Текст книги "Свет в ладонях"

– Клайв, – сказал Джонатан, глядя на своего друга тяжёлым взглядом, – садись с Эстер. Присмотри за ней. Я поплыву с госпожой Клементиной.

Сказав это, он тотчас отвернулся, прячась от изумлённого взгляда своей возлюбленной, без сомнения, поражённой таким предательством. «Тебе он ничего не сделает, – мысленно сказал ей Джонатан, моля, чтобы она поняла и услышала. – Он мой друг, хотя и враг принцессе, он тебя ни за что не обидит, наоборот, защитит…» Но только вправду ли верил экс-лейтенант в собственные увещевания? Будь он на месте Клайва, не появилось бы у него искушение взять Эстер в заложницы и, едва они достигнут Навьи, потребовать, чтобы принцесса…

Бред. Чушь собачья. У Клайва было множество возможностей так поступить – в конечном итоге, он мог и не заключать с Джонатаном перемирие в Клюнкатэ, мог отказаться ехать на Навью… если только… если только целью его не было выяснить, что же намерена делать принцесса, какие последние козыри собирается разыграть. Джонатан знал – а значит, весьма вероятно, знал и Малый Совет, – что от этой упрямой девушки ничего не добьешься угрозами и силой. А вот обманом… уловкой… почему бы и не попытаться?

«Клайв не такой», – вновь подумал Джонатан и упрямо сжал губы. Но если он не такой, почему Джонатан не может сейчас доверить ему принцессу, сев в лодку со своей женой?

Он понял, что окончательно запутался, и тотчас запретил себе дальнейшие раздумья. Выбор был сделан: Клайв и Эстер уже забирались в лодку, покачивающуюся на волнах в паре ярдов от них. Клайв попытался подать ей руку, но она проигнорировала его галантность и легко перепрыгнула через борт, до боли напомнив Джонатану былую беспечность и ловкость на её любимой мельнице в окрестностях родного Монлегюра. Джонатан с трудом сглотнул и, повернувшись к принцессе, стёр с лица малейшие следы замешательства и любезно предложил помощь, которую она приняла с тем же нерушимым спокойствием, с которым принимала всё, происходившее с ними до сих пор. Похоже, она не заметила краткой борьбы, произошедшей в душе её слуги, – ей даже в голову не пришло, что он мог сделать иной выбор.

Вёсла тихо плеснули о тёмную гладь воды, и лодки отчалили от берега, почти беззвучно, идя вперёд легко, быстро и в полнейшей темноте. Джонатан с Женевьев сидели на корме бок о бок, и он обратил внимание, что принцесса больше не напрягается и не застывает, оказавшись в телесной близости с мужчиной. Ещё бы – после того, как Клайв крутил и вертел её на фонаре, и потом в том проулке… Видимо, она осознала это как необходимое зло, как ещё одно испытание, выпавшее на её долю. Джонатан подумал, не отодвинуться ли, но ночь была холодная, свежий бриз на воде стал ещё сильнее и резче. Джонатан инстинктивно прижался к принцессе боком, отдавая ей часть своего тепла, и она столь же безотчётно прижалась к нему в ответ. В этом не было ровным счётом ничего предосудительного, и Джонатан, будучи совершенно в том уверен, стащил куртку и накинул на съёжившиеся худые плечики принцессы, промёрзшей до костей в своей лёгкой мантилье. Женевьев, как обычно, не поблагодарила вслух, но в том, как резво она закуталась в куртку, было достаточное признание заслуг её лейб-гвардейца.

Убедившись, таким образом, что её высочеству не грозит замёрзнуть насмерть, Джонатан обернулся, ища взглядом вторую лодку.

Она шла так тихо, что он не сразу увидел её, – тень, ползущая по воде, могла быть и просто тенью от облака. Гребцы работали беззвучно, и их пассажиры, послушно выполняя приказ судовладельца, сидели столь тихо, что сходу нельзя было понять, есть ли в лодке кто-либо, кроме гребцов. Джонатан мучительно всмотрелся в темноту. Да ладно, Клайв присмотрит за Эстер, это же Клайв… которому он не мог доверить свою принцессу, но смог доверить свою жену. И не значит ли это, что он выбрал, кто из двух этих женщин ему более дорога?

