Текст книги "Хайди"

Дни, которые последовали за этим, были вообще самыми лучшими из тех, что Клара провела на альме. Каждое утро она просыпалась с ликованием в сердце: «Я здорова! Я здорова! Мне больше не придётся сидеть в кресле-каталке, я могу ходить сама, как все люди!»

Затем следовало это хождение, и с каждым днём было всё легче и лучше, и путь, который она могла проделать, становился всё длиннее. Движение пробуждало в ней такой аппетит, что дедушка делал толстые бутерброды с маслом с каждым днём всё больше и потом благодушно смотрел, как они исчезали. Теперь он приносил большую крынку парного молока и только успевал подливать из неё в чашки. Так подошёл конец недели, и наступил тот день, когда должна была приехать бабуня!

Настало прощание, но лишь до свидания

За день до своего приезда бабуня ещё прислала на альм письмо, чтобы там точно знали, что она едет. Это письмо на следующее утро принёс Петер, когда гнал своё стадо на пастбище. Дедушка с девочками уже вышли из хижины, и Лебедушка с Медведушкой были готовы к выходу и весело потряхивали головами на свежем утреннем воздухе, пока дети их гладили и желали им счастливого путешествия в горном восхождении. Дядя покойно стоял рядом, поглядывая то на свежие личики детей, то на своих чистеньких, ухоженных козочек. И те и другие ему нравились, и он довольно жмурился в улыбке.

Тут подоспел Петер. Увидев всю группу, собравшуюся на полянке перед домом, он медленно приблизился, протянул письмо Дяде, и, как только тот взял его в руки, Петер пугливо отскочил, заозирался, как будто чего-то боялся, а потом бегом припустил в гору.

– Дед, – сказала Хайди, с удивлением глядя на происходящее, – что это Петер стал вести себя так, как Турок, который вдруг почуял занесённый над ним прут? Он тогда шарахается прочь, мотает головой и прыгает.

– Может, и Петер чует занесённый над ним прут, которого он заслужил, – ответил дедушка.

Первый склон Петер пробежал единым духом, но, как только скрылся за пределы видимости, всё пошло по-другому. Тут он остановился и пугливо огляделся. Внезапно подпрыгнул и посмотрел назад так испуганно, как будто кто-то схватил его за шиворот. За каждым кустом, за любыми зарослями Петеру так и чудился полицейский из Франкфурта, который приготовился наброситься на него. Но чем дольше длилось это напряжённое ожидание, тем страшнее становилось Петеру, уже давно не знавшему ни минуты покоя.

Хайди тем временем занялась уборкой хижины, чтобы бабуня, когда приедет, всё застала в лучшем виде и порядке. Клара с пристрастием наблюдала за Хайди, находя её деятельность очень занятной.

Так незаметно для детей пролетели ранние утренние часы, и теперь можно было ждать прибытия бабуни, поглядывая на дорогу.

Дети, готовые к приёму, вышли из дома и сели рядком на скамье у стены, полные ожиданием предстоящего события.

Дедушка тоже подошёл к ним. Он сходил в горы и нарвал большой букет тёмно-синих горечавок, которые так красиво сияли на утреннем солнце, что девочки заахали при виде цветов. Дедушка понёс букет в дом. Хайди время от времени срывалась со скамьи и подбегала к краю полянки, чтобы выглянуть, не видно ли приближения процессии.

Но вот наконец-то и она! Впереди шёл проводник, потом – белый конь, на котором восседала бабуня, а в хвосте – навьюченный носильщик, потому что без запаса защитных средств бабуня никогда в Альпы не поднималась.

Процессия подходила всё ближе и ближе. Вот они уже поднялись на площадку. Бабуня увидела девочек с высоты своего коня.

– Что это такое? Что я вижу, Клерхен? Ты не сидишь в своём кресле! Как это может быть? – испуганно воскликнула она и торопливо спешилась. Но ещё не дойдя до детей, она всплеснула руками и ахнула в крайнем волнении: – Клерхен, да ты ли это? Или не ты? Румянец во всю щёку, вся кругленькая! Дитя моё! Я тебя не узнаю!

