Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том I"

В пятницу, во время перенесенной с прошедшего вторника встречи, засидевшись в кабинете Глебова допоздна, Иван пытался объяснить, почему два снимка из последней серии он возвращает необработанными:

– Есть что-то обтекаемое в таком человеке, не скользкое, а именно гладкое… Невозможно подступиться. Что с таким ни случится – всё ему как с гуся вода. Поэтому и слабое место трудно нащупать… Мне с самого начала это бросалось в глаза. Но я не мог это ясно сформулировать. В этом есть что-то… энтропическое.

Уже минут пять Дмитрий Федорович выслушивал Ивана с некоторой рассеянностью, но теперь потребовал уточнений.

– Видите ли, я выработал для себя определенную схему работы с кандидатами. Производя анализ с ее помощью, я упрощаю себе некоторые задачи, – оправдывался Иван.

– Не волнуйся, не волнуйся, я всё понимаю, – успокаивал Дмитрий Федорович.

– Согласно второму закону термодинамики, уровень беспорядка увеличивается. Беспорядка в мире, вообще… – продолжал Иван. – Принцип может показаться странным, но на самом деле он очень прост. Физики хорошо его понимают. Согласно этому принципу, мир развивается не от хаоса к порядку, как нам кажется на первый взгляд, а от порядка к хаосу. В исходной точке мир был как бы гладким и… упорядоченным, что ли. Но с того момента, как началось развитие, он разупорядочивается, стремится к хаосу. Причины никто не знает. Но не будь этого, не было бы и нас с вами…

– Пример какой-нибудь можешь привести? – спросил Глебов.

– Пример есть у того же Хокинга… Астрофизик, мы с вами как-то говорили… Нам кажется нормальным, что чашка, если уронить ее на пол, разбивается. Но мы изумились бы, если бы она из осколков снова превратилась в чашку. Понятно?

– Вполне, – кивнул Глебов.

– Это один из фундаментальных законов нашего мира. Мы настолько свыклись с ним, что даже не замечаем его действия. Но он пронизывает всю нашу жизнь. Может быть, потому анализ, когда он опирается на этот принцип, дает какие-то результаты. Шершавость образа того или иного кандидата подразумевает под собой всё-таки порядок, определенную структурность. Гладкость – ближе к пустоте. Всегда и во всех случаях образ стремится к гладкости… Образ становится гладким, когда он предельно закрыт, герметичен. Происходит это по той причине, что за горизонтом событий ничего нет. Потому что там ничего и не может быть.

Глебов внимал объяснениям с интересом, но как Лопухов заметил, опять что-то не до конца понимал.

– Во-первых, что значит «горизонт событий»? – спросил он.

– Горизонт событий – предел, черта, за которой заканчивается всё, и уже ничего не может быть, – повторил Иван сказанное ранее. – Это тоже из физики… Ввели такое понятие, кажется, при изучении черных дыр. Суть в том, что при очень сильном притяжении, которое возникает возле очень больших небесных тел, звезд например, эти гигантские тела превращаются в черные дыры. Потому что, притягивая к себе с огромной силой за счет своей массы, они поглощают в себя всё, даже свет. Поэтому их не видно. Гигантская масса – причина притяжения, поглощающего всё, понимаете?..

– И ты применил этот принцип к кандидатам?

– Ну да, в какой-то степени… Ведь человек кажется гладким, обтекаемым, когда за его горизонтом событий, если подразумевать под этим всю его жизнь, уже ничего не может произойти. Такой человек непрозрачен. Он герметичен, а значит, непредсказуем для аналитика. Когда вы пытаетесь сделать голограмму, вы его практически не видите. Зацепиться не за что. Он – как некая абстракция в вашей голове, он не конкретен… А вот шершавый тип подразумевает, что горизонта еще нет… Не знаю, как это еще объяснить. Ну, вот еще один пример: в православии, в иконологии, есть такое понятие, как порог описуемости. Никогда не слышали?.. Иконописец не имеет права изображать Бога… Бога Отца, потому что Бог попросту неописуем. Любая попытка сделать это является святотатством. И дело тут не только в какой-то церковной моралистике. Всё гораздо глубже. Так и нашем случае.

