Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том I"

И всё-таки, не продешевила ли она? Оказаться с ребенком на руках… Варвара нисколько не сомневалась, что если швейцарцы – люди состоятельные, то им не составит большого труда найти управу на тех, кто Маше угрожал. Они вполне могли повлиять и на Павла. Разве не могли Альтенбургеры оказать ему помощь – хотя бы ради благополучия Маши? Почему они вообще не заставили его отступиться, оставить ее в покое? Впрочем и тут, справедливости ради, следовало признать, что Маша и Павел – пара, столько времени прожили под одной крышей. Решение они тоже принимали вместе. Уже по этой причине Четвертинов мог рассчитывать на материальную поддержку…

С тех пор как Маша ждала ребенка, ей с удивительной легкостью удавалось придерживаться в своих суждениях золотой средины. В плохое как-то не верилось. Да и приятно иногда не перечить, а тем более подруге, которая явно преувеличивала, рассуждая о ее бедственном положении. В этих преувеличениях было даже что-то обнадеживающее. Варя настаивала на том, чтобы Маша позвонила Альтенбургерам и рассказала о звонке с угрозами. Своим упорством и непримиримостью к врагам Варя разводила в душе Маши тот сладковатый, хотя и отдающий горечью, настой эгоизма, потребность в котором, едва не физиологическую, Маша ощущала как нечто совершенно ей необходимое, ощущала это всегда, но особенно остро сегодня, вопреки своей врожденной брезгливости. Этого средства, эгоизма, никогда не хватало надолго, но оно обладало анестезирующим действием, оно давало иллюзию защиты от внешнего мира, в чем она, Маша, как никогда, нуждалась именно сейчас, а потому она пыталась удержать в себе это ощущение – пусть иллюзорной, но защищенности – как можно дольше. Она боялась дать выдохнуться своей энергии, как это случалось с ней почти всегда. Маша – в кои-то веки! – пыталась демонстрировать характер, потому что именно в твердости, эгоизме, в его закосневшей природе и было теперь ее спасение. Какое ни есть, но всё-таки…

Звонок Маши на Риверсайд-Драйв из Москвы снова застал Мариуса врасплох. Швейцарец волновался. Он говорил короткими предложениями, то и дело повторяясь. По-видимому, взвешивал каждое слово. За истекшую неделю Мариус успел, похоже, осознать, что Маша приняла какое-то серьезное решение, и реагировал на всё спокойно. Он испытывал облегчение, казалось, уже оттого, что она не ставит под вопрос главное – их договоренность.

Достаточно было провести в родной стихии несколько дней, и английский язык стал не очень послушным. Простыми незамысловатыми фразами Маша объясняла Альтенбургеру, что вернуться назад не может. Из-за Павла, с которым порвала все отношения. Из-за того, что Четвертинов впутался в грязную историю. Павел не посвящал ее в свои дела, явно темные, но угрозы стали поступать со всех сторон. И в какой-то момент у нее просто не осталось выбора. Пришлось собрать чемодан и уехать. Что же касалось обязательств, которые она взяла на себя, то она готова их выполнять. Но – на других условиях.

Без посредничества Четвертинова – это первое. Раскрыв все карты и объяснившись насчет отношений, которые связывали его с Альтенбургерами, чтобы она впредь смогла оградить себя от него полностью, – это второе. И главное, что касалось ее самой: она не хотела уезжать из Москвы, не хотела никаких кругосветных путешествий с опасными приключениями. Это третье условие было первостепенным.

Мариус, слушая ее, то соглашался, то напряженно отмалчивался.

– Я больше не хочу иметь дéла с Павлом, ты понимаешь? Я больше не хочу его знать. Вообще! Я же не просто уехала, Мариус… Я вынуждена была бежать. Из-за него. И от него. Я не хочу возвращаться! – твердила Маша.

– Я не понимаю… О каких угрозах ты говоришь, помилуй, Маша?! Почему ты ничего не говорила нам раньше? Мы бы помогли тебе! – сокрушенно восклицал Альтенбургер. – Пожалуйста, ничего не предпринимай, постарайся успокоиться. Я всё выясню и позвоню тебе…

– Пожалуйста, ничего не надо выяснять! Это моя личная жизнь, Мариус. Я приняла решение, и оно окончательное, ты понимаешь? Я даже не хочу, чтобы он знал, где я сейчас. Прошу тебя, если он будет меня искать, скажи ему, что вы ничего обо мне не знаете! И пожалуйста, не давай ему мой телефон.

