Текст книги "Противостояние. Романы"

IX. Все-таки плохо обманывать своих

«Здесь загнешься от холода, в колонии – от работы. Какая разница – где? И жрать нечего. Что же он не идет, что ж он меня тут на смерть обрекает?» Налбандов подтянул колени к животу. За эти четыре дня он исхудал, и теперь его колени, если нагнуть голову, легко касались подбородка. Первые два дня, что он жил здесь, согреваться приходилось только днем, осторожно выползая из охотничьего шалашика на солнце. У него тогда еще оставался батон, вязка сушек и пачка сахара. Теперь все это кончилось, а вчера ночью ударил первый заморозок. Горы сделались белыми, вокруг то и дело что-то потрескивало, будто кто подкрадывался к шалашу, и поэтому Налбандов не сомкнул глаз, сжимая в руках ружье, заряженное картечью. «Если он сегодня не придет, надо ночью спускаться в город. А где я ночью еды достану? Ему позвоню, пусть вынесет, кому ж мне еще звонить? Он меня в это дело втравил, пусть он теперь и придумывает, как вылезать. Он во всем виноват, я работал спокойно, всем честно в глаза смотрел».

Налбандов спрятал голову под бурку и начал дуть на заледеневшие пальцы. В детстве, когда они с братом уезжали на лето к бабушке в деревню, там в холодные ночи точно так же прятались с головой под бурку и долго, до звона в ушах, дули, пока им становилось тепло.

Налбандов вспомнил брата. Степан сейчас заканчивал в Ленинграде аспирантуру в консерватории. Он три раза ездил за границу и в Бельгии занял третье место. Полгода назад ему присвоили звание заслуженного артиста.

«Чего ж мне на Пименова сваливать? – вздохнув, подумал Налбандов, чувствуя, что ему становится еще холоднее и в глазах загораются быстрые черно-зеленые точки, из-за того что он очень сильно дул на пальцы и на грудь. – Сам виноват. Мог бы не согласиться, и все. Да еще заявить в народный контроль – какие мне предложения передовой директор вносит. Нечего на Пименова валить! Он еще не знает про камни. Я во всем виноват, один я. Посмотрел, как Степка живет, и мне так захотелось: чтоб и машина, и пять костюмов, и туфли на каучуке, и рубашки из полотна, и чтоб завтракать в ресторане – ужинать там и дурак может, нет, именно позавтракать – без коньяку и водки, а чтоб „тостик, пожалуйста, омлет с сыром и кофе“, и чтоб официант не задавал глупого вопроса: „С молочком?“ – а чтобы знал клиента, как они Степу знают, и чтоб нес медную маленькую кофейницу, и чтобы иностранцы разные оглядывались и просили официанта принести такой же кофе, а тот чтобы отвечал: „Это специально для заслуженного артиста Налбандова“. Степик – заслуженный. А кто я? За что мне жить так, как он? Это все только учат нас – равенство, равенство. Какое ж это равенство, если одним все открыто, а другие должны таиться, чтобы хоть чего-то достичь, а добившись, снова таиться, чтобы не начали копать, откуда взял, почему столько денег тратит. Если б нас учили с детства: „Он умней и способней, ему и жить по его уму!“ Снова я отговорки ищу. – Налбандов вздохнул. – Теперь вот уже и школа виновата. Не возьми я камни – все было бы поправимо. Пименов сам говорил: „Надо обождать. Если фабрику трясти не будут, значит наши иголки у ферта, а не в органах. Он попадется, обязательно попадется, он ведь бандит, но это будет позже, мы все успеем в нашем производстве перестроить, мы на другой товар переключимся, с этого мы и так хорошо получили. Мне друзья в Москве подскажут, на что переключиться, мы торопиться с тобой не будем, дружок, мы своего достигнем, только без суеты, спокойно. На иголках нас не возьмешь, мы там со всех сторон закрыты“. А если Виктор попадется с камнями? Не сможет ведь он им объяснить, что эти камни спасены мною из брака. Как он им это объяснит, если попадется? Я просиживал по две смены, спасая раздробленные камни! Я придумал новые грани, я новый рисунок и новую форму создавал. Я! Никто ведь до меня в мире не смог осколок наново превратить в драгоценный камень! Я это придумал! Другой бы директор мне за это сто тысяч отвалил! А я и сказать-то про это не мог, мне „Волга“ была нужна. Ах, Витя, Витя, доберусь я до тебя, дай только отсюда вылезти! Я найду тебя, мерзавец, я всех ваших выпускников обойду, а твою фамилию выясню, и тогда плохо тебе будет, смерть в твои глаза посмотрит, если добром не отдашь мой товар. Сразу надо было в Тбилиси лететь, нечего было Пименова слушать, он старый, он всегда страхуется по сто раз, я бы там нашел этого Витеньку, красавчика, мерзавца!»