Тут бабуня уже хотела броситься к Кларе. Но неожиданно Хайди соскользнула со скамьи, Клара быстро опёрлась о её плечо, и дети неспешно прошлись перед хижиной. Бабуня вдруг замерла, сперва от ужаса: ей показалось в первое мгновение, что Хайди натворила что-то неслыханное.

Но что она увидела перед собой!

Клара шла рядом с Хайди, прямая и уверенная; обе сияли во всё лицо, обе с румяными щеками.

Бабуня бросилась к ним. Смеясь и рыдая, она обнимала свою Клерхен, потом Хайди, потом снова Клару. От радости бабуня не находила слов.

Тут взгляд её упал на Дядю, который стоял около скамьи и с мирной улыбкой смотрел на них троих. Бабуня подхватила Клару под руку и повела её к скамье с неутихающими возгласами восторга, не веря, что вот так, запросто, может пройтись с ребёнком. Тут она отпустила Клару и сжала обе руки старика.

– Мой дорогой Дядя! Мой дорогой Дядя! Как нам вас благодарить! Это ваша заслуга! Это ваша забота и уход…

– И горный воздух, и солнце Господа Бога нашего, – вставил Дядя, улыбаясь.

– Да, и конечно же замечательное молоко Лебедушки! – выкрикнула Клара. – Бабуня, если бы ты только знала, как я пью козье молоко и какое оно вкусное!

– Да я вижу это по твоим щекам, Клерхен, – смеясь, сказала бабуня. – Нет, тебя не узнать: округлилась, окрепла, даже вширь раздалась! Кто бы мог подумать, что ты когда-нибудь станешь такой! А подросла-то как! Клерхен, нет, неужели это правда? Я не могу на тебя наглядеться! Но мне надо сейчас же телеграфировать моему сыну в Париж, он должен немедленно приехать. Я не скажу ему почему, это станет самой великой радостью его жизни. Мой дорогой Дядя, как бы нам сделать это? Вы уже отпустили людей?

– Да, они ушли, – ответил он. – Но если дело такое спешное, то можно кликнуть сюда козопаса, время у него есть.

Бабуня настаивала на том, чтобы тотчас отправить депешу её сыну, потому что такое счастье нельзя откладывать ни на один день.

Тут Дядя отошёл в сторонку, сунул в рот пальцы и издал такой пронзительный свист, что по горам раскатилось разбуженное им эхо. Долго ждать не пришлось. Петеру этот свист был хорошо знаком, и он тут же примчался. Был он бледен как мел, полагая, что Дядя Альм намерен задать ему трепку. Но Петеру только передали бумагу, которую бабуня за это время исписала, и Дядя объяснил, что он должен тотчас снести её в Деревушку на почту, а заплатит Дядя потом сам, потому что столько поручений сразу Петеру не вынести.

И тот пошёл прочь с этой бумагой в руке, на сей раз опять с великим облегчением, поскольку Дядя, как оказалось, свистал его вовсе не затем, чтобы наказать, и никакой полицейский сюда не прибыл.

Наконец-то можно было спокойно, никуда не торопясь посидеть за столом перед хижиной, и бабуня потребовала, чтобы ей рассказали всё, с самого начала и со всеми подробностями. Про то, как дедушка каждый день пробовал с Кларой стоять и делать один шажок, как потом собрались в путешествие на пастбище, но ветром унесло кресло, как Клара от страстного желания посмотреть на цветы смогла сделать первый шаг и как потом постепенно пришло одно за другим. Но дети не так скоро смогли довести этот рассказ до конца, потому что бабуня то и дело прерывала его, разражаясь то изумлением, то похвалами, то благодарностями, и всякий раз она восклицала:

– Да разве такое возможно! И что, это действительно не сон? Неужели мы все сидим перед горной хижиной, а эта девочка напротив меня с круглым, свежим лицом – моя бывшая бледная, бессильная Клерхен?

И Клару с Хайди охватывала новая радость, что их сюрприз для бабуни удался на славу.

Между тем господин Сеземан закончил свои дела в Париже и тоже намеревался устроить сюрприз. Не написав матери ни словечка, он сел однажды солнечным летним утром на поезд и поехал в Базель, оттуда на следующее утро снова пустился в путь, потому что сильно заскучал по дочке, с которой был разлучён на всё лето. В Бад-Рагац он прибыл всего несколько часов спустя после отъезда его матери.