Джонатан настолько испугался этой мысли, что, когда лодка внезапно качнулась, чуть не вывалился за борт и в последний миг успел схватиться за скамью, на которой сидел. Плавное движение прекратилось, отчего качка сразу стала ощутимее. Гребцы бросили вёсла, и один из них прошипел:

– Тихо!

Их подельники на второй лодке, видимо, также заметили что-то – вторая лодка тоже остановилась. Несколько мгновений не было слышно ничего, кроме плеска волн о раскачивающиеся борта.

А потом впереди, со стороны выхода из бухточки в пролив, вспыхнул свет.

– Не двигаться, – всё тем же свистящим шепотом приказал контрабандист, но Джонатан с Женевьев и не думали двигаться: они сидели, застыв и вжавшись друг в друга, словно так могли надёжнее спрятаться… от кого?

Свет, вспыхнувший впереди, медленно двинулся левее, поворачиваясь и выхватывая из ночного мрака беспокойные гребни волн. Он казался маленьким на окружающем просторе, но, приглядевшись, Джонатан различил за ним громаду корабля, медленно проплывавшего мимо бухты.

Можно было не задавать никаких вопросов – поведение гребцов говорило само за себя. Они нарвались на патрульный шлюп.

Гребцы и пассажиры на обеих лодках сидели, не шевелясь и не дыша. Свет фонаря на бушприте шлюпа резал темноту с неторопливым наслаждением убийцы, упивающегося беспомощностью своей жертвы. Шлюп шёл мимо, но свет – без сомнения, люксиевый, – был слишком достаточно ярок и выхватывал достаточную площадь, чтобы сидящие в лодках не чувствовали себя в безопасности. Джонатан почувствовал, как холодные пальцы принцессы стискивают его ладонь. Он успокаивающе накрыл её руку своей. Ничего. Всё обойдётся. Всё будет…

Вопль, прорезавший звенящую тишину над бухтой, порвал надежду в клочья. На шлюпе замелькали тени, вспыхнуло ещё несколько огней. По далёкой палубе прокатился грохот, казавшийся столь близким, словно патрульное судно стояло прямо перед ними.

– Ну всё, твою мать! Катят пушку! – заорал гребец у Джонатана над самым ухом и вцепился в вёсла. – Назад! Поворачивай назад! Может, уйдём!

– Как пушку?! – ахнула Женевьев. – Разве они не обязаны сделать предупреждение, потребовать назваться…

– Вы из каких краёв, дамочка? – осклабился второй гребец, изо всех сил налегая на вёсла. – В этой бухте любая калоша – или патруль, или мы! Им ли про то не знать!

Лодка рванула с места с такой скоростью, что пассажиры на корме повалились на спины. Другая лодка не уступала ей ни в скорости, ни в маневренности, торопливо разворачиваясь носом к берегу. Грохот на палубе шлюпа становился всё более угрожающим, и наконец среди десятка золотистых огней загорелся маленький, красный. Фитиль!

– Ложись! – проорали с соседней лодки. Вёсла с шумом – теперь уж не было нужды тихушничать – попадали на воду. Не раздумывая, Джонатан кинулся на дно лодки, увлекая принцессу за собой. Пушечное ядро тяжело просвистело у них над головами и шлёпнулось в волны далеко позади. Гребцы тотчас выпрямились и снова схватили вёсла, стиснув зубы и не тратя больше дыхание на разговоры.

Женевьев попыталась встать, но Джонатан удержал её, прижав к себе. Он чувствовал, как колотится рядом её сердце, и его собственное колотилось точно так же. Он хотел обернуться и посмотреть, как там вторая лодка, но красный огонёк на шлюпе вспыхнул вновь, и второе ядро, прорезав воздух, плюхнулось совсем рядом с ними, по левому борту. Шлюп, скрипя снастями, разворачивался к ним бортом – не для того, чтобы пуститься в погоню (моряки в патруле наверняка знали, сколь коварны пороги и рифы на этом участке берега), а чтобы дать канонирам возможность получше прицелиться. Джонатан вжал ладонь принцессе в затылок и пригнул её голову ниже.