Налбандов отбросил бурку, поднялся, вышел из шалаша. Вокруг в лунной ночи все было белым, рельефным и трескучим. Он начал прыгать на месте, потом побегал вокруг шалаша, но согреться не мог.

Налбандов вспоминал, как потемнело лицо Пименова, когда он признался директору, что взял номер в «Украине» по паспорту Урушадзе. Он никогда не видел у Пименова такого лица – за все пять лет, что проработал на фабрике.

«Зачем же ты эдак, сынок? – спросил тогда Пименов после долгой-долгой паузы. – Я ведь тебе говорил, что тот паспорт беречь надо на самый крайний случай. Баба, что ль? Или решил погулять?»

Налбандов сказал, что познакомился с женщиной, «красавица-женщина, блондинка с голубыми глазами, товару в ней через край, не тащить же ее в „Турист“, в трехкоечный номер! На один день взял люкс, а тут встретил этого гада, он же мне точно пообещал „Волгу“, при мне из автомата звонил Григорию Васильевичу, просил зайти ко мне в „Украину“, чтобы обо всем договориться. „Ему тысячу приготовь, – сказал Виктор, – и еще надо будет тысячу передать директору магазина. Пойдем куда-нибудь, надо написать заявление, чтобы тебе позволили купить именно мою машину. Или ладно, у тебя напишем, только возьми лучше коньяку в магазине, зачем переплачивать ресторанную цену?“ Вот и переплатил. После третьей рюмки отключился. Как же он мне всыпал снотворное, изверг? Ведь я сам купил коньяк. Точно, в его бутылке эта гадость уже заранее была. То-то я обратил внимание, что та бутылка, которую он достал из своего портфеля, была без фабричной пробки. Он еще объяснил, что это прямо с завода, десятилетней выдержки. Наверное, он себе наливал из моей бутылки, а мне – из своей. Точно, он ведь просил меня воды похолодней принести. Я в ванную ушел, а он в это время налил мне отравленного коньяка, мерзавец! А еще кричат: „Милиция, милиция, советская милиция!“»

Налбандов даже споткнулся, когда осознал до конца то, о чем он только сейчас говорил себе. Он тихо засмеялся: «Вор у вора украл…» Он даже сел на землю – от смеха. Он боялся громко смеяться в этом пустом, трескучем, громадном лесу.

«Будь я проклят. – Он вздохнул, почувствовав, что начал согреваться. – Будь я трижды проклят. Сам во всем виноват. Как Степику в глаза посмотрю, если будет суд и меня в зал введут конвоиры – бритого наголо, без галстука и без ремня?! Как я посмотрю ему в глаза? Как я объясню ему, что не корысть руководила мною, а желание во всем быть, как он; чтобы не позорить его своим запыленным, засаленным, старым костюмом и крикливо-цветастыми носками, чтобы он не говорил друзьям: „Познакомьтесь, это Павел“, а чтобы ему было приятно представлять своим товарищам, тоже артистам и балеринам, старшего брата, видного горного инженера, „который вот на своей «Волге» завез меня позавтракать“, и вообще чтобы одиннадцать месяцев унылого прозябания в Пригорске можно было компенсировать хотя бы месяцем раздольной жизни возле тебя, мой талантливый и любимый младший брат Степик. Никак я ему этого не объясню. Лучше умереть, чем доставить Степику такое горе. Если меня арестуют, его жизнь тоже будет сломана. Нет, такое не имеет права быть. Я, мерзавец, захотел того, что мне Богом не отпущено, а Степику за что страдать? За то, что его брат дурак? Пусть меня Пименов куда-нибудь в геологическую партию устроит года на три, надо скрыться, время все спишет. А если не спишет? – возразил он себе. – Тогда как? На все пойду, до конца дойду, любое дело сделаю, только б не тюрьма. Не за себя ведь боюсь, да и кто за себя в наш век боится? За детей боятся, за любимую, за родителей. А у нас во всем мире никого нет: только Степик и я. На все пойду, на все», – повторил он и снова начал бегать по лугу, чтобы согреться как следует. Трава была схвачена заморозком и казалась сейчас декорацией из детской сказки, которую они со Степиком смотрели в ТЮЗе много лет назад, – так давно это было, что и вспоминать нельзя: дышать тяжело и слезы закипают.

