Текст книги "Императрица Мария Федоровна"

Отречение Николая II вызвало растерянность среди членов царской семьи. Бывший Верховный главнокомандующий генерал Николай Николаевич, находившийся в Тифлисе в качестве главнокомандующего Кавказской армией, предпринял попытку оставить за династией определенную сферу власти. 5 марта он выехал из Тифлиса в Ставку, однако до Петрограда он так и не доехал. Временное правительство назначило Главнокомандующим Русской армии генерала Алексеева.

Великий князь Андрей Владимирович, с которым Николай Николаевич встретился в эти дни, в своих воспоминаниях передал содержание разговора, состоявшегося между ними: «Последние акты, подписанные государем, были мое назначение и князя Львова председателем Совета министров, но указ Сенату не опубликован. Больше я ничего не знаю… Насчет Кирилла (Владимировича – Ю.К.) я еще ничего не решил, по повелеваю, чтобы никто из братьев к маме (Мария Павловна старшая – Ю.К.) не ездил ни в коем случае… Потом, – пишет великий князь Андрей Владимирович, – дядя Николаша упомянул, что единства в нашей семье нет, что дядя Саша (Александр III – Ю.К.) разбил семью, и теперь хотели бы, но уже не могут объединить. Мы вспомнили наши семейные совещания, и дядя выразил, что проектируемый семейный совет помог бы сплотить семью, но ничего тогда из этого не вышло. Мы все сделали, что было в наших силах; не наша вина, что ничего нам не удалось, а идея была хороша. Говорили о Дмитрии Павловиче. Он будет переведен в Тифлис… Дядя решил, что семейство останется там, где каждый в данное время находится».

1 марта 1917 года великий князь Кирилл Владимирович один из первых торжественно прибыл в Таврический дворец, где заседала Государственная дума, Его сопровождал Гвардейский экипаж, ранее охранявший императорскую семью в Царском селе. На груди великого князя и всех членов Гвардейского экипажа красовались красные банты, в Петроградский дворец великого князя также был украшен красным флагом.

Встреченный М.В. Родзянко великий князь Кирилл Владимирович заявил о том, что он приветствует передачу власти в руки Временного комитета Временного правительства. При этом он заявил также, что никогда не одобрял политику императора и что теперь он может вздохнуть свободно. Он также сказал: «Даже я, как великий князь, разве я не испытывал гнет старого режима? Разве я был спокоен хоть минуту, что, разговаривая с близким человеком, меня не подслушивают… Разве я скрыл перед народом свои глубокие верования, разве я пошел против народа? Вместе с любимым мною Гвардейским экипажем я пошел в Государственную Думу, этот храм народный… Смею думать, что с падением старого режима удастся, наконец, вздохнуть свободно в свободной России и мне… впереди я вижу лишь сияющие звезды народного счастья…»

«Появление великого князя Кирилла Владимировича под красным флагом, – писал генерал, начальник штаба Дикой дивизии, командующий войсками Петроградского военного округа П.А. Половцев, было понято как отказ Императорской фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли. А неделю спустя это впечатление было еще усилено появлением в печати интервью с великим князем Кириллом Владимировичем, начинавшееся словами «мой дворник и я, мы одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все», и кончавшееся заявлением, что великий князь доволен быть свободным гражданином и что над его дворцом развивается красный флаг».

М.В. Родзянко, приветствовавший прибывшего в Думу великого князя Кирилла Владимировича, сказал: «Прибытие члена Императорского Дома с красным бантом на груди во главе вверенной его командованию части войск знаменовало собой явное нарушение присяги Государю Императору и означало полное разложение идеи существующего государственного строя не только в умах общества, но даже среди членов Царствующего Дома».

1 марта 1917 года, то есть за день до отречения царя, великий князь Борис Владимирович и князь Андрей Владимирович, нарушив клятву, присягнули новому правительству.

Великий князь Николай Михайлович также с большим воодушевлением встретил февральскую революцию. Он, как и великий князь Кирилл Владимирович, явился в Таврический дворец, чтобы выразить свое одобрение Временному правительству. Он даже написал статью под названием «Как все они его предали», в которой рассказал о предательском поведении всех приближенных к Царю, умолчав о себе.

