Текст книги "Хайди"

Воздаяние

На следующее утро ни свет ни заря господин доктор уже поднимался в горы в обществе Петера и его коз. Дружелюбный господин несколько раз пытался завязать с козопасом беседу, но это ему не удалось: в лучшем случае он получал в ответ на свои вопросы что-нибудь неопределённое и односложное. Разговорить Петера было не так-то просто. Так и двигалась эта безмолвная компания вверх, до самой хижины Дяди Альма, где уже стояла в ожидании Хайди с обеими своими козочками, все оживлённые и радостные, как раннее солнце на небе.

– Идёшь с нами? – сказал Петер привычную фразу, которую произносил каждое утро.

– Конечно, разумеется, если только господин доктор пойдёт, – ответила Хайди.

Петер с некоторым неудовольствием покосился на господина.

Тут подошёл и дедушка, держа в руке приготовленную торбочку с обедом. Сначала он с почтением поздоровался с господином, потом подошёл к Петеру и повесил торбу ему на плечо.

Она была тяжелее, чем обычно, потому что Дядя положил туда изрядный кусок вяленого мяса. Он подумал, может, господину понравится на горных пастбищах, тогда он и пообедает там с детьми. Петер расплылся в улыбке до ушей, догадываясь, что в торбе спрятано что-то необычное.

И начался подъём в гору. Хайди была плотно окружена своими козами, каждой хотелось быть к ней ближе остальных, и они постоянно отталкивали одна другую. Из-за этого в середине стада довольно долго шла толкотня. Тогда Хайди остановилась и нравоучительно сказала:

– Идите вперёд как положено и больше не оборачивайтесь и не толкайте меня. Мне надо побыть с господином доктором.

Она ласково потрепала по спине Снежинку, которая держалась к ней ближе всех, и ей отдельно напомнила, что надо быть послушной. Потом выбралась из стада и зашагала рядом с господином доктором, который тут же взял её за руку. Теперь ему не приходилось натужно заводить разговор, как было с Петером, потому что Хайди завела его сама: у неё было так много чего рассказать про коз и про их причудливые выходки, про цветы наверху, и про скалы, и про птиц, что время шло незаметно и они как-то неожиданно очутились на выпасе. Пока взбирались наверх, Петер то и дело метал в сторону господина доктора сердитые взгляды, которые могли бы внушить тому настоящий страх – если бы он их заметил.

Добравшись наверх, Хайди сразу повела своего доброго друга на самое лучшее место, где она всегда садилась на траву и глядела по сторонам, поскольку вид отсюда нравился ей больше всего. Она поступила так и на сей раз, и господин доктор тоже опустился рядом с ней на солнечную поляну. Над вершинами гор и над далёкой зелёной долиной сиял золотой осенний день. С нижних альпийских лугов со всех сторон доносился звон колокольчиков пасущихся стад, такой благодатный и ласковый, как будто он возвещал мир и покой по всей земле.

На обширном леднике напротив сверкали и переливались золотые солнечные лучи, а серый Фалькнис в старинном величии вздымал свои скалистые башни в тёмно-синее небо. Утренний ветерок блаженно веял над Альпами, лишь мягко шевеля последние синие колокольчики, что ещё остались от буйного летнего цветения и теперь отрадно покачивали головками в тёплом солнечном свете. А над всей этой далью кружил беркут, но сегодня он не кричал. Расправив крылья, он спокойно парил в синеве, упиваясь ею.

Хайди поглядывала то туда, то сюда. Весело кивающие цветы, синее небо, радостный солнечный свет, величественная птица в вышине – всё это было так хорошо! Глаза Хайди сияли от блаженства. Она поглядывала на своего друга: всё ли он видит и правильно ли воспринимает эту красоту? Господин доктор до сих пор был тих и задумчив. Встретившись взглядом с сияющими глазами ребёнка, он сказал:

– Да, Хайди, пусть здесь и красиво, но – как ты думаешь? – если человек пришёл сюда с печальным сердцем, как он может заставить его радоваться всей этой красоте?

– О! – воскликнула Хайди. – Здесь не может быть печального сердца, только во Франкфурте.