– Лежите. Не пытайтесь… – начал он, и тут разразился новый выстрел – увы, более удачный, чем два предыдущих.

Хруст, грохот и потоки брани со второй лодки заставили Джонатана забыть о всякой осторожности. Он вскочил, вертя головой в поисках второй лодки – в побеге контрабандисты действовали каждый за себя, и былой слаженности след простыл. Теперь вторая лодка была сильно левее них и немного впереди: они успели покрыть большее расстояние до берега, но, к несчастью, манёвр патрульного шлюпа поместил её как раз по линии огня.

– Греби, твою мать, греби! – орали на второй лодке – стало быть, не всё ещё было потеряно, но канонир на шлюпе уже взял цель. Следующее ядро разворотило корму, и лодка, просев, стала быстро погружаться в воду.

– А, чтоб тебя! Прыгай! Спасайся кто может!

– Эстер! – что было мочи закричал Джонатан.

Ему показалось, что он услышал её ответный крик, но ветер развеял его над водой. Одна мутная фигура спрыгнула с борта в воду и бодро погребла к берегу, хотя до него оставалась добрая миля. Джонатан судорожно попытался вспомнить, умеет ли Эстер плавать, и если да, то насколько хорошо. Но всё, что ему вспомнилось, – что поместье Монлегюр находилось в краю, где не было рек…

Он схватился за борт и перекинул через него ногу, но тотчас застыл, словно невидимый канат, обвязанный вокруг пояса, мешал сдвинуться с места. Женевьев у него за спиной тоже встала, несмотря на злобные окрики гребцов, и смотрела на воду, туда, где почти исчезла в волнах затонувшая лодка.

– Надо плыть к ним, – голос Женевьев дрожал, Джонатан никогда прежде не слышал, чтобы она так говорила. – Надо подобрать их, тут же слишком далеко, они не…

«Они не доплывут», – хотела сказать она, не доплывут в холодной воде под канонадой пушечных ядер. Но не успела. Джонатан стоял к шлюпу спиной, поэтому не увидел новой вспышки. Только почувствовал толчок, не так чтобы очень сильный – и в следующий миг холодная солёная вода ударила его по лицу, забиваясь в нос и выедая глаза. Он задохнулся, судорожно лупя руками и ногами, вынырнул и чуть не заехал головой в громадный деревянный обломок, болтавшийся на воде прямо перед его лицом.

– Женевьев! – в отчаянии закричал он, и она выдохнула совсем близко:

– Я здесь!..

Он оттолкнул обломок поменьше, стоявший на пути, и достиг её в два гребка, подхватывая в воде и поднимая над водой её мокрое лицо, облепленное слипшимися волосами.

– Плавать умеете?

– Нет!

Кругом были одни обломки. Один из контрабандистов, тоже оказавшийся в воде, цеплялся за обломок, судорожно пытаясь грести. Второго видно не было.

– Эстер! – запрокинув голову, снова в отчаянии позвал Джонатан, на что контрабандист откликнулся:

– Они ко дну пошли, всё! Последнее в самую корму угодило, а это сразу в клочки. Да хватайтесь вы за чтонибудь, бестолочи!

Джонатан машинально последовал совету. Большой обломок, болтавшийся рядом, был достаточно прочен, чтобы удержать на плаву их обоих. С патрульного корабля больше не палили, но судно не спешило уходить: с него спускали шлюпку. Уцелевший контрабандист выругался.

– Нашёлся знаток здешних рифов. Мать его за ногу! Драпайте, ребята, если успеете.

И, оставив своим товарищам по несчастью это безрадостное напутствие, он выпустил обломок и поплыл к берегу со сноровкой морского ежа, поднимая тучи брызг. Может, и уйдёт, подумал Джонатан, глядя ему вслед. Кругом было тихо, среди качающихся на волнах обломков лодок не виднелось ни души. Те, кто плыли во второй лодке, либо уже направлялись к берегу, либо кормили рыб.

– Держитесь крепче, – сказал Джонатан, глядя в лицо Женевьев, круглое и совершенно белое в свете луны. – Держитесь?