Он даже посещал А.Ф. Керенского. Жена царского министра юстиции О. Добровольская вспоминала: «Мы жили в доме Министерства юстиции… Посредине этой простонародной толпы бывали (у Керенского – Ю.К.) и элегантно одетые посетители. Самыми элегантными и самыми постоянными из этих посетителей были двое. Первый из них граф Орлов-Давыдов, известный огромным состоянием… Вторым постоянным и еще более знатным посетителем Керенского был, как это ни странно, великий князь Николай Михайлович, ежедневно терпеливо высиживавший часами в приемной в ожидании ухода последнего посетителя, после чего он входил в кабинет Керенского… Поздно вечером Керенский, великий князь Николай Михайлович и граф Орлов-Давыдов садились за обед, за которым выпивали немало вина».

Феликс Юсупов вспоминал напутствия, которые давал ему великий князь Николай Михайлович после отречения царя: «Русский трон не наследственный и не выборный: он узурпаторский. Используй события, у тебя все козыри в руках. Россия не может без монарха. С другой стороны, династия Романовых дискредитирована, народ ее не хочет».

В те февральские дни интервью с резкой критикой царя дал и великий князь Павел Александрович. Он приветствовал февральскую революцию и высказывал свою поддержку новой власти. Даже великая княгиня Елизавета Федоровна прислала из Москвы телеграмму Временному правительству о своей лояльности.

Другой точки зрения придерживался великий князь Георгий Михайлович, брат великого князя Николая Михайловича. «Ты не можешь представить, – писал великий князь Георгий Михайлович своей сестре Ксении Александровне 14 марта 1917 года, – насколько больно читать этот помой, который выливается во всех газетах на бывшего Императора; лежачего не бьют…

Но, к ужасу моему, я прочитал отвратительную статью моего старшего брата (речь идет о великом князе Николае Михайловиче – Ю.К.) то есть с его слов написанная корреспонденция, а затем “интервью” Кирилла и, наконец, третьего дня Павла (речь идет о публикации интервью великого князя Павла Александровича от 21 марта 1917 года в газете “Новое время”). Боже мой, какая гадость, это низко и недостойно, это месть, но кому они мстят? – Лежачему. Они его теперь не боятся и мстят. Мы можем говорить между собой о чем нам угодно, но выносить грязь на улицу и поносить несчастного человека – это низко. Даже на словах эти выходки великих князей произвели скверное впечатление. Конечно, я и до сих пор в ярости против Аликс и так останусь на всю жизнь; она его погубила, в этом нет никакого сомнения.

Все мы более или менее знали, что этим должно было все кончиться, предупреждали, говорили, писали. У меня совесть совсем чиста, так как 12 ноября из штаба Брусилова с его ведома и через него я писал Ники и предупреждал, что грозовые тучи надвигаются, которые все сметут, и умолял его учредить Ответственное министерство, но, увы, он не внял мои мольбам, ни мольбам Сандро, Николая, Алексеева, отца Шабельского, Кауфмана и многих других беззаветно преданных ему людей. Очень вероятно будет введена республика, несмотря на то, что большинство этого не желает, но меньшинство уже терроризировало благомыслящую часть и она молчит и прячется. Даже мои честные музейцы (служащие Русского музея императора Александра III, где великий князь Георгий Михайлович был управляющим с 1895 года) и те не хотят республики, но она, по-моему, имеет очень большие шансы».

Поток такого рода «изъявления чувств» был столь велик, что Временное правительство в постановлении от 8 апреля 1917 года поручило министру юстиции «обратиться ко всем членам бывшей Императорской фамилии с просьбой воздержаться, в собственных интересах, от каких-либо сообщений, предназначенных для помещения в повременных изданиях».

Известие о том, что Николай II 2 марта 1917 года подписал отречение от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича, по словам великой княгини Ольги Александровны, «поразило нас как гром среди ясного неба… Мы все были парализованы. Моя мать была вне себя, и я всю ночь провела у нее. На следующий день она поехала в Могилев, а я возвратилась назад к моей работе в госпитале».

