Текст книги "Хам и хамелеоны. Роман. Том I"

– У меня нет мелких денег… Извините, это всё, что есть.

Незнакомец за соседним столом отложил газету и перевел официанту ответ. Тот радостно кивнул и исчез внутри кафе.

– Симпатяга, но настырный до невозможности… Каждый раз настаивает, чтобы я давал без сдачи, – произнес мужчина на чистом русском языке. – Кого только здесь не встретишь, даже нашего брата. В отпуске?

– Да… можно и так сказать, – растерялась Маша.

Незнакомец представился. Владимир Платонович. Дипломат. Место работы – дипкорпус российского посольства в Женеве. А в Виллар занесло случайно: вовремя не удалось уехать с семьей в Москву. Поскольку же от отпуска остался «пшик», он воспользовался приглашением австрийских друзей и отправился на пару дней в их загородный дом.

Добродушие и открытость дипломата и удивляли, и располагали.

– По-моему, в посольствах одни шпионы работают, – обронила Маша.

– У нас-то? Что ж, есть и шпионы, – признал Владимир Платонович, и его лицо озарила широкая улыбка. – Но я не шпион. Честное слово!

Владимир Платонович следил за реакцией собеседницы с веселым любопытством. Маша исподволь его разглядывала. Приветливое, загорелое лицо в морщинах, спокойный добродушный взгляд, высокие залысины, немного старомодная стрижка…

Официант принес мартини со льдом, и в тот миг, когда дипломат пригубил его, он чем-то неуловимо напомнил Маше отца, каким тот выглядел на старых фотографиях – совершенно беспечным, веселым и немного наивным.

– Это ж надо, как не повезло! Теперь если зарядило, то на всю неделю… – вздохнул Владимир Платонович. – Давно вы здесь?

– Уже почти месяц.

Дипломат что-то подсчитал в уме и понимающе кивнул:

– Бывает, что всё лето напролет ни капли, засуха страшная, всё выгорает. Но уж если дожди начались, о хорошей погоде приходится надолго забыть…

– Как же вы определяете… что будет дождливо? – спросила Маша.

Развернувшись в сторону долины и показывая рукой в направлении синеющего котлована, дипломат стал объяснять:

– Посмотрите на горы. Их контуры четкие, как будто нарисованные. Обратите внимание – очертания контрастные. Кажется, что горы рядом. А расстояние – километров сорок, не меньше. Это к непогоде, верный признак… Как бы дождик не разбавил нам напитки, – Владимир Платонович шутливо прикрыл ладонью свой бокал. – Лучше перейти вовнутрь.

Едва Маша и дипломат сели за пустующий столик у входа, как крупные капли забарабанили по стеклу. Сизо-матовая пелена вмиг окутала улицу. Внутри, в кафе, запахло пылью. От асфальта поднимался пар. Раздался предупредительный залп. А затем, уже без предупреждения, небосвод разорвало на части. Дождь хлынул с такой силой, что посетители кафе невольно начали переглядываться.

С оконных витражей текли ручьи. Террасу заливало бурлящей водой. Это не помешало молодой официантке в кружевном переднике стремглав выбежать на улицу, чтобы собрать подушки с пластмассовых стульев и заодно перевернуть сами стулья на столы, ставя их вверх ногами. С мокрых волос официантки бежала вода, с кончика носа стекал ручеек. Затем небеса разверзлись с какой-то новой адской силой, и по доскам террасы затарабанил град – крупный, звонкий. Затаив дыхание, посетители кафе следили за горсткой бесстрашных прохожих, которые не успели вовремя укрыться от дождя и теперь, держа над головами пакеты и какие-то коробки, пытались перескочить через водяной поток, настоящей горной рекой уносившийся вниз по главной улице.

– Вам нужно выпить чего-нибудь крепкого, не то простудитесь, – сказал Владимир Платонович. – Может, глинтвейн? Он отлично помогает от простуды… Врачи здешние – это такая обдираловка.

– Мне нельзя спиртное. Я ребенка кормлю, – сказала Маша, смущенно понурив взгляд.

– Ну-у, так тем более! Обязательно нужно согреться. Чашку какао? Могу я вас угостить?