– Маша, да ведь у меня и нет твоего телефона, – виноватым тоном напомнил Альтенбургер. – Я ведь тоже не знаю, куда тебе звонить.

Поколебавшись, Маша продиктовала номер Варвары.

– И дальше что? Что мы теперь будем делать, а, Мария? – потерянно допытывался Мариус Альтенбургер.

Маши не могла ответить ни на один из его вопросов.

– Не знаю… Не знаю, что делать.

– Я постараюсь приехать. Тогда и обсудим всё по-человечески.

– Сюда? В Москву?!

Швейцарец прилетел через двое суток. О приезде сообщил уже из гостиницы на Тверской. Маша назначила ему встречу у Центрального телеграфа; более нейтрального и приметного места для рандеву она не смогла придумать…

От волнения им с трудом удавалось смотреть друг другу в глаза. Мариус выглядел спокойным. Видимо, свыкся с мыслью, что отъезд Маши не был обыкновенным срывом, о котором потом жалеют, и что живет она теперь за тысячи километров. В его глазах она не увидела и тени упрека, лишь горечь перебродившего сожаления. В потрепанном анораке, в обшарпанных кроссовках, которые Мариус надевал, отправляясь в парк проделывать свои вечерние моционы, он был похож на старика, измотанного жизнью. Такие не ждут поблажек от небес и умеют довольствоваться тем, что есть.

Он делился домашними новостями. В Нью-Йорк пришла весна. Воздух в парках напоен ароматами цветения. Маленькая Ева вывихнула мизинчик правой руки, балуясь с дисководом маминого ноутбука. Сама Лайза просто извелась от переживаний. Вся эта нервотрепка заставила ее пересмотреть свои взгляды на многое. Нью-Йорк Лайзе вдруг опостылел. Она была не прочь последовать Машиному примеру: порвать со всем и махнуть куда-нибудь на край света. Иронизируя над самим собой, Мариус объяснял, что если бы не извечная волокита с визами, а для поездки в Москву визы всё еще приходилось оформлять, Лайза прилетела бы вместе с ним и не исключено, что из чувства солидарности – с ней же, с Машей – потребовала бы у московских властей выдать ей местную грин-карту. Существует же и здесь наверное «программа» по выдаче грин-карт для тех заезжих сумасбродов, которые помешались на России и не хотят возвращаться восвояси. После пережитой «встряски» – Мариус называл вещи своими именами – ему тоже захотелось перемен. Возвращение в Швейцарию, не в Цюрих, а в Женеву, где у них с Лайзой оставалась квартира, было делом решенным. Оставалось лишь определиться со сроками.

Насчет цели своего приезда и контракта, насчет Четвертинова и новых условий, о чем Маша протараторила на днях в трубку, Мариус говорить пока не решался… Они шли по Тверской. Он вдруг остановился посреди тротуара.

– Мария!.. – Мариус с тревогой заглянул ей в глаза. – Нам не надо бежать друг от друга. Я это понял. Я хочу, чтобы между нами было полное понимание. Насчет Павла… Я давно понял, что парень он испорченный. Отношения с ним я поддерживал… Во-первых, он твой друг. А во-вторых… – Мариус явно решил сказать всё и сразу, но что-то всё еще сдерживало его. – Мы просто боялись, что он наделает нам проблем… Мое отношение к нему – это симуляция симпатии… Ты понимаешь меня? Согласись, без этого нам было не обойтись. Всё остальное… Боже мой, как хочется есть! Могу я пригласить тебя пообедать?..

Они зашли в первый попавшийся ресторан, им оказался ресторан русской кухни. Заняв столик, Мариус заказал обед. Когда принесли блюда, еды на столе оказалось вдвое больше чем нужно. Здесь, за столиком, они и проговорили до самого вечера.