В Ставке, куда Мария Федоровна прибыла вместе со своим зятем великим князем Александром Михайловичем, она в последний раз встретилась со своим сыном Николаем. Дневниковые записи императрицы с 23 февраля / 13 марта до 2/15 марта 1917 года – дня отречения Николая II – свидетельствуют о том, что она понимала происходившие в стране события и давала им соответствующую оценку. Боль и гнев, жалость пополам с возмущением сквозят в ее записях.

Письмо императрицы Марии Федоровны Николаю II от 17 февраля 1917 года

«3/16 марта 1917 года. Пятница. Спала плохо, находилась в сильном душевном волнении. В 9 ¼ пришел Сандро с внушающими ужас известиями – как будто бы Ники отрекся в пользу Миши. Я в полном отчаянии. Подумать только, стоило ли жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар! Он (Сандро – Ю.К.) предложил поехать к нему (Ники) и я сразу согласилась…»

В сопровождении зятя – великого князя Александра Михайловича, князей Г. Шервашидзе, Долгорукова и фрейлины З. Менгден 3 марта императрица прибыла в Могилев. Было очень холодно. Сугробы покрывали землю, и в этом белом безмолвии Мария Федоровна и ее сопровождающие смогли различить лишь темный силуэт города и железнодорожный вокзал. Как вспоминала Менгден, они увидели царя, стоявшего в одиночестве на перроне, далеко впереди большой свиты. Он был спокоен и полон достоинства, но выглядел смертельно бледным. «Мой фотоаппарат, – писала Менгден, – лежал на столе в купе, и я намеревалась запечатлеть момент встречи. Однако в ту секунду я вдруг почувствовала, что не в состоянии это сделать, – я не могла фотографировать Царя в его несчастье.

Поезд Императрицы остановился. Два казака и два офицера встали у дверей вагона Марии Федоровны. Она спустилась вниз и пошла навстречу своему сыну, который медленно приближался к ней. Они обнялись. Окружающие приветствовали их, склонив головы. Воцарилась глубокая тишина. Затем мать и сын вошли в небольшой деревянный сарай, служивший, по-видимому, гаражом. Там, в этом маленьком пространстве, где они были вдвоем, они смогли открыть друг другу свои истерзанные сердца. Когда после некоторого промежутка времени Императрица-Мать и Царь вышли наружу, их лица были спокойны и ничто в их облике не выражало той глубокой боли, которую они испытывали».

Великий князь Александр Михайлович воспоминал: «Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Когда меня вызвали к ним, Мария Федоровна сидела и плакала навзрыд. Он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги, и, конечно, курил. Мы обнялись. Он показал мне пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко (его никто не запрашивал) все они, и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали Государю немедленно отречься от престола. Он никогда не был высокого мнения об этих военачальниках и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета он нашел одну телеграмму с советом немедленно отречься, и она была подписана великим князем Николаем Николаевичем – даже он сказал Ники, и впервые его голос дрогнул».

4/17 марта 1917 года императрица Мария Федоровна записала в дневнике: «…В 12 часов прибыли в Ставку в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции… Горестное свидание! Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем чтобы спасти страну – предложил образовать новое правительство и Ники отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он… наконец сдался и подписал манифест. Ники был неслыханно спокоен и величественен в этом ужасном унизительном положении… Меня как будто оглушили. Я ничего не могу понять! Бедняга Ники открыл мне свое кровоточащее сердце, оба плакали».

Великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Государь остался наедине с матерью в течение двух часов… Когда меня вызвали к ним, Мария Федоровна сидела и плакала навзрыд. Он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги, и, конечно, курил. Мы обнялись… Он показал мне пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко (его никто не запрашивал) все они, и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали Государю немедленно отречься от престола. Он никогда не был высокого мнения об этих военачальниках и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета он нашел одну телеграмму с советом немедленно отречься, и она была подписана великим князем Николаем Николаевичем. “Даже он” – сказал Ники, и впервые его голос дрогнул».

