь заговорил на эту тему. Вдруг выяснилось, что речь идет не о каких-то там знакомых Мюррея, а о самих Альтенбургерах. Они, мол, не хотели ограничиться усыновлением одной девчурки и подумывали об усыновлении второго чада, а возможно, даже и третьего. Павел говорил всё это вымученным тоном. Смотреть Маше в глаза он не мог. И ей вдруг стало не по себе.

– Я не понимаю… Ты что, с ними встречался? – спросила она. – С Мариусом и Лизой?

– Случайно.

– Как это – случайно? Когда ты успел? Где?.. Я же им звонила утром сегодня.

– Джон… ты помнишь Джона?.. Знакомого Мариуса… Я с ним виделся сегодня в обед.

– А Мариус и Лиза тут при чем? Ты же о них говоришь?

– Мариус попросил Джона поговорить со мной. Ну и вот… О тебе они сразу подумали. А заговорили только сейчас. Не хотели тебя обидеть. Побоялись твоей реакции… И перестань смотреть на меня такими глазами!

Маша недоуменно молчала.

– Желающих подзаработать на таком контракте хоть отбавляй, сама понимаешь. Здесь это обычное дело, распространенная практика… Это даже модно. К тебе у них особое отношение, сама знаешь… – продолжал убеждать Павел. – Если решишься, останется обговорить главное – за сколько? И что потом делать с этой кучей денег? – с усмешкой добавил он, но тут же понял, что иронизирует зря.

– То есть, Паша, если я правильно поняла твою мысль, я должна родить и отдать своего ребенка в вечное пользование Мариусу и Лизе? Об этом речь?.. Боже, какую ахинею ты несешь… Ты просто болен!

– Только, пожалуйста… Не реагируй сразу. Я ведь так говорю, образно…

– Образно?! Каким образом ты умудрился обсуждать эту темы с Мариусом и Лизой? Как ты мог?!

– Во-первых, с Лизой и Мариусом я был знаком еще до тебя. Короткая у тебя память!.. А во-вторых… Не я обратился к ним, а они ко мне! Я и сам обалдел немного, когда до меня дошло… Передаю просьбу как есть, вот и всё… Я считаю, что они очень тактично себя ведут, раз наводят мосты через меня.

– Какие мосты? А ну-ка, выкладывай всё! – приказала Маша.

– Они попросили поговорить с тобой… узнать, как ты на всё это посмотришь… – повторил Павел.

– Никак. Так им и передай.

– Даже если кучу денег предложат? Тысяч двадцать? А может, больше…

– Ты точно свихнулся. Или обкурился… Вы все больные. Какие же вы больные…

В течение недели, жалуясь на простуду, на Риверсайд-Драйв Маша не появлялась. А затем ей позвонила сама Лайза: она едет в такси через Бруклин, находится неподалеку и просит разрешения зайти… Впервые навестив Машу дома, Лайза от души удивилась, в каких скромных условиях они живут, а затем стала извиняться за предложение, сделанное ей через Павла, за то, что разговор не состоялся напрямую. К своему большому удивлению, Маша поняла, что тема обсуждалась с Павлом не так уж недавно… Павел мудрил и явно говорил ей не всё.

Словно угадывая ее мысли, Лайза стала убеждать Машу, что Павел ни в чем не виноват перед нею, что он оказался всего лишь втянутым в историю – по-другому не скажешь. Роль, доставшаяся Павлу, была, в конце концов, непосильной для любящего мужчины. Но он держался, несмотря ни на что, безупречно. И всей душой переживал за нее. Лайза была уверена, что еще в первый раз, когда Мариус отважился заговорить с Павлом на эту тему, Четвертинов, предвидя реакцию Маши, решил ничего ей не говорить, понадеялся, что всё отстоится само собой, и по-своему, конечно, мудро поступил…