Господин доктор чуть улыбнулся, но улыбка его быстро погасла. И он снова заговорил о своём:

– А если человек приходит сюда и все печали из Франкфурта приносит с собой, Хайди, известно ли тебе хоть что-нибудь, что могло бы ему помочь?

– Надо только рассказать про всё Господу Богу, когда не знаешь, что делать, – сказала Хайди с полной уверенностью.

– Да, это хорошая мысль, дитя моё, – кивнул господин доктор. – Но если всё то, что делает человека печальным и несчастным, исходит от самого Бога, о чём тут можно поведать Богу?

Хайди пришлось задуматься, что же делать в таком случае; но она была совершенно уверена, что от Господа Бога можно получить помощь от всех печалей. Ответ она искала в собственном опыте.

– Тогда надо подождать, – уверенно сказала она через некоторое время, – но только всегда думать: сейчас Господь Бог уже знает, какую радость мне принесёт через кого-нибудь другого, надо только присмиреть и не убегать. И потом однажды человек увидит, что Господь Бог всё это время держал в уме что-то очень хорошее, но издалека и заранее это не разглядишь, а видишь перед собой лишь ужасно печальное и поэтому думаешь, что так будет всегда.

– Это у тебя хорошая вера, ты её не растеряй, Хайди, – сказал господин доктор. Некоторое время он молча смотрел на могучие скалистые горы и на залитую солнцем долину, а потом снова сказал: – Видишь ли, Хайди, здесь может сидеть человек, у которого над глазами нависает такая большая тень, что он даже не видит никаких красот, окружающих его. И может, сердце становится вдвойне печальным именно здесь, где всё могло быть так красиво. Понимаешь ли ты это?

Радостное сердце Хайди сжалось от боли. Большая тень, заслоняющая глаза, напомнила ей о бабушке, которой уже никогда не увидеть ясное солнце и все эти красоты. Это страдание сжимало сердце Хайди всякий раз, как только она вспоминала об этом. Некоторое время она сидела молча, почувствовав знакомую боль. Потом серьёзно сказала:

– Да, это я могу понять. Но я кое-что знаю: нужно прочитать наизусть псалмы бабушки, от них снова становится светлее, а иногда даже так светло, что совсем радостно. Так сказала бабушка.

– Какие псалмы, Хайди? – спросил господин доктор.

– Я могу прочитать наизусть про солнце и красивый сад и ещё из других длинных стихотворений, которые любит бабушка, потому что мне приходится читать их ей по три раза, – ответила Хайди.

– Ну так прочти мне эти стихи, я тоже хотел бы их послушать. – И господин доктор уселся поудобнее, приготовившись внимать.

Хайди стиснула ладони и некоторое время размышляла:

– Может, мне начать с того места, где, по словам бабушки, к человеку в сердце снова возвращается вера?

Господин доктор с согласием кивнул.

Хайди начала:

 
– Доверь Ему правленье,
Правитель мудрый Он,
И дела устроеньем
Ты будешь удивлён,
Когда Он ум приложит,
Где сам ты заплутал,
И выход там предложит,
Где ты не ожидал.
Но Он не сразу скажет
Свой правильный ответ.
Ты будешь думать даже,
Что той подсказки нет.
Что ты один остался
Без помощи в нужде,
А Он делам предался,
Забыв тебя в беде.
Но если Он увидит,
Что ты отринул зло,
То Он тебя возвысит
И примет под крыло.
Избавит сердце от беды,
От груза горьких слёз,
Который даже от нужды
К врагу ты не понёс.
 

Хайди смолкла. Она не была уверена, что господин доктор ещё слушает. Он сидел неподвижно, прикрыв глаза ладонью. Хайди думала, что он задремал; если проснётся и захочет ещё послушать стихи, тогда он ей об этом скажет.