X. Как порой полезно плохое настроение

1

– Садитесь, Кешалава.

– Вы передали мое письмо прокурору?

– Конечно.

– Ну и каков результат?

– Я вам отвечу. Только сначала позвольте мне задать вам ряд вопросов.

– Моя просьба не носит противозаконного характера, и вы должны ответить мне. В ином случае я откажусь разговаривать с вами до тех пор, пока сюда не будет вызван представитель прокуратуры.

Костенко подумал, что на то время, пока он будет препираться с Кешалавой, стоит остановить диктофон, но потом решил выключить его совсем, потому что сегодня следовало разыграть иную партитуру допроса, предложив Кешалаве подписывать каждый его ответ в протоколе. Здесь магнитофонная запись не нужна – для очередной стычки в прокуратуре во всяком случае. Прокурор, у которого Костенко побывал сегодня, отказался дать санкцию на продление срока задержания Кешалавы.

«Товарищ полковник, – сказал прокурор, – вы отлично понимаете, что улик не хватает. Интуиция – вещь, бесспорно, интересная, но к закону неприложимая. Давайте научимся сами уважать закон даже в мелочах, давайте научим этому всех людей в стране, это лучшая гарантия и для нашей спокойной старости, и для юности наших детей».

Возразить было нечего, к тому же прокурор говорил именно то, с чем Костенко был принципиально согласен, и тем неприятнее было Костенко выслушивать все это от другого человека – тут у кого угодно испортится настроение.

Начальник управления, ознакомившись с доводами Костенко, позвонил заместителю генерального прокурора, но тот, выслушав просьбу комиссара, отказался дать немедленный ответ.

– Я должен посмотреть материалы и вызвать начальника отдела, – сказал он. – Вы же сами говорите, что улики не закольцовываются в логическую систему. Может быть, вы попросите ваших сотрудников написать более расширенное и мотивированное обоснование?

– Дело очень горячее. Посажу я их объяснение писать, а работать кто будет?

После разговора с прокуратурой комиссар пригласил представителей всех служб, принимавших участие в «автомобильном деле», которое за последние дни так разрослось, что пришлось подключить людей из УБХСС, и попросил Костенко подробно изложить положение не просто на сегодняшний день, а на последний час. Он долго выслушивал разные точки зрения (полковник Курочкин предложил выделить всех фигурантов дела – Кешалаву, Налбандова и Пименова – в отдельные разработки; с Курочкиным не соглашался майор Родин, поддерживавший Костенко, который был убежден в том, что растаскивать это дело по разным людям ни в коем случае нельзя) и принял половинчатое решение: до тех пор, пока не будет готова экспертиза УБХСС по Пригорской фабрике и пока не обнаружен Налбандов, дело «по страничкам» не расшивать, однако он еще раз подчеркнул: «пока» – и на этом совещание закончил, пообещав Костенко тем не менее попробовать переговорить с заместителем министра по поводу продления срока задержания Кешалавы.

Но до сих пор от комиссара никаких сигналов не было, и Костенко, в упор разглядывая Кешалаву, решил провести «массированное» наступление на этого парня. Он почему-то был убежден, что его «массированное» наступление принесет свои плоды.