Разговор возобновился на следующий день, уже на Риверсайд-Драйв, и закончился обоюдными слезами раскаяния. Будто сестры, Маша и Лайза в обнимку сидели на диване поджав ноги и обменивались утешительными словами. Мариус, присоединившийся к ним позднее, тоже был необычайно сентиментален и как-то по-домашнему ласков. Домой Машу в тот вечер не отпустили. После ужина решительный Мариус скалой встал на пороге, выражая свою точку зрения. За окном была уже ночь. А прислуга давно приготовила спальню наверху…

В октябре, когда Мариус и Лайза уехали в Швейцарию, на этот раз с дочерью, Четвертинов вновь завел с Машей разговор о суррогатном материнстве. Речь теперь шла о вознаграждении не в двадцать, а в пятьдесят тысяч долларов.

– Пятьдесят тысяч? Чтобы переспать с этим типом, родить от него ребенка и отдать его… им с Лизой?

– Боже мой, кто тебя просит спать с ним?.. В тебя вложат оплодотворенную яйцеклетку. Это делается такой малюсенькой трубочкой, которую насаживают на шприц, и всё…

– Откуда ты знаешь?

– Интересовался.

Маша враждебно нахохлилась.

– Главное – всё взвесить спокойно, – продолжал Павел, словно не замечая ее реакции. – Пожара нет никакого. Никто нас не торопит.

– Но почему именно я? Почему они к кому-то другому не обратятся?

– Я же объясняю, а ты всё не понимаешь… Ну привязаны к тебе люди. Нравишься ты им. Как человек нравишься. Как девушка. Как русская девушка… Да кому ты вообще не нравишься? Интеллигентная, красивая, умница во всех отношениях… Ты посмотри на себя, Маш! Ну что мы дети маленькие, чтобы не понимать таких вещей? Только вот мешочки появились под глазами. Спать тебе нужно ложиться пораньше, до двенадцати. И не пить кофе литрами… – После паузы Павел вновь перешел на деловой тон: – В начале, конечно, анализы нужно будет сдать. Проверить, всё ли в порядке, способна ли ты носить плод – ты же аборт делала… Да и вообще, у женщин чего только не бывает… Обследоваться можно будет в той клинике… куда ты ходила, – с заминкой добавил Павел.

Упоминание о клинике, где с нею после аборта нянчились, как с ребенком, Машу почему-то настроило на оптимистичный лад. Но внутри у нее всё по-прежнему противилось услышанному.

– Пятьдесят тысяч за такую услугу – не такие уж большие деньги, – рассудила она вслух. – И вообще, Паша, тебе не кажется, что мы с тобой ведем какой-то жуткий разговор. Ты хоть сам-то понимаешь, чтó ты мне предлагаешь? Ты хоть на секунду задумываешься об этом?.. А не пошли бы вы все… сам знаешь куда… Вот соберусь и вообще уеду! И сами рожайте детей друг другу!..

Как только Альтенбургеры вернулись из Женевы, Четвертинов сразу же принес домой свежие новости. Мариус и Лайза предлагали теперь уже семьдесят тысяч долларов. Разумеется, они брали на себя все остальные расходы, которые тоже обещали вылиться в нешуточную сумму. Кроме того, Мариус предлагал в течение всей беременности Маши и трех-четырех месяцев после родов, пока она будет кормить грудью, выдавать по полторы тысячи долларов ежемесячно. Плюс расходы на медицинское обслуживание. Плюс плата за жилье в Бруклине… Сразу решались все проблемы.

Единственное, о чем Павел умалчивал, так это о том, что роль посредника, согласно новой договоренности, он выполнял уже не бескорыстно. Поскольку Маша всё еще раздумывала, он смог выторговать себе тридцать тысяч долларов «комиссионных» за то, что добьется ее безоговорочного согласия.

Маша и сама не знала, кто потянул ее за язык, но однажды за завтраком она вдруг объявила Павлу, что «на всё» согласна. Накануне ночью она неожиданно для себя стала фантазировать, на что можно потратить такие деньги. Например, она смогла бы купить квартиру. И не в Нью-Йорке, а дома. И не в Москве, а в Петербурге, где ей всегда хотелось жить.