Начальник военных сообщений театра военных действий генерал Н.М. Тихменев, находившийся в Ставке, вспоминал: «…Ha другой день после приезда Государя, то есть 4 марта, в Ставку приехала из Киева Вдовствующая Императрица, осталась в своем вагоне на станции и пробыла там все время до отъезда Государя. Со времени ее приезда Государь большей частью обедал и завтракал у нее. Чтобы попасть из дворца, то есть из губернаторского дома, стоявшего на самом берегу Днепра, на вокзал, надо было проехать свыше двух верст, причем большую часть этого пути приходилось делать по главной прямой, широкой улице города. Государь ездил на станцию в закрытом автомобиле. При встречах с быстро едущим автомобилем многие не успевали узнать Государя. Из тех, которые узнавали, некоторые – военные и штатские приветствовали его или на ходу снимали шляпы, отдавая честь или останавливаясь. Были и такие, которые узнавали, не отворачивались, но и не кланялись. Но зато были и такие, которые останавливались, становились на колени и кланялись в землю. Много нужно было иметь в то время душевного благородства и гражданского мужества, чтобы сделать такой поклон. Однако такие люди нашлись».

Генерал Деникин подробно проанализировав ситуацию в армии с февральских дней 1917 года и до вынужденного исхода Белой армии из России, писал в своей книге «Путь русского офицера»: «Войска были ошеломлены – трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя, тихое сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14 и 15 дивизии весть об отречении императора. И только местами в строе непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы».

5/18 марта Николай II и Мария Федоровна присутствовали на церковной службе в храме Святой Троицы. Это была старая церковь, построенная борцом за православие белорусским епископом Георгием Конисским. С переездом Ставки в Могилев храм Святой Троицы служил штабной церковью.

Храм был переполнен. Посредине прохода и спереди ближе к алтарю, склонив головы, стояли генералы, офицеры и служебный персонал Ставки, по краям – молчаливые солдаты. Служил весь штабной притч с превосходным, небольшим хором певчих.

Николай и Мария Федоровна прибыли к началу службы и прошли к царским местам. В храме воцарилась удивительная звенящая тишина. Чувствовалось, что глубоко молитвенное настроение охватило всех присутствующих. Все понимали, что в церковь прибыл в последний раз государь, еще два дня тому назад Самодержец величайшей Российской империи и Верховный Главнокомандующий Русской Армии со своей Матерью Императрицей, приехавшей проститься с сыном, бывшим Русским Православным царем.

Генерал-лейтенант П.К. Кондзеровский, дежурный генерал при Верховном Главнокомандующем, вспоминал: «Это была обедня, которую трудно забыть. В первый раз на ектениях не поминали Их Величеств; было ужасно тяжело видеть Государя и Императрицу-Мать на клиросе, на том самом месте, на котором Государь всегда стоял эти полтора года, и вместе с тем понимать, что этого ничего больше нет, – это было ужасно! Когда на Великом Входе диакон вместо “Благочестивейшего, Самодержавнейшего” стал возглашать что-то странное и такое всем чуждое о временном правительстве стало невыносимо, у всех слезы полились из глаз, а стоявший рядом со мною Б.М. Петрово-Соловово рыдал навзрыд».

Из дневника императрицы Марии Федоровны: «5/18 марта. Воскресенье. Была в церкви, где встретилась с моим Ники, – писала Мария Федоровна в дневнике, – молилась сначала за Россию, затем за него, за себя, за всю семью… В 11 часов служба окончилась. Я оставалась у Ники до обеда… Говорят, что на те полки, которые перешли на их сторону, теперь рассчитывать не приходится. Невероятно!

…K обеду приехал Алек[сандр] и умолял меня сделать так, чтобы Ники уехал отсюда. Я спросила – куда за границу?! То же советовал и Фредерике…

Ники был чрезвычайно спокоен. Все же страдания, которые он испытывает, выше всякого понимания!

6/19 марта у меня довольно долго был ген[ерал] Иванов, прибывший из Царского Села. Говорила с Александрой Федоровной. Она очень спокойна. Но горда и упряма. Что же она может теперь чувствовать?…Ha сердце ужасно тяжело – что-то еще может произойти? Господь, помоги нам! Какая жестокость. За все происшедшее очень стыдно. Главное, чтобы все это не повлияло на ход войны, иначе все будет потеряно!.. Прямо на глазах у Ники над Гор[одской] думой вывесили два огромных красных флага».