2

Костенко не спешил начинать допрос Кешалавы. Он исподлобья приглядывался к арестованному, неторопливо затягиваясь сигаретой, высушенной в духовке газовой плиты. Так подсушивать сигареты его научил майор Ганов, когда несколько лет назад, еще на Петровке, 38, комиссар перевел Костенко «за неуживчивость характера» из группы по борьбе с бандитизмом в отдел, занимавшийся «малолетками» – преступностью среди несовершеннолетних. Кто-то из высокого начальства сказал тогда, что именно эта проблема сейчас самая важная, и немедленно был создан отдел, на который сразу же повалились все шишки. Как всегда, Костенко полез в спор. «Наивно же все это, – говорил он тогда, – зачем мы в формализм уходим, товарищ комиссар? Сейчас военное поколение, безотцовщина… Я тут схемочку набросал; смотрите, что получается: чаще всего проходят преступники сорок пятого года рождения, реже – сорок восьмого. Подростки пятнадцати-семнадцати лет. У них сплошь и рядом в графе вместо имени отца прочерк. И только в этом году их с матерями из подвалов перевели в новые дома. Надо в школах, в ремесленных училищах, на заводах работать, детский туризм развивать, хороших книг навыпускать больше, бассейны строить». Комиссар тогда шутливо предложил Костенко подать в отставку из-за несогласия с начальством, но Костенко, не удержавшись, хотя Садчиков жал ему под столом ногу, ответил: «Я бы с радостью, товарищ комиссар, не будь у нас преждевременные отставки такими позорными».

Комиссар, как всегда, хмуро поругал Костенко за якобинство, но глаза у него при этом были грустные, и ругал он совсем не вдохновенно, а как бы соглашаясь с Костенко в главном, не принимая лишь его «разнузданного вольнодумства».

«Кешалава – это патология, – думал Костенко. – Социальных корней здесь искать не приходится. Защити он диссертацию, меньше двухсот рублей не получал бы. Один, семьи нет. Прояви себя, защити докторскую – будут платить пятьсот, и только обыватель, пьянь или завистливый подонок упрекнет его за эту зарплату. В чем же дело? Родной Ломброзо? Или „тлетворное влияние гангстерских картин“? Почему же тогда я отмычку не беру? Люблю ведь гангстерские картины, просто даже обожаю. Биофизика должна прийти нам на помощь в этом вопросе. Откуда такое врожденное чувство собственной исключительности? Кто воспитал в Кешалаве ницшеанский дух самоутверждения через всепозволенность? Кто запрограммировал это в его генетическом коде? Значит, не „родимые пятна проклятого прошлого“? Значит, „родимые гены“? А может, психическая аномалия? Нельзя ссылаться на психическую аномалию, когда налицо осмысленное, точно продуманное деяние. Все-таки, – продолжал размышлять Костенко, неторопливо разглядывая Кешалаву, – понятие „бюрократ“ мы трактуем сугубо неверно. „Бюро“ – это не так уж плохо, особенно когда работа в этом самом „бюро“ отлажена, четка и бесперебойна. И сейчас, если я буду на высоте этого неверно трактуемого понятия, я добьюсь того, чего следует добиться!»

– Отвечаю на ваш вопрос, – сказал наконец Костенко, разложив на столе бланки для допроса. – Ваше заявление в прокуратуру мною было передано в тот же день – вы потом сможете это проверить по входящему номеру. Ответ на ваше заявление еще не поступил: видимо, слишком маленький срок прошел. Нарушения процессуальных норм, таким образом, нет.

– Я не буду отвечать на ваши вопросы до тех пор, пока не получу ответ из прокуратуры.

– Пожалуйста, напишите мне это на отдельном листочке. Вот на этом.

– Я больше писать ничего не буду.

– Ну и ладно, – согласился Костенко. – Спасибо вам. Этим вы облегчаете мою задачу: есть основание просить прокуратуру о превращении вашего задержания в арест. Эту статью кодекса помните?

Эту статью Кешалава не помнил, и Костенко сразу же понял это. Он позвонил к дежурному и попросил вызвать конвой, чтобы задержанного увели в камеру.

– Хорошо, – сказал Кешалава, – я отвечу на ваши вопросы. Надеюсь, после этого вы отпустите меня?