Господин доктор ничего не сказал, однако он не спал. Мысленно он перенёсся в давно минувшее время. Вот он – маленький мальчик – стоит у кресла своей дорогой матери; она обняла его и читает ему вслух псалом, который он с тех пор не слышал ни разу и вот только что услышал от Хайди. Пока она читала, в его памяти снова звучал голос матери, он снова видел, с какой любовью устремлены на него её добрые глаза, и, когда слова псалма отзвучали, тот ласковый голос его детства всё ещё продолжал нашёптывать ему другие слова. Должно быть, ему сладко было слышать их и мысленно следовать им, потому что он ещё долгое время сидел молча и неподвижно, прикрыв лицо ладонью.

Когда господин доктор наконец выпрямился, то увидел, с каким удивлением Хайди смотрит на него. Он взял руку ребёнка в свои ладони.

– Хайди, твоя песня была хороша, – сказал он, и его голос звучал радостнее, чем до сих пор. – Давай мы снова придём сюда, и тогда ты мне расскажешь её ещё раз.

А Петер всё это время только и делал, что искал, на чём бы выместить накопившуюся досаду. Хайди и без того уже много дней не ходила с ним на пастбище, и вот, когда она наконец снова здесь, этот старый господин не отходит от неё ни на шаг. Петеру к ней даже не подступиться. Это очень его сердило. Он встал на отдалении позади ни о чём не подозревающего господина так, что тот не мог его видеть, сжал кулак и потряс им в воздухе, грозя своему противнику, а потом сжал уже два кулака, и чем дольше Хайди сидела рядом с этим чужим человеком, тем страшнее сжимал Петер кулаки и вздымал их всё выше и всё более угрожающе за спиной того, на кого он замахивался.

Между тем солнце дошло до той точки, где оно всегда стоит в то время, когда пора садиться обедать, – это Петер знал точно. И он закричал что есть мочи в сторону своих обидчиков:

– Пора есть!

Хайди встала и хотела принести торбу, чтобы господин доктор мог пообедать на том месте, где сидел. Но тот сказал, что не голоден и хочет выпить только стакан молока, после чего он бы с удовольствием прогулялся по Альпам и поднялся немного выше. Тут Хайди заявила, что она тоже не голодна и тоже хочет выпить только молока, а после этого поведёт господина доктора наверх к большим камням, которые поросли мхом, – туда, где Щегол однажды чуть не сорвался вниз и где растут пряные травки. Она побежала к Петеру и объявила ему об этом решении и чтобы он надоил кружку молока от Лебедушки для господина доктора, а потом ещё одну кружку для неё. Петер некоторое время хмуро взирал на Хайди, а потом спросил:

– А кому достанется то, что в торбе?

– Тебе, только сперва надои молока, да побыстрее, – ответила Хайди.

С такой быстротой Петер ещё не делал за всю свою жизнь ни одного дела, с какой он принялся исполнять это задание, потому что торба так и манила его, а он до сих пор даже не знал, что там внутри, принадлежавшее теперь ему. Как только те двое в сторонке спокойно принялись за своё молоко, Петер развязал торбу и заглянул внутрь. Едва приметив в глубине аппетитный кусок мяса, он так и затрясся от радости и заглянул внутрь ещё раз, чтобы удостовериться, что мясо ему не померещилось. Потом сунул в торбу руку, чтобы достать его. Но вдруг снова отдёрнул руку, как будто ему нельзя было прикасаться к лакомству. Петер вспомнил, как он стоял позади господина и грозил ему кулаками, а тут этот господин отдал ему весь свой обед. Теперь Петер раскаивался в своём поступке, потому что по всему выходило так, что этот поступок не позволяет ему принять подарок и подкрепиться им. Он мигом вскочил и побежал на то самое место, где потрясал кулаками. Тут он вытянул вверх руки, раскрыв ладони и растопырив пальцы – в знак того, что кулаки больше не в счёт, – и простоял так довольно долго, пока у него не окрепла уверенность, что дело улажено. После этого в несколько прыжков прискакал к торбе и теперь, когда совесть его была чиста, мог с полным удовольствием приняться за так редко достававшуюся ему вкусную еду.