Известие, что она именно сегодня поехала в Альпы, было ему только на руку. Он тут же сел в поезд и отправился в Майенфельд. Услышав там, что можно доехать и до Деревушки, он так и сделал, полагая, что пешком ещё успеет натопаться в гору.

Господин Сеземан не ошибся: подъём в гору показался ему очень долгим и утомительным. А хижины всё не было видно, хотя он знал, что на половине пути должен наткнуться на жилище козопасов, потому что описание этого пути ему приходилось слышать несколько раз.

Всюду были видны следы пешеходов, иногда узкие тропинки расходились в разные стороны. Господин Сеземан не был уверен, что идёт верным путём, – возможно, хижина находится вообще по другую сторону Альп. Он огляделся в надежде увидеть живую душу, чтобы спросить дорогу. Но вокруг, насколько хватало глаз, ничего и никого не было ни видно, ни слышно. Только горный ветер временами проносился мимо него, в солнечной синеве звенели мелкие мошки, да какая-нибудь весёлая птичка насвистывала то там, то здесь на одинокой лиственнице. Господин Сеземан некоторое время стоял, подставив альпийскому ветру горячий лоб, чтобы остудить его.

Вдруг он заметил, что кто-то спускается ему навстречу с горы бегом; то был Петер с депешей в руке. Он бежал напрямик, срезая повороты, какие делала горная тропа, на которой стоял господин Сеземан. Как только бегун оказался достаточно близко, господин Сеземан помахал ему рукой, чтобы тот подошёл. Петер пугливо, бочком приблизился.

– Ну-ну, мальчик, поживее! – поторапливал его господин Сеземан. – А теперь скажи-ка мне, я этой дорогой доберусь до хижины, где живёт старик с девочкой Хайди, у которых гостят люди из Франкфурта?

Глухое восклицание ужасного испуга было ему ответом, и Петер с такой скоростью сиганул вниз, что на крутом склоне покатился кубарем и не мог остановиться – очень похоже на то, как летело кресло-каталка, только, по счастью, Петер не развалился на куски, как это случилось с креслом.

Лишь депеша жестоко пострадала от такого спуска и клочьями разлетелась в разные стороны.

– Поразительно пугливый житель гор, – пробормотал господин Сеземан, потому что расценил поведение Петера только как испуг перед чужим, появление которого произвело на простодушного сына Альп такое сильное впечатление.

Ещё немного понаблюдав за стремительным спуском Петера в долину, господин Сеземан продолжил свой путь.

Петер, несмотря на все усилия, не мог ни за что ухватиться и продолжал лететь вниз, время от времени кувыркаясь через голову.

Но для козопаса это было не самое страшное на тот момент, гораздо ужаснее были страх и отчаяние, наполнявшие его, ведь теперь он знал, что полицейский из Франкфурта уже здесь. Он не сомневался, что чужой – именно полицейский, недаром же он расспрашивал про франкфуртских, гостивших у Дяди. И вот на последнем склоне Петера швырнуло на какой-то куст, за который он смог наконец зацепиться. Некоторое время он лежал, приходя в себя и пытаясь осознать, что с ним теперь будет.

– Прекрасно, вот ещё один! – послышался голос совсем рядом с Петером. – Интересно, кто же завтра получит там, наверху, такого пинка, что скатится вниз, как плохо зашитый мешок с картошкой?

Шутником оказался пекарь. Он вышел немного отдышаться от своей жаркой повседневной работы и спокойно наблюдал, как Петер катился вниз, мало чем отличаясь от кресла-каталки.

Петер в испуге вскочил на ноги. Теперь и пекарь знал, что кресло получило пинка! Ни разу не оглянувшись, Петер снова побежал в гору. Самым лучшим было бы сейчас сбежать домой, забраться в постель, чтобы его уже никто не мог найти, потому что там он чувствовал себя наиболее защищённо. Но ведь на пастбище остались козы, и Дядя строго предупредил его, чтоб возвращался как можно скорее, чтобы стадо не оставалось без присмотра надолго. Но Дядю он боялся больше всех и питал к нему такое уважение, что никогда бы не посмел ослушаться его. Петер громко кряхтел и ковылял дальше. Будь что будет, а ему надо возвращаться наверх. Но бежать он уже не мог, страх и множественные ушибы, которые он только что получил, не остались без последствий. Так он и шёл, хромая и постанывая, вверх на альм.