– Д-держусь, – стуча зубами, отозвалась она. – Простите… простите меня…

– Крепче держитесь! – рявкнул Джонатан, перехватывая её талию плотнее. В воде принцесса почти совсем ничего не весила, возможно, он даже смог бы отнести её на себе к берегу… если бы вырос в краю, где водились реки глубже, чем по пояс. Шлюпка, отделившаяся от патрульного корабля, быстро приближалась, огонёк фонаря у неё на носу болтался из стороны в сторону, разгоняя ночной туман.

– Они нас подберут? – спросила Женевьев, и в её голосе не было той радости, которая непременно прозвучала бы, будь принцесса самую малость глупей.

Поэтому Джонатан ничего не стал отвечать на её вопрос.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
в которой принцесса Женевьев получает весьма интригующее предложение

Капитан ле-Гашель, сменивший капитана Фришко на посту командира френтийского гарнизона, был, в отличие от своего незадачливого предшественника, истовым почитателем Устава. Это весьма роднило его с Джонатаном ле-Брейдисом, бывшим лейтенантом лейб-гвардии, и в иных, более благоприятных обстоятельствах, без сомнения, позволило бы им найти общий язык. Увы, на сей раз обстоятельства сложились не в пользу офицерской дружбы и боевого товарищества. Ибо Джонатан ле-Брейдис был арестантом, изловленным – в буквальном смысле – в холодных водах Косой бухты, а капитан ле-Гашель был капитаном ле-Гашелем, посему не было в мире силы, способной смягчить участь тех, кто оказался в его лапах на положении арестанта. Ибо так велит Устав.

– В последний раз спрашиваю, – нависая над столом и зловеще раскачиваясь, прорычал капитан – не в первый и, вопреки угрозе, наверняка не в последний раз. – Будете говорить или нет?!

Отстранимся на минуту от раскрасневшейся физиономии капитана и окинем широким взглядом ту самую комнату, в которой восемь месяцев назад Клайв Ортега допрашивал мнимого злоумышленника, оказавшегося ревизорским засланцем. Комната эта ничуть не изменилась, разве что залитых чернилами бумаг на столе стало больше, ибо, чтя Устав и будучи непримиримым врагом взяточничества и злоупотреблений, капитан ле-Гашель обладал в противовес этим достоинствам одним недостатком – он не умел выбирать секретарей, посему делопроизводство в гарнизоне Френте находилось в полнейшем беспорядке. Ворохи бумаги, раскрытые папки, пустые чернильницы и ножи для починки перьев валялись тут и там, придавая комнате вид неопрятный и куда менее устрашающий, чем следовало для должного эффекта. Впрочем, нынешние арестанты капитана ле-Гашеля были не из тех, на кого вид идеального порядка и зловещих стопок документации на столе следователя наводит инфернальный ужас, вынуждая тут же сознаться во всех грехах. Не действовали на них и прямые угрозы, в чём капитан уже имел неудовольствие убедиться. Однако, будучи человеком прямодушным и простым, продолжал гнуть своё, сердито стуча кулаком по залитой чернилами столешнице.

– Говорить будете, будете или нет?! В последний раз по-хорошему прошу!

Джонатан, уже получивший свою порцию зуботычин и пинков по рёбрам, не отозвался. Не отозвалась и принцесса Женевьев, сидящая на стуле с ним рядом – прямая, как струна, бледная, с растрёпанными волосами, рассыпавшимися по плечам, в насквозь мокром платье, с которого всё ещё ручьями текла вода. С Джонатана тоже текло, но не так сильно, ибо пышная старомодная юбка принцессы куда охотнее вбирала влагу и столь же охотно её затем отпускала. Тут-то впору было посетовать, что её высочество не приемлет новейшей столичной моды на дамские брючные костюмы. Впрочем, её высочеству было на что сетовать и без того.