– Давай вернемся к анализу, – попросил Глебов.

– Гладкие – идеальные сотрудники, во всех отношениях, – продолжал Иван. – Лучше их просто нет. Это нередко люди с харизмой. Им можно поручить любое дело. Но тут есть одна проблема. Таких людей трудно контролировать. Некоторых вообще невозможно. Если найдется способ контролировать такого человека, то нужно всеми силами хвататься за него – он ценнейший работник.

– А если нет?

– Тогда лучше не связываться, – не раздумывая ответил Иван и, что-то взвесив про себя, спросил Глебова: – Я вот кто, по-вашему?

Дмитрий Федорович, помолчав, ответил:

– Если воспользоваться твоей терминологией, ты, Ваня, всё-таки «гладкий».

Иван поймал себя на мысли, что Глебов говорит не то, что думает, и что происходит это уже не в первый раз, – в данном случае неоткровенная реакция казалась непонятной.

– Странно, что вы думаете так… Ведь я «шершавый», причем на сто процентов, – сказал Иван, усмехнувшись.

– А я? – спросил Глебов.

– Вы тоже «шершавый», тоже описуемый, – интуитивно солгал Иван…

В субботу утром Ольга Павловна радостно сообщила Ивану, что ей только что позвонила дочь. Нина выехала из Москвы ночным поездом, позвонила уже из пригорода Петербурга, когда поезд подходил к вокзалу, а это значит, что уже минут через двадцать, если нет пробок, она будет дома.

Иван не успел умыться, как раздался звонок в дверь, и силуэт Нины действительно вырос в дверном проеме.

– А вот и я! Не ждали?

Выйдя навстречу, Иван приветливо улыбался.

– Что-то ты внезапно как-то… Дома ничего не случилось? – спросил он.

Они расцеловались.

– Ты тоже весь внезапный какой-то… – Нина облюбовала Ивана невыспавшимися глазами. – Коля тут передал тебе кое-что… Одежда зимняя, вещи всякие. – Нина указала на кожаную сумку, оставленную у входа, и крикнула в кухню: – Мам, а мам, как кофе хочется, ужас просто! Почти не спала, такая была духота в поезде!

Ольга Павловна засуетилась на пятачке возле газовой плиты, готовя завтрак, заодно занимаясь и обедом. Вскоре она ушла навестить приболевшую подругу на Васильевском острове, но пообещала оттуда сразу же вернуться домой.

Нина отправилась в душ. Через полчаса она в пушистом банном халате, всё еще со следами усталости на лице, сидела перед Иваном на кухне и пила очередную чашку кофе с молоком. На лице ее цвела странноватая улыбка.

И вдруг Иван почувствовал, как голая стопа Нины скользнула под столом по его ноге. В первое мгновение он даже не понял, что происходит. А затем неловко отдернул ногу и, смутившись, пробормотал:

– Нина, ты… что ты делаешь?

– А ты не понимаешь? Ты разве ханжа?

Иван уставил на нее прямой укоризненный взгляд.

– Всё ясно с тобой. Значит ханжа.

В голосе Нины звучало легкое разочарование, но в глазах не было ни тени стыда или сожаления.

– И за что ты меня недолюбливаешь? Ну за что? – простонала она.

– Это неправда. Назови хоть одного человека, который тебя не любит или недолюбливает.

– Не увиливай, пожалуйста… – Нина не сводила с Ивана серо-зеленых глаз.

– Ты очень красивая женщина, Нина, но… ты замужем за моим братом. И вообще…

– Что вообще?

– Ты обидишься, – предостерег Иван.

– Честное слово, не обижусь!

– Иногда мне кажется, что ты немного… в тебе есть что-то советское, – сказал он.

– Ну вот… Вот это да. Приложил, называется… Да таких слов давно нет в русском языке… Ничего советского во мне нет, Ваня, и ты это прекрасно знаешь. Просто тетенька замужняя, ты это хочешь сказать? Ну, признавайся!

Запрокинув голову, Нина громко рассмеялась.

– Пробил час истины, – пробормотал Иван с сожалением.