– Это будет зависеть от того, что вы мне ответите. Вот распишитесь, пожалуйста. Об ответственности перед законом за дачу ложных показаний. Нет, не здесь – ниже.

Разбирая заключение экспертиз, просматривая еще раз бумажки, разложенные перед ним со странными, понятными одному лишь ему записями, Костенко – это с ним бывало в минуты отчаянно плохого настроения – твердо поверил, что сейчас он прижмет Кешалаву, прижмет на улике, которая позволит ему убедить прокуратуру и получить санкцию на арест. Только нельзя торопить события, сейчас все решит соревнование выдержек.

У Костенко бывали в жизни тяжелые дни, когда он не мог спать по ночам, терзаясь мыслью, что в камере сидит невиновный человек, а он, Костенко, арестовавший этого человека, лежит себе под теплым одеялом, покуривает и прислушивается к тому, как листва жестяно шелестит за окном. Сажать в тюрьму невиновных людей – зверство и подлость. Последнее время он несколько раз ловил себя на мысли: а почему же виновность этого красивого, воспитанного парня, так спокойно и уверенно, именно уверенно держащего себя на допросе, не вызывает у него сомнений? «А вдруг не он?»

Костенко проверял Торопову – лейтенант Рябинина прошлась по всем знакомым актрисы: «Душенька, бессребреница, честная и открытая, истинно русская актриса; уходила из двух театров в более низкооплачиваемые только потому, что не хотела играть „макулатурные“ роли; никогда не лжет, всегда – правду в глаза… Морально? Сколько вокруг нее вилось, да и сейчас вьется, солидных людей, так нет, влюбилась в рядового актера, комнату уже три года снимают в полуподвале». Дежурная в гостинице категорически утверждала, что весь вечер сидела на своем месте и никто, кроме Кешалавы, в номер Тороповой не входил. Костенко пригласил Торопову к себе и долго беседовал с нею обо всех обстоятельствах той памятной ночи в Сухуми.

– Может быть, он был просто пьян? – задумчиво сказала Торопова. – Может быть, не надо так строго судить его.

– Вот так даже? – удивился Костенко. – Всепрощение и благость?

– Просто жаль человека. Он был таким тактичным и внимательным весь вечер; с ним произошла какая-то странная метаморфоза у меня в номере – он стал совсем иным. Я испугалась его. Не всякому актеру дано так сыграть перевоплощение из человека в зверя.

– Значит, пощадим зверя?

– Поругайте его хорошенько – и достаточно. Это ему урок на всю жизнь.

– А то, что он камни из кармана пригоршнями доставал, – это вас не смущает?

– Единственно это и смущает.

– Вот видите. Прошу вас: если получите письмо с просьбой простить его, отказаться от своих прежних показаний, вы позвоните мне сразу же, ладно?

…Костенко закурил, продолжая разглядывать Кешалаву в упор.

– Так, – сказал он, дождавшись, пока высохли чернила на бланке допроса, – хорошо. Поскольку, как я убедился, вы относитесь к категории клиентов хлопотных, то мне придется просить вас подписывать все ваши ответы. Нет возражений?

– Пожалуйста, – ответил Кешалава, плотнее усаживаясь на стуле.

– Вы утверждали, что все последние месяцы провели на побережье, отдыхая после серьезного заболевания?

– Да.

– Распишитесь. Спасибо. Вы согласны с заключением профессора Лебедева, что вы сейчас совершенно здоровы?

– Да.

– Распишитесь. Угнетенного настроения нет?

– Нет.

– Сон восстановился?

– Да.

– Распишитесь. В половом смысле?

– На этот вопрос я отказываюсь отвечать.

– Почему?

– Я считаю этот вопрос бестактным и не имеющим отношения к делу.

– Я же говорил вам, что в течение последних двух месяцев в Туапсе, Москве, Сочи и Ленинграде прошел ряд изнасилований, аналогичных – по предварительной фазе – тому, из-за которого я задержал вас.

Костенко заметил, как глаза Кешалавы – напряженные, собранные – на какое-то мгновение стали иными.

«Как держится, а?! – поразился Костенко. – Я ему второй раз такого червя пускаю, а он держится. Другой бы хоть вздохнул облегченно».