Окрыленный Четвертинов тотчас помчался на Риверсайд-Драйв, унося благую весть. Он считал, что лучше сразу «утрясти все детали»…

Уже вскоре Маша начала обследование в знакомой клинике. Преимплантационная диагностика требовалась для того, чтобы удостовериться, как объясняла Франческа Оп де Кул, нет ли риска произвести на свет ребенка с наследственной патологией и чтобы избежать «инвазивного вмешательства» на плодном яйце и последующего «прерывания» беременности в случае выявления какой-нибудь «аномалии»… Однако результаты оказались более чем обнадеживающими. В самое ближайшее время можно было начинать предварительные процедуры…

Темы, доселе затрагиваемые лишь вскользь и намеками, вскоре пришлось обсуждать в открытую. Мариус рассказал Маше, что физиологически бесплодием его жена не страдает, но банальное удаление кисты, чем обернулось неожиданно начавшееся воспаление во время их круиза на яхте, сделали настолько неудачно, что родить Лайза уже не может. И теперь единственным шансом произвести на свет «собственного» ребенка было обращение к «nounou», суррогатной маме. Некоторые американки брались помочь другим даже из религиозных соображений. Здоровье и молодость позволяли женщине выносить чужую яйцеклетку, оплодотворенную в лабораторных условиях и проявившую себя жизнеспособной, начавшую делиться… Альтенбургеры разжевывали всё это по очереди, долго и упрямо. Им хотелось полной ясности… И в Америке, и в Европе суррогатное материнство, как и сопутствующие ему методики оплодотворения, давно были освоены. Со стороны законодательства, как американского, так и швейцарского, препятствий не было. Мариус и Лайза не находили слов, чтобы выразить свою благодарность Мари за ее согласие пойти на эту «красивую» жертву.

Оставалось предусмотреть худшее: что, если ничего не получится? Такое ведь тоже бывает. В этом случае оставалась возможность прибегнуть к донорству, то есть можно было воспользоваться чужим ооцитом, донорским, в данном случае Машиным. При таком раскладе плод, выводимый всё тем же лабораторным способом, методом in vitro, иногда имел больше шансов привиться. Но тогда генетически, ровно наполовину, ребенок «получился бы» ее – Машин… Чем бы всё ни обернулось, Мариус и Лайза брали на себя всю ответственность, и в первую очередь материальную.

Трезво взвесив, какими это может закончиться сложностями, от донорства своего ооцита Маша отказалась. Если уж вынашивать ребенка за деньги, то только стопроцентно чужого, не родного по крови…

Самым неожиданным для всех было то, что уже со второй попытки, предпринятой в конце октября, удалось добиться желаемого результата. Франческа Оп де Кул объявила, что эмбрион прижился. Мариус и Лайза радостно прослезились и, поскольку Машу решили подержать в клинике для дополнительного обследования, они весь вечер провели с ней в палате, сидя возле ее кровати: он справа, а она слева, будто ангелы-хранители, оберегающие ее, беспомощное создание, от напастей этого бренного мира.

Наступила зима. Начались снегопады. А вместе с ними и новая жизнь. Немалая ее часть уходила на совместные походы с Альтенбургерами в магазины для будущих мам. Как гром среди ясного неба, грянули и новые неприятности…

Из Москвы вернулся хозяин бруклинской квартирки Еремин. Дотла разоренный, не в первый раз потерявший на бывшей родине «всё» – состояние, компаньонов, друзей, надежды на завтрашний день, он оказался перед жестким выбором: начинать всё с нуля здесь, в Нью-Йорке, или поехать загорать и приводить в порядок нервы в одном из кибуцев, куда зазывала его родня. В любом случае Еремину нужна была и квартира и деньги за нее, которые Маша с Павлом задолжали ему за три месяца. Съезжать предстояло немедленно…