Господин доктор и Хайди долго бродили по горам и вели приятную беседу. Но теперь господин доктор решил, что ему пора возвращаться, и предположил, что Хайди, наверное, хочет остаться с козами. Но Хайди о таком и думать не желала, ведь господину доктору тогда пришлось бы одному-одинёшеньку спускаться с гор вниз. Она непременно хотела его проводить до хижины дедушки и даже немного дальше. Они шли рука об руку, и у Хайди ещё было много о чём рассказать своему доброму другу и показать ему все места, где козы особенно любили пастись и где летом больше всего сверкающих жёлтых луговых розочек, красного золототысячника и других цветов. Она знала названия их всех, потому что дедушка летом часто их упоминал.

Они шли уже довольно долго, и господин доктор сказал, что теперь Хайди надо возвращаться. Они попрощались, и господин пошёл под гору, но время от времени оборачивался. И тогда видел, что Хайди по-прежнему стоит на том же месте, смотрит ему вслед и машет рукой. Так делала когда-то его любимая дочка, когда он уходил из дома.

Стоял ясный, солнечный осенний месяц. Каждое утро господин доктор поднимался в Альпы и бродил там окрест. Дядя Альм часто сопровождал его – высоко, до самых скал, где старые, истерзанные ветрами ели клонились вниз, а где-то неподалёку, должно быть, гнездился беркут, потому что иногда он со свистом и криком проносился совсем низко над головами идущих мужчин. Господин доктор находил большое удовольствие в беседах со своим проводником, и его всякий раз удивляло, как хорошо Дядя знает все альпийские травы, знает, какая трава от чего помогает и как много ценного для себя он присматривает по дороге – то в смолистых елях и тёмных пихтах с душистой хвоей, то в кудрявом мхе, который пробивался между старыми корнями деревьев, то в мелких растениях и неприметных цветочках, которые росли на благодатной альпийской почве на самом верху.

Точно так же старик знал характер и повадки всех горных животных, больших и маленьких, и умел рассказать господину много забавного об образе жизни этих существ, населяющих скалистые норы, подземные пустоты и верхушки высоких елей.

Для господина доктора время в этих познавательных походах пролетало незаметно, и всякий раз, когда вечером он сердечно тряс на прощание руку Дяди, ему на ум приходили одни и те же слова:

– Дорогой друг, я никогда не ухожу от вас, не научившись чему-то новому.

Но во многие дни – обычно в самые погожие – господин доктор предпочитал уходить на прогулку вдвоём с Хайди. Тогда они подолгу сидели на живописном склоне Альп, куда привычно приходили с самых первых дней, и господин доктор просил Хайди читать наизусть стихотворные псалмы и рассказывать всё, что она только знала. В это время Петер сидел на своём обычном месте позади них, но был теперь кроток и больше не грозил кулаками.

Чудесный альпийский сентябрь подходил к концу. Однажды утром господин доктор, придя на альм, имел не такой радостный вид, как обычно. Он сказал, что это последний его день, ему пора возвращаться во Франкфурт; это стоит ему больших усилий, потому что он так полюбил Альпы, как будто это была его родина. Новость опечалила Дядю Альма, потому что он тоже пристрастился к беседам с господином доктором, а Хайди настолько привыкла каждый день видеть своего ласкового друга, что не могла смириться с мыслью, что однажды это кончится. Она смотрела на него вопросительно и удивлённо. Но это и в самом деле было так. Господин доктор попрощался с дедушкой и спросил Хайди, не проводит ли она его немного. Хайди пошла с ним за руку под гору, но никак не могла поверить в то, что он уходит насовсем.

Через некоторое время господин доктор остановился и заметил, что Хайди ушла уже довольно далеко от дома и ей пора возвращаться. Он ласково погладил курчавые волосы девочки и сказал:

– Ну, я пошёл, Хайди! Если бы я мог забрать тебя с собой во Франкфурт и оставить у себя!

У Хайди перед глазами сразу возник Франкфурт, много-много домов и вымощенные камнем улицы, а также фройляйн Роттенмайер и Тинетта, и она ответила с некоторой робостью:

– Всё-таки лучше, чтобы вы к нам опять приехали.

– Да, конечно, это было бы лучше. Прощай, Хайди, – нежно сказал господин доктор и протянул ей руку.