Через минуту успокоившись, Нина вздохнула:

– Ладно, закроем тему… Нет – так нет.

Но на дне ее помутневших глаз Иван читал нечто большее, чем обиду и разочарование.

– Он наверное наговорил тебе про меня, представляю… Что я Феврушу бросила на произвол судьбы? Что изменяю ему с каждым встречным?.. Не верь, ерунда всё… Это у него идея фикс такая… А знал бы ты, что Коля твой вытворяет со своими дружками.

Иван развернул перед собой свежую газету и сделал вид, что углубляется в чтение.

– Им ведь всё можно… Проститутки, которых они делят между собой… Да им почти столько же лет, сколько Февронии! Или ты не знал?

– Тебе самой не тошно от этих откровений?

– Мне-то давно уже тошно… От всего.

– Опять поссорились? – Иван посмотрел на Нину поверх газеты.

Нина отвела взгляд и ответила:

– Он волосы на себе рвет из-за кокаина… Ты же в курсе?

– И что?

– А он виски хлещет литрами. Опух весь. Так в чем разница?

– Нет разницы… Коля всегда был разгильдяем, он не ангел, – через силу сказал Иван.

– Знаешь, наша с ним жизнь превратилась в болото… Ты даже представить себе не можешь, что это значит… Чего ждать от такой жизни? Пока засосет окончательно? Через десять лет я на кикимору буду похожа. Посмотри на меня, я ведь уже не школьница!

– Не прибедняйся.

– Я не нравлюсь тебе…

– Нравишься, – сказал Иван, взглянув ей прямо в глаза. – Будто ты не знаешь… Я всегда, ты же знаешь, испытывал к тебе слабость. Ты правда прекрасно выглядишь, – добавил он, чувствуя, что ничего утешительного так и не произнес. – Ты тонкая, умная… Нужно пожить в Европе, чтобы понять: в русских женщинах есть что-то особое, неповторимое.

– Как я ненавижу их… как ненавижу… – не слыша его, твердила Нина. – Торгашей, с которыми он водится. Эти люди… они мать свою за грош продадут! А братец твой, ты хоть знаешь, с чего он начинал? Квартиры скупал у алкоголиков. Агентство, которое он сколотил со своей бандой, на этом и поднялось…

Иван изо всех сил старался оставаться хладнокровным.

– Я никогда не думал, что Колю окружают кристально чистые люди, – сказал он. – Но насчет него ты заблуждаешься. Странно, что ты можешь так говорить о нем. Ведь ты знаешь его, как никто. Как здесь жить, если не хочешь ходить нищим?

– Не знаю я, как здесь жить. Только что это меняет? Я их всё равно ненавижу! Знал бы ты, как я их ненавижу! Этих кровососов со стеклянными глазами, с тупыми наглыми мордами! С их раззолоченными галстуками… Эти сытые поросячьи рожи…

– Хорошо, я согласен, я понимаю тебя, – сдался Иван. – Ты права. Во всем… кроме Коли.

Иван решительным жестом взял невестку за руку.

– Не понимаешь, – отчаянно мотала она головой, но руки не отнимала. – За спиной у этих людей годы подлости. В мозгах у них уже давно всё шиворот-навыворот.

– Сам я не смог здесь жить. Но мир везде одинаковый, Нина. Везде…

– Их уже не переделаешь… Их только могила исправит, – твердила Нина. – К сестре своей он, думаешь, как относится? Всё что-то изобретает, суетится, бьет себя в грудь, а на деле… В глубине души он уверен, что ничем не может ей помочь. Уверен, что не может изменить мир. А значит, и ее жизнь. Представляю, каково ей. Представляю, как ей одной, без помощи. Но ты, Ваня, ты ведь не такой, как все они. У тебя же это на лбу написано…

В пятницу вечером, проводив Нину на московский поезд, Иван вернулся на Гороховую. Было уже почти одиннадцать, но Ольга Павловна еще не ужинала. Дожидаясь его возвращения, она сидела на кухне перед телевизором, смотрела новости.

