Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том I"

– Я вас, наверное, шокирую?

– Нет, нисколько, – солгала Нина.

– У вас такой тип… Вы должны нравиться.

Нина чуть было не переспросила, кому именно, но смолчала, предпочтя следить за уплывающими огнями пригорода.

– Да уж не мужчинам, конечно. Не о них речь, – успокоила Мадлен. – Я вам скажу одну вещь… Главное в этой жизни знаете что?

Нина отрицательно покачала головой.

– Не расстраиваться и не бояться. А там – как бог даст. Мне кажется, что в вашей жизни будет еще очень много интересного. Не верите? Пожалуйста… Хотите, по руке посмотрим, что вам судьба приготовила?

– По линиям руки?

– Я умею читать… На руке так хорошо всё бывает написано, – заверила Мадлен, развернув к Нине свою ладонь с массивным серебряным перстнем.

Поколебавшись, Нина положила руку на столик. Попутчица взяла ее за запястье длинными теплыми пальцами и принялась изучать ладонь.

– У вас муж есть и дети… О-о, девочка! Считайте, что повезло. Да с каким-то особым будущим… Однозначно! Вот здесь, правда, линии крест-накрест… ай-яй-яй! Нескромный вопрос, у вас что, умер кто-то недавно?

– Да нет.

– Значит, не то.

Отставив в сторону стакан с остывающим чаем, Мадлен продолжала поворачивать ладонь Нины так и эдак.

– Нет, больше ничего такого не вижу.

Нина сложила руки на коленях и, стараясь побороть внезапный наплыв робости, смотрела в глубину оконного отражения.

– Была у меня знакомая, нормальная гетеросексуальная женщина. Жила как все. Троих детей вырастила, обеспечена была… – рассказывала тем временем соседка по купе. – Между прочим, она известный человек. Фамилию не буду называть. Ее знает вся страна. И вот в пятьдесят с лишним… А у нас в России женщина в пятьдесят, сами знаете… Ну и вот, полвека прожив, обнаруживает человек, что вся жизнь – ошибка. Знакомая, о которой я говорю, поняла, что не любила никогда мужчин. А к мужу своему была просто привязана. По привычке, по инерции. Бывает, знаете… Словом, промыкалась всю жизнь: куда все, туда и она…

Мадлен многозначительно умолкла.

– И что потом? – спросила Нина.

– Всё бросила, бедняжка. Жизнь вверх тормашками перевернула. Поделила имущество с семьей и одно время сожительствовала с одной девочкой, балериной. Не то чтобы красавицей неописуемой, но намного, намного моложе ее. Потом, конечно, та сбежала от нее. Возраст, сами понимаете. Редко его прощают. Жизнь вообще беспощадна. А люди – они еще беспощаднее. У нас ведь миллион причин, чтобы причинять друг другу зло… не согласны?.. Ну и вот… Я хочу сказать, что настоящая трагедия – это когда человек понимает, что вся жизнь была ошибкой. Так что, чем раньше разберешься в себе, тем лучше… Вашей дочери сколько уже?

– Да ребенок еще, тринадцати нет.

– Уже всё, не ребенок, – возразила Мадлен. – В этом возрасте девочка и выбирает свою дорожку раз и навсегда. А мы не замечаем и потом диву даемся!.. Хочется верить, что ваша дочка найдет правильный путь. А что касается вас, Нина, то мне кажется, что я… я могу помочь вам с выбором. Не бойтесь…

– Чего?

Мадлен бережно взяла Нинину руку в свои и, вдруг наклонившись, прильнула губами к ее ладони.

Нина отдернула руку и, покраснев, тихо сказала:

– Прошу вас…

– Ну вот, испугались… – вздохнула Мадлен.

– Вы неправильно меня поняли.

Соседка по купе как ни в чем не бывало стала укладываться спать. Стянув с себя пуловер и джинсы, она надела пижаму из розового батиста и, достав из сумки флакончик с молочком для лица и пакет с ватными шариками, принялась снимать макияж.