Маша медлила. Неловко было принимать такое предложение, хотя она и понимала, что новый знакомый руководствуется лучшими побуждениями. Да и слово «угостить» отдавало чем-то до боли русским. Не дождавшись ее согласия, Владимир Платонович подозвал того самого официанта, симпатягу, и попросил принести ей чашку горячего шоколада.

– Вы здесь родили, в Швейцарии? – спросил он.

– Да, в Женеве.

– А дома с кем оставляете? – поинтересовался дипломат.

– С няней.

Словно подстегнутая этим напоминанием, как только за окнами приутихло, и едва пригубив дымящийся шоколад, Маша вскочила и стала прощаться. Она хотела расплатиться, но дипломат укоризненно покачал головой.

– Приятно было познакомиться с молодой мамой… Привет няне и папе малыша, – добавил он, видно опасаясь, чтобы его не приняли за ловеласа…

Василия было слышно уже в аллее. Малыш заходился криком на всю округу. Эльза и Лайза плясали над ним, совали его друг другу, как мяч, но успокоить не могли.

Маша взяла ребенка на руки, дала ему грудь и, укутав, бормоча русские слова, прижимая к себе вздрагивающее горячее тельце, закружилась с ним по веранде. Василий утих, но и после кормления еще несколько минут обиженно посапывал, а затем стал довольно покряхтывать, внимательно разглядывая ее заплаканными глазенками. А потом и вовсе расцвел ангельской улыбкой. При виде его улыбки у Маши, как обычно, занемело в груди.

Позднее, когда ребенок проснулся и настало время его любимой процедуры – гимнастики, он окончательно ожил и теперь вовсю улыбался, с явным удовольствием позволяя разминать ему ручки и ножки, массировать пяточки и животик, переворачивать… Он жаждал общения и как будто бы даже пытался выразить при помощи мимики что-то совершенно конкретное.

При общении с ребенком собственный голос Маше часто казался фальшивым. Вот и сейчас она поймала себя на этой мысли. Она продолжала стоять над Василием и любоваться крохотным пухленьким тельцем, еще недавно запрятанным от мира и всех его напастей в ее чреве, как вдруг в лицо ей прыснула горячая струйка. Тотчас ослабев, струйка залила и самого Васю.

– Ты же меня описал, дурачок! Ты что наделал?

Удивленный, но довольный новым ощущением, малыш трепетал.

Вытирая себя и сына, Маша качала головой, впервые пытаясь изобразить на лице строгость, но и сама чувствовала, что у нее не получается. Вася продолжал дрыгать ножками, а ей даже не хотелось пойти умыться. В моче младенца, лишенной запаха, не было ничего неприятного.

– Для них ты Базиль, а для меня… знаешь кто? – произнесла Маша, поймав руками его крохотные ножки с перевязочками. – Для меня ты Вася… Васенька, понимаешь?

Ответом было довольное причмокивание и счастливое подрыгивание розовыми пятками.

Головастенький, с нежным шелковистым пушком вместо волос, с пухлыми щечками, хоть и едва ли красавчик, но от него просто нельзя было оторвать взгляд… – перед Машей барахталось крохотное, немыслимое в своем совершенстве существо, полученное слиянием чужих половых клеток… Как в это поверить? В душе опять всё опрокинулось. И опять хотелось бежать от всего, спасаться… Хотелось скрыться туда, где не только не было людей – но даже духа людского. И дышать, дышать полной грудью свежим воздухом – настолько ей вдруг становилось душно и настолько не верилось в то, что этот комочек живой плоти мог не быть частью ее самой.

Не было ли здесь путаницы или ошибки? Этот вопрос сквозняком врывался в ее сознание. Что, если она стала жертвой обмана? Что если ее реакцию предвидели, вопреки всем ее наивным домыслам, и из опасения, что после появления ребенка на свет она наделает бед, во чрево ее вложили просто мужское семя, а затем внушили ей, что это была оплодотворенная яйцеклетка Лайзы? Что, если всё фикция? Ведь читала же она в одной из статей в Интернете, что на подготовительный период, перед тем, как эмбрион помещают в матку, обычно уходит три месяца. Тогда как с ней всё произошло сразу. Каким образом?