– Значит, вы продолжаете подозревать меня в изнасиловании?

«То-то, – удовлетворенно подумал Костенко, – хоть в слове дрогнул».

– Вы не ответили на мой вопрос: вы никогда не жаловались на половые анормальности?

– Вас интересует, не являюсь ли я половым психопатом? Нет, половыми психопатами являются, как мне кажется, несколько недоразвитые люди. Кстати, что с моим пиджаком? Много следов крови?

– Я вам отвечу. После отвечу. Пока что мы вернемся к истории вашей болезни. Когда вы отказались от медикаментов?

– Когда уехал на море.

– Значит, последние два месяца лекарств не принимали?

– Нет, какое-то время еще принимал.

– Когда вы прекратили прием лекарств?

– Я опять-таки не понимаю, какое все это имеет отношение к делу?

– Прямое, Кешалава. Чтобы вы не писали писем в Министерство здравоохранения по поводу жестокости милиции: арестовали больного человека. Тогда мне придется сажать вас на экспертизу в клинику Кащенко, а это еще три месяца. Я хочу оградить себя от всякого рода ненужных сложностей.

– Я повторяю, что сейчас совершенно здоров. Последний месяц я отказался от приема лекарств, чтобы организм не привыкал к их постоянному воздействию.

– Вы отказались от приема всех лекарств?

– Да.

– Распишитесь. Вы никогда не пользовались наркотиками?

– Нет.

– Распишитесь. Перечислите, какими лекарствами вы пользовались.

– Седуксен, триоксазин, настойка валерианового корня.

– Это все?

– Да.

– Распишитесь.

«Так. Теперь я застрахован. Он дал ложные показания. У него в кармане было снотворное, которое дают только в психиатрических лечебницах, под надзором врачей, в минимальных дозах. Этим лекарством были убиты три человека. Один убит именно в тот день, когда „больной“ Кешалава приезжал в Ленинград, имея прописку в Гагре. И на камнях, которые шлифуют в Пригорске, где работал исчезнувший Налбандов, и в кармане Кешалавы был один и тот же яд, именуемый сильнодействующим „препаратом сна“».

– Это все? Или у вас еще вопросы?

– Мы только начинаем, Кешалава. Как говорят в Одессе, «об все не может быть и речи». У меня вот какой вопрос. Вы откуда прилетели к Милютину примерять костюм?

– С юга.

– Я догадываюсь, что не из Воркуты. Вы в тот период жили в отеле или спали на берегу под шум прибоя?

– Не помню.

– Вы не помните, а я знаю. У вас ведь тогда был номер в «Гульрипше».

– Может быть. Я там действительно несколько раз останавливался, когда были свободные номера.

– Значит, в тот день у вас был номер в «Гульрипше»?

– Это вы говорите. Я говорю, что это могло быть.

– Ознакомьтесь с выпиской из регистрационной книжки. Это данные вашего паспорта?

– Да.

– Распишитесь. Благодарю вас. Значит, двенадцатого вы снимали номер в «Гульрипше»?

– Да.

– Распишитесь. Зачем же снимать номер в отеле, а самому улетать в Ленинград? Зачем?

– Я в Ленинград улетал на один день – три часа туда, три оттуда, утром улетел, днем сделал дела, а вечером вернулся. Или даже на следующее утро. Все равно прилетишь в свой номер. Иначе пойди достань место в гостинице! Не на улице же мне спать!

– Подпишите.

– Зачем вы записываете каждое мое слово?

– Я что-либо перепутал? Приписал от себя? Или записал с ваших слов верно?

Кешалава подписал свой ответ. Костенко решил нанести первый открытый удар – он решил сломать темп допроса. Сейчас, после того, что он скажет Кешалаве, тот перейдет на односложные ответы «да» и «нет». Именно они сейчас и нужны Костенко, они и будут теми капканами, которые он заранее приготовил.

– Вы спрашивали, – начал Костенко неторопливо, – зачем я записал ваш ответ так подробно. Я объясню вам. Видите, вы подписали ваш ответ. Сами подписали, не так ли? «Не на улице же мне спать!» А на прошлом допросе вы говорили, что больше всего любите спать не в гостиницах, а на берегу моря, сиречь на улице.