Купе наполнилось сладковатым запахом миндаля. Пересев поближе к двери и сквозь полумрак поглядывая на стройные бледные ноги Мадлен, пока та аккуратно перестилала готовую постель, Нина физически ощущала вакуум в душе, вроде бы исчезнувший за неделю, проведенную в Петербурге, но вот опять возвращающийся к ней. Не в силах бороться с собой, она вышла постоять в проходе, где не было ни души…

Ей снилось, что она едет на юг. На одной из станций перрон заполонила толпа военных, одетых в иностранную форму серого цвета с незнакомыми шевронами и серебристыми галунами. Нерусские лица приковывали взгляд своей необычной породистостью.

Осмотрев торцы вагонов по всей длине состава, военные принялись отдирать листовки, которыми был обклеен весь поезд, и не переставали допекать пассажиров упреками:

– Что же вы нам сразу не сказали?

Из вагонов наперебой отвечали:

– А мы не знали. Отсюда не видно…

Когда стемнело, поезд всё еще пересекал Турцию. Мягко и ритмично стучали колеса, и их перестук был совсем не таким, как дома, в России. Нина точно знала, что вокруг именно Турция, и ничему не удивлялась. Стоя в проходе, застеленном синей ковровой дорожкой, она то и дело посматривала в купе.

Там сидела полуобнаженная Адель. Рядом с ней в белой рубашке навыпуск и почему-то при галстуке маячил Горностаев – тот самый гематолог Горностаев, к которому они с Аделаидой ходили устраивать на лечение Ёжика. Сначала Горностаев что-то разглядывал за окном, а затем стал заплетать Аделаиде длинную, ниже пояса, косу. Адель стыдливо прикрывала руками грудь и виновато улыбалась Нине.

Когда коса была заплетена, Горностаев попросил Адель раздеться полностью, а Нину – пока не заглядывать в их купе.

– Пусть смотрит, – сказала Адель. – Ее я не стесняюсь.

Адель сбросила юбку и белье и, блаженно сомкнув веки, сидела в совершенно картинной позе. Горностаев ставил ей на спину компресс, смачивая в тазике сложенные в несколько слоев куски марли и старательно расправляя их на плечах и на спине Аделаиды. При этом он многозначительно косился на Нину, подмигивал ей, словно подстрекал к чему-то, но к чему именно – оставалось непонятным. Стройное девичье тело с небольшой упругой грудью и нежным пахом притягивало взгляд Нины, словно магнитом. Она не могла отвести от него глаз. Особенно мучительно было смотреть на кожу Аделаиды, отсвечивающую мраморной белизной, и на ее бледную шею с золотистым пушком очень заметным в свете включенного ночника…

Как только поезд остановился на очередной станции, Горностаев попросил Нину сходить на вокзал за чистой водой. Спустившись на перрон, она вошла в тускло освещенное здание переполненного людьми вокзала и направилась к буфету. Чернявый турок-буфетчик с тонкими, словно углем нарисованными усиками, отказался налить ей воды, но сказал, что набрать таз она сможет в конце коридора. Нина прошла в указанном направлении, проталкиваясь сквозь толпу.

Когда она вернулась на перрон с полным тазом горячей воды, поезда не было. Вправо от нее в ночь удалялись красные огни – хвост состава, увозившего Адель и Горностаева.

В груди всё так и оборвалось. Что теперь делать? Куда бежать за помощью? Как догнать поезд? По перрону шныряли подозрительные типы. Они то и дело собирались в группки, шушукались, расходились… И весь этот люд следил за каждым ее движением. Нина опустила таз на платформу. От воды всё еще поднимался пар. Она трепетала от страха. Вместе с тем очарование южной ночи, вид фиолетово-черного неба над головой с близкими яркими созвездиями и наклонившимся к земле серебряным серпом луны, на фоне которого свет вокзальных огней казался бархатным, вызывали настолько глубокое и пронзительное ощущение внутренней полноты и какой-то необъяснимой силы, подталкивающей к действиям, что она была готова на всё, как ей казалось, лишь бы это мгновение продлилось как можно дольше.