После вымученных признаний, уговоров и вразумлений Альтенбургер понял, что недооценил ситуацию. Ни малейших шансов увезти Машу назад у него не было. И теперь, осознав это, Мариус не мог скрыть своей растерянности. Он принялся сбивчиво объяснять, что затея с усыновлением еще не родившегося ребенка оборачивалась для них с Лайзой крахом всех их жизненных устоев, вплоть до их собственных представлений о самих себе. Он предчувствовал, что проблемы рано или поздно возникнут – слишком уж гладко всё начиналось. Но Нью-Йорк – это ладно, это еще куда ни шло. А теперь еще и Москва… Здесь он чувствовал себя как без рук. Случись что-нибудь непредвиденное, он ничем не смог бы ей помочь – правде лучше смотреть в глаза. Альтенбургер заговорил о новых Машиных условиях. Он безоговорочно принимал все ее требования. Четвертинов, разумеется, больше не мог быть посредником. Мариус «на ура» принимал идею полного взаимного доверия, на котором должны были строиться дальнейшие отношения. Сейчас его интересовало, где она живет и как обстоят в России дела с медицинским обслуживанием будущих мам.

По глазам Маши поняв, что мучает ее нелепыми вопросами, что ей и здесь приходится начинать всё с нуля, Альтенбургер пообещал узнать, нет ли возможности помочь ей с арендой жилья. Он был уверен, что в своем посольстве сможет рассчитывать на поддержку и помощь: слишком важной птицей слыл в Швейцарии его отец. Пока же он просил Машу подыскать себе приличную квартиру самостоятельно. Мариус намеревался оплачивать жилье на прежних условиях. Он хотел уехать домой со спокойной душой… И только позднее, когда они вышли на обезлюдевшую Тверскую, Альтенбургер смог добиться от нее главного. Глядя в тревожные ласковые глаза швейцарца, Маша согласилась на всё. Она изъявила готовность ехать рожать в Нью-Йорк и даже появиться там заблаговременно, чтобы хоть в последние сроки побыть под наблюдением у Франчески Оп де Кул…

Буквально на следующий день, не успел рейс Альтенбургера приземлиться в Америке, как на Трубной раздался звонок Четвертинова – оттуда же, из Нью-Йорка. Варвара, растерявшись, сунула Маше трубку.

С будничной неторопливостью Четвертинов стал расписывать, каким потрясением для него стало ее бегство, какой «моральный удар» он получил. Его, главного вдохновителя, спихнули за борт, как только поняли, что он стал не нужен…

Первое, о чем подумала Маша: Альтенбургер не был с ней откровенен до конца. Возможно, он соглашался на все ее условия лишь для отвода глаз, просто потому, что ему некуда деваться. А в действительности всё обстояло иначе… Что, если швейцарец продолжал поддерживать с Павлом отношения, дабы тот, как и раньше, мог подстраховывать интересы пары? С другой стороны, всю эту «симуляцию» взаимопонимания вполне мог смоделировать и сам Четвертинов, чтобы продолжать вить из всех веревки и чтобы ввести ее в заблуждение теперь.

Судя по голосу, Павел опять был в невменяемом состоянии. Он умолял Машу вернуться, обещал добиться от Мариуса не только оформления многократных виз, чтобы она могла ездить домой, когда ей вздумается, но и грин-карты в США. Он рвался вступить с парой в новые переговоры с требованием пересмотреть контракт, согласиться на более «человеческие» условия. По его сведениям, обеспеченные американские семьи выкладывали за surrogate parenting куда более солидные суммы, чем предложили швейцарцы. Павел уверял, что и сам готов сесть в самолет и прилететь в Москву и обсудить всё с глазу на глаз. Если бы не угроза со стороны военкомата, он не раздумывал бы ни секунды. Родители Павла, жившие в Иваново, сообщали ему о повестках, которые вроде бы приходили на его имя по месту постоянной прописки в России. Ведь он уклонялся от призыва. А по нынешнем временам пойти под ружье означало не просто месить бетон и таскать кирпичи на генеральских дачах. Служить отчизне пришлось бы верой и правдой, поливая «неприятеля» из автомата где-нибудь в горных ущельях Кавказа.