В конце концов, врач-акушер был знакомым Мариуса и Лайзы. Да и бумаги она подписала практически вслепую, не вдаваясь в их содержание.

– Я тебя никому не отдам, ты не бойся… – вдруг пообещала она малышу. – Ты ведь мой, а не их… Клянусь тебе!

Выждав секунду, Маша вдруг перекрестилась. И в тот же миг ей стало неловко. Перед собой и перед ребенком. Прекратив барахтаться, Вася задумчиво следил за ней. Потом умилительно зевнул и, словно давая понять, что согласен на всё, что бы ему теперь ни предложили, опять счастливо забил ножками…

Еще недавно, пытаясь разобраться в себе и своих отношениях с окружающими, Маша приходила к выводу, что во имя пресловутой любви к ближнему некоторым людям кажется вполне естественным пренебрегать всеми остальными и что это в общем-то естественно. Разве это не является одной из особенностей людской породы? Человек брезглив от рождения, с трудом переносит грязь, особенно грязь чужую и грязь вообще. Собственная же грязь обычно кажется как бы менее грязной. Эгоизм в такой форме, свойственный большинству людей в конце концов выглядит допустимым: в чем винить человека, если он таким уродился?.. Однако со временем внутреннее брожение привело к другим чувствам. В душе произошел какой-то сдвиг, был преодолен новый уровень или новый болевой порог, и Маше казалось теперь очевидным, что природный эгоизм не может быть причиной всего. Он не может оправдывать все. Заботой о ближнем человек запросто может объяснить любой свой проступок. Не будучи слепым, прекрасно понимая суть своих деяний, он может преспокойно продолжать идти к своей цели по головам. Причем делая это как бы во благо других, но на самом деле – ради любви к себе, любимому и ненаглядному. Достаточно ему лишь на миг почувствовать себя обделенным, и он способен обратить чужую жизнь в ничто. И сколь бы ни было потом глубоким его раскаяние, он всё равно не увидит бревна в своем глазу. А в результате – бесконечно множащийся порок…

В субботу на улице прояснилось. Пеклó с десяти утра. Над газонами поднимался пар. На солнце невозможно было выдержать и пяти минут. Мариус предлагал поехать на озеро, а после обеда прокатиться в Бэкс, городок в долине, в котором кто только ни побывал за всю его историю: Виктор Гюго, Римский-Корсаков, Лев Толстой… – мемориальные доски едва ли не на каждом доме. Однако Лайза, боявшаяся последнее время всего на свете – и туманов, и дождей, и жары, и дорожных пробок, – толком не знала, чего хочет. В конце концов надумали ехать не в Бэкс, а в германскую деревушку, куда собирались еще со дня приезда. Отправиться решили не откладывая, чтобы успеть там пообедать…

Все как на подбор блондины, пастухи расхаживали по улицам горного поселка в баварских кожаных шортах, демонстрируя свои мускулистые икры и посматривая на приезжих едва ли не с презрением. Этакие арийцы, не понимающие, с чего это к ним нахлынула толпа представителей низших рас. Породистость местных мужчин граничила, как ни странно, с уродством и чем-то даже завораживала.

Маша не снимала темных очков. Тот же первобытный тип мужчин-производителей встречался и в России, в сельской глуши. Но там заезжий гость чувствовал себя объектом всеобщего внимания, а не досадной помехой. При одной мысли, что Василию, окажись он на воспитании у Альтенбургеров, предстояло жить среди таких вот родоначальников белой расы, на душе у Маши становилось мрачно и тоскливо.

Ужинали в отеле «Дю-Парк». Мариус с порога принялся обмениваться любезностями с метрдотелем, с которым был давно знаком. Вместо аперитива Альтенбургеры пожелали заказать что-нибудь необычное из карты вин. Метрдотель посоветовал «l’Humagne rouge», партию которого только что получили.

Когда драгоценная бутыль была торжественно откупорена, Мариус принялся подробно объяснять, что поданное им красное вино, произведенное в кантоне Вале, выводится из плодов лозы, которая к швейцарцам попала в начале века из Кот-де-Ванту, с юга Франции, где об этой лозе давно забыли.

К восторженным эскападам Альтенбургера Маша привыкла относиться с некоторой настороженностью. И когда в разгар застолья Мариус вдруг заговорил о Москве, она уже знала, что ее поджидает какая-то неприятность.