Девочка вложила свою ладонь в его руку и подняла к нему лицо. Добрые глаза, взиравшие на неё сверху, наполнились слезами. Господин доктор быстро повернулся и торопливо зашагал вниз под гору.

Хайди стояла не шевелясь. Любящие глаза доктора и слёзы, которые она в них заметила, сильно тронули её сердце. Она вдруг разразилась горьким плачем, бросилась вдогонку уходящему и, всхлипывая, закричала изо всех сил:

– Господин доктор! Господин доктор!

Тот повернулся и остановился.

Девочка догнала его. Слёзы текли у неё по щекам, и она с рыданиями говорила:

– Конечно, я хочу, я хочу прямо сейчас поехать с вами во Франкфурт и хочу у вас остаться, сколько вы захотите, только я должна быстро сбегать к дедушке и предупредить его.

Господин доктор, успокаивая, гладил по голове взволнованную девочку.

– Нет, моя дорогая Хайди, – сказал он самым ласковым тоном, – только не сейчас. Ты должна остаться под своими елями, а то ещё вдруг опять заболеешь у меня. Но послушай, я хочу тебя кое о чём спросить: если я однажды заболею и останусь один, захочешь ли ты ко мне приехать и остаться у меня? Могу ли я верить, что и тогда кто-то будет любить меня и заботиться обо мне?

– Да-да, тогда я обязательно приеду, прямо в тот же день, и я люблю вас почти так же, как дедушку, – заверила Хайди, всё ещё продолжая всхлипывать.

Господин доктор ещё раз пожал ей руку, подтолкнул её в спину, направляя в сторону дома, и быстро продолжил свой путь. Но Хайди осталась на том же месте и продолжала махать рукой, пока могла видеть удаляющегося господина и пока он не превратился в точку. Когда доктор обернулся в последний раз, чтобы взглянуть на далёкую Хайди и на солнечные Альпы, он тихо пробормотал:

– Хорошо там, наверху! Там выздоравливаешь душой и телом и снова начинаешь радоваться жизни.

Зима в Деревушке

Хижина на альме утопала в таком высоком снегу, что издали казалось, будто окна начинаются от самой земли. Ниже окон ничего не было видно, и входная дверь исчезла целиком. Если бы Дядя Альм остался тут зимовать, он каждый день проделывал бы то же самое, что приходилось проделывать Петеру-козопасу, потому что, как ни расчищай, за ночь всё заносило снегом заново. Петер каждое утро вынужден был вылезать из хижины через окно, и, если не было такого мороза, что за ночь всё смерзалось, он сразу тонул в мягком снегу так, что приходилось выбираться из него, разбрасывая снег во все стороны ногами, руками, а где и головой. Потом мать подавала ему из окна большую метлу, и Петер разметал себе ею дорогу, добираясь до двери. Там его ждала самая большая работа, потому что нужно было вычищать снег полностью, в противном случае он – если был мягкий, а дверь распахивали – валился всей массой в кухню либо смерзался в ледяную глыбу, и тогда дверь вообще нельзя было раскрыть, и люди оказывались замурованными внутри, потому что через маленькое окошко мог выскользнуть лишь Петер. И тогда время заморозков приносило с собой множество приятных удобств для него. Когда Петеру нужно было вниз, в Деревушку, он лишь открывал окно, выбирался наружу и тут же оказывался на поверхности твёрдого наста. Мать подавала ему изнутри санки, и Петеру оставалось только сесть на них и оттолкнуться, в любую сторону ему было под горку, потому что весь альм, куда ни глянь, представлял собой одну сплошную ледяную гору.

Дядя этой зимой не остался на альме: он сдержал слово. Как только выпал первый снег, он запер хижину и хлев и вместе с Хайди и козами перебрался вниз, в Деревушку. Там неподалёку от церкви и от дома пастора тянулась обширная каменная ограда, которая в старые времена окружала господскую усадьбу. Господский дом ещё напоминал о себе в некоторых местах, хотя основное здание было разрушено – где наполовину, где полностью. В доме этом жил когда-то храбрый вояка; он служил в чужих краях, совершил там много славных деяний и добыл себе многие богатства. Тогда он вернулся в Деревушку и на добытое построил прекрасный дом, в котором хотел отныне жить безвыездно. Но прошло некоторое время, и он заскучал в тишине, от которой отвык за долгие годы, проведённые в бурных странствиях. Он снова уехал и больше уже не вернулся.