Как был, в одежде и обуви, Иван вдруг шагнул от порога к телевизору и, не сводя глаз с экрана, попросил Ольгу Павловну прибавить громкость.

Речь шла о возвращении группы московских чиновников «из регионов», откуда-то из Зауралья, куда они ездили в составе специальной комиссии – работавшей при Госдуме то ли постоянно, то ли специально для этого созданной, – для проверки фактов злоупотребления при проведении какой-то очередной «конверсии». Товарищество экспертов, в экспедицию снаряженное не то главой правительства, не то «первым лицом», возглавлял пожилой чиновник. Иван мгновенно его узнал.

Две недели назад, еще в первом потоке заказов, ему пришлось составлять на этого человека «голограмму». Иван хорошо помнил, что занес «кандидата» в категорию «гладких», то есть фактически отказался от однозначных заключений, что не помешало ему описать «кандидата» в самых нелестных терминах, и он отлично помнил, чтó именно написал в принесенной Глебову аналитической записке.

Представитель старой гвардии, законченный приспособленец, в корпоративное чиновничье сообщество выбившийся из самых низов и пробиравшийся на верхние этажи всеми правдами и неправдами. Настырный, упорно крадущийся черным ходом по замызганным ступенькам былой партийной лестницы, никогда не подвергавшейся настоящей уборке, – такой человек оказывался приговорен к исполнению третьестепенных ролей. Но в том и его ценность. Из личных качеств Иван выделил честолюбие (это приходилось подчеркивать постоянно), умение ломать свои внутренние барьеры, отсутствие брезгливости, доходившее до элементарной нечистоплотности. Впрочем, как раз люди подобного склада этим обычно не тяготятся, была бы санкция от «авторитета». Определенные интеллектуальные способности, интуитивный склад ума, немалый, хотя и очень специфический, опыт общения с себе подобными, обретенный за годы выживания в джунглях системы, где нужны и расторопность, и умение приспосабливаться к любым обстоятельствам, плюс преклонение перед самим «авторитетом» – вот образ, характерный для категории «гладких», и он получался довольно цельным, несмотря на мелкие погрешности, обусловленные обычной герметичностью. Один «кандидат» воплощал собой целый тип. Именно таким Иван представлял себе выходца из социума, «базисом» которого было и остается особое отношение к личности – как к препятствию, как к досадной занозе. Шестигранную гайку несложно и расслабить, и открутить, и затянуть покрепче. Но во избежание неприятностей, чтобы не заклинило весь механизм, лучше всё-таки заменять такие гайки на новые вовремя, не дожидаясь износа. Отсюда и технологии. Отсюда и отношение к людям как к дешевой штамповке. Отсюда и принципиально бездарные решения. Что не могло не привести к краху системы: тот, кто однажды стал жертвой, подсознательно стремится к тому, чтобы сделать жертвой другого. Круг замыкается.

При обсуждении «голограммы» Иван заметил, что Глебова коробят эпитеты – «черный ход», «замызганный»… Но в целом их оценки личности «кандидата» не очень разнились. Они были, в частности, единодушны во мнении, что кандидатура могла быть идеальной для чисто функционального использования. Например, в сфере обслуживания какой-нибудь властной структуры, где новаторству негде развернуться. И конечно, при условии, что такой человек будет оставаться подконтрольным. Для этого «горизонт» его должен быть чистым и ясным. Однако Глебов не понимал до конца, почему Иван отнес «кандидата» к «гладкому» типу. Иван запомнил его фамилию – Долгоусов. Имя-отчество, Герман Маркович, тоже не могли не запомниться.