6/19 марта: «…Позор перед союзниками. Мы не только не оказываем влияния на ход войны, но и все потеряли…»

7/20 марта: «…Написала письмо AHx, получила, наконец, и от нее три старые телеграммы. Завтракала с Ники. Снег идет постоянно. Ники принял военных агентов, а я в 3 часа отправилась к себе. Все безнадежно плохо!…Приехал Александр, чтобы убедить Ники ехать сразу дальше. Легко сказать – со всеми больными детьми! Все ужасно! Да поможет Бог! Ники приехал в середине дня с Лейхтенбергским. Я передала ему, что Александр и Вильямс (начальник английской миссии при Ставке – Ю.К.) советуют ему не задерживаться в Царском Селе. Прибыл Нилов и сказал, что Ники может завтра ехать…»

8/21 марта: «…Сегодня один из самых горестных дней моей жизни, когда я рассталась с моим любимым Ники!…Ники пришел после 12-ти проститься со штабом и остальными. В особенности тяжело ему было расставаться со своим любимым Конвоем. Пообедали у меня в поезде: Борис (великий князь Борис Владимирович – Ю.К.) и мои. Был и командир полка георгиевских кавалеров. Какой бесподобный человек, произвел на меня прекрасное впечатление. Ники прощался с ним и георгиевскими кавалерами. Сидели до 5-ти часов, пока он не ушел. Какое ужасное горестное прощание! Да поможет ему Бог! Смертельная усталость от всего. Нилову не дали разрешения ехать с Ники. Какая досада! Большая часть свиты остается в Могилеве. С Ники поедут только Лейхтенбергский, В. Долгоруков (Василий Александрович, генерал-майор – Ю.К.), Кира (Нарышкин Кирилл Анатольевич – Ю.К.), проф. Федоров (почетный лейб-хирург). Как это все печально сознавать».

По возвращении в Киев Мария Федоровна, по воспоминаниям ее дочери Ольги Александровны, была неузнаваема. «Я никогда не видела мать в таком состоянии. Сначала она молча сидела, затем начинала ходить туда-сюда, и я видела, что она больше выведена из себя, нежели несчастна. Казалось, она не понимала, что случилось, но винила во всем AHx» (императрицу Александру Федоровну – Ю.К.).

Неделю спустя, в письме к Ольге Константиновне – греческой королеве, находившейся тогда в Павловске, с которой она всегда сохраняла близкие доверительные отношения, она изливала накопившуюся боль: «Сердце переполнено горем и отчаянием. Представь, какие ужасные, не поддающиеся никакому описанию времена нам еще предстоит пережить. Я не пойму, как я жива после того, как обошлись с моим бедным, любимым сыном. Я благодарю Бога, что была у него в эти ужасные пять дней в Могилеве, когда он был так одинок и покинут всеми. Это были самые страшные дни в моей жизни. Слишком сильные испытания посылает нам Господь, и мы должны нести их с достоинством, без ропота. Но так нелегко терпеть, когда вокруг такая людская злоба и ярость. Какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники, я не могу тебе передать. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и неслыханным спокойствием. Только однажды, когда мы были одни, он не выдержал, и я одна только знаю, как он страдал и какое отчаяние было в его душе! Он ведь принес жертву во имя спасения своей страны, после того как командующие генералы телеграфировали ему и просили об этом. Все они были одного мнения. Это единственное, что он мог сделать, и он сделал это!» С глубокой болью писала она о ситуации в армии. «Началось брожение в армии. Солдаты убивают офицеров и не хотят больше сражаться. Для России все будет кончено, все будет в прошлом…».

Из письма императрицы Марии Федоровны Ольге Константиновне: «Мой бедный Ники, с которым я встретилась, – был как арестованный в своем собственном поезде. Все было отвратительно и ужасно. Даже в последний момент они, подлецы, использовали свою власть, чтобы запретить генералу Нилову сопровождать его. Единственный человек, с кем он мог еще посоветоваться! Я была вне себя от гнева и возмущения. Представь, что у меня даже не было слез. Я никогда бы не поверила, что в России я могла бы пережить подобное обращение. Лучше было бы, если бы они (семья Николая II – Ю.К.) могли уехать немедленно, хотя дети и больны корью, чтобы не произошло чего-либо еще более худшего». И далее: «Как могли подданные так быстро сменить любовь на ненависть! Это непонятно, и все же я уверена, что их любовь к царю глубока и не может так сразу измениться. Теперь ликуют от радости при слове свобода, и никто не понимает, что это xaoc и бесовские игры. Однако есть также много других, которые проявляют симпатии, и я получаю много трогательных писем».