…Утром, сидя в купе за столиком, Нина не могла поднять на соседку глаз. Как будто бы понимая причину ее неловкости, та держала себя тактично, ни взглядом, ни жестом не намекала на вчерашний разговор. Со сна растрепанная, Мадлен казалась совсем молоденькой и мало напоминала себя вчерашнюю. Однако лицо ее не меньше, чем накануне, притягивало взгляд совершенством тонких черт, прекрасной белизной кожи и тающей улыбкой.

Сумбурный сон – с поездом, Турцией и обнаженной Аделаидой – всплыл в памяти Нины со всеми подробностями в тот момент, когда силуэт подруги возник в дверном проеме… Нина позвонила Адели уже при подходе поезда к вокзалу и застала ее дома.

Переполняемые дурманом эмоций, они сидели за узким столом. Ада говорила о сыне, которого после обследования выписали с самыми «неимоверными» результатами. Сережа оказался практически здоров, он лишь нуждался в постоянном наблюдении. Мать Аделаиды увезла малыша с собой в Ригу до Нового года…

Глаза Аделаиды блестели. Окончательно расчувствовавшись, она откровенно рассказывала подруге о своей жизни в Москве, – Нине даже не пришлось ничего расспрашивать, – в том числе про собственного мужа…

На протяжении года, прежде чем Адель согласилась жить на содержании, но уже после того, как ей пришлось уйти со второго курса Гнесинки из-за серьезного осложнения после простуды, она действительно продавала свое тело.

Николай, да и не он один, а также многие его знакомые – исключения не составлял даже американец Грабе – были в числе тех, с кем Адель «поддерживала отношения». Получалось, что Николай говорил сущую правду, а вовсе не возводил на себя поклеп, как она думала.

Что же касалось ее сожителя Аристарха Ивановича, – иначе, как «Змеем Горынычем» Адель его не называла, – тот, ко всему прочему, приходился ей родственником. Вереницын был двоюродным братом покойного отца Адели. Аду он выиграл в покер (это вообще не лезло ни в какие ворота!), хотя уверял, что преследовал одну единственную цель – вытащить ее из омута. Как Аделаида узнала позднее, эксклюзивное право на нее Змею Горынычу досталось за чужие долги.

В новую жизнь, уже после отчисления из музыкального училища, Аделаида втянулась не сразу. Началось всё с предложения знакомой, профессионального агента, которая устраивала девушек на заработки фотомоделями для съемок в рекламных роликах. Съемками руководили иностранцы. Эта работа перепадала Аделаиде не один раз. Платили неплохо. Помимо «вербовки» фотомоделей той же знакомой удалось сколотить в Москве не менее доходный бизнес, по тем временам совсем еще новый, выросший на голом месте, а потому не имевший пока серьезной конкуренции.

Ника, так звали знакомую, была одной из первых, кто начал предлагать девушек «напрокат». В списке ее клиентов числилось немало состоятельных мужчин, которым по той или иной причине был нужен «эскорт», то есть возможность показаться на людях с красивой женщиной. Как правило, это были рестораны, всевозможные приемы, в том числе и дипломатические, реже – театр. На услуги возник устойчивый спрос, и бизнес сразу начал набирать обороты.

Работа была «чистая», хорошо оплачиваемая. За вечер Адель могла заработать около шестисот долларов, а иногда и больше. Грубиянов, быдла и хамов среди клиентов практически не попадалось. Клиентуру Ника просеивала, старалась оберегать своих девушек от неприятностей и даже ввела правило «разового» обслуживания, благодаря которому в общем-то и нажила себе славу профессионала экстра-класса: одному и тому же клиенту никогда не посылали уже знакомую девушку, это допускалось лишь в особых случаях.

Благодаря легкому заработку Адель обеспечивала себя и сына на протяжении нескольких месяцев. До тех пор, пока в один прекрасный день из ресторана ей не пришлось отправиться домой к «клиенту». Это произошло как-то само собой, ее никто не неволил. Но Адель и сама не смогла бы объяснить, как случилось, что исключение переросло в правило.