Маша набралась мужества и высказала Павлу все, что о нем думает, после чего положила трубку…

Четырнадцатого июня Мариус позвонил Маше, чтобы договориться о встрече. Они прилетели вместе с Лайзой из Цюриха, где оставили Еву на попечение родителей Мариуса. Остановились в «Мариотте» на Тверской. Мариус предлагал поужинать вместе, но ехать в центр из Сокольников, где она теперь снимала квартиру, на ночь глядя Маше не хотелось. Кроме того, ее немного пугала встреча с Лайзой и предстоящее объяснение с ней. Мариус вынужден был смириться с ее отказом, встречу перенес на следующий день, назначив ее в полдень в холле гостиницы…

Маша заметила швейцарца сразу, как только вошла. Радостно улыбаясь, он плыл ей навстречу через просторный гостиничный холл. Мариус был один. Он сообщил: Лайза вот-вот должна подойти. В ожидании встречи она так сильно волновалась, что решила немного пройтись по Тверской, чтобы прийти в себя, успокоиться.

Мариус нисколько не преувеличивал. Едва Лайза увидела Машу, карие глаза ее наполнились нежностью. Влюбленно оглядев Машин живот, она осторожно обняла его, словно бесценный хрупкий сосуд.

– Кэк тфои дэла, Маша? – вдруг произнесла она по-русски.

Пряча улыбку, Мариус пояснил, что Лайза начала брать уроки русского языка и даже как будто бы делает большие успехи.

Пообедать решили здесь же, в ресторане отеля. Их проводили за стол. Заказ решено было сделать чуть позже, и официант удалился, унося пухлые папки с меню. Мариус осторожно накрыл ладонью Машину руку и устало произнес:

– Мы всё знаем. Он тебе и здесь покоя не дает… Бедная Мария!

Маша кивнула. Ей хотелось сразу выплеснуть всю накопившуюся в душе горечь, но что-то остановило, заставило смолчать.

– Многогранная личность наш Павел, ничего не скажешь… – вздохнул швейцарец.

– Русские все многогранные, – проронила Маша, невесело усмехнувшись.

– Нам пришлось выяснять с ним отношения… с Павлом… – поймав на себе ее настороженный взгляд, признался Мариус. – Это было нелегко, поверь. Ведь он теперь фактически живет у нас. Квартирант! Долгие объяснения не привели ни к чему. С ним ведь порой и не знаешь, с чего начинать, с какой ноги танцевать.

В словах Альтенбургера Маше вдруг почудился скрытый смысл. В душе, в который уж раз за сегодняшнее утро, поднялась волна паники.

– Мне даже пришлось вытаскивать его из лап полиции. Да-да.

– Павла?!

– В прошлый раз я не стал про это рассказывать. Расстраивать не хотел… Но я давал ему деньги, – Мариус отвел глаза. – Чтобы не чувствовать себя должником… И деньги были не маленькие.

– Паше?! Но за что?

– За то, что он помогал нам с Лайзой, – помешкав, ответил швейцарец. – С самого начала… В конце концов, он нам помог, надо быть объективным.

– Он что, брал с вас деньги за… посредничество? – изумилась Маша. – Надо же, вот мерзавец!

– Забудем. Дело прошлое. М-да…

– И чего я уж совершенно не понимаю… так это зачем вы дали ему мой московский телефон?

Мариус сокрушенно покачал головой:

– Это я виноват, Маша. Глупость конечно… Уступил его напору… Павел так мастерски разыграл отчаяние, когда ты пропала, и так беспокоился о тебе, после того как я вернулся из Москвы. Говорил, что после разговора с ним ты придешь в себя. Так что… прости меня. Получилось хуже некуда…

– Но не хочется говорить всё время о нем, – мягко сказала Лайза.

– Да-да, – спохватился Мариус. – Знаешь, Мария, мы столько потратили сил, столько времени угробили, средств… Извини, что я говорю прямо, без обиняков. Это без всякой задней мысли, поверь… Мы еще вернемся к разговору о Павле и ваших с ним отношениях…

Маша выжидающе смотрела на Альтенбургеров.