Маленькие неприятные глазки капитана ле-Гашеля вновь обратились на принцессу, спокойно глядящую в его побагровевшее лицо. По первому делу капитан ошибочно заключил, что сломать женщину будет проще, и обрушил на неё лавину страшного мужского гнева, перед которым юные, мокрые до нитки девушки обычно тотчас вздрагивают и ударяются в слёзы. Но чаяниям капитана не суждено было сбыться – арестантка лишь слегка поджала губы, словно капитанская брань, жестикуляция и брызганье слюной скорее были противны ей, чем всерьёз страшили. Тут в беседу вступил Джонатан, предложив капитану не повышать голос на даму, за что и получил зуботычину, первую из многих, выпавших на его долю этим вечером. Джонатан не любил, когда его били, тем более если он не мог дать сдачи ввиду того, что руки у него были связаны – в таком положении ему мнилось нечто в высшей степени неблагородное и несправедливое. С этим была согласна, кажется, даже люксиевая лампа, затрещавшая и погасшая ровно в тот миг, когда Джонатан получил вторую зуботычину – на сей раз за то, что смеет поучать френтийского капитана, как ему обращаться со всякой швалью.

– Заткнись и отвечай, сучье дерьмо, – как звать, сколько вас было в лодке, куда плыли, что везли, где ваш склад! Ну!

– Так заткнуться или отвечать? – уточнил Джонатан, сплёвывая кровь, но и это было не тем, что желал услышать от него капитан ле-Гашель.

В конечном итоге он оказался на полу, где его угостили по рёбрам со всей широтой френтийского гостеприимства и вполне сообразно Уставу, допускавшему применение к арестантам физического воздействия средней тяжести. К сожалению, в Уставе не оговаривалось, где заканчивается средняя тяжесть воздействия и начинается тяжёлая, допустимая не иначе как по приговору суда. Поэтому уже очень скоро Джонатан не мог огрызаться, а мог только лежать на боку, хрипло дыша и подтянув колени к животу. Женевьев смотрела на него, сидя на своём стуле, строгая, печальная, сложившая кисти связанных рук на мокром платье, и в её взгляде явственно читалось, как ей жаль. Не столько своего гвардейца, впрочем, корчившегося на полу от боли во имя своей принцессы, сколько того, что они вообще оказались здесь. А всё оттого, что ей так нужно, так нужно было поскорее попасть на остров Навья.

Женевьев, в сущности, рада была бы поведать капитану ле-Гашелю всё, что он требовал. Обязанной себя Арчи Богарту она не чувствовала, ведь обещания своего он так и не выполнил – не доставил их на Навью в целости и сохранности, а обстрел и убыток накликал на себя лишь тем, что вёл незаконный промысел, обирающий государственную казну. Знай Женевьев хоть что-нибудь из того, что требовал сказать капитан, она бы сказала, спася тем самым своего бедного лейб-гвардейца от новых побоев, а себя – от продолжающегося унижения. Однако из всех вопросов капитана она не могла ответить ни на один. Что и откуда везли люди Богарта в тех самых лодчонках, пошедших ко дну, она не знала; своё же имя и цель назначения назвать не могла, равно как и объяснить, каким образом они с Джонатаном, не имея отношения к местной контрабанде, оказались пассажирами контрабандистских лодок. Она подозревала, что, если бы её начали пытать – например, загонять иголки под ногти или совать головой в ведро ледяной воды, – что-нибудь она бы всё-таки рассказала. Но, скорее всего, ей бы попросту не поверили, приняв за умалишённую. Впрочем, утешала себя Женевьев, пытки заключённых относятся к физическому воздействию наивысшей тяжести и запрещены специальным королевским указом, ратифицированным Народным Собранием ещё в сорок девятом году.

Однако эта уверенность ослабла, когда капитан, вконец раздражённый неэффективностью своих методов, подскочил к арестантке и грубо сгрёб её за волосы, запрокидывая ей голову назад и приближая к ней перекошенное от досады лицо.

Здесь мы не погрешим против истины, если скажем, что принцессе Женевьев вдруг сделалось очень страшно. Ей и прежде бывало страшно – в спальне своего отца с пистолетом, нацеленным в грудь убийцы, под штопаным пологом лицедейской повозки на заставе при выезде из столицы, страшно было в объятиях обезумевшей толпы, страшно было прыгать из движущегося поезда, страшно было тонуть в холодной воде… Но никогда ещё не было страшно так, как в этот миг, когда она поняла, что цель её долгого, запутанного и странного временами путешествия сейчас не просто отдалилась, но вот-вот исчезнет из виду навсегда. Что она проиграла, она попалась, и никогда уже не выполнит свой долг и свою клятву, данную умирающему отцу. А этого принцесса Женевьев страшилась, быть может, сильней, чем смерти, потому что в смерть, как любой человек, не верила до конца.