– Сначала тоже было терпимо. Пациенты… мы их «пациентами» называли… не босяки ведь всё-таки, нормальные вроде мужчины, с деньгами. Попадались среди них не только образованные, но и воспитанные… – сбивчиво рассказывала Адель. – Иногда в наши воды заплывали какие-нибудь высокопоставленные гуси. Но у этих всегда словно что-то в башке откручено, какого-нибудь винтика обязательно не хватает. Сразу, правда, не заметно… Ведь большинство думает, что платными услугами пользуются… ну, как бы это сказать?.. Одни только скоты, ну или неполноценные мужчины. Неправда это. Полно таких, у кого денег куры не клюют, а ни жены, ни семьи, ни даже любовницы… Вот и рады провести вечер за деньги. Но это сначала… – Адель откинула волосы за спину; на лице ее появилась горькая усмешка. – Унижения я никогда не чувствовала. Я сама могла решать, с кем можно заводить отношения… с кем они могут зайти дальше, развиваться, перейти… ну, как это сказать?.. в другую стадию, а с кем надо завязывать сразу. Вышли из ресторана, и всё, до свидания. Такое было условие. Они это знали. Некоторые из кожи вон лезли, чтобы угодить, понравиться. Очень смешно получалось. Это даже в игру превратилось. Со временем, конечно, приелось. Слишком далеко зашло. Цель-то одна у всех – затащить тебя в постель. Ну и вот… Как-то стало тяжело. Я решила – всё. Потом всё откладывала. Долг висел над головой. Я тут пыталась квартиру купить в Москве… Но меня облапошили. Деньги уплыли, а долг остался. На несколько месяцев я в Ригу поехала… Сережа у мамы был одно время… Пыталась там устроиться, давала уроки. Но ничего не получилось. Пришлось назад возвращаться, в Москву. А закончилось всё жуткой историей. Они меня просто делить стали, эти скоты. Только я понятия об этом не имела. Там, в их среде, свои законы. Можно купить чужой долг. Это как вексель, который перекупается. И однажды оплатой векселя оказалась я… – Адель невесело усмехнулась. – Хотя, может, это меня и спасло…

Нина боялась поверить в услышанное. В голове не укладывалось, что вся эта грязь могла переполнять окружавший ее мир и касаться ее знакомых. Даже ее муж Николай не оставался от всего этого в стороне – ведь он был одним из тех, о ком рассказывала Адель. Нина ничего не знала об этой изнанке реального мира. Она жила так, будто всего этого не было на свете. И получалось, что и не жила по-настоящему.

Адель встала из-за стола, босиком прошлепала в комнату и поставила другой диск. Вернувшись, она, как кошка, примостилась на прежнее место и, обняв колени, виновато следила за Ниной, ждала от нее хоть какой-нибудь реакции.

Квартиру заполнило густое и энергичное сопрано на немецком языке.

– Я никогда не слышала такой музыки, – произнесла Нина. – Это так сильно, бездонно…

– Тебе нравится? Элизабет Шварцкопф… Поет простые вещи, Моцарта. Зато как!

– Я плохо разбираюсь. Но очень красиво.

– Когда я пела, у меня было сопрано… Но, как говорится, что было, то сплыло… – тут же оборвала себя Адель. – Нет, больше я не хочу такой жизни. Хуже уже не будет. Не может быть хуже, не может…

– Я сразу как-то и не поняла того, что ты рассказываешь, – через силу начала Нина. – Даже не представляю, что всё это происходит в реальной жизни. У нас с тобой так по-разному всё сложилось… Я жила в другом мире. Хотя, когда дома у нас начались склоки, всё перепуталось в голове. Жизни людей вообще нельзя сравнивать. А мы всегда сравниваем…

Они смотрели в окно на освещенный двор с белыми, словно на негативе, деревьями в инее. В свете редких фонарей снежинки мерцали разноцветными искрами. И от этого еще приятнее было сидеть в тепле и уюте.

– Я всегда их боялась… Всегда, – вздохнув, сказала Адель.

– Кого?

– Мужчин. Правда, все они… эгоисты, слабаки. Всё время этому поражалась…

Нина кивнула.

– Я еще в школе когда училась, всё поняла. Поэтому у меня нет в мужчинах нужды. Ну такой, как у всех… Даже не знаю, как сказать… Физиологической потребности в них нет… Это мне не нужно. К этому – только отвращение.

– У тебя много было мужчин? – стараясь быть естественной, спросила Нина.