Господин Сеземан вскоре после встречи с Петером поравнялся с первой хижиной и теперь знал, что он на верном пути. Он с новыми силами стал подниматься выше и наконец после долгого, утомительного странствия увидел перед собой свою цель. Там, наверху, стояла горная хижина, а над ней колыхались тёмные верхушки старых елей.

Господин Сеземан с радостью приступил к последнему восхождению, ещё мгновение – и он сможет ошеломить дочь неожиданностью своего появления. Но господин Саземан уже был замечен издали компанией, сидящей за столом, замечен и узнан, и для отца уже готовилось то, о чём тот не догадывался.

Когда он сделал последний шаг наверх, навстречу ему от хижины двинулись две фигурки. Одна была рослая девочка со светлыми волосами и румяным лицом, она опиралась на маленькую Хайди, тёмные глаза которой так и сверкали радостью. Господин Сеземан вдруг споткнулся, остановился и пристально вгляделся в приближающихся девочек. На глазах его мгновенно выступили крупные слёзы. Какие воспоминания поднялись в его сердце! Совершенно так же выглядела мать Клары, светловолосая девушка с нежным румянцем на щеках. Господин Сеземан не знал, то ли он бодрствует, то ли видит сон.

– Папа, ты что, совсем не узнаёшь меня? – крикнула ему издали Клара с сияющим лицом. – Неужто я так изменилась?

Тут господин Сеземан бросился к дочке и заключил её в объятия.

– Да, ты изменилась! Возможно ли? Правда ли всё это?

И потрясённый отец отступил на шаг, чтобы посмотреть, не исчезнет ли видение, возникшее перед его глазами.

– Ты ли это, Клерхен, ты ли это? – восклицал он раз за разом.

Потом он снова заключил дочку в объятия, но тут же снова отстранился посмотреть, правда ли это Клара, что стояла перед ним на своих ногах.

Тут уже и бабуня подошла, она не могла дождаться, когда же заглянет в счастливое лицо своего сына.

– Ну, мой дорогой сын, что ты скажешь теперь? – улыбнулась она ему. – Сюрприз, который ты приготовил для нас, поистине хорош, но тот, что приготовили тебе, гораздо лучше, разве не так? – И обрадованная мать сердечно приветствовала своего любимого сына. – Но теперь, мой дорогой, – сказала она затем, – идём со мной, поздороваешься с Дядей, нашим величайшим благодетелем.

– Конечно, и подругу нашего дома, нашу маленькую Хайди я ещё должен приветствовать, – сказал господин Сеземан, тряся руку Хайди. – Ну как? В Альпах-то всегда свежа и здорова? Ах, о чём я спрашиваю, никакая альпийская розочка не может так цвести. Вот это радость для меня, дитя моё, вот это для меня большая радость!

Хайди тоже смотрела на ласкового господина Сеземана, сияя от радости.

Тут бабуня повела своего сына к Дяде Альму, и в то время, как мужчины сердечно пожимали друг другу руки, а господин Сеземан начал с глубоким чувством высказывать свою благодарность и своё безмерное удивление тем, как такое чудо вообще могло произойти, бабуня отошла, потому что обо всём этом они уже сегодня переговорили. Теперь она хотела взглянуть на старые ели.

А там её снова подстерегало нечто неожиданное. Под деревьями – там, где длинные ветки ещё оставляли немного свободного места, – стоял большой букет чудесных тёмно-синих горечавок, таких свежих и блестящих, будто они только что распустились. Бабуня всплеснула руками от восхищения.

– Как изысканно! Какой восторг! Какой вид! – восклицала бабуня раз за разом. – Хайди, дитя моё, иди сюда! Это ты приготовила мне такую радость? Это же совершенно чудесно!

Обе девочки уже были тут как тут.