– Мы с Лайзой всё понимаем. Наши беды… беды стерильной пары, у которой есть всё – деньги, свобода, возможность жить, где хочется и как хочется… При сопоставлении с твоими проблемами всё это, конечно – ничто… Мы понимаем, что жизнь у тебя нелегкая. И мы хотим тебе помочь – хотим всей душой! Давай подумаем вместе… Мы в большом – да что я говорю! – в неоплатном долгу перед тобой. У меня никогда в жизни не было долгов ни перед кем, Мария. Тем более странным кажется задолжать человеку, который готов пожертвовать для нас стольким. Мы хотим отблагодарить тебя по-настоящему… – Мариус умолк и, вопросительно глянув на жену, будто хотел заручиться ее согласием, продолжил: – Скажи откровенно, что мы с Лайзой можем сделать, чтобы твоя жизнь стала лучше? Ну, что-то настоящее, понимаешь?

Маша молчала. Вид у нее был затравленный.

– Наверное, среди твоих потребностей есть что-то главное, основное… да? Деньги… это ладно, я понимаю. Но сколько? Возможности у меня, конечно, не такие большие, как мне хотелось бы. Но у нас есть желание тебе помочь не просто деньгами. Мы хотим предложить тебе нечто большее, чем обещали… Давай решать вместе. Что тебе нужно, чтобы твоя жизнь изменилась в хорошую сторону раз и навсегда? – повторил Мариус свой вопрос.

– Квартира, – не думая, сказала Маша. – В Петербурге…

Она смутилась, прикусила губу и снова замолчала.

Мариус изучал ее понимающим взглядом, как будто именно на такой ответ и рассчитывал.

– Во что это может обойтись? – мягко осведомился он.

– Не знаю… Могу узнать.

– А еще что?

– Больше мне ничего не нужно, – быстро ответила Маша.

– Хорошо, я всё понял. Мы вернемся и к этой теме. А теперь… – Альтенбургер подал знак официанту. – Жутко хочется есть. Ты нам посоветуешь, что выбрать?..

И опять всем восторгаясь, опять удивляясь тому, что в московском ресторане могли удовлетворить любую прихоть гостей, а в карте вин обнаружилось «Петит Арвин», нечасто встречающееся и в Европе швейцарское белое вино из кантона Валé, на протяжении всего обеда Мариус ухаживал за Машей, виновато ковырявшей в тарелке филе судака в щавелевом соусе, утопая с ней на пару в какой-то совсем уже невероятной нирване блаженства и отрешенности.

Когда они втроем топтались на углу Тверской прощаясь, Лайза вынула из сумочки мобильный телефон и протянула его Маше:

– Так у нас будет возможность поддерживать связь в любой момент. Сим-карта ваша, русская, наши номера уже забиты в «память». Пожалуйста, звони как можно чаще…

И в те же дни встал вопрос: зачем Маше нужно ехать в Нью-Йорк, если они всё равно решили перебираться в Швейцарию? Почему не поехать рожать в Женеву?

Мариус и Лайза стали ежедневно говорить об этом по телефону, терпеливо убеждая Машу, что так будет лучше для всех. Улететь в Цюрих они могли уже сейчас – вместе. Швейцарскую визу для нее в посольстве Мариусу пообещали оформить на месте, достаточно было прийти на прием к консулу с паспортом…

Но Маша всё тянула с принятием окончательного решения. Она не могла поверить до конца в реальность происходящего. Когда же до нее однажды дошло, что пара всерьез рассчитывает уже в конце недели улететь в Швейцарию вместе с ней и что, предлагая помощь в покупке квартиры, Мариус не бросает слов на ветер – половину он собирался выплатить сразу, другую – позднее, она в очередной раз призадумалась. Странно: чем большее упорство проявляли Альтенбургеры, тем более глубокую внутреннюю неуверенность она испытывала, тем сильнее артачилась и не могла этого скрыть.