– Сначала? Нет, – ответила Адель. – Это началось, когда я в музыкальную школу ходила… Петенькой его звали. Петюней… Он на фортепьяно играл. Стеснительный был – ужас. Но – непохожий на других. Единственный мальчик в классе, представляешь? Водился только с девочками… Мы долго ходили за ручку, как малолетние. Какие-то бесполые были. Терлись, как котята, друг о дружку. А потом всё само собой произошло. Мы это делали каждый день, чувствуя себя взрослыми, любовниками. А через пару лет, когда я пришла к гинекологу, обнаружилось, что я еще девственница…

– Такое бывает?

– Оказывается, да. Разрыв плевы был частичный. Он был такой деликатный, что… – Аделаида смущенно засмеялась.

– Ёжик от него? – вдруг спросила Нина.

Аделаида бросила на подругу удивленный взгляд и не сразу ответила:

– Когда я в Гнесинском училась, я по-настоящему влюбилась. В одного грузина… Чистый человек, чуткий, оригинальный, красивый. Джанри его звали. Он был баритон… Странно бывает, но вдруг смотришь на человека и узнаешь родную душу. Сразу, в доли секунды… С ним тоже странные были отношения – какие-то не физические, – помолчав, добавила Аделаида. – Для него это было как игра. Как сложная партитура, если хочешь… Он страшно боялся однообразия. Он был сдержан, но… неотразим. Я стала его рабыней, в полном смысле. Не могла думать ни о чем другом, кроме как о постели. И это было так ужасно, так мучительно! Он был добрым эгоистом. И ужасным бабником. У него были и другие… увлечения. А я, когда поняла, что беременна, не захотела ему досаждать. Зачем? У него своя жизнь, у меня своя. Я ушла… Мне так легче было. А потом всё это завертелось… Когда учебу пришлось бросить, всё кубарем покатилось… Извини, меня как прорвало сегодня…

– Я всё понимаю… не извиняйся.

– Я вообще в первый раз всё это рассказываю. Но, знаешь, так легко, когда всё сказано. Когда можно всё сказать… – Адель перевела дух, помолчала и продолжала: – А когда у нас началось с Горынычем, мне уже деваться было некуда. Тянулось это почти год. Я жила за его счет, купленная с потрохами. А теперь, после всего, он гайки решил закрутить. За квартиру платить отказывается. Ёжика у себя терпеть не хочет. Что делать?.. Обещал раньше помочь с этим проклятым долгом. Но теперь только отмахивается.

– Значит, нужно его нейтрализовать, – сухо подытожила Нина.

Адель с удивлением взглянула на обычно робкую Нину. Та отвела взгляд в окно и молчала.

– Да, но как?

– Надо подумать. Ты знаешь его слабости… У таких людей всегда есть слабости… Ты же сама только что говорила…

По дороге домой, сидя в такси, Нина боялась шелохнуться, боялась нарушить вернувшееся к ней внутренне равновесие. Одно неосторожное движение – и, казалось, внутри что-то оборвется и разобьется вдребезги. Порошок ударил в голову. Онемела не только верхняя губа, но и нос. Второпях, тайком от Аделаиды пытаясь вдохнуть дозу в ванной, она допустила, видимо, небольшую передозировку.

Перед глазами всё плыло. Уцепившись за ручку на дверце, Нина вглядывалась в мутную картину зимней Москвы и не могла побороть в себе волшебного ощущения, что парит в воздухе, и не просто над холодным скучным городом, в котором протекала вся ее жизнь, как у героини по-советски пошловатого романа, но о нем и вспоминать даже было неприятно. Она находилась сейчас где-то на иных высотах, над краем реального мира, который ассоциировался у нее с темнотой, ночью, обмороком. От бестелесной легкости, от острого чувства полного разрыва со всем на свете внутри дрожала, звенела каждая жилка.