– «На берегу моря» и «на улице» – это разные понятия.

– От «Гульрипша» до моря не более ста метров. Пошли дальше? У меня вот какой вопрос. Вы всегда снимали одинарный номер?

– Да.

– А если одинарных не было?

– Я платил за две койки.

– Скажите, а в ваше отсутствие никто не мог воспользоваться вашим костюмом? Некто похожий на вас? А?

– Нет.

– Распишитесь. Благодарю. Вопрос: мог ли неизвестный преступник взять у вас из номера костюм и в нем совершить преступление?

– Нет.

– Распишитесь. Почему не мог?

Костенко рассчитал точно: Кешалава не такого масштаба человек, чтобы заглатывать «крючок спасения» – какой-то неизвестный преступник ночью надел его костюм… Нет, он играл свою игру, он не собирался никому подыгрывать.

– Потому что, как вы мне сказали, насильник действовал в разных городах, и еще потому, вероятно, что вы мне устроите очную ставку с жертвами, которые подтвердят, что я не тот, кого вы ищете.

– Распишитесь. Благодарю. Беда заключается в том, Кешалава, что насильник убивал своих жертв.

– Как?

– Что «как»? Вас интересует, каким образом он убивал их?

– Нет, меня это не интересует. «Как» – в данном случае выражается мое удивление и гнев.

– Значит, вы отвергаете возможность использования преступником вашего костюма?

– Отвергаю.

– Подпишитесь. На сегодня все.

– Вы собираетесь снова отправить меня в тюрьму?

– Обязательно.

– На каком основании, объясните мне хотя бы!

– Кешалава, не надо. Вы, как я убедился, человек умный. Вы же понимаете, что я не могу отпустить вас до тех пор, пока не проверю все версии, существующие по этому делу. Если бы вы мне сказали: «Драгоценные камни, оставленные у Тороповой, я купил за сотню у пьяницы возле базара», – я бы отпустил вас, попросив стать моим помощником в деле разыскания преступника, похитившего государственное имущество. Но, поскольку вы категорически отвергаете сам факт, поскольку вы утверждаете, что Торопова оговаривает вас и никаких камней вы не видели, я не могу вас отпустить. Ну, подумайте, как бы вы на моем месте поступили?

– Вы позволите мне написать еще одну жалобу?

– У меня или в камере?

– У вас, если можно. В камере нас теперь пятеро, эти страшные люди чудовищно ведут себя, какие-то скоты.

– Это верно. Ну, пишите. Вот бумага, перо. Снова в прокуратуру?

– Нет. Я напишу моему депутату. Это, я думаю, будет верней. Депутат – ректор нашего института, он меня прекрасно знает, я для него не единичка в деле, а советский человек, живой человек, кстати сказать.

– Валяйте, – согласился Костенко. – Может быть, вы и правы.

3

Прокурор ознакомился с объяснениями Костенко, который, в частности, указывал, что «Кешалава утверждает, что последний месяц он не употреблял снотворных препаратов, и он отвергает возможность использования его костюма другим преступником. Таким образом, никто, кроме Кешалавы, не мог положить в карман принадлежащего ему пиджака особо опасный, ядовитый „препарат сна“, которым были убиты три человека и серьезно отравлен Налбандов. В оперативных целях от продолжения допроса я отказался, однако изложенное дает основание для дальнейшей перспективной работы с Кешалавой».

– Ну что же, – сказал прокурор, – теперь вы можете предъявить ему обвинение, и это будет законное обвинение.

Когда Костенко вернулся в министерство, было уже шесть. Он хотел было попросить у помощника дежурного машину и поехать к Ларику, чтобы показаться этому самому профессору Иванову, но ему навстречу поднялся улыбчивый, нежноглазый Садчиков.

– С-славик, я хочу тебя об-брадовать. Некий старшина Нодар Гокиэли опознал по фото нашего Кешалаву. Знаешь, где он его видел? Он его видел в горах, около альпинистского лагеря «Труд». И знаешь когда? На следующий день после эпизода с Налбандовым. И з-знаешь что? В т-тот день все альпинисты в м-маршрут ушли, остался один ин-нструктор Ломер Морадзе. Это уже не старшина выяснил, это я, Морадзе – сосед Кешалавы по Т-тбилиси.