Вереницын Аристарх Иванович – так отрекомендовал чиновника в телевизоре диктор ведущего канала новостей. Еще больше озадачивало то, что эту фамилию – Вереницын – Иван не раз слышал в Москве, дома у брата. В самой путанице с фамилиями и именами ничего странного как будто бы не было. Глебов неоднократно предупреждал, что в процессе работы имена и фамилии использовались условные. Этот принцип был принят на вооружение с конкретной и дальновидной целью: эксперименты с кандидатурой таким образом проводились в закрытой системе, в среде, очищенной от внешних воздействий. Такой подход казался Ивану опрометчивым уже потому, что столь существенные пробелы в сведениях о человеке, тем более с заменой ФИО на условные, вели к ошибкам в анализе. Действительные имя и фамилия сообщали о человеке подчас очень многое, ведь сам их обладатель, как правило, бессознательно соответствовал генеалогическому, гносеологическому и просто этимологическому подсмыслу своих имени и фамилии. Человек, которого звали, к примеру, Андреем, с детства рос, развивался и впоследствии жил совершенно не так, как названный Ромой или Вовкой. Ивану это казалось очевидным… Дмитрий Федорович его точку зрения не оспаривал. И даже обещал посоветоваться на этот счет с другими сотрудниками. Он хотел сопоставить различные мнения.

И вот на реальном жизненном примере приходилось констатировать, что расхождение между словом и делом тут куда более существенное, чем можно было предполагать. Однозначно забракованный «кандидат» оказался именно в той роли, которая меньше всего соответствовала его личным задаткам. Заурядный гомосоветикус, выведенный еще в кадровом инкубаторе СССР, пройдя через горнило агентства Глебова, преспокойно исполнял роль должностного лица, наделенного большими полномочиями и представлявшего правительственное учреждение…

На просьбу Ивана о внеочередной встрече Дмитрий Федорович отреагировал мгновенно. Он предложил увидеться в тот же день после четырех.

Глебов выслушал Ивана с неподдельным вниманием. Реакция его была неожиданной: в сомнениях Лопухова он не видел ничего предосудительного. Заключения о профпригодности того ли иного «кандидата», которые давались специалистами агентства, имели сугубо рекомендательный характер. Окончательные решения заказчик всегда принимал сам, на свой страх и риск, интерпретируя подготовленный материал так, как ему заблагорассудится. Принцип «дублирующей системы» четко соблюдался. Сам Глебов не считал его безупречным, однако в этом и заключалась специфика их работы, – с данной точки зрения труд, конечно, неблагодарный.

Ивана так и тянуло за язык спросить, как могли заказчики позволить себе выбрасывать на ветер деньги и немалые, тратясь на дорогостоящие разработки, если им никто не мог ничего гарантировать. Но по глазам Глебова, вдруг ставшими непроницаемыми, он понял, что ответа на свой вопрос не получит. Хотя бы потому, что отвечать на его вопросы здесь никто попросту не собирался. Эта мысль впервые пришла ему в голову.

– Задача наша этим и исчерпывается. Проанализировали – и хорошо, и достаточно. Лишнего на себя не берем, – подвел черту Дмитрий Федорович. – Так что не расстраивайся за наших заказчиков. И не обижайся ни на кого…

– Дмитрий Федорович, а на меня вы случайно не заказывали голограмму? – полюбопытствовал Иван.

Глебов, посомневавшись, с явной неохотой извлек из выдвижного ящика папку, открыл ее и невозмутимо зачитал:

«Сухая спортивная комплекция. Рост выше среднего. Питается умеренно, это вообще выдает склонность к аскетизму. Физиогномический анализ позволяет предположить, что долгое время жил за границей. Наличие реальных дарований в сфере гуманитарных знаний не исключает того, что сам преувеличивает свою одаренность. Последователен, осторожен в решениях. Возможно, мнителен. Принципиален, что рано или поздно приводит к натянутости в отношениях с людьми. Повышенная требовательность к себе и другим неизбежно оборачивается конфликтами с окружением…»

– Продолжать?

– Да, пожалуйста, – попросил Иван, понимая, что недооценивал Глебова и глубоко заблуждался, думая, что переигрывает его в дискуссиях.