Едва услышав об этом от Маши, Альтенбургеры предложили помощь: зачем искать квартиру на стороне, когда на Риверсайд-Драйв, прямо в их доме, на нижнем этаже пустует отдельная двухкомнатная квартирка? Она принадлежала сыну хозяев, сдававших им весь дом. Молодой человек застрял где-то в Тоскане, домой возвращаться не собирался, в квартире никто не жил. Еще через день Мариус сообщил Маше, что созвонился с хозяевами и заручился их полным согласием.

Иметь у себя под боком Машу, превратившуюся для них в настоящую «poule aux œufs d’or», как пошучивал Мариус, однажды всё-таки открывший словарь, чтобы перевести этот перл с французского на русский, – «курицу, несущую золотые яйца», – о таком благоприятном повороте событий Альтенбургеры не смели и мечтать. С переездом Маши на Риверсайд-Драйв всё упростилось. С тех пор как Маша носила в своем чреве их будущее чадо, супруги сходили с ума от тревоги за нее…

Переезд на Риверсайд-Драйв состоялся под Рождество. На празднества Альтенбургеры улетели в Швейцарию. На радостях, что всё утряслось наилучшим образом, Четвертинов тоже улетел в Европу. Обретя относительную финансовую стабильность, Павел решил взять быка за рога, наладив в Берлине «систематические», как он уверял, закупки вермахтовских мотоциклов времен Второй мировой войны. Трехколесные «гробы на колесах» с люлькой, сошедшие еще с конвейера знаменитой фабрики «Баумашиненверке», штамповавшей эту экзотическую технику в годы третьего рейха, – Павлу обещали поставлять регулярно. На «зверские машины» в Америке был спрос – довольно специфический, главным образом среди собирателей. В зависимости от состояния «зверя» цена на него колебалась, но при удачном раскладе можно было сбывать товар за приличные деньги…

В Германию Павел ездил два раза. И однажды в конце мая, вернувшись в Нью-Йорк через Хельсинки, куда поначалу ехать не планировал, Павел заявил, что его постигла очередная неудача. Подвели не поставщики раритетов, а компаньоны, знакомые Мюррея. Вкладывая деньги в заведомо прибыльное дело, в тот самый момент, когда всё уже было на мази, они вдруг умыли руки. Павел проклинал Германию, поносил нью-йоркских заказчиков, которые втянули их с Мюрреем в авантюру. Заодно он сетовал и на всю свою непутевую жизнь. Маша слушала его, сочувственно кивая, но не понимая причин такого черного отчаяния: ну, не получилось с бизнесом, так ведь в деньгах Павел ничего не потерял, а это уже хорошо… И только по прошествии нескольких дней Павел сумбурно заговорил о новых долгах. Он опять влез в них по уши. Один или вместе с напарником – понять было невозможно.

По Машиным меркам, речь шла о баснословной сумме. К понедельнику, а именно через семьдесят восемь часов и ни минутой позже, Павел должен был кровь из носу вернуть тридцать тысяч долларов – именно ту сумму, с которой он улетел в Берлин и которую у него там выманили какие-то местные ловчилы… Как можно было позволить кому-то нагреть себя на тридцать тысяч долларов? Ведь не в чемодане же он держал такую сумму? Не ходил же с чемоданом по улице?.. Подробностей Павел не сообщал, по большей части нес околесицу: какие-то давние знакомые, преследовавшие его по проклятому Бранденбургу, еще чьи-то угрозы, а затем и вмешательство местной полиции, паническое бегство «домой», в Америку, но почему-то через Скандинавию… Всё это могло обернуться для него еще более серьезными неприятностями уже здесь, в Нью-Йорке, поскольку деньги были чужие, напарнику их тоже ссудили, и, что странно, под его, Павла, личную ответственность.