Мариус терял почву под ногами, начинал паниковать, настаивал и уговаривал, в самых розовых красках живописал Маше ее перспективы. В сотый раз Мариус уверял, что с главврачом родильной клиники, расположенной в окрестностях Женевы, – большим другом семьи, который уже не одному маленькому Альтенбургеру помог появиться на свет, – всё согласовано в мельчайших деталях. Ее ждали идеальные условия, забота, простые житейские радости, о существовании которых она, похоже, совершенно забыла…

В четверг в Сокольниках снова раздался звонок Четвертинова. Теперь он звонил из Москвы. Хотел срочно увидеться. Им якобы нужно было поговорить о чем-то «ужасно» важном, ради этого он будто бы и прилетел…

От одного вида Павла – заросшего, осунувшегося, с темными кругами под глазами, за час опустошившего пачку синего «Ротманса» – Маше стало страшно и за себя, и за него. Вместе с тем она неожиданно как-то вдруг успокоилась. Исподтишка скручивала жалость, а заодно давала знать о себе и горечь от того, что произошло с ними обоими за последние месяцы, от того, что она не знала, как ей теперь помочь человеку, с которым еще вчера она делила всё.

– А с военкоматом что? Уже не бегают за тобой? – спросила она.

– А черт его знает… – Четвертинов сидел на стуле ссутулившись, не поднимая глаз.

– А если поймают?

– Да кто меня будет ловить? Я ж туда и обратно…

– Как дела там?

– В Нью-Йорке? Да так же всё… Соскучилась? – Лицо Павла исказила невеселая ухмылка.

– А твои… неприятности? Тебе не угрожают больше? – поинтересовалась Маша.

Четвертинов выпустил из ноздрей две сизые струйки дыма и презрительно хмыкнул:

– Уладилось.

– Где ты теперь живешь? – спросила она.

– Еремин опять на заработки подался. Эх, Маша… – Павел вздохнул.

– Паш, если ты приехал отношения выяснять…

– Да нет, чего уж тут теперь выяснять… Просто увидеться хотел.

– А как же ужасно важное дело?

– Я так волновался за тебя, ты не представляешь! – Четвертинов с озабоченным видом покачал головой.

Маша и верила и не верила.

– Если хочешь жить одна, это твое право! – не снижая эмоционального накала, развил свою мысль Павел. – Очень даже могу тебя понять… Ну, психанула. Так ведь не конец света же. Давай забудем! – Четвертинов ненадолго впал в задумчивость, после чего, заглянув Маше в глаза, добавил: – Эта парочка… доконали они тебя, да?… Чемпион с мымрой!

– Это ты меня доконал, – помолчав, ответила она. – Своим похабством, пьянством и травкой.

Четвертинов, ухмыляясь, уставился в угол, пару секунд выждал и уже совершенно другим тоном произнес:

– Маш, ведь я тебе всегда помогал, да? Ведь даже в этом деле… Что бы ты делала без меня? Картиночки свои пристроить опять бы пыталась? Долларов по сто? Ведь с Альтенбургерами кто всё организовал?.. Я! Ну, если вспомнить? А теперь что, я должен за все свои заслуги сидеть и лапу сосать?

– Ты, Паша, о какой лапе говоришь? Ты бессовестно наживался на мне, причем за моей спиной! Если ты снова пришел затем, чтоб требовать денег, хочу напомнить тебе, что я не вещь, которой можно торговать… И у тебя нет никаких прав на меня, уже хотя бы потому, что я никогда тебе не принадлежала. Никогда!

– Еще не встречал человека, у которого из-за денег крыша бы не поехала. Обычная история, – печально упрекнул ее Четвертинов. – Вопрос в размере… в размере суммы.

– Ты меня и тут обдурить умудрился, мой преданный друг! Мариус и Лиза, когда они приехали… я такое от них услышала!

– В Москву, что ли?! Когда это они успели? – удивился Четвертинов, от неожиданности даже не чувствуя себя сколько-нибудь оскобленным.

– Ты же вымогательством занимался! Самым натуральным вульгарным вымогательством! Дурил людям головы своим «посредничеством»… Паша, у тебя совести нет. Ты…

– Что они в Москве делают? – недоуменно переспросил Четвертинов, будто не веря в услышанное.

Ее опять пробрал страх, но какой-то новый, доселе незнакомый, утробный. Маша понимала, что разумнее всего свернуть разговор прямо сейчас, встать и уйти, но что-то продолжало ее удерживать.