Тремя днями позже в другом письме к Ксении Мария Федоровна писала: «Она (Алике, жена Николая II – Ю.К.) никогда не могла понять, что она делала. Она слишком горда и слишком упряма. Я прихожу в ужас при мысли о том, что случилось. Дети больны, и я не могу помочь, если бы они могли только уехать как можно скорее. Только вчера в Могилеве английский генерал Вильяме и его французский коллега говорили о том, что Ники необходимо уехать…». Несмотря на уговоры ближайших родственников, Мария Федоровна не хотела покидать Киев и переезжать в Крым, мотивируя свой отказ тем, что желает быть ближе к своему сыну Ники. Великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Я просил великую княгиню Ольгу Александровну постараться убедить Вдовствующую Императрицу переехать в Крым. Вначале я встретил решительный отпор: она не хотела уезжать от Ники еще дальше. Если это новое варварское правительство не позволит Ники приехать в Киев, заявила она (после того как нам удалось ей разъяснить настоящее положение Государя), то почему же она не могла сопровождать его в сибирскую ссылку? Его жена Аликс слишком молода, чтобы нести бремя страданий одной. Она чувствовала, что Ники очень нуждается в поддержке матери».

Мария Федоровна продолжала, к большому беспокойству окружающих, посещать госпиталь. Только после того, как в один из дней, когда, подъехав к зданию госпиталя, она увидела закрытыми госпитальные ворота, а главный врач, ссылаясь на мнение медперсонала, прямо заявил, что ее присутствие является нежелательным, вдовствующая императрица дала свое согласие на отъезд из Киева. К этому времени Киевский местный совет издал приказ о необходимости всем членам бывшей императорской семьи покинуть Киев. Как вспоминал Александр Михайлович, «нам пришлось почти что нести Императрицу на вокзал. Она боролась до последней минуты, желая оставаться и заявляя, что предпочитает, чтобы ее арестовали и бросили в тюрьму».

Вечером 9 марта вдовствующая императрица и сопровождавшие ее лица прибыли в Киев. Здесь все изменилось. На вокзале их никто не встречал – ни губернатор, ни казаки, раньше всегда стоявшие у дверей вагона. Поезд остановился у дверей царского павильона, как это бывало всегда, но теперь не было красной дорожки, которая всегда расстилалась у дверей вагона и вела в павильон. Она лежала свернутой, так что приехавшие вынуждены были перешагивать через нее, чтобы идти дальше. Царские короны с дверей вагона также были сняты. «Доехав до дворца, пишет Зинаида Менгден, – мы увидели пустой флагшток. Царского штандарта не было. В вестибюле дворца стояли губернатор и дворецкий, а рядом несколько полицейских служащих. Я увидела, что он сменили свои блестящие пуговицы на униформе на обычные черные». По возвращении в Киев Мария Федоровна, по воспоминаниям Ольги Александровны, была неузнаваема. «Я никогда не видела мать в таком состоянии. Сначала она сидела молча, затем начинала ходить туда-сюда, и я видела, что она больше выведена из себя, нежели несчастна. Казалось, она не понимала, что случилось, но винила во всем AHx. В письме от 13 марта 1917 года из Киева сестре Ксении великая княгиня Ольга Александровна старается пересказать случившееся, хотя и признается, что «пережитое не поддается описанию». «Несчастная М[ама], – пишет она, – не может осознать всего, ее позиция в жизни состоит в том, чтобы жить понемногу, потихоньку. Мы постоянно обсуждаем ситуацию, сначала все приводит ее в состояние неистовства и ярости, потом она постепенно немного успокаивается, приходит в себя и смиряется со всем. Если бы только можно было не опасаться за судьбу Ники и детей. Я был не беспокоилась, будь они на английской территории, а ты? К нашему двоюродному брату я чувствую неприязнь. Все его письма напечатаны». (По-видимому, речь идет о письмах великого князя Николая Михайловича, в которых он выступил с резкой критикой императрицы Александры Федоровны и Николая II – Ю.К.).