Павел просил у Маши в долг те двадцать тысяч долларов, которые Мариус, еще до того, как открыть Маше текущий счет на повседневные расходы, положил на ее имя в банковскую ячейку. Деньги Павлу требовались якобы всего лишь на месяц. К этому времени, обещал он, всё утрясется. Но поскольку этой суммы не хватало на полное покрытие «задолженности», Павел заговорил о «долге» Мариуса – об оставшихся пятидесяти тысячах долларов, которые Альтенбургер должен был выплатить Маше после родов. Почему не обратиться к швейцарцам с просьбой выдать авансом еще некоторую сумму? Например, десять тысяч, которых ему недоставало? Разве для Альтенбургеров это деньги?

По мере того как Маша внимала Четвертинову, затылок у нее наливался свинцовой тяжестью, а земля начинала уплывать из-под ног. Павел явно плел небылицы. И чем дальше, тем всё более явной становилась его ложь. Ослепленный своими проблемами, он лгал вдохновенно, напропалую. И производил впечатление человека невменяемого.

Разговор перерос в ссору. Павел больше не выбирал выражений, не церемонился. Его тон и заставил Машу взять себя в руки. Она наотрез отказалась морочить голову только что вернувшимся в Нью-Йорк Альтенбургерам и тем более забирать из ячейки требуемые им деньги.

Сутки Павла не было дома. Необычно молчаливый, он появился на Риверсайд-Драйв в пятницу утром. Наблюдая за ним, пока он понуро перебирал какие-то свои вещи в шкафу, а затем сидел на подоконнике и с несчастным видом глазел на улицу, Маша спрашивала себя: не случилось ли на этот раз что-нибудь уже совсем непоправимое.

Так прошел день. И уже вечером, всё-таки расчувствовавшись, Маша как обычно сдала позиции. Она пообещала Павлу, что заберет доллары из ячейки. Но выдвинула два условия: Мариус и Лайза должны остаться в стороне от всей этой грязи, а недостающую сумму, еще десять тысяч, Павел раздобудет с помощью Мюррея, раз уж по инициативе того (как теперь выяснялось) Павлу пришлось мотаться в Берлин и Скандинавию.

Однако забрать деньги из банка до понедельника не представлялось возможным, а Павел нуждался в них именно сегодня. Он опять рвал и метал…

На первый телефонный звонок, раздавшийся около полуночи, Маша не обратила внимания. Павел загадочно помычал в трубку, пообещал перезвонить, а потом долго сидел у окна, смотрел в ночь и отмалчивался с видом человека, которого жизнь заставила наконец задуматься над причинами столь черного невезения. Затем он всё же признался, что звонили по поводу денег. Несмотря на позднее время – было уже около часа ночи, – он собрался и куда-то уехал. Вернулся Павел около трех сам не свой, помятый и подавленный. И опять ничего не стал объяснять, лишь прятал глаза и бормотал, что нет на свете ничего грязнее и подлее денег.

Хочешь не хочешь, а выводы приходилось делать самые неутешительные: Четвертинов не просто влез в долги, но, судя по всему, впутался в темную историю, из которой вряд ли мог выкарабкаться, прибегая лишь к звонкам и переговорам. Если так, то вряд ли эти проблемы могли миновать и ее. Это вдруг показалось Маше как никогда очевидным. Единственный разумный шаг – пересилить себя и решиться на откровенный разговор с Мариусом, попросить его о помощи. Благо, он в свое время поставил перед ней условие: не принимать никаких серьезных решений без его ведома.