Бросив на Ивана понимающий взгляд, Дмитрий Федорович продолжал:

«Характер жесткого волевого склада. К главным недостаткам следует отнести честолюбие. Некоторые черты лица, особенно его нижняя часть, говорят о том, что обладает силой воли. Морально устойчив. По натуре скорее вспыльчив. Но стыдится этого как слабости. В людях ценит прямоту, ум, воспитанность. При этом с равными себе общего языка не находит – комплекс „горе от ума“. Можно смело утверждать, что людей недолюбливает. В социуме предпочитает общение с женщинами, детьми и лицами пожилого возраста. Скорее всего, бездетен. Холост. Немного закомплексован. Комплексы и удерживают его от многочисленных половых связей, несмотря на то, что сексуальные потребности, скорее всего, повышенные. Предпочтение отдает женщинам худощавым, со слабо развитой грудью. Безразличен к сладкой пище, но может проявлять склонность к алкоголю, курению, употреблению наркотических средств. В целом неудовлетворен собой и своей жизнью. Человек не авантюрного склада, но готов пойти на риск, если ставки в игре не слишком высоки либо если это льстит его самолюбию, или удовлетворяет личные амбиции. Также можно назвать его человеком с двойным дном. Прекрасно знает, что самолюбив, но в этом не раскаивается. Ценит такие качества, как честность, чувство собственного достоинства, принципиальность, мораль, и уверен, что обладает ими. Не исключено, что в экстремальной ситуации способен проявлять малодушие. Для деятельности в качестве простого исполнителя непригоден…»

Повисла пауза.

– Всё правильно, – улыбнулся Иван через силу.

– Нет, не всё…

Глебов отложил в сторону папку и какое-то время молчал, глядя в окно.

– Видишь, как мы субъективны. Но без этого нет анализа, – наконец произнес он. – Горизонт событий, о котором ты говорил, прекрасно это объясняет.

– В моих аннотациях было то же самое, – заметил Иван, вдруг поняв, что не может откровенно говорить о главном.

– Не сравнивай. У тебя получается лучше. Этот аналитик работает давно и, к сожалению, утратил свежесть восприятия. На всех пишет одно и то же: честолюбие, сексуальная озабоченность, малодушие… Ты, Ваня, строже к людям относишься и внимательней. Взгляд у тебя более отстраненный. На этот счет тут правильно сказано. Потому что ты видишь в людях больше недостатков, чем достоинств. Конечно, тут еще дело в темпераменте. – Глебов жестом попросил не перечить ему. – Быть добрым и быть добреньким – это разные вещи… Если попытаться обнаружить в этом алгоритм формирования твоего мировоззрения, то далеко на этом тоже не уедешь. Всё будет спорно. Правда, в таком деле, как наше, это как раз то, что нужно. А пробелы, недостатки… Их всё равно не избежать. Ты видишь больше чем другие. Поэтому и ответственность на тебе лежит совершенно другого уровня. Я тебе уже говорил об этом. Никогда не забывай моих слов…

– Дмитрий Федорович, а не для того ли мне было предложено катать все эти голограммы, чтобы… просветить рентгеном меня самого? – всё-таки не удержался Иван. – Деятельность вашего агентства ведь наверняка связана с нуждами спецслужб?

Глебов устало посмотрел на него, словно удивляясь, почему эта догадка не осенила Ивана гораздо раньше.

– Ты прав, Ваня, для спецслужб тут неисчерпаемое море информации. Но пойми, без того, чем мы занимаемся, не было бы и того, что ты видишь вон там… – Глебов кивнул в сторону окна, где мирно горел озарявший набережную фонарь. – Ведь камня на камне не осталось бы… Ты не из тех, кому суждено отсиживаться в стороне, Иван. Поверь моему опыту.

– Дмитрий Федорович, вам не стоит заблуждаться на мой счет. Путь свой я выбрал уже давно. Может быть, он не самый простой и ровный, но я думаю, что он правильный. Я не собираюсь никуда сворачивать, – подчеркнул Иван последнее слово.

– Литература? Отлично! – одобрил Глебов. – Вот только не до литературы здесь сегодня. Речь идет о выживании.

– Вы сильно заблуждаетесь, думая так! – с жаром возразил Иван. – Хотя… с какой колокольни смотреть. Фараонам тоже казалось, что их царства – центр вселенной. Но всё проходит. Ничто не вечно, кроме искусства.

Глебов не спорил. И Иван вдруг ясно почувствовал, что между ними выросла какая-то невидимая стена, преодолеть которую невозможно.