– Тебе наверное трудно привыкнуть к мысли, что придется с ним расстаться? – прямо спросил Мариус.

Стараясь не выдать своей реакции, Маша перевела взгляд на газон за окном, ковром застилавший покатый спуск; с некоторых пор она внутренним чутьем угадывала, что откровенность в обсуждении известных тем не сулит ей ничего хорошего.

– Я представляю, как нелегко тебе, – посочувствовал Альтенбургер.

– Всё нормально. Не нужно беспокоиться, – ответила она с напускным равнодушием.

– Ты должна помнить, что всегда сможешь приезжать. Сможешь видеть, как он растет. Это я беру на себя… А потом у тебя будут свои дети, я уверен.

Маша вдруг ясно осознала: на его месте она поступила бы с точностью до наоборот – постаралась бы пресечь контакты биологической матери с ребенком раз и навсегда. Разве этим не решались все проблемы пары?

– А что, если тебе сейчас в Москву съездить на недельку? – спросил Мариус. – Тем временем мы попробуем приучить Базиля есть из соски. Как ты считаешь?..

Лайза кивала, соглашалась с мужем, и даже одарила Машу подбадривающей улыбкой.

– Увидишь родителей. В Туле они живут?.. Кстати, почему ты никогда им не звонишь? – продолжал Мариус в том же духе…

В тот вечер Маша впервые призналась себе самой: времени на размышления теперь – в обрез. И как бы она ни отмахивалась от своих мыслей, пора было принимать решение, то или иное.

Отчаяние ядом растекалось по телу, отравляло мозг, душу. Чтобы на что-то решиться, нужен был какой-то новый толчок. Ждать развязки? Положиться на доброту людскую? Продолжать обрабатывать себя самовнушением, кормить себя байками, в которые давно уже не верилось, что Мариус человек порядочный, на редкость?.. Но ведь он прежде всего рационалист, привыкший просчитывать выгодные для себя варианты. У таких, как он, практичное отношение к жизни заложено в генах. Недаром же его предки сумели разбогатеть. А ведь богатеют всегда за чей-то счет. Подобно тому как в животном мире одни пожирают других не для того, чтобы сжить со света несчастных зверюшек иных пород и видов, а чтобы просто выжить. И таким людям она должна отдать своего Васю?..

В понедельник с утра в детской разыгралась неожиданная сцена. После кормления, пытаясь убаюкать Василия на руках, Маша ходила с ним по комнате. Сомкнув веки, Василий притих, сладко позевывал и уже вздрагивал в полусне, когда в комнату вплыла Лайза. Она попросила отдать ребенка няне.

Маша возразила: лучше не тормошить мальчика, пока не уснет покрепче. Лайза вскипела. Она настаивала на своем. Маша сухо отказалась. С перекошенным лицом Лайза вылетела из детской.

И теперь из спальни, куда примчался и Мариус, через стену доносились бурные причитания. Слов Лайзы, которая голосила совершенно по-бабьи, только на французском языке, Маша не понимала. Но было очевидно, что речь идет о ней, Маше, и что Лайза чем-то грозится в ее адрес. Мариус жену успокаивал, что-то настойчиво ей объяснял… После случившегося он отказался обедать за общим столом и весь день оставался мрачен.

После обеда, выйдя прогуляться, Маша добрела по аллее до главной улицы и вдруг физически почувствовала, как внутри у нее будто струна оборвалась. Прямо посреди улицы ей захотелось разреветься. Она изо всех сил она пыталась взять себя в руки, но горечь разъедала нутро. Слезы душили, и черные очки не помогали их скрыть. Прохожие провожали ее недоуменными взглядами.

Маша остановилась посреди улицы и, развернувшись к вокзалу, откуда в горы ползли похожие на гусениц крохотные составы местного сообщения, делала вид, что что-то рассматривает.

– Здравствуйте! Вот так встреча! – раздался голос у нее за спиной.

К ней обращался немолодой мужчина в твидовом пиджаке, джинсах и в кепке.

– Я тот самый шпион! Владимир Платонович… Не узнаете?