С первых дней своего существования Временное правительство приняло меры к изоляции Романовых.

3 марта 1917 года Исполком Петроградского Совета принял постановление «Об аресте Николая II и прочих членов династии Романовых». В заявлении от 7 марта 1917 года, которое подписали 84 члена Петросовета, в частности, говорилось: «В широких массах рабочих и солдат, завоевавших для России свободу, возмущены тем, что низложенный Николай Кровавый, что жена его, сын Алексей, мать Мария Федоровна находятся на свободе, разъезжают по России и на театре военных действий, что считается недопустимым. Мы предлагаем немедленно потребовать, чтобы Временное правительство приняло самые решительные меры [приказало] засадить всех членов дома Романовых под надежную охрану…»

Император Николай Александрович и императрица Александра Федоровна 1917 год

В постановлении Временного правительства от 7 марта говорилось: «Признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося императора в Царское село».

Великие князья были лишены содержания, выдававшегося им Министерством Императорского Двора и Уделов, хотя первоначально это постановление предполагалось рассматривать в Учредительном собрании. Они были также полностью отстранены от службы в армии и от любого участия в государственном управлении. Это в первую очередь касалось великого князя Николая Николаевича, так как при отречении от престола Николай II вновь назначил его Верховным главнокомандующим.

Вечером 9 марта вдовствующая императрица и сопровождавшие ее лица прибыли в Киев. Здесь все изменилось. На вокзале их никто не встречал – ни губернатор, ни казаки, раньше всегда стоявшие у дверей вагона. Поезд остановился у дверей царского павильона, как это бывало всегда, но теперь не было красной дорожки, которая всегда расстилалась у дверей вагона и вела в павильон. Она лежала свернутой, так что приехавшие вынуждены были перешагивать через нее, чтобы идти дальше. Царские короны с дверей вагона также были сняты. «Доехав до дворца, – пишет Зинаида Менгден, – мы увидели пустой флагшток. Царского штандарта не было. В вестибюле дворца стояли губернатор и дворецкий, а рядом несколько полицейских служащих. Я увидела, что он сменили свои блестящие пуговицы на униформе на обычные черные». По возвращении в Киев Мария Федоровна, по воспоминаниям Ольги Александровны, была неузнаваема. «Я никогда не видела мать в таком состоянии. Сначала она сидела молча, затем начинала ходить туда-сюда, и я видела, что она больше выведена из себя, нежели несчастна. Казалось, она не понимала, что случилось, но винила во всем Alix. В письме от 1 3 марта 1917 года из Киева сестре Ксении великая княгиня Ольга Александровна старается пересказать случившееся, хотя и признается, что «пережитое не поддается описанию». «Несчастная М[ама], – пишет она, – не может осознать всего, ее позиция в жизни состоит в том, чтобы жить понемногу, потихоньку. Мы постоянно обсуждаем ситуацию, сначала все приводит ее в состояние неистовства и ярости, потом она постепенно немного успокаивается, приходит в себя и смиряется со всем. Если бы только можно было не опасаться за судьбу Ники и детей… Я бы не беспокоилась, будь они на английской территории, а ты? К нашему двоюродному брату я чувствую неприязнь. Все его письма напечатаны». (По-видимому, речь идет о письмах великого князя Николая Михайловича, в которых он выступил с резкой критикой императрицы Александры Федоровны и Николая II – Ю.К.).

Пасхальные дни 1917 года были особенными. Театры, закрывавшиеся на все последние пятнадцать дней поста, оставались открытыми до Святой среды.

В Петрограде в Александро-Невской Лавре архиерейское служение совершил преосвященный Тихон. Митрополит Питирим был уже заключен в монастырь в Сибири. В Исаакиевском и Казанском соборах служили: архиепископ Ярославский и два викарных епископов преосвященный Геннадий и преосвященный Вениамин. Из воспоминания французского посла М. Палеолога: «Я отправился в Казанский собор. Это было то же зрелище, что и при царизме, та же величественная пышность, та же литургическая торжественность.