Но и с Мариусом не всё было так просто. Всех юридических тонкостей заключенного «контракта» Маша не знала. Интуиция ей подсказывала, что с законностью всё же есть какие-то неувязки. Если верить всему тому, что она читала о суррогатном материнстве в различных рубриках специализированных сайтов, которые просматривала с компьютера Полины, даже в Америке не во всех штатах действовал одинаковый закон. Суррогатной мамой не могла, например, стать женщина, не имеющая собственного ребенка. О том же написано и в российском законодательстве. Во многих странах данная практика считалась вообще незаконной. Даже главный вопрос – о родительских правах, и тот решался везде по-разному. Но в любом случае американские правовые нормы предусматривали обязательное вынесение судебного решения по вопросу родительских прав еще до появления ребенка на свет. Процедуру брал на себя, как правило, адвокат; стороны подписывали договор. И, видимо, неслучайно Мариус проводил вечера за чтением юридической литературы. Неслучайно он продолжал встречаться с адвокатом (однажды Лайза проговорилась, что с них брали за консультации по шестьсот долларов за час). Неслучайно Мариус заказывал для своих консультантов всё новые и новые переводы статей российского законодательства…

Решение нужно было принять незамедлительно, и Маша настроилась поговорить с Мариусом завтра же утром, как только поднимется к Еве, – дальше откладывать невозможно. До двенадцати он редко уходил из дому… Но когда на следующее утро Маша за завтраком встретила его взгляд – благодушный, умиротворенный – и когда Мариус начал расспрашивать ее, нет ли среди ее русских знакомых кого-то, кто согласился бы давать Лайзе уроки русского языка, Маша так и не осмелилась заговорить с ним о главном. Она решила отложить дело до вечера. И в тот же самый миг, глядя на то, как швейцарец с беспечным видом принялся чистить на блюдце яйцо всмятку, а затем обмакнул в желток кусочек хлеба, – в его жестах было что-то очень знакомое и неприятное, – Машу вдруг осенила сумасбродная мысль: а что, если все они заодно?

Если Мариус хотел стать «фактическим» отцом, он не мог желать ей зла. Сомнения на этот счет отпадали. В противном случае это означало бы, что он желает зла и ребенку. Но очевидным казалось и то, что Павла с Мариусом связывали отношения, о которых она имела лишь очень смутные представления. Уже два вечера подряд, до отъезда Альтенбургеров за город, она видела их беседующими в гостиной. Уединяясь на дальнем диване, они пили красное вино и с напряженными лицами что-то долго выясняли: разговор был явно не из приятных. О чем они могли говорить серьезно, если не о ней и о проклятых деньгах? То и дело с чем-то соглашаясь, Мариус озабоченно кивал головой. У Павла же на лице появлялось то отталкивающее выражение – Маша не могла этого не заметить, – с которым он обычно говорил по телефону о долгах: какая-то особая смесь беспомощности, подавленности, одержимости – всё вместе…

Сдержал ли Павел слово не вмешивать пару в свои дела? Не выклянчил ли он без ее ведома ссуду в счет будущих Машиных «гонораров»?..

Как-то вечером Маша осталась дома одна. Раздался звонок по обычной городской линии. Она сняла трубку и ответила. Незнакомый человек, по выговору американец, едва услышав ее голос, явно обрадовался и, не представившись, заявил буквально следующее:

– Передайте Полу… этому сукину сыну… что если завтра до вечера он не сделает то, что должен сделать, мы вспорем брюхо его курочке… Должен же кто-то проверить, есть у нее там золотые яйца или ни черта там нет вообще…

Бросив трубку, Маша невольно ощупала свой округлившийся живот. Такую мерзкую шутку способен отмочить не каждый. И только через некоторое время, побродив по квартире и немного придя в себя, она осознала, что, пожалуй, Павел не соврал ей насчет угроз: над их головами завис дамоклов меч. С этой минуты Маша больше не могла думать ни о чем, кроме бегства…

Наркотики, а вовсе не мотоциклы – вот где был ответ на все вопросы. Берлин? Вермахт? «Баумашиненверке»?.. Теперь ей наконец стало ясно, в чем дело. Вот уже несколько месяцев Павел сновал между Европой и Америкой в качестве обыкновенного наркокурьера. С глаз Маши будто упала пелена.