– Знаешь, чтобы ты никого ни в чем не упрекал… и никого не проклинал… я согласна, – вдруг сказала она. – Согласна отдать тебе то, что там осталось. В банке лежат двадцать тысяч, о которых ты так мечтал… Ты ведь мечтал об этом?.. Но с одним условием. Ты дашь мне слово, что никогда… никогда больше, слышишь, Паша?.. не вспомнишь обо мне. Я больше не хочу никаких отношений с тобой… Это моя жизнь, и я больше не хочу, чтобы ты совал в нее нос! Я не хочу, чтобы ты преследовал меня. Ты должен забыть о моем существовании. Если согласен…

Четвертинов сокрушенно смотрел на свои ботинки и молчал.

– Я выясню… Узнаю, как всё это провернуть… чтобы ты смог получить мои деньги, – добавила она. – И позвоню тебе.

– Дура ты, Маша, что я еще могу сказать… Разве в деньгах дело?

– Позвони завтра. Я всё выясню… И не забудь о моем условии. Иначе ничего не получишь!

– Так чемпион и мымра в Москве? Да или нет? – всё еще не унимался Четвертинов. – Что они здесь потеряли?!

Пропустив его вопросы мимо ушей, Маша встала.

– Позвони завтра… Надеюсь, что, когда всё это закончится, мы больше не увидимся. Прощай!

Поселившись у матери Нины на Гороховой улице, Иван жил в Петербурге уже почти две недели. Ольга Павловна выделила ему бывшую комнату дочери с окнами во двор. В послеобеденные часы с улицы доносились скрип качелей и звонкий детских смех, будившие в душе Ивана тихие, радостные воспоминания детства.

Последствий перенесенного в Москве сотрясения мозга он не чувствовал. Опухоль спáла. Врач, наблюдавший Ивана в Петербурге, уверял, что о случившемся можно забыть.

Дни пролетали незаметно. Около шести или чуть позднее Иван заходил в интернат за племянницей. Они вместе гуляли по Невскому, по галереям Гостиного двора и Пассажу. Феврония надолго застревала у каждой витрины, ее с трудом удавалось оттащить. Потом сидели в кафе или в недорогих ресторанах. В каком месте ужинать, выбирала племянница. Иван позволял девочке заказывать из меню всё, что та хотела; в результате ужин нередко превращался в настоящий обед, благо деньги на эти гастрономические излишества – триста долларов еженедельно – присылал Николай. После ресторана Иван отводил Февронию обратно в интернат и возвращался на Гороховую, где проводил остаток вечера один или в обществе Ольги Павловны. После десяти он уходил в свою комнату и полночи читал, доставая книги одну за другой с застекленных полок над кроватью. Книги были старенькие, всё больше классика. Но странным образом Иван вновь открывал для себя это немного забытое удовольствие чтения. Что удивительно, читать удавалось всё подряд, буквально всё, что попадалось под руку. И это не отвращало. Чтение как раз и требовало отсутствия выбора и еще какой-то внутренней пустоты. При соблюдении этих условий любой текст как-то особенно легко вливался в душу. Больше того, Иван вдруг констатировал, что в хороших книгах есть что-то противоречащее действительности, далекое от повседневных нужд, от хлеба насущного… В этом и была ценность книг? До сих пор он придерживался диаметрально противоположного мнения.

Николай звонил на Гороховую по нескольку раз в день: справлялся о здоровье Ивана, Ольги Павловны, о делах Февронии, изводил себя беспокойством за дочь, настаивал, чтобы няня или Иван провожали девочку на занятия из интерната и обратно, и постоянно выходил из себя, когда заставал брата дома в то время, как Феврония, по его расчетам, должна была перемещаться по городу. Бесполезно было объяснять, что с детьми неотлучно находится воспитательница, что препровождает их из интерната в академию, а вечером гуськом ведет воспитанниц с улицы Зодчего Росси обратно в интернат, что без ее отмашки они и шага в сторону не сделают, – Николая это не убеждало. Он требовал, чтобы няня (кстати, ее, как и всех предыдущих нянь, Ольга Павловна быстренько рассчитала после отъезда зятя, о чем Николай не знал) или Иван составляли воспитательнице компанию, лично убеждаясь, что Феврония находится там, где надо, а не таскается с подружками по улицам без присмотра взрослых… Как было объяснить ему всю нелепость и ненужность шагания рядом с воспитательницей дважды в день? Разве способен был услышать доводы рассудка изнемогающий от тревог отец, бредящий у себя в Москве похищениями средь бела дня?