Костенко позвонил к Сухишвили:

– Здравствуй, Серго!

– Здравствуй, Славик, генацвале! – Полковник Сухишвили засмеялся. – Тебе уже сказали про нашего горного Пинкертона?

– Спасибо, Серго. Сказали. Ты меня бранить не будешь?

– Тебе, как и мне, к брани не привыкать, Слава. Начальство бранит, жена бранит, общественность тоже не отстает. А что, дорогой?

– Серго, мне надо, чтобы именно ты полетел к Морадзе. Нас с тобой сейчас интересует только одно: самое главное – найти место, где у Кешалавы оборудован тайник. Тайник там, в горах, больше негде.

– Мы еще не отработали линию его тетки. Старуха теперь живет в деревне, старого княжеского рода старуха.

– Тетка теткой, а то, что он сразу после Москвы рванул, как лань, в горы, – это горячей, Серго, это горячей.

4

В шесть сорок пять позвонил Ларик.

– Старикашка, – сказал он неестественно бодро, – я передаю трубку профессору Иванову.

Костенко хотел было ответить, что «такие женские номера у него не проходят» и что это «глупо и неловко», но ответить ничего не успел, потому что услышал голос – странный, сухой, резкий, неинтересный по тембру, но властный и снисходительно-картавый.

– Послушайте, Костенко, это Иванов говорит. Вы давайте-ка приезжайте скоренько. Если денег на такси нет, я одолжу. Вы меня очень интересуете, понятно? Вы мне интересны.

– Я не умею рассказывать.

– Что?

– Я говорю, рассказывать не умею про мою работу. Это вас Лазарь Борисович обманул, что я хороший рассказчик.

– Вы меня интересуете не как рассказчик, вы меня интересуете как больной. Поторопитесь, пожалуйста, я тут задержал рентгенолога.

И положил трубку.

Костенко обернулся к Садчикову:

– У кого бы машину стрельнуть, дед?

– Тебе куда?

– В клинику.

– А что случилось?

– Черт его знает. Съезжу – узнаю. Что-то, говорят, с кровью.

Садчиков позвонил к дежурному, выпросил у него на пятнадцать минут разгонную «Волгу» и подвез Костенко на Кировскую.

Профессор Иванов оказался высоким, барственного вида бритоголовым человеком с громадным перстнем на мизинце.

– Неинтеллигентно все это, – сказал он, не ответив на приветствие Костенко. – Пойдемте, там старуха ждет.

Пока они шли по коридору в рентгеновский кабинет, к «старухе» Блюминой, Иванов продолжал выговаривать Костенко, причем оборачивался к Ларику, будто Костенко здесь и не существовал.

– Кичимся тем, что Кафку читаем, – продолжал ворчать профессор, – а к врачу не ходим. Это же неинтеллигентно: чувствовать боль, усталость, запираться во время рабочего дня, чтобы отдохнуть, и не обратиться к врачу. На Западе люди ежемесячно за большие деньги психиатру показываются, а у нас принудительно не затащишь: «Что я вам, сумасшедший?» Разве не так?

Ларик опасливо посмотрел на Костенко – не стал бы тот спорить. Иванов не терпел, когда ему возражали.

– Игорь Павлович, – заметил Ларик, – этот неинтеллигентный тип спас жизнь вашему учителю.

Иванов споткнулся, словно налетел на стену, даже руки выставил перед собой.

– Это вы?! – Он обернулся к Костенко. – Вы милиционер?

– Он полковник, – обидчиво ответил Ларик.

– Это вы спасли профессора Гальяновского?

– Он, он, – радостно повторил Ларик, – именно он.

– Хорошо, что вы мне сказали, Лазарь Борисович, иначе в гневе я мог бы отрезать ему кое-что еще вместе с аппендицитом… Чем вас наградили за то дело? Гальяновский любит рассказывать о том, как вы его спасли от бандитов. Орден? Медаль?

– Часы «Заря», именные, – ответил Костенко.