– Нет-нет, это точно не я, – сказала Хайди. – Но я знаю, кто это сделал.

– Вот так же наверху, бабуня, и даже ещё лучше, – вставила Клара. – Но попробуй отгадай, кто мог тебе сегодня с самого ранья принести с верхних лугов букет! – Клара так довольно улыбалась, что у бабуни на мгновение промелькнула мысль: да уж не сама ли Клара сбегала сегодня на верхние луга за цветами? Но это, конечно, было невозможно.

Тут за старыми елями послышался тихий шорох, он исходил от Петера, который между тем добрался сюда наверх. Но, поскольку он увидел, кто стоит перед хижиной у Дяди, сделал большой крюк и теперь намеревался окольным путём за елями двигаться дальше. Но бабуня его узнала, и у неё внезапно возникла новая мысль. Может, это Петер принёс цветы и от робости и скромности хочет тайком ускользнуть? Нет, такого нельзя допустить, он всё-таки должен получить своё вознаграждение.

– Иди сюда, мой мальчик, выйди, смелее, не бойся! – громко крикнула бабуня, раздвинув ветки.

Петер так и замер, застыв от ужаса. У него больше не было сил сопротивляться после всего пережитого. В голове его билась только одна мысль: «Вот и всё!» С бледным и перекошенным от страха лицом он вышел из-за ёлок.

– Ну, смелей же, давай, выкладывай напрямик, – подбодряла его бабуня. – Скажи-ка нам, юноша, это сделал ты?

Петер не поднимал глаз и не видел, куда бабуня показывала пальцем. Он заметил, что Дядя стоял на углу хижины и его серые проницательные глаза были устремлены на него, а рядом с Дядей стоял самый страшный человек, какого мог представить себе Петер, – полицейский из Франкфурта. Дрожа всем телом и трясясь, Петер издал некий звук, похожий на «да».

– Ну-ну, – сказала бабуня, – что же тут такого страшного?

– Что оно… что оно… что оно разломалось и его больше не собрать, – с трудом выговорил Петер, и тут его колени задрожали так, что он едва мог держаться на ногах.

Бабуня направилась в сторону хижины.

– Мой дорогой Дядя, у бедного мальчишки действительно что-то не в порядке с головой? – участливо спросила она.

– Вовсе нет, вовсе нет, – заверил Дядя. – Просто этот мальчишка и есть тот самый ветер, который сбросил кресло с горы, и теперь он ждёт заслуженного наказания.

Бабуня не могла в это поверить, она находила, что на злого мальчишку он никак не тянет, да и вообще у него не было никаких причин ломать столь необходимую вещь, как кресло-каталка.

Но для Дяди это признание было лишь подтверждением подозрения, которое возникло у него сразу же после злодеяния. Свирепые взгляды, которые Петер с самого начала метал в сторону Клары, и другие признаки его озлобления против гостьи на альме не ускользнули от Дяди. Он выстраивал в ряд одну мысль за другой, и постепенно у него сложилась вся картина произошедшего, которую он и изложил теперь бабуне со всей ясностью. Но, когда он дошёл до конца, старая дама необычайно оживилась:

– Нет, мой дорогой Дядя, нет-нет, мы не будем наказывать бедного мальчишку. Надо быть справедливыми. Являются какие-то чужие люди из Франкфурта и на целые недели отнимают у него Хайди, его единственное богатство, и действительно большое богатство, и вот он сидит изо дня в день совершенно один. Нет-нет, надо быть справедливыми. Его одолел гнев и принудил к мести, которая хотя и была глуповата, но в гневе мы все глупеем, что поделаешь.

С этими словами бабуня вернулась к Петеру, который продолжал трястись и трепетать.