– Вот что, сударыня, – низким голосом сказал капитан, сжимая ей волосы ещё крепче, – вы и так отняли у меня достаточно времени. Не в моих правилах бить женщин, но если это единственный способ развязать язык вашему дружку…

– Оставьте её.

Единственным, кто мог произнести эти слова, был Джонатан – или, что куда менее вероятно, в двух приставах, обрабатывавших его почки минуту назад, вдруг проснулось благородство и сострадание. Однако Джонатан выкрикнул бы это куда громче, отчаяннее и, в конце концов, куда более сипло. Голос же, осадивший капитана ле-Гашеля в его истовом рвении служить Уставу, был негромким, ровным и уверенным, выдававшим в обладателе полную безмятежность духа и осознание своей безмерной власти. Власть и вправду была велика, ибо капитан ле-Гашель тотчас разжал руку и отступил, оставив свою несостоявшуюся жертву бессильно обмякшей на стуле.

– Вижу, вы даром времени не теряли. Как всегда, – сказал вновь прибывший, проходя мимо капитана и стягивая с рук лайковые перчатки. На эполетах его мундира сверкала вода – похоже, он только что попал под дождь. – Неизменно похвальный энтузиазм, однако на сей раз вы чуточку перестарались. Самую чуточку, капитан.

– Ваша светлость, – забормотал тот, униженно кланяясь, – я не…

– О, не оправдывайтесь, не стоит. Вы действовали сообразно вашим обязанностям и, главное, справились с задачей. Прошу вас теперь определить лейтенанта ле-Брейдиса в соответствующие покои и дать ему отдохнуть после тяжёлого дня. С юной же леди, – добавил он, не замечая, как вскинулся Джонатан, услышав своё имя, – мы, с вашего позволения, немного побеседуем наедине.

По знаку капитана упирающегося и что-то бессвязно выкрикивающего Джонатана выволокли вон. Сам капитан, не переставая кланяться, заискивающе предложил вновь прибывшему чашку кофе, сигару и канапе с голубым сыром. От двух последних вновь прибывший отказался.

– А вот кофе был бы весьма кстати. Две чашки, пожалуйста. С сахаром и сливками.

Капитан снова раскланялся и ушёл распоряжаться, оставив своего гостя наедине с арестанткой. Те какое-то время молча разглядывали друг друга.

– Я всё верно сказал, ваше высочество? – спросил наконец человек, которого принцесса Женевьев никогда не видела, но которого сразу узнала. – С сахаром и сливками?

– Я не пью кофе, – ответила та, заставляя голос звучать столь же ровно и холодно, как голос обращавшегося к ней человека.

– Но ведь вы вымокли, замёрзли и устали, не правда ли? Кофе вас взбодрит.

Вернулся капитан с подносом, делавшим его похожим на заправского лакея, влюблённого в свою работу. Тот, кого он величал «вашей светлостью», кивнул в знак благодарности, а когда капитан ретировался, взял сливочник и бережно наполнил чашки до краёв, превращая дымящуюся в них чёрную жидкость в нежно-кремовую.

– Во Френте всегда был хороший кофе, – помешивая сахар ложечкой, заметил он. – Всё благодаря гальтамской контрабанде. Попробуйте.

– Я не могу сделать этого со связанными руками.

– О, вы ошибаетесь, ваше высочество. Можете, если рядом с вами будет внимательный и деликатный слуга.