Прозрение подвигало действовать немедленно. Еще пару минут раздумий, и она принялась собирать чемодан. Уже через полчаса она вызвала такси и вышла на улицу. Машины не было. Окна гостиной Альтенбургеров выходили как раз на проезжую часть, и, одолеваемая страхом, что ее могут увидеть, Маша караулила такси за массивной угловой тумбой. Сотовый остался в квартире. Что делать без телефона? Но не возвращаться же назад? На это уже не хватало мужества.

Наконец такси подъехало. Она назвала адрес ближайшей недорогой гостиницы. В считаные минуты таксист доставил ее в отель «Милбурн». За номер пришлось отдать сто двадцать девять долларов, почти все имевшиеся у нее наличные деньги…

Рано утром, как только открылось отделение ее банка, она сняла с текущего счета всё, что там было, – двенадцать сотен долларов – остаток тех денег, что Мариус выдавал ей на расходы; к двадцати тысячам, хранившимся в ячейке, Маша не притронулась. Вернувшись к дожидавшемуся такси, она попросила отвезти ее в аэропорт. До московского рейса, место на котором забронировал консьерж в гостинице, оставалось два часа с небольшим.

Уже перед самой посадкой в самолет Маша по таксофону позвонила на Риверсайд-Драйв. Трубку снял Мариус. Задыхаясь от волнения, она протараторила заготовленную «легенду». Будто бы утром она говорила по телефону со своим отцом в Туле. Мать ее была будто бы больна, и поэтому она, Маша, вынуждена немедленно улететь в Москву. На время.

Альтенбургер потерял дар речи. С минуту он молчал, просил ее не вешать трубку, тянул время, но всё не мог собраться с мыслями, не мог произнести ничего внятного. Затем он снова стал расспрашивать, что же всё-таки случилось, хотел знать подробности…

Маша путалась, опять и опять сбивчиво объяснила, что вылетает первым же рейсом в Москву, что выбора просто нет…

Альтенбургер сдался. Он предложил отвезти ее в аэропорт, надеясь, что у них будет время поговорить обо всем по дороге. И был окончательно ошарашен заявлением Маши, что она уже в аэропорту, и регистрация уже началась.

Она обещала позвонить из Тулы, заверила, что едет не больше чем на неделю-две…

По рабочему телефону старшего брата отвечал незнакомый мужской голос. Ни о каком Николае Лопухове здесь никто никогда не слышал. Да, действительно какая-то контора еще пару месяцев назад снимала офисы по данному адресу…

На Сивцевом Вражке, в доме Николая, ей тоже отвечали чужие люди. Квартиру они-де купили год назад, отношений с прежними жильцами не поддерживали и, разумеется, понятия не имели, как их найти.

Оставался Лондон. Но у Ивана всё время включался автоответчик. Маша звонила в самые разные часы, в дневное и в ночное время, трижды оставляла сообщения, каждый раз с номером московского телефона Варвары, у которой остановилась, но звонка от Ивана так и не последовало.

Позвонить в Тулу? Этот шаг казался ей непосильным. Родители потребовали бы одного – чтобы она села в поезд и приехала. А то и сам отец сел бы за руль своей «нивы» и уже через два часа был бы в Москве… Но как появиться перед матерью и отцом с округлившимся животом? Какими словами объяснить, почему всё это время она не давала знать о себе? Звонок в Тулу Маша откладывала день за днем…