Она села на скамью под ёлками и дружелюбно сказала:

– Так, ну а теперь подойди сюда, мой мальчик, встань передо мной, я хочу тебе что-то сказать. Перестань дрожать и слушай меня. Вот что. Ты сбросил с горы кресло, чтобы оно разлетелось на куски. Это был дурной поступок, это ты хорошо знал, и что заслуживаешь наказания, тоже знал, и чтобы избежать его, тебе пришлось сильно постараться, чтобы никто не заметил, что это сделал ты. Но сам видишь: кто сделал что-то дурное и думает, что об этом никто не узнает, тот всегда ошибается. Ведь Господь Бог всё видит и слышит, и, как только Он замечает, что человек хочет утаить свой дурной поступок, Он быстренько будит в этом человеке сторожа, которого сажает в каждого из нас сразу при рождении и который может дремать до поры до времени, пока мы не совершим несправедливость. И у этого сторожа в руке есть маленькая колючка, которой он принимается колоть человека изнутри так, что тот больше не знает ни минуты покоя. Да он ещё и голосом пугает бедного злодея, потому что постоянно кричит ему мучительные угрозы: «Вот сейчас всё обнаружится! Сейчас тебя накажут!» И злодею приходится жить в постоянном страхе и ужасе, и он больше не может ничему радоваться. Не так ли было с тобой, Петер?

Петер сокрушённо кивнул, потому что именно так с ним и было.

– И ещё в одном ты просчитался, – продолжала бабуня. – Смотри, как зло, которое ты сотворил, обернулось благом для тех, кому ты его хотел причинить! Поскольку Клара лишилась кресла, в котором её можно было отвезти куда угодно, а ей хотелось посмотреть на цветы, то она приложила неимоверные усилия к тому, чтобы пойти своими ногами, и так она постепенно начала учиться ходить, и с каждым днём всё лучше, и если она останется здесь, то, глядишь, сама будет ходить на верхние луга – гораздо чаще, чем её могли бы возить в кресле. Видишь, Петер? Так наш Господь Бог может то, что человек сделал во зло, взять в свои руки и обратить в добро для того, кому хотели причинить зло, и злодей остаётся с носом и со сплошными убытками. Ты всё хорошо понял, Петер, да? Тогда подумай об этом, и всякий раз, когда тебе снова захочется сделать что-то дурное, вспомни о стороже, который сидит у тебя внутри с колючкой и противным голосом. Постараешься вспомнить?

– Да, я вспомню, – ответил Петер, всё ещё очень подавленный, потому что не знал, чем всё закончится, ведь полицейский по-прежнему стоял рядом с Дядей.

– Ну вот и хорошо, дело сделано, – заключила бабуня. – Но теперь ты должен что-нибудь получить на память о франкфуртских, то, что тебя обрадует. Скажи-ка мне, мой мальчик, что тебе хотелось бы иметь? Что тебе хотелось бы иметь больше всего?

Тут Петер поднял голову и уставился на бабуню округлившимися удивлёнными глазами. Он всё ещё продолжал ждать чего-то ужасного, а тут ему предлагали получить то, о чём он мечтал. Мысли в голове у Петера совсем перепутались.

– Да-да, я серьёзно, – подтвердила бабуня. – Ты получишь то, что тебя порадует, на память о людях из Франкфурта и в знак того, что они больше не помнят о том, что ты сделал. Ты понимаешь это, мой мальчик?

В Петере забрезжило понимание, что ему больше не надо бояться наказания и что добрая женщина, сидящая перед ним, спасла его из-под власти полицейского. Тут он почувствовал такое облегчение, будто гора свалилась у него с плеч, которая чуть было не раздавила его. Но он понял также, что семь бед – один ответ, и неожиданно сказал:

– И бумагу я тоже потерял.

Бабуня не сразу сообразила, о какой бумаге идёт речь, но вскоре поняла и примирительно сказала:

– Так-так, это хорошо, что ты сказал! Лучше сразу признаться, что было не так, тогда легче всё поправить. Ну а теперь: что бы ты хотел?

Петер мог пожелать всё что угодно. У него даже голова закружилась. Перед глазами промелькнула ярмарка в Майенфельде со всеми теми прекрасными вещами, на которые он дивился часами и которые считал недостижимыми вовек, потому что богатства Петера никогда не превышали пятака, а все притягательные предметы стоили вдвое больше. То были красивые красные свистульки, которые так пригодились бы ему с его козами. То были превосходные ножички с круглой ручкой, они назывались «злючкой-колючкой», таким ножичком можно было выстрогать из прутьев лещины что угодно.

Петер стоял, глубоко задумавшись, потому что не знал, что выбрать из двух желанных предметов. И то и другое хотелось одинаково. Но тут его осенила одна мысль, с нею он мог ожидать следующую ярмарку.