– Дмитрий Федорович, я всегда жил в согласии с собственной совестью, – продолжил Лопухов, – всегда отвечал за свои поступки. При этом я никогда не позволял относиться к себе… потребительски. При всем уважении к вам, при всей симпатии, я не могу позволить собою пользоваться. Вы это понимаете?

– Послушай, Иван… – Глебов тяжело вздохнул. – Эта необходимость «пользоваться», как ты говоришь, тобой и другими талантливыми людьми – не что иное, как насущная потребность производить отсев кадров, отделяя зерна от плевел. Чтобы к руководству страной пришли наконец нормальные люди. Ты это понимаешь?

– Можно откровенно? – спросил Иван.

– Выкладывай, Иван Андреич. Ради бога, выкладывай.

– Через мои руки прошло немало снимков, вы согласны? Это дает мне возможность провести аналогии и сделать некоторые выводы… Во всей этой массе «кандидатов» я всего раз или два, максимум три, наткнулся на нормальные лица. Такое ощущение, что перед тем, как снимки попадают на ваш стол, – Иван показал на бумаги, лежавшие перед Глебовым, – нормальных людей кто-то просто-напросто отсеивает. Все эти кандидаты не похожи на людей, среди которых живу я. Которых я встречаю на улице. Не похожи они и на тех, кто может помочь вам спасти страну от развала, скорее наоборот. Мой вопрос к вам – почему?

Глебов молчал.

– У меня впечатление, что это не просто так. Что истинная цель не соответствует декларируемой. Такое чувство, что кто-то решил развалить всё к чертовой бабушке, поставив на ключевые посты нужных людей. Если бы я хотел этого, то я именно так и поступил бы. Достаточно лишь умело вкачивать в государственные органы яд, устраивая на работу всю эту шваль…

– Если бы всё было так просто… Ты, Ваня, не понимаешь, что происходит в мире… – мрачно подытожил Глебов. – Ты не знаешь, Ваня, что здесь заправляют сегодня такие силы, которые тебя, меня, отца твоего – нищего пенсионера, да всех нас вместе взятых в пыль могут превратить, стереть с лица земли!

– Кого вы имеете в виду?

Ответа не последовало.

– Дмитрий Федорович, я не верю во всемирный заговор, – сказал Иван. – По горстке бездарных правителей невозможно судить обо всех. В чем вы, наверное, правы, так это в том, что везде одно и то же происходит. Мразь везде лезет к власти. Но это не причина сталкивать людей лбами, пугать их рабством, в котором они могут оказаться, если будут политически пассивны. Кроме мрази, мир населяют миллиарды людей, которым начхать на власть и мировое господство. И вот это молчаливое большинство занято тем, как выжить, как прокормиться, как детей вырастить. А для властолюбцев мир – шахматная доска. Себя же они принимают за гроссмейстеров. В этом трагедия современности…

Глебов явно не хотел спорить.

– Дмитрий Федорович, знаете, в чем заключается единственный по-настоящему ценный опыт, который я смог нажить за все эти годы за границей? – спросил Иван после некоторого молчания. – Я понял, что все мы одинаковы. У всех у нас одинаковые чувства, часто даже одинаковые проблемы. Одни и те же образы вызывают у нас одинаковые эмоции. Дележ, вражда, противоборство… всё это мы же и придумали. И теперь сами страдаем от этого. А всё остальное… Выводы можно делать какие угодно.

– Общее в нас – шкура, Иван, телесное, – поправил Глебов. – А цели – разные.

– Какие цели?

– Внутренние душевные стремления… Мы разного хотим от жизни. У нас разные личные представления об идеале, о совершенстве. Ты говоришь о вещах, в которых плохо разбираешься, не обижайся…

В дверь кабинета постучали.

– Это мы еще обсудим, – не отвечая на стук, сказал Глебов. – Пока подумай над тем, что было сказано. Не торопись с выводами. Взвесь всё как следует.

Молодой сотрудник Володя Глухов, которого Иван не раз уже встречал у Дмитрия Федоровича, собирался уходить с работы; он был на машине и предложил подвезти.

Иван поблагодарил и отказался, но Глебов настоял.