В ушах звучало оглушительное сопрано, а прямо перед глазами маячил бледный лик Аделаиды с виноватой улыбкой и внимательным взглядом. Этот взгляд поглощал и затягивал в себя, словно в омут, даже сейчас, в воображении. Нина отчетливо ощущала под пальцами тяжелые шелковистые волосы, в которые хотелось зарыться лицом, разглядывала кисти изящных рук Адели, длинные музыкальные пальцы с тонкими фалангами, бесконечно-идеальные ноги в чулках, узкие ступни, острые коленки…

Это побуждало совершить нечто неимоверное, и в то же время всё казалось уже сбывшимся – где-то внутри, на дне себя, в бездонной, захватывающей дух чувственности. От всего этого немели руки, ноги, мысли…

Двухкомнатная квартира знакомых, с которыми Нина договорилась о съеме, находилась в Старомонетном переулке. Комнаты с высокими потолками выглядели мрачновато из-за почерневших тусклых окон и неопрятных стен в пожелтевших облезлых обоях. Без ремонта было не обойтись. В конце концов решили не затевать его зимой. Обои, где можно, пока подклеить, потолки побелить, – на первое время этого предостаточно, – и только уже по весне заняться квартирой по-настоящему. К тому же хозяева согласились взять на себя расходы на добротный ремонт.

– А высота потолков? Да здесь четыре метра, не меньше! Как ты до них доберешься? – твердила свое Адель, всё еще не веря в возможность быстрого переезда на новую квартиру.

– Найдем маляра… Попросим верх выкрасить, остальное сделаем сами… – с оптимизмом убеждала Нина. – Я помогу тебе.

– Будешь возиться в этой грязи? Да тут и месяца не хватит…

Нина присела на стоявший в коридоре стул и, сложив руки на коленях, умиротворенно улыбалась…

Утром она приехала в Старомонетный переулок в джинсах, свитере и кроссовках. Из-за ее спины выглядывал незнакомец двухметрового роста. Бородатый, с чистыми зелеными глазами, жизнерадостно окающий парень был родом с севера. Он был готов красить, возить, ломать и заново строить чуть ли не на любых условиях.

– Пробки проклятые. Целый час простояли, представляешь? Вот… это Савва, – отрекомендовала Нина незнакомца.

Савва неторопливо прошелся по квартире. Особенно долго он присматривался к окнам, а затем, не теряя времени, принялся за работу: начал с обдирания старой краски и заделывания трещин в рамах и подоконниках, после чего, обследовав потолки, перенес из кухни в комнату стремянку и уже через четверть часа, живо орудуя валиком на длинной ручке, стал покрывать потолок первым слоем водоэмульсионки.

– По объявлению? – шепотом уточнила Адель, кивнув в сторону комнаты, когда они остались на кухне вдвоем.

– Первое попавшееся.

– На сколько договорились?

– Копейки… Стыдно сказать.

– Для него это не копейки, не волнуйся, – тоном бережливой хозяйки заверила Адель, через дверь наблюдая за тем, как маляр, успевший смастерить из газеты пилотку, вернулся к окну со шпателем и, насвистывая себе под нос что-то очень знакомое, стал снимать обсыпавшуюся штукатурку вокруг батареи. – Да, еще насчет квартплаты… Я звоню им второй день, хозяевам. Никого нет дома, – сказала Адель. – Хочу поговорить с ними. Ты думаешь, согласятся ждать до конца месяца?

– Не надо ни к кому ехать. Всё нормально… – Нина виновато потупилась. – Я за два месяца вперед заплатила.

– Я же просила тебя… Об этом не может быть и речи!.. Мы договаривались.

– Вернешь, когда сможешь. Такой уговор у нас тоже был, разве нет? – напомнила Нина.

В пятницу к двенадцати дня вещи Аделаиды были перевезены в Старомонетный переулок. Адель приготовила чай. Но Савва от угощения решительно отказался: торопился по своим делам. И с неменьшей решительностью он отказывался взять за работу больше чем ему предложили вначале.