Стараясь успокоить брата, Иван как на работу ходил к концу занятий на улицу Зодчего Росси, чтобы забрать племянницу «под заявление» и провести с ней пару часов, а заодно накормить ужином – будь то дома на Гороховой, в кафе или ресторане, – раз уж в школьной столовой девочка питаться отказывалась.

Насчет сестры по-прежнему не было никакой ясности. На все расспросы Ивана Николай отвечал, что Филиппов из службы безопасности ничем, кроме поисков Маши, больше не занимается. Заверения его звучали не слишком обнадеживающе. Николай не вдавался в подробности, но, видимо, и в самом деле нечего было рассказать… На Солянке всё шло по-старому. Грабе лежал с сильной простудой. Нина, что ни день, порывалась ехать в Петербург, но, судя по темпам сборов, могла прособираться до Нового года.

Иван с первого дня жизни в Петербурге просил брата помочь ему с работой – не хотел быть в роли нахлебника. И в конце месяца Николай сообщил, что ему наконец удалось переговорить с кем надо по поводу трудоустройства. Давний друг отца, о котором как-то вспоминали в Москве, тоже из бывших военных, но в отличие от отца дослужившийся до генеральских погон, Дмитрий Федорович Глебов пообещал будто бы пристроить Ивана на денежную работу. Будучи на пенсии, он продолжал работать, не растеряв ни влияния, ни старых связей. Николай просил брата зайти к Глебову как можно быстрее. Генерал ждал Ивана у себя в офисе на канале Грибоедова. Достаточно было предупредить звонком секретаря…

Высокий и подтянутый, с коротким ежиком седых волос, Глебов удивлял неподдельным простодушием и ровно ничем не выдавал в себе человека военного, тем более дослужившегося до звания генерал-майора. Немного раздосадованный тем, что Иван его не помнит, генерал усадил гостя в офисное кресло в своем крохотном кабинете с единственным окном, выходившим на Банковский мост, и неторопливо разглядывал его.

– А я вот помню, как ты… Я могу на «ты»?.. Ты всё гонял на трехколесном велосипеде, когда я в гости к вам приходил… тоже не помнишь? – не мог поверить генерал. – А жили вы тогда… Эх, да что теперь вспоминать?.. Ты вот, если наезжал на кого-нибудь, не хотел прощения просить. Мама, она так тебя уговаривала! Упрямый был уже тогда… Столько лет прошло, а кажется, что вчера было… – Дмитрий Федорович задумался, глядя в окно, морщины у глаз обозначились резче.

Слово «мама», произнесенное чужим человеком, резануло слух. Иван вопросительно молчал.

– Ну а потом, когда ты от армии «косил»… Неужто и это забыл? Были времена, сейчас о них и вспоминать странно. Я, кстати, пытался тогда тебе помочь, даже в военкомат ездил. Но не вышло у меня ничего – отец твой был против. Принципиальный же был до мозга костей…

– Против чего? – помешкав, уточнил Иван.

– Не хотел, чтобы я вмешивался. Пусть, говорит, служит, как все… Ну, вспомнил?

– Это вы?! Вы были… полковником, по-моему. – На лице Ивана написано было искреннее удивление.

– Ну наконец-то! Да… все мы кем-то были… Это я уже потом звание получил. Ты вот отца всё «солдафоном» обзывал. При всех, помню, – сокрушенно вздохнул Глебов. – Как же он обижался, бедняга!

Генерала Глебова Иван действительно не помнил в лицо. И тем более неожиданным казалось, что бывшие сослуживцы, друзья, сверстники – его отец и Дмитрий Федорович – могли вести сегодня столь разный образ жизни. Отец осел в родном захолустье. Рядовой пенсионер, он доживал отпущенное ему в стороне от всего. Глебов же продолжал работать, имел в своей среде вес, авторитет. Это чувствовалось даже по его манере говорить – обо всем и ни о чем, – этот тон выдавал умение пользоваться влиянием, но не прибегать к нему без необходимости.