Он подошёл к ней, держа дымящуюся чашку в руке. Принцесса поборола порыв толкнуть его ногой, заставив опрокинуть чашку на себя – это было бы слишком мелочно, слишком ребячески и не отражало бы того, что она испытывала к этому человеку. К тому же, когда край фарфоровой чашки оказался у её губ, а крепкий, густой аромат кофе коснулся ноздрей, она поняла, что и вправду продрогла, и чашка горячего питья стоила сейчас не меньше, чем билет на остров Навья. Женевьев чуть вытянула шею и коснулась губами края чашки. Мужчина, взявшийся исполнять роль её внимательного и деликатного слуги, чуть наклонил чашку, и восхитительная горько-сладкая влага обожгла ей горло.

– Прекрасно, не правда ли?

– Да, – сказала она и отпила ещё.

Стюарт Монлегюр улыбнулся ей и убрал чашку. Женевьев смотрела, как он ставит её на край стола, и слегка облизнула губы на случай, если там задержалось несколько капель.

– И что же? Кофе был отравлен?

Теперь, когда страх поражения миновал, к ней вновь вернулось окончательное спокойствие. Нет нужды бояться того, что уже неизбежно. В некотором смысле она испытывала облегчение – и огромную печаль оттого, что из-за неё загубили свои жизни Джонатан ле-Брейдис, Клайв Ортега и… и дочь этого человека.

Улыбка младшего и главнейшего из «трёх братьев» стала шире.

– Всё отнюдь не так просто, моя дорогая. И не так драматично, хотя излишний драматизм – неизменное свойство вашего прелестного возраста. Я хотел лишь продемонстрировать вам… а впрочем, скоро вы сами поймёте. Вы ведь на редкость умны, ваше высочество, много умнее вашего покойного батюшки, да упокоится его прах с миром.

– Что ж, убьёте вы меня прямо сейчас или чуть позже, не столь важно. Вы добились, чего хотели.

– О нет, пока ещё нет, иначе разве я покинул бы дворец Зюро, где меня и моих верных соратников ждёт столько неотложных дел? Я забросил все государственные заботы и примчался сюда на крыльях любви… и это звучало бы фривольно и даже опасно, не будь моя любовь к вашему высочеству исключительно вассальной, любовью верноподданного, преданного своей королеве.

– Если бы вы всё же развязали мне руки, я бы ими всплеснула, – с презрением сказала Женевьев. – Монлегюр, вы только что сказали, что не считаете меня дурой – отчего же говорите со мной так, словно я выжила из ума?

– Я говорю с вами так, как велит этикет и та глубокая нежность, которую я испытываю к вашему высочеству. Я ведь помню вас совсем малышкой… Это по моему совету его величество король Альфред отослал вас, чтобы оградить от вражеских происков. Мог ли я тогда подумать, какой прекрасной, сильной и гордой женщиной станет однажды то прелестное дитя? Впрочем, простите, я уже не молод и, кажется, ударяюсь в сентиментальность. Ещё кофе?

– Да, – сказала Женевьев.

Он смотрел, как она пьёт, неприкрыто любуясь ею. И хотя Женевьев Голлан была совершенно неискушённа в оценке взглядов, которые кидает на женщину мужчина, от этого любования ей сделалось откровенно не по себе.

– Какая грация… В каждом движении, даже когда положение отнюдь тому не способствует. Какая дивная кожа… – Монлегюр коснулся кончиками пальцев её шеи и тотчас убрал руку, так что она не успела даже вздрогнуть. – Я так и вижу тяжёлую драгоценную корону Вольдемара Великолепного на этой головке. Вижу тусклый блеск бриллиантов и рубинов на этой лебяжьей шее. Вижу скипетр самодержавной монархини в этой тонкой твёрдой руке. О, сударыня, вы были бы прекрасной королевой, великой королевой. Зачем же надо было всё портить?

– Не вы ли убили моего отца и пытались убить меня?! И вы ещё смеете…

– А вы, ваше высочество, и впрямь глупы, если воображаете, будто я делал всё это по собственной прихоти, – резко сказал Монлегюр и со стуком поставил чашку. – Вы глупы, если думаете, будто за двадцать лет не были перепробованы все, все доступные средства совершить необходимое бескровным путём. Ибо где кровь, сударыня, там жадно раздуваются ноздри черни! Чернь – как полчище волков, готовых кинуться на двух неразумных, подравшихся в лесной чаще и тем навлекших гибель и на противника, и на себя. Я бы всё отдал, чтобы свершить необходимое, не прибегая к насилию и убийству! Шарми не выдержит нового мятежа, и уж точно не переживёт второй революции. Ни вы её не переживёте, королевская дочь, ни я.