Нина настаивала. Парень от смущения покраснел. Жалея, что не сделала этого молча, Нина наконец насильно сунула ему в карман лишнюю банкноту и, чтобы сменить тему, попросила, чтобы он позвонил ей в выходные, поскольку у нее есть к нему деловое предложение: знакомые строили дачу, и она была уверена, что сможет его пристроить к ним как минимум до лета с гарантированным заработком…

Чаще всего Нина приезжала на Старомонетный переулок к ужину, иногда оставалась до глубокой ночи. И как только они прощались, как только Нина оказывалась одна – выходила на улицу в ожидании такси или шла пешком через всю Полянку, чтобы успеть прийти в себя от очередного наваждения, перевоплотиться в себя прежнюю, прежде чем ей опять придется окунуться в обыденную жизнь на Солянке, – в душе у нее что-то гасло, мертвело, мысли и чувства погружались в гнетущий сплин, и всё вокруг опять становилось пустым и бесцветным…

В эти минуты Нину охватывало ощущение полной бессмысленности всего. Какая-то вата в душе, всё комками. Жить по-прежнему становилось всё сложнее, да и почти физически невозможно. В уже привычный душевный вакуум, неудержимой струей врывался старый страх, оставивший после себя какую-то яму, невидимую и вроде бы забытую, разровнявшуюся с тех пор, как лет в семнадцать она впервые испытала, что значит жить среди людей – самостоятельно, без родительской опеки, что значит чувство одиночества – но не книжное, то, которое поддается описанию, а немое, невыразимое, мертвящее.

Невозможно было ни есть, ни пить, ни стоять, ни сидеть, ни лежать, ни говорить, ни думать, ни дышать… Но ведь и отрешиться от всего этого тоже никак не удавалось. Результатом пытки было состояние какой-то нескончаемой невыносимости, абсолютной запредельности всего и всея, – но Нина даже не знала, как описать это состояние словами.

Единственное, на что ее хватало в критический момент – и она безошибочно чувствовала, когда такой момент наступал, – это дозвониться бывшей школьной подруге и попросить у нее несколько доз. На следующий день, если хотелось перебороть абстиненцию, ей приходилось идти куда глаза глядят. Расчет, что таким образом, бегством от себя, удастся вырваться из мучительного состояния безысходности и одиночества, больше себя не оправдывал. Нина констатировала, что ощущение хрустальной звонкости, которое появлялось под действием очередной дозы, не идет ни в какое сравнение с тем прозрачно-невесомым состоянием, в которое она погружалась и в котором могла парить часами, стоило ей мысленно вернуться к Аделаиде. Чувства, испытываемые к Аде, были куда более сильным наркотиком. И тогда – как во сне в поезде – она видела стройные упругие бедра Аделаиды, ее белую грудь с розоватыми сосками, ее гладкий живот, помеченный волнующе-розоватым следом резинки, и пушистую светлую полоску в паху…

Столько лет прожить с мужем, родить и выносить ребенка, практически воспитать его – и после всего обнаружить в себе эту бездну? Кто она? Как так могло получиться, что большую часть сознательной жизни она прожила с ложными представлениями о себе? Неужели и здесь всё было сплошным наваждением? Выходит, права была Мадлен в поезде…

Бывали минуты, когда с глаз спадала пелена, когда соприкосновение с привычной жизненной стихией – дом, дочь, Петербург… – заставляло спрашивать себя, реальным ли было только что пережитое отчаяние? В присутствии дочери тяжесть и хандра притуплялись. Но и мир становился сложнее, многослойнее…

Новое молескиновое платье черносливового оттенка с низким квадратным вырезом, хотя и выглядело несколько траурно, настолько Нине шло, что Аделаида старалась не задерживать на ней взгляд, чтобы лишний раз ее не смущать.

В присутствии подруги Нина чувствовала себя состоятельной вдовой, – в чем и не преминула ей признаться. Обе от души посмеялись. Дружными усилиями они раскромсали на столе увесистую дыню, но она оказалась несъедобной, твердой как дерево, без вкуса и запаха. Адель выложила на тарелки копченую ветчину, хлеб, персики, груши и виноград. Нина неумело откупорила принесенную бутылку «Пуйи», и они сели ужинать.

– Дочери так и не дозвонилась? – поинтересовалась Адель.

– Преподавательница увезла всех на дачу.

– Купи ей сотовый телефон.

– Уже купила…

– Как она выглядит, твоя дочь? В маму пошла, наверное. Мальчики проходу не дают?..

Нина ответила не сразу:

– Мне трудно судить… Я другими глазами на нее смотрю.