Втроем они вышли на улицу. Глухов распахнул обе задние дверцы черного «сааба» и сел за руль. Как только отъехали от подъезда, Глебов попросил Володю сделать небольшой крюк – выехать к Неве у Марсового поля. Ему хотелось прокатиться по набережной.

Прямо напротив Петропавловской крепости, шпиль которой тонко золотился на другом берегу скованной льдами Невы, они встали в пробке. По образовавшемуся между машинами лабиринту ковылял на костылях одноногий инвалид в камуфляже – собирал милостыню. Ему подавали, кто горсть монет, кто купюру. Когда калека приблизился к «саабу», ни Глухов, ни Глебов окнà не открыли.

– Иван, ты, наверное, не сильно торопишься?.. А что, если мы съездим к одному человеку? Очень хочу тебя с ним познакомить, – сказал Глебов.

По тону было ясно, что предложение как-то связано с только что сказанным в кабинете.

– Не тороплюсь, – ответил Иван.

– Вот и славно! Володь, позвони Михал Владимирычу. Спроси, можем мы заехать?

Глухов достал из кармана телефон. Ему сразу ответили. Сухо назвавшись, он передал просьбу Глебова.

– Ждет вас, обрадовался, – глядя в зеркало заднего вида, сказал Глухов, тоже чему-то радуясь. – Говорит, владыка должен приехать.

– Ну так это же то, что надо! – оживился Глебов. – Сегодня с очень интересными людьми тебя познакомлю, Иван Андреевич. Не пожалеешь…

Поток машин пришел в движение. Через минуту пробка рассосалась, и Глухов газанул по Дворцовому мосту. За Невой, когда остался позади Биржевой мост и машина выехала на Петроградскую сторону, Глебов попросил Глухова остановиться перед супермаркетом. Он хотел что-то купить, неловко приходить в гости с пустыми руками.

Четверть часа спустя они свернули в арку на четной стороне Большой Пушкарской. Глухов остановил машину в тускло освещенном церковном дворике. На крыльце флигеля распахнулась дверь, и возник силуэт коренастого мужчины.

– Михаил Владимирович… – представил Глебов бородатого здоровяка.

– Рябцев, – добавил тот, сопровождая рукопожатие улыбкой.

В теплом просторном и ярко освещенном помещении церковной трапезной за длинным накрытым столом сидели священник средних лет и трое мужчин. При виде гостей все они поднялись.

– А владыка? – спросил Глебов. – Не приехал?

– Здесь, сейчас вернется, – успокоил Рябцев.

Глебов протянул вино и коробку «птичьего молока» краснолицему священнику.

– Ах, Дмитрий Федорович! Всегда-то вы с дарами приходите… – мягко пожурил тот.

Глебов представил Ивана, все обменялись рукопожатиями.

– Марья, откупорь бутылку, будь добра, – обратился священник к мельтешившей возле стола толстобокой прислужнице. – Дмитрий Федорович, вот сюда садитесь, рядышком с владыкой, пожалуйте… только не говорите, что уже ужинали!

За дальним столом у входа в кухонное помещение сидели четверо солдатиков и мужчина средних лет в камуфляжной куртке, наподобие той, которая была на побирающемся инвалиде. Бритые наголо, с простодушными деревенскими физиономиями, солдатики живо опустошали свои тарелки, низко нагибаясь над столом и ни на кого не обращая внимания.

Присутствие солдат в церковной трапезной требовало разъяснения, и Рябцев полушепотом поведал Ивану, что эти ребята из местной воинской части. В трапезной было заведено подкармливать солдатиков после госпиталя.

По просьбе Ивана Рябцев проводил его в небольшой вестибюль, где находилась уборная. Войдя в просторный, плохо освещенный и пахнущий мылом туалет, Иван увидел у раковины рослого белобородого старика в черном подряснике до пят. Священник приветливо с ним поздоровался. Пробубнив ответное приветствие, Иван направился к единственному писсуару.

Священник тем временем освежил лицо и пригладил длинные седые волосы, смочив под краном ладони. Осушив нос и щеки белоснежным носовым платком, старик кивнул Ивану в зеркало и, прихрамывая, вышел.