– Десятчик, – решительно произнёс Петер.

Бабуня немножко посмеялась.

– Да, не слишком много запросил. Ну, иди сюда! – Она достала свой кошелёк и извлекла оттуда большой, круглый талер, поверх него положила ещё две монетки по десять раппенов. – Так, давай-ка подсчитаем, – продолжила она. – Я хочу тебе объяснить. Вот тут у тебя ровно столько десятчиков, сколько недель в году! Каждое воскресенье ты можешь брать один десятчик и тратить его, и так целый год.

– Всю мою жизнь? – простодушно спросил Петер.

Тут бабуня рассмеялась так, что мужчины прервали свой разговор и посмотрели в сторону ельника, чтобы узнать, что происходит.

Бабуня продолжала смеяться.

– Получишь, мальчик, отдельным пунктом в моём завещании. Ты слышишь, сын? – повернулась она к мужчинам. – А потом этот пункт перейдёт в твоё завещание. Итак: Петеру-козопасу десятчик еженедельно, покуда он жив.

Господин Сеземан с согласием кивнул, посмеиваясь.

Петер ещё раз посмотрел на подарок в своей ладони, чтобы убедиться, что это правда. Потом он сказал:

– Спаси Бог! – и вприпрыжку побежал прочь, делая при этом гигантские скачки, однако на сей раз его гнал не страх, а подгоняла радость, какой он ещё не знал в своей жизни. Все страхи и опасения оставили его, и каждую неделю в течение всей его жизни он будет получать десятчик.

Когда позднее вся компания покончила с обедом перед хижиной, но продолжала сидеть за столом, говоря о том о сём, Клара взяла за руку отца, который продолжал сиять от счастья и с каждым взглядом на дочку выглядел ещё счастливее, и сказала с живостью, какую никогда раньше не выказывала:

– О папа, если бы ты только знал, что для меня делал дедушка! Все эти дни столько, что и не перечислишь, но я этого не забуду всю мою жизнь. И я всё время думаю, если бы я могла тоже что-то сделать для дорогого дедушки или что-нибудь подарить ему, что доставило бы ему радость, хотя бы вполовину такую, какую он сделал для меня.

– Это и моё самое большое желание, дитя моё, – сказал отец. – Я всё время думаю над тем, как мы могли бы отблагодарить нашего благодетеля хоть в какой-то мере.

Тут господин Сеземан встал и направился к Дяде, который сидел рядом с бабуней и беседовал с ней с видимым удовольствием. Заметив отца Клары, он тоже поднялся. Господин Сеземан подал ему руку и сказал самым дружественным образом:

– Мой дорогой друг, позвольте сказать одно словечко! Вы поймёте, если я вам скажу, что уже многие годы не знал настоящих друзей. Что пользы мне было от всех моих денег и имения, когда я видел моё бедное дитя, которое никакими деньгами не мог сделать здоровым и счастливым. Тут, вблизи нашего Бога на небесах, вы сделали моего ребёнка здоровым, для неё это равносильно тому, что вы подарили ей новую жизнь. Скажите же теперь, чем я могу отблагодарить вас? Воздать вам то, что вы для нас сделали, я не смогу никогда, но всё, что я в состоянии сделать, всегда в вашем распоряжении. Скажите, мой друг, что я могу для вас сделать?

Дядя тихо слушал и с довольной улыбкой поглядывал на счастливого отца.

– Господин Сеземан может мне поверить, что я тоже имею свою долю в великой радости оттого, что она выздоровела у нас на альме, уже одним этим все мои усилия вознаграждены, – твёрдо сказал Дядя в своей манере. – За добрые предложения я благодарю господина Сеземана, но мне ничего не нужно. Пока я жив, мне хватит для себя и для ребёнка. Но одно желание у меня всё же есть. Если бы оно могло быть исполнено, то я больше не знал бы в этой жизни никаких забот.

– Говорите же, говорите, мой дорогой друг! – настаивал господин Сеземан.