Подруга Варя жила на Трубной, одна в небольшой однокомнатной квартирке, доставшейся ей после развода. Круглосуточное общение с человеком, который понимал ее с полуслова, уже почти летняя и буднично теплая Москва, светившиеся чем-то родным лица прохожих, городская жизнь без всплесков, без перемен, текущая спокойной широкой рекой… Маше рисовалось собственное прошлое, до слез никакое, но душу нет-нет да и захлестывала вкрадчивая ностальгия по безвозвратно ушедшему времени, когда в жизни всё было просто – ни забот, ни страхов, ни сомнений. Одно необъятное будущее. Глядя в бездну, всегда невольно начинаешь пятиться. Даже если за спиной нет ничего такого, на что можно опереться. Поразительное существо человек, по-другому он не может… На улицах города Маше хотелось останавливаться перед каждой витриной, наблюдая, как из толпы выныривает сиротливое отражение растерянной особы в положении, этакой белой вороны, которая приглядывается, нахохлившись, к каждой тени. На центральных улицах, несмотря на свежую весеннюю зелень, в одно утро преобразившую город, днем припекало солнце, и даже чувствовалась духота. По вечерам же становилось настолько сыро и зябко, что мерзли руки и уши.

От дневного возбуждения вечерами трудно было прийти в себя. В разговорах проходило полночи. Во сне Маша видела Москву, неслась над ее улицами, где знакомыми ей казались каждый угол, каждый подъезд и подворотня.

Когда речь заходила о Машиных нью-йоркских перипетиях, Варвара не знала, что посоветовать. С одной стороны, она не могла не порадоваться за подругу: молодец, хватило смелости бежать без оглядки! От таких, как Четвертинов, другого спасения нет и быть не может – Варя в этом нисколько не сомневалась. На ее взгляд, Маша еще легко отделалась. С другой стороны – что ей делать дальше? Как выходить из «положения» здесь, в Москве?

Лично она, Варя, на месте Маши не стала бы разрывать контракт со швейцарцами. Если Альтенбургеры, конечно, те люди, за которых себя выдают, если подруга не заблуждается на их счет. По мнению Вари, предложенная Маше сумма была далека от астрономической.

Суррогатное материнство в России не оплачивалось достойно. В Москве и Петербурге размер вознаграждения за такие услуги не превышал, по Варвариным сведениям, десяти—двенадцати тысяч долларов, а пару лет назад цены были и того ниже. Но для тех, кто приезжал в столичные клиники, чтобы «заказать вынашивание», и эта сумма выглядела неподъемной. Денежная масса в стране распределялась по карманам граждан с пугающей неравномерностью, и это напрямую зависело от способа добычи дензнаков. Пока одни вынужденно «крутили быкам хвосты», другие выбивались из сил, получая гроши, третьи гребли деньги лопатой. Такая страна, ничего не поделаешь, таков менталитет… Семьдесят тысяч долларов – сумма, конечно, не маленькая, – но только для таких, как они с Машей. Ведь обычным честным трудом таких денег здесь всё равно не заработать. Для этого нужно либо открыто воровать, либо «крутиться», выжимая соки из всех, кто готов работать за копейки или нагло присваивать себе то, что работающие в поте лица не могли удержать в руках. Именно по этой причине, когда в Москве речь заходила о деньгах, люди теряли способность к счету, теряли голову. Любой подсчет требовал добавлять к цифрам нули. Другой масштаб. Другая реальность. Те несколько десятков тысяч, что предлагали Маше швейцарцы, в Москве, как ни странно, не считались деньгами… Так смотрела на вещи Варя.

Маша же, после всех своих мытарств, не ощущала особенной разницы между жизнью «там» и «здесь». В конце концов, везде одно и то же. Где-то деньги стоят дороже, где-то дешевле, так же, впрочем, как хлеб, мыло или проезд в общественном транспорте. Но при этом жизнь людей всегда укладывается в одни и те же схемы. Сильный стремится обобрать слабого, здоровый – немощного, молодые обгоняют стариков. Слабые же всюду в большинстве, это так – но это большинство пассивное. Конечно, Варя была права: заниматься предпринимательством Маша вряд ли смогла бы. Во-первых, для этого необходимы всё те же средства – стартовый капитал, связи, «мохнатая лапа»… А во-вторых, очутиться в роли «сильного» и попросту прибирать к рукам всё, что плохо лежит, – едва ли она обладала такими способностями. Господь не наделил нужной жилкой, не та природа.