– Так, быть может, моему отцу следовало ещё при жизни отречься от трона и назначить своим преемником вас? Это бы так всё упростило.

– Да, возможно, – без тени улыбки сказал Монлегюр. – Альфред не понимал одного: когда судьба страны оказывается на переломе, бразды должен принять не тот, в ком течёт сто раз разбавленная жидкая кровь старых монархов, а тот, кто знает, куда править. К сожалению, это мало кто понимает даже в наши просвещённые дни. И, к ещё большему сожалению, ваш отец был не из таких.

Он замолчал, потом со вздохом взял вторую чашку кофе и отпил из неё. Вид у графа Монлегюра был задумчивый.

– Вот вы сидите здесь передо мной, такая прямая, такая гордая маленькая мученица. Ответьте, если сумеете: за что и за кого ваши страдания? Почему вы всю жизнь провели в бегах, почему и теперь вынуждены бежать, почему никому не верите, а тем, для кого делаете исключение, доверяетесь напрасно? Не знаете? А я знаю: всему виной невежество вашего отца и гордыня вашего воспитателя, который слишком страдал оттого, что у него нет своих детей, и вырастил из вас идеальную дочь для себя, а не мудрую королеву. И сейчас вы мало чем отличаетесь от жестяного голема, оживлённого люксием и выполняющего раз за разом одно и то же примитивное действие, заложенное в него волей создателя. Кто ваш создатель, Женевьев Голлан, и для чего он вас создал – неужто вы никогда об этом не задумывались?

На мгновение Женевьев подумала, что, говоря о создателе, он подразумевает бога, и уже подготовила ответ в духе новейших веяний, когда внезапно осознала истинную суть вопроса. В самом деле… отчего она, не щадя ни себя, ни других, так настойчиво стремится исполнить последнюю волю своего отца? Что она знает о нём, о своём отце, кроме того, что он всегда видел в ней свою наследницу и никогда не видел в ней своей дочери? Она слегка сжала губы, не давая застарелой обиде прорваться наружу. Момент, в самом деле, совершенно неподходящий…

Хотелось поправить влажные волосы, спадающие на лицо, и Женевьев сделала это, не торопясь и с неизменным достоинством, чему вовсе не помешали связанные запястья.

– Кто бы меня ни создал и кем бы я ни стала, я такова, какая есть, – очень спокойно сказала она. – И то, что я есть, видимо, больше, чем просто гордая маленькая мученица, и не столь слабосильно, чтобы рассыпаться от пары ваших снисходительных тирад, господин Монлегюр.

– Вот! – воскликнул тот едва ли не радостно. – Вот, вот! Тысячу раз да! И вы ещё спрашиваете, отчего это я столько раз пытался вас убить. Какая бы ерунда ни укоренилась в этой растрёпанной головке, она сидит там слишком крепко. Ваш отец был невежественен, но вы хуже, чем невежественны – вы упрямы. И избавиться от вас будет проще, чем переубедить.

Теперь, когда он не то чтобы угрожал ей, а прямо говорил о своих намерениях, Женевьев вдруг стало с ним проще. Она никогда не встречалась с этим человеком, но по рассказам своего воспитателя знала его столь хорошо, словно жила с ним бок о бок долгие годы. И всё, что он сейчас говорил и делал, вполне вписывалось в этот портрет, а потому действовало ободряюще. Она понимала его лучше, чем он воображал.

– Но вы всё-таки решили попытаться, – заметила она. – Напоследок.

– А почему бы и нет? Вы наконец-то в моей власти, юркая пташка. Хотя заполучить вас было непросто. И кто бы мог подумать, что всего от одного глупого мальчишкиофицера станет столько хлопот! Всё могло кончиться быстро и безболезненно в опочивальне вашего батюшки, но некоторым людям непременно надо всё усложнить. Они находят в этом определённый пикантный вкус. Вы и сами из таких, потому и пустились в бега с этим лощёным красавчиком так охотно, не правда ли?