Дипломат снял черные очки и отвесил церемонный поклон. Пытаясь сунуть скомканный носовой платок в кармашек рюкзака, Маша от неожиданности чуть не выпустила вещи из рук; всё содержимое рюкзака рассыпалось по асфальту.

Владимир Платонович присел вместе с ней на корточки и помог собрать косметичку и мелочь. Среди монет попадались русские, с орлами. Затем они поравнялись с витринами магазинов, которые теперь тянулись вдоль всей улицы, и какое-то время шли молча. Задержав на Маше вопросительный взгляд, Владимир Платонович сказал, что день назад, вечером, видел ее у ресторана, хотел подойти поздороваться, да постеснялся, – она была с мужчиной, видимо с мужем.

– Это был не муж, знакомый… Я у знакомых живу… – Маша немного смутилась.

– Вот как… – Без тени удивления на лице, Владимир Платонович поинтересовался: – В кафе вы не были еще?.. Могу вас пригласить на чашечку чая?

Не отвечая, Маша смотрела в сторону.

– Меня в горы обещали свозить. Вон туда, на самый-самый вверх! Вы-то уже успели туда съездить?

– Там, где поле для гольфа?

– Нет, гольф вон там… – Дипломат показал в другую сторону. – А там озеро. Даже два.

– Как-то ездили, – равнодушно кивнула Маша.

– И что?

– Поля, коровы, елки…

Владимир Платонович покачал головой.

– Так здесь и нет ничего другого… У нас под Рязанью то же самое: поля, коровы… подумаешь! – Дипломат смерил ее пристальным взглядом. – А вот я уже не смогу на швейцарских буренок полюбоваться. Завтра на работу. Да и наскучило прохлаждаться.

От беглого потока родной речи Маша чувствовала себя будто охмелевшей. Приветливая словоохотливость дипломата сменилась сочувственным молчанием. Вопросительно поглядев друг на друга, они свернули в сторону кафе.

– Вы-то долго еще пробудете здесь? – спросил Владимир Платонович, когда они поднялись на террасу, сели за столик и сделали заказ: она попросила чай, а он – виски без льда.

– До конца сентября… Может и дольше, не знаю, – ответила Маша.

– А потом в Москву?

Она утопила в чашке кусочек сахара и отрицательно покачала головой.

– Да, с детьми нелегко летать, по себе знаю, – посочувствовал Владимир Платонович.

– Я, наверное, одна поеду, – проронила Маша.

– Как? Ребенка здесь оставите? – в глазах дипломата промелькнуло удивление.

– Пока да. Но скоро вернусь.

Чтобы не выдать своих чувств, Маша принялась рассматривать группу прохожих, шедших, словно на демонстрации, по центральной части улицы.

– Вы в русской среде живете? Здесь, в Швейцарии? – спросил Владимир Платонович.

– Нет, у друзей. Они швейцарцы.

Дипломат помолчал и со вздохом произнес:

– Мария… Как вас по батюшке?

– Андреевна… Просто Маша.

– Хорошо, Маша… Вы меня простите за настойчивость, может быть, это неуместно, – дипломат по-отечески положил ей руку на плечо, – но у меня дочь вашего возраста. Эту страну я знаю неплохо, уж поверьте… У вас, по-моему, трудности какие-то, и вам сложно говорить о них с посторонним человеком? Не так ли?

Маша поднесла к губам чашку с чаем, сделала глоток и, пряча глаза, отвернулась.

– Я могу вам помочь?

– Не можете.

– Послушайте, я русский человек. Вы тоже. Мы не у себя дома находимся. Здесь мы в равном положении… в каком-то смысле. Так что имеет смысл доверять друг другу. А ну-ка рассказывайте!

– Да нечего мне рассказывать.

– Этот ребенок – он ваш?

Маша испуганно уставилась на дипломата.

– Сначала я решил, что вы няня, – объяснил Владимир Платонович. – Из наших здесь ошиваются одни нефтепромышленники, со свитой телохранителей и прислуги. Местный люд в кюветы кидается, когда эти кортежи появляются на дорогах… Вы ни из тех, ни из других.

– Вы правда дипломат?

Владимир Платонович выложил из нагрудного кармана на стол зеленый дипломатический паспорт и визитку. Маша пробежала глазами надпись и, разобрав фамилию – Архаров, отвела взгляд.

– И в юридических вопросах разбираетесь? – с напряжением спросила она.

– Не очень. Смотря в каких, конечно.

– Я выносила чужого ребенка, – нерешительно сказала она. – Для друзей.

Дипломат поощрительным кивком дал понять, что внимательно слушает.

– Ну и вот… – Маша умолкла.

– У них и живете?

– У них.

– Швейцарцы, вы сказали…

– Да. Но мы… мы в Нью-Йорке познакомились. Они живут в Нью-Йорке. Хотя сейчас… переехали.

Архаров тактично осведомился:

– И вы не предусмотрели, что ребенок покажется вам родным?

Маша взглянула на дипломата умоляюще, словно прося не углубляться в тему.

– Они… они хорошие люди. А я… Мне были нужны деньги, – скороговоркой выпалила она.

Владимир Платонович понимающе вздохнул.

– Я не знаю, что делать. Я не могу… без него, – добавила Маша.

– Мальчик?

– Мальчик.

– Вы что-нибудь подписывали? Или так, по дружбе всё происходило…

– Как же, подписывала, конечно.

– Что именно?

– Не знаю. Кипу бумаг… Здесь, в клинике. И раньше, с адвокатом.

– В Нью-Йорке?

Маша кивнула. Глаза у нее налились слезами.

– Если так, вам лучше домой уехать, – недолго думая посоветовал дипломат. – Кто вам здесь поможет? Никто. А дома, сами знаете, и стены помогают…

– Уехать одной… или с ребенком? – Маша испуганно взглянула на Владимира Платоновича. – Но это же значит – сбежать!

– Ребенка вы всё же своего выносили или чужого? Чья у него фамилия? – поинтересовался Архаров.

– Не знаю. В этом весь вопрос. Говорят, чужой. Но он так похож на меня. Я не знаю… Это имеет значение?

– Думаю, что имеет. Большое ли, не знаю, – неуверенно ответил Владимир Платонович. – Подписи, документы, законы… Это, знаете, такое дело. Тем более между странами. Ведь у нас в Москве тоже есть и законы, и адвокаты.

Маша выжидающе молчала.

– А насчет денег, если вам что-то давали за рождение этого ребенка, то лучше будет через адвоката выяснять, кто еще у кого в долгу, – добавил Архаров… – Маша, Маша… – с сожалением вздохнул он, и ей даже почудилось, что для рифмы Владимир Платонович готов был прибавить «растеряша». – Скажите пожалуйста, вы разве совсем одна на белом свете? Родственники-то есть у вас?

– Есть. Но всё это… это так далеко. Там всё другое, другой мир.

Глянув на часы, Маша охнула.

– Мне же кормить пора! Ужас!

Дипломат привстал из-за стола и с настойчивостью в голосе произнес:

– Вот что, Маша… Завтра меня здесь уже не будет. Но если вам что-нибудь понадобится, звоните мне. Чем смогу – помогу. – Архаров взял со стола свою визитку и сунул ей в руку. – Берите-берите… И не отчаивайтесь. Выход есть всегда, из любой ситуации. Главное, не принимайте решений сгоряча… Договорились?

– Спасибо вам большое, – пролепетала она.

– Бог с вами! Держитесь и, главное, звоните.

Она кивнула и, сбежав с террасы, поспешила вверх по улице, запоздало проклиная себя за срыв. Как можно было позволить себе подобную откровенность с незнакомым человеком?..

Мариус предлагал Маше проветриться, отправиться вместе в Цюрих. Его родители, в конце августа приезжавшие в Виллар, звали их к себе. Был запланирован семейный совет по поводу очередного дележа имущества, и собирались только ближайшие родственники. Заодно семейство созывало полгорода на обед, приуроченный к какому-то юбилею… Маша понимала – это лишь предлог. Мариус просто не знал, как выманить ее из детской, где она по-прежнему проводила большую часть своего времени, и, не исключено, что опять шел на поводу у жены… Маша от поездки отказалась. Мариус уехал один. И в тот же день в Вилларе всё до неузнаваемости изменилось.

С раннего утра Лайза, неумытая, прямо с постели, оккупировала детскую. Обдавая кислым запашком простокваши, она блуждающим взором провожала всё, что попадало в ее поле зрения, погруженная в какое-то новое странное состояние.

Василий ночью плохо спал и с утра пораньше капризничал. Покормив его, Маша сменила подгузник. Лайза молча следила за каждым ее движением. Маше становилось не по себе.

Вошла Эльза. Надушенная своим неизменным «бальзамом» из металлической баночки, которую регулярно забывала в общей ванной комнате, она взяла Василия на руки и какое-то время моталась с ним по комнате, после чего, подхватив его одной рукой, другой принялась перекапывать кроватку в поисках утерянного день назад золотого крестика. Почему она искала крестик в кроватке, где его уж точно не могло быть? Почему ей приспичило делать это именно сейчас, когда на руках был ребенок? Василий выражал свое недовольство криком. Когда швейцарка наклонялась вперед, были видны ее тяжелые отвислые груди: раз хозяина дома нет – зачем надевать бюстгальтер?

Так и не дав малышу уснуть, решив, что отсыпаться он будет на улице, в коляске, Лайза с Эльзой стали примерять на Василия обновки, купленные день назад. На Машу они не обращали никакого внимания. После очередного переодевания они отправились за коляской. И затем гоняли «ландо» по аллее до самого обеда. Вася вредничал, плакал, то и дело из коляски раздавалось жалобное «апчхи». Но ни та, ни другая не понимали, что с гор тянет сыростью. Мáшины возражения услышаны не были. Так проходил день. Машу звали в детскую только для кормления, как постороннюю роженицу, которой подсовывают чужое дитя на выкорм.

К вечеру она заметила у Василия сыпь на ножках. Эльза утверждала, что причина высыпаний – в грудном кормлении. Не пора ли, мол, завязывать? Лайза опять сидела в детской, с уже знакомой Маше застывшей маской на лице. По одному ее молчанию нетрудно было догадаться, что ее опять разрывают на части сомнения и противоречия, и это нередко предшествовало настоящим истерическим припадкам. Маша боялась, что очередной произойдет тут же, в детской, и старалась не дать для этого ни малейшего повода.

Василий, как назло, не засыпал. Словно губка впитывая настроение взрослых, в объятиях Лайзы, напряжение которой ему, конечно же, передавалось, он недовольно кряхтел и хныкал. У Эльзы хватило ума накинуть на одеялко Машин платок: запах матери Васю успокаивал. Однако эта уловка не ускользнула от внимания Лайзы. В глазах ее сверкнули молнии. Всем своим видом она давала Маше понять, что тяготится ее присутствием. И это было невыносимо.

Или ей мерещилось? Маша больше не могла разобраться, что правда, а что плод ее воображения. Проклиная себя за мнительность, она пыталась взять себя в руки. Но как только начинала думать о чем-то ином, прежние мысли бесцеремонно вторгались в голову с каким-то беспощадным упорством.

В доме все вскоре улеглись, но ей не удавалось сомкнуть глаз – от усилий не думать о том, что происходит в детской и что будет потом, что ждет их обоих – ее и сына. Отчаяние ослабило тиски лишь позднее, когда Эльза среди ночи позвала ее кормить…

Без сна прошел и остаток ночи. Укутавшись в одеяло, Маша сидела у себя в комнате на подоконнике и наблюдала за ночным садом, всматривалась в подкрашенные лунной синевой газоны, над которыми благодаря полнолунию ярко серебрились контуры кустов. Вдали сквозь сероватую мглу проступал знакомый рисунок гор, легко узнаваемый за притаившимися в тени силуэтами пихт. Время от времени деревья, как живые, выдавали свое присутствие осторожным колыханием. И тогда возникало пронзительное чувство, что в темноте и вправду прячется кто-то живой…

Светало неожиданно рано. С началом рассвета мысли, словно загустев, потекли медленнее. Именно это и позволяло в них разобраться. Мало-помалу мир стал разглаживаться, как что-то скомканное, но мягкое – стоило только потянуть за края. Туман в голове внезапно рассеялся. Маша даже не заметила, когда именно: в детской, в своей комнате у окна, ночью или уже на рассвете – к ней пришло решение. Как не знала и того, было ли это решение твердым и бесповоротным, и откуда вообще в ней взялись силы, как смогла она отважиться на подобный шаг, да еще и тщательно, до последней детали всё спланировать и ни словом, ни жестом не выдать своих намерений…

Пятница пролетела незаметно. Эльза с утра возилась с Васей, как обычно благоухая горечью полыни. Маше чудилось, что малыш повинуется ей от страха, который она нагоняла на него своими ручищами и огромным бюстом, угрожающе колыхавшимся над его крохотной пушистой головкой. Завтрак, обед, прогулка, скучноватый ландшафт за окном…

После обеда, в обычный час прогулки, Маша спустилась в поселок и зашла в булочную в конце главной улицы. Девушка лет восемнадцати, которая стояла за прилавком в послеобеденные часы, выглядела уставшей, хотя у прилавка топталось всего два покупателя.

Маша дождалась, пока они сделают покупки и уйдут, и на ломаном французском спросила, как из Виллара можно добраться до Женевы.

Отерев лоб тыльной стороной ладони, девушка показала в сторону вокзала.

Маша отрицательно покачала головой. Поезд уходил на рассвете; столь ранний час ее не устраивал.

Девушка поняла ее и по-английски объяснила, что уехать можно и на автобусе. «Car postal» – так назывался автобус местного сообщения. Он отходил из центра поселка в восемь утра. Автобус мог довезти до Мартиньи, до городского вокзала. А оттуда поезда шли один за другим, Маша поняла это по быстрому жесту девушки, изображавшему что-то чередующееся.

Она поблагодарила продавщицу и вышла на улицу. По дороге домой обдумала услышанное. Покинуть дом до восьми утра? Как это осуществить? Ее бы заметили. Получалось, ничего она не узнала, кроме того, что на поезд до Женевы нужно было садиться именно в Мартиньи. Но она вдруг почувствовала, что от разговора в булочной само ее намерение, всё еще казавшееся бредовым, обрело более реальные очертания. А что, если просто сесть в такси и уехать?..

Было утро, перевалило за девять, когда Маша собрала Василия будто бы на обычную прогулку по аллеям вокруг дома, прихватила с собой запрятанную в целлофановый пакет сумочку с документами и за первой же стеной кустов, которая отгораживала аллейку от окон виллы, резвым шагом припустила вниз. Через четверть часа она вышла на главную улицу перед входом в кафе.

Вася не спал. Беспокойство матери передалось малышу. Ей даже казалось, что он о чем-то просит ее взглядом. Ее губы пересохли, ладони стали влажными. Одежда липла к телу. Маша изо всех сил пыталась взять себя в руки. В конце концов никакого криминала никто пока не совершил. Маршрут прогулки хоть раз в месяц мог быть изменен. Дома вряд ли уже спохватились.

Она вкатила коляску на террасу кафе. Тут же словно из-под земли вырос гарсон. Знакомый паренек приветливо поздоровался. Маша по-английски спросила, не трудно ли ему будет вызвать такси.

Машина подъехала уже через пару минут. Сняв с коляски люльку с Василием, Маша попросила у гарсона разрешения оставить сам «экипаж» в кафе на некоторое время. Кивнув, тот расторопно увез разобранное «ландо» под навес.

Уже за чертой Виллара Маша спохватилась. В швейцарских франках у нее оставалась мизерная сумма. Она спросила пожилого таксиста, может ли рассчитаться долларами. Таксист недоуменно посмотрел на нее в зеркало заднего вида и коротко кивнул.

Уверенная в том, что теперь-то переполох на вилле уже подняли, Маша то и дело оглядывалась назад. Начнутся поиски по поселку и, чего доброго, с полицией. Последуют звонки в Цюрих, Женеву. Страшно было подумать. Но погони вроде бы не было. Уже проехали Бэкс, а вскоре и Сен-Мориц. Машина плавно неслась по трассе. Мимо плыли мирные косогоры и поля. Слева, невдалеке от дороги, угадывался берег Роны, но самого русла не было видно. Впереди синели горы. Остающаяся позади долина тонула в сиреневой дымке. Вася успокоился. Причмокивая во сне, он блаженно морщился и вдруг даже заулыбался…