Когда спустя много лет стало достоверно известно, что его нет в живых, дом унаследовал его дальний родственник из долины, но к этому времени дом уже слишком долго пребывал в запустении и пришёл в окончательный упадок, и новый владелец не захотел его восстанавливать. В дом пускали бедных людей, беря с них за аренду недорого, а когда очередная часть здания разрушалась, её так и оставляли в руинах. С того времени снова прошло много лет. Когда Дядя со своим сыном-подростком Тобиасом приехал сюда, он занял нежилой дом. С тех пор дом по большей части пустовал, потому что кто не умел принимать меры против разрушения и вовремя латать дыры и прорехи, тот не мог тут оставаться. Зимы в Деревушке, расположенной в предгорье, были долгими и суровыми. В помещении со всех сторон дуло и сквозило так, что задувало свечи, и бедные жильцы от холода тряслись. Но Дядя умел с этим справиться. Сразу после того, как он принял решение провести зиму в Деревушке, он всю осень готовил дом и часто спускался к нему, чтобы всё подправить и обустроить так, как ему нравилось. И в середине октября перебрался сюда с Хайди и козами.

Если подходить к дому сзади, то сначала попадаешь в открытое помещение: тут на одной стороне обрушилась вся стена, а на другой только её половина. Над уцелевшими остатками ещё возвышалось сводчатое окно, но стёкла были давно выбиты, и густой плющ увил раму до самого потолка, который ещё на чём-то держался. Потолок был сводчатый, какие встречаются обычно в часовнях. Далее через пустой дверной проём можно было попасть в просторный зал, где на полу местами уцелели каменные плиты, между которыми густо росла трава. Стены здесь тоже наполовину отсутствовали, равно как и изрядная часть кровли, и если бы несколько прочных колонн не поддерживали остаточный её кусок, то следовало бы опасаться, что в любой момент он обрушится на голову вошедшему. Здесь Дядя обшил все стены досками, а пол обильно покрыл соломой, потому что тут, в бывшем зале, должны были разместиться козы.

Затем надо было пройти несколькими коридорами, всегда наполовину зияющими так, что в них заглядывало то небо, то луг, то дорога. Но в самом конце коридора, где прочная дубовая дверь ещё крепко висела на петлях, попадаешь в большую, просторную комнату, ещё пригодную для жилья. Тут сохранились все четыре стены, обшитые тёмными деревянными панелями без щелей, и в одном углу стояла огромная печь, высотой чуть ли не до потолка, а на белых изразцах печи были крупные синие картинки. На одних картинках изображались старинные башни, окружённые высокими деревьями, а под деревьями шёл охотник с собаками. На других картинках было тихое озеро под тенистыми дубами, у озера стоял рыбак, закинув далеко в воду удочку. Вдоль печи тянулась лавка, на которую можно было сесть и разглядывать картинки.

Хайди тут сразу понравилось. Как только они с дедом вошли в эту комнату, она побежала к печи, села на скамью и не могла оторваться от картинок. Но, продвигаясь по лавке всё дальше, она добралась до задней части печи, и там её внимание привлекло новое явление: в довольно просторном закутке была построена из четырёх досок загородка, похожая на хранилище для яблок. Но в этой загородке лежали не яблоки, а постель Хайди, устроенная в точности так же, как было на альме: высокое ложе из сена, покрытое холстиной, и рядно в виде покрывала сверху. Хайди радостно вскрикнула:

– О, дед, это моя комната, ой, как красиво! А где же будешь спать ты?

– Твоя комната должна быть у печки, чтобы ты не зябла, – сказал дедушка, – а мою тоже можешь посмотреть.