– А на меня… Какими глазами ты смотришь на меня? – спросила Адель.

– Тоже другими, – ответила Нина и порозовела. – Ты же знаешь.

– Тогда почему… – Адель осеклась.

– Почему чтó?

– Почему ты никогда не говоришь об этом?

– О том, что ты… что на тебя все оглядываются?.. Как об этом говорить? Ты сама всё понимаешь. Все это знают.

– Ты не должна так волноваться, – заверила Адель. – Я, правда, всё понимаю.

– Что ты понимаешь? – переспросила Нина.

– Что две женщины в нашем возрасте… не могут ходить по улице за ручку… как школьницы.

Нина молча потупилась.

– Только я не такая, как ты думаешь… Я нормальная, – продолжала Адель в том же духе.

– Я тоже… У меня муж. Это первый раз со мной. Я никогда, никогда не испытывала ни к кому ничего подобного, – пролепетала Нина, густо покраснев, будто ее уличили в обратном.

– Это правда? – В глазах Аделаиды появилось знакомое недоверчивое выражение.

Нина кивнула.

– Я всё хочу тебя спросить… Ты всё знаешь… теперь. Скажи, может, я просто дура законченная? – через силу выговорила Нина. – Может, я просто…

Адель взяла ее руку, крепко, до боли сжала пальцы и умоляюще посмотрела ей в глаза.

– Я не знаю, честное слово… Но мне кажется… – Адель уронила взгляд. – У меня когда-то давно было что-то похожее. С подругой… Мы спали вместе. Как сестры. Без ничего. Это было так похоже… В этом ничего нет такого… – добавила она. – Я так думаю. Искренне. Тебе нечего стыдиться. Я тебя понимаю. И люблю… Как могу, не сердись, пожалуйста.

Нина несколько секунд сидела неподвижно. Но по щеке ее скатилась слеза, губы задрожали.

– Я не знаю, что это… Извини меня, если я что-то не то говорю… – умоляюще пролепетала Нина, обеими руками удерживая пальцы подруги. – Я никогда, никогда не испытывала ничего подобного, клянусь. Но я ничего от тебя не хочу.

Адель скинула с плеч бретельки платья, притянула руку Нины к своей обнаженной груди и в этом положении держала ее несколько секунд.

Нина словно оцепенела.

Адель бережно вернула повлажневшую ладонь Нины на стол, встала и скинула на пол платье, представ перед ней в одном белье. Подойдя к Нине вплотную, она взяла ее за руку и приказала:

– Встань!

– Прошу тебя, не нужно, – остановила ее Нина. – Я не могу. Ты неправильно всё понимаешь.

– Тебе нечего стыдиться.

Нина подчинилась. Адель подалась вперед и едва ощутимым прикосновением поцеловала ее в губы, а затем привлекла Нину к себе, уткнулась лицом в ее плечо, утопила руки в ее локонах.

Около минуты они стояли обнявшись, вздрагивая от всхлипываний. После чего, увлекая Нину в комнату, Аделаида прошла к дивану, легла, быстрым стыдливым движением прикрыла себя пледом и, протянув Нине руку, прошептала:

– Дай я сниму с тебя этот жуткий наряд вдовы…

Утром 31 декабря Николая поджидала в офисе очередная новость: уже трижды ему звонил Четвертинов. И обещал перезвонить. А вскоре, не успел Николай попросить принести ему кофе, секретарь переключил внутреннюю линию на его аппарат. Разговор состоялся уже в присутствии Филиппова.

Не здороваясь, Четвертинов объявил, что приехал в Москву и хочет немедленно встретиться, чтобы поговорить о Маше.

Переборов волнение, тисками сдавившее грудь, и по молчаливой команде Филиппова, который слушал разговор через вторую трубку, Николай дал согласие. Четвертинов предлагал встретиться в кафе на Сретенке, в четыре часа дня…

Телохранитель Андрей вместе с новым напарником, которого Филиппов нанял сразу после возвращения из Петербурга, заняли столик у входа. Сам Филиппов остался дежурить в машине.

Четвертинов появился с опозданием. Едва завидев его, Николай поднялся из-за углового столика.