– Я стар, – продолжал Дядя, – и не смогу пробыть здесь долго. Когда я уйду, я не смогу оставить ребёнку ничего, а других родственников у неё нет, только одна-единственная персона, да и та скорее использует её для своей выгоды. Если бы господин Сеземан мог дать мне обещание, что Хайди никогда в жизни не придётся идти в люди, чтобы заработать себе на хлеб, то он бы щедро воздал мне за то, что я смог сделать для его ребёнка.

– Но, мой дорогой друг, об этом не стоило и говорить! – воскликнул господин Сеземан. – Ведь этот ребёнок наш. Спросите мою мать, мою дочь: они никогда в жизни не отдадут Хайди никаким другим людям! Но конечно, чтобы вы были спокойны на этот счёт, мой друг, вот вам моя рука. Я обещаю: никогда в жизни этому ребёнку не придётся идти в люди, чтобы заработать себе на хлеб. Об этом я позабочусь как в своей земной жизни, так и за её пределами. Но теперь я хочу сказать вам ещё кое-что. Этот ребёнок не создан для жизни на чужбине, какими бы хорошими ни были там условия, – в этом мы уже убедились. Но девочка обзавелась друзьями. Одного такого я знаю, он ещё во Франкфурте, доделывает свои последние дела. Это мой друг, доктор, который ещё этой осенью приедет сюда и, воспользовавшись вашим советом, хочет обосноваться в этих местах, потому что в вашем обществе и в обществе этого ребёнка ему было так хорошо, как нигде в другом месте. Вы видите, что Хайди впредь будет иметь вблизи себя двух заступников. Дай Бог, чтобы оба они оставались при ней как можно дольше!

– Дай Бог, дай Бог! – вставила бабуня и, подтверждая желание своего сына, долго трясла руку Дяди со всей искренностью.

Затем она обняла за шею Хайди, стоящую рядом с ней, и привлекла к себе.

– А ты, моя милая Хайди, тебя-то тоже следовало бы спросить. Скажи-ка мне: а нет ли у тебя какого-то желания, которое тебе хотелось бы видеть исполненным?

– Ещё бы, конечно же есть, – ответила Хайди и радостно взглянула на бабуню снизу вверх.

– Так, и это правильно, давай-ка говори, – подбодрила она. – Чего бы тебе хотелось, дитя моё?

– Я хотела бы получить мою постель из Франкфурта, с тремя высокими подушками и тёплым одеялом, тогда бабушке больше не пришлось бы лежать головой под гору, ей трудно так дышать, а под одеялом ей будет тепло, и ей не придётся кутаться в шаль, ложась в постель, а без шали она ужасно мёрзнет.

Хайди выговорила всё это одним залпом, радуясь, что добралась до своей заветной цели.

– Ах, моя милая Хайди, что ты говоришь! – разволновалась бабуня. – Как хорошо, что ты мне напомнила. На радостях-то легко забываешь то, о чём следовало бы помнить в первую очередь. Когда Господь Бог посылает нам что-то хорошее, мы должны бы первым делом подумать о тех, кто столь многого лишён! Сейчас же пошлю телеграмму во Франкфурт! Прямо сегодня же Роттенмайер упакует постель, через два дня она уже будет здесь. Будет на то Божья воля – бабушке мягко будет спать!

Хайди ликовала, прыгая вокруг бабуни. Но вдруг она остановилась и торопливо протараторила:

– Мне сейчас же надо быстро сбегать к бабушке, она всегда боится, если меня долго нет.

Хайди не терпелось принести бабушке радостную весть, ведь она помнила, какие страхи терзали бабушку, когда Хайди была у неё в последний раз.

– Нет-нет, Хайди, что это ты говоришь? Когда принимают гостей, то не убегают ни с того ни с сего по другим делам, – строго напомнил дедушка.

Но бабуня поддержала Хайди.

– Мой дорогой Дядя, ребёнок не так уж и неправ, – сказала она. – Бедная бабушка и без того давно уже отодвинута на задний план, и всё из-за меня. Давайте-ка мы все отправимся туда, к тому же я думаю, что моя лошадь ждёт меня именно там, оттуда мы и продолжим наш путь, и внизу, в Деревушке, сразу же будет отправлена телеграмма во Франкфурт. Сын, что ты на это скажешь?