Хайди поскакала по просторному помещению вслед за дедом, который открыл на другой стороне комнаты дверь, ведущую в маленькую каморку; там дедушка соорудил лежанку для себя. Но дальше была ещё одна дверь. Хайди открыла её и в удивлении замерла, потому что очутилась в своего рода кухне, но непомерно большой, каких она ещё никогда не видела. Тут дедушка проделал много работы, но ещё немало оставалось сделать, потому что со всех сторон были щели и дыры в стене, в них свистел ветер, тем не менее многие были уже заколочены досками, и эти заплаты походили на дверцы встроенных шкафов. Большую древнюю дверь дедушка умело закрепил скрутками и гвоздями так, что она теперь закрывалась, и это было хорошо, потому что дверь вела в помещение с разрушенной стеной, заросшей густым кустарником, в котором находило себе приют множество жуков и ящериц.

Хайди очень понравилось в новом жилище, она живо осмотрела все уголки и закоулки и уже на другой день, когда Петер пришёл посмотреть, как они устроились на новом месте, водила его по дому как заправская хозяйка. Она не давала ему покоя до тех пор, пока не показала все местные достопримечательности.

Хайди очень хорошо спалось в её запечном закутке, но по утрам ей всё казалось, что она просыпается на альме и должна немедленно раскрыть дверь, чтобы увидеть, отчего не шумят ели: не оттого ли, что на них высокой шапкой лежит плотный снег и тяжко пригнетает ветви? Каждое утро ей приходилось сперва подолгу озираться, прежде чем она осознавала, где находится, и всякий раз Хайди чувствовала на сердце какую-то тяжесть, которая душила её и давила тем, что она не дома в Альпах. Но потом до её слуха доносилось, как дед снаружи разговаривает с Лебедушкой и Медведушкой и как козочки громко и весело блеяли, будто хотели крикнуть ей: «Давай же, Хайди, выходи». Тогда она убеждалась, что всё-таки дома, и радостно выпрыгивала из постели и выбегала в просторный хлев. Но на четвёртый день Хайди озабоченно сказала:

– Сегодня мне надо наверх, к бабушке, она не может так долго оставаться одна.

Но дедушка не отпустил её.

– Не сегодня и не завтра, – сказал он. – Весь Альм наверху на сажень под снегом, а снег всё ещё идёт, даже крепкий Петер насилу выбирается. А такую малышку, как ты, Хайди, мигом заметёт – и не отыщешь. Погоди немного, когда снег схватится настом, тогда ты по нему мигом доберёшься наверх.

Ожидание давалось Хайди поначалу тяжело. Но дни были настолько наполнены трудами, что каждый из них пролетал незаметно и наступал другой. Каждое утро Хайди ходила в школу и училась старательно всему, чему её учили. Но Петера она в школе почти не видела, потому что он чаще всего пропускал занятия. Учитель был мягкий человек, который лишь изредка говорил:

– Кажется, Петера опять нет. Школа бы ему не повредила, но там, наверху, столько снега, что он, наверное, не может выбраться.

Но вечером, когда уроки заканчивались, Петер как ни в чём не бывало выбирался и приходил навестить Хайди.

Через несколько дней солнце снова выглянуло из-за хмари и бросило свои лучи на заснеженную землю, но оно слишком рано опять закатилось за горы, как будто смотреть вниз ему нравилось гораздо меньше, чем летом, когда всё цвело и зеленело. А вечером выкатилась луна, круглая и яркая, и всю ночь освещала обширные снежные поля, а на другое утро все Альпы сверкали и переливались снизу доверху, словно кристалл. Когда Петер, как и в предыдущие дни, вознамерился выпрыгнуть из своего окна в глубокий снег, всё получилось совсем не так, как он ожидал. Вместо того чтобы нырнуть в мягкий снежный покров, он ударился о неожиданно твёрдый наст, поскользнулся и скатился под горку, как бесхозные санки. В недоумении поднялся на ноги и со всей силы топнул по насту, чтобы удостовериться, что действительно возможно то, что с ним сейчас случилось. Так и есть: как он ни топал, как ни бил каблуками, ему удалось выколоть из ледяной корки лишь мелкие осколки. Весь альм смёрзся в камень. Петеру это было только на руку: он знал, что такое положение вещей позволит Хайди подняться наверх. Он пулей влетел через окно домой, потому что дверь была закована льдом, одним глотком выпил своё молоко, которое мать только что поставила на стол, сунул в карман ломоть хлеба и торопливо сказал:

– Мне надо в школу.

– Иди, иди учись, да прилежнее, – одобрила мать.

Петер снова выбрался через окно, вытянул за собой свои салазки, сел на них и понёсся под гору.

Салазки неслись стремительно, словно молния, и, когда Петер уже был в Деревушке, откуда начиналась прямая дорога вниз до Майенфельда, он, даже не пытаясь притормозить, так и покатился дальше, потому что ему казалось, что лишь нечеловеческая сила смогла бы остановить их скольжение. Так Петер и катился, пока не выехал на равнину, где салазки постепенно сбавили ход и наконец остановились. Тогда он поднялся на ноги и огляделся. Сила спуска протащила его даже дальше Майенфельда. Тут Петер сообразил, что в школу опоздал, потому что урок уже начался, а ему потребуется не меньше часа, чтобы подняться наверх. Поэтому он решил не торопиться и занять обратный путь всем оставшимся до конца занятий временем. Так он и сделал и добрался до Деревушки как раз к тому моменту, когда Хайди вернулась из школы и села с дедушкой обедать. Петер вошёл и прямо с порога объявил:

– Его схватило!

– Кого? Кого, полководец? Тут слышится что-то захватническое, – сказал Дядя.

– Снег, – доложил Петер.

– О! Теперь я могу пойти наверх к бабушке! – в отличие от дедушки, быстро сообразила Хайди. – Но почему ты опять не был в школе? Ты же мог скатиться на салазках, – добавила она с укоризной, потому что не видела резона в том, чтобы болтаться на улице, когда вполне можно было пойти в школу.

– Меня протащило на салазках дальше, чем надо, и я опоздал, – объяснил Петер.

– Это называется дезертирством, – сказал Дядя, – а людей, которые так поступают, таскают за уши, ты слышишь?

Петер испуганно комкал свою шапку, потому что ни к одному человеку на свете он не испытывал такого уважения, как к Дяде Альму.

– Тем более полководец, как ты, должен вдвойне стыдиться так драпать с поля боя, – продолжал Дядя. – А как бы ты поступил, если бы твои козы разбежались одна сюда, другая туда и не хотели бы больше слушаться и делать так, как для них же лучше?

– Задал бы им трёпку, – со знанием дела ответил Петер.

– А если бы мальчишка повёл себя как строптивая коза и ему бы задали трёпку, что бы ты сказал на это?

– Ему по заслугам, – сказал тот.

– Верно, а теперь давай договоримся, козий полковник: если ты ещё раз проедешь на салазках мимо школы в то время, когда тебе полагается быть на уроке, то придёшь после этого ко мне и получишь то, что тебе за это полагается.

Тут Петер понял, о каком мальчишке, похожем на строптивую козу, шла речь. Он был поражён этой аналогией и испуганно глянул в угол, нет ли там того, что он в таких случаях применял к своим козам.

Но Дядя ободряюще сказал:

– А пока что садись-ка за стол и поешь с нами, а потом Хайди пойдёт с тобой. Вечером приведёшь её домой, тогда и поужинаешь с нами.

Такой неожиданный поворот дела крайне обрадовал Петера. Лицо его расползлось в улыбке удовольствия. Без малейшей строптивости он немедленно сел за стол рядом с Хайди. Но девочка уже поела, к тому же кусок не шёл ей в горло от радости, что можно будет наконец пойти к бабушке. Она подвинула Петеру свою тарелку, на которой ещё оставалась большая картофелина и поджаренный сыр, туда же и Дядя добавил еды, и в результате перед Петером высилась целая гора, но он не испытывал никакой робости перед взятием этой высоты. Хайди побежала к шкафу и достала своё пальто, подаренное Кларой. Одевшись, она терпеливо ждала, стоя рядом с Петером, и, как только он положил в рот последний кусок, сказала: