Текст книги "Свет в ладонях"

И всё же – принцессой. Из-за особенностей своей жизни она научилась терпеть невзгоды и жить в постоянной опасности, однако вместе с тем научилась повелевать и ждать немедленного послушания. Джонатан сполна ощущал это на себе, когда нужно было налить ей вина, или подать газету, или отнести в прачечную её костюм. У неё в жизни был только один наставник и одна служанка, но они были ей настолько преданы, что заменяли целую армию подхалимов, окружающих тех королевских особ, судьба которых сложилась более удачно. Не в количестве дело было, а в качестве. Женевьев знала, что Джонатан сделает ради неё всё, и не то чтобы была благодарна ему за это – скорее, не понимала, как возможно иное. Раз доказав ей свою преданность, он был обречён теперь хранить её до конца своих дней. Иначе он разбил бы принцессе сердце.

Но то – Джонатан, чуть не с пелёнок мечтавший стать лейб-гвардейцем и спасать принцесс от беды. У Паулюса ле-Паулюса с доктором были совсем иные мечты. Однако Женевьев, уверившись в том, что они ей друзья, и ими начала понукать, да так самоуверенно, что им в голову не приходило усомниться в её праве. Начала она с того, что заявила, будто декорации Анатомического театра старомодны и ветхи. По её указанию Паулюс раздобыл в больнице несколько простыней, а также ведёрко красной краски, и, под руководством Женевьев, за два вечера вместе с Джонатаном соорудил новый занавес, гораздо более яркий и завлекательный, чем прежняя унылая портьера, расцветкой напоминавшая шаль старой девы. Затем она переписала монолог доктора Мо, убрав оттуда то, что называла «вульгарностями», и добавив несколько нравоучительных сентенций о тщете человеческого бытия. Этот монолог доктор Мо учил потом как школьник. Женевьев строго спрашивала с него урок и несколько раз отправляла переучивать, пока не затвердил назубок.

– Верёвки из старика вьёт! – то ли восхищался, то ли возмущался Паулюс, и Джонатан молчал, думая про себя, что точно так же она вьёт верёвки и из него, да и из Паулюса скоро научится, уж как пить дать.

– Ещё замуж за него выскочит, мерзавка, – ворчал Паулюс, сам не зная, как смешно пошутил, и Джонатан прятал улыбку, разглядывая принцессу, со строгим лицом склонившуюся над бедным доктором. Доктор сидел над переписанным монологом и читал его с листа вслух в пятый раз – принцесса решила, что ему следует улучшить дикцию.

– Зубы ему вставить надо, вот и вся фикция-шмикция, – сердился Паулюс, но поделать ничего не мог – доктор Мо слушался свою ассистентку, как маленький мальчик слушает суровую няню, и, кажется, немного её побаивался.

Недели через три Женевьев спросила, как ле-Паулюс распоряжается собранными деньгами. Распоряжался ими ле-Паулюс предельно просто – проедал, пропивал и тратил на новенькие шерстяные штанишки для своего голема. Женевьев заявила, что так они пойдут по миру. Доктор Мо робко заметил, что как бы уже пошли, и давно…

– Тем более, – отрезала Женевьев. – Вы что-нибудь смыслите в экономическом планировании? Нет? А вы хотя бы сознаёте, что ваш театр – это малое предприятие, и существует оно по всем законам экономического развития? И крайне важно эффективно распределять доходы, иначе…

Словом, она добилась, чтобы Паулюс отдавал ей всю выручку от представления. Треть этих средств Женевьев выделяла ему, доктору Мо и Джонатану на бытовые расходы, ещё треть – на содержание и обновление театра, и треть откладывала. Неожиданно оказалось, что денег довольно много, хотя с пирушками на всю ночь и на все деньги пришлось покончить. Паулюс возмущался, а доктор Мо, будто оправдываясь, шамкал: «Ну она же умная девочка, Пауль, да? Она же училась? Она знает». Столь слепое доверие доктора к новоявленной ассистентке страшно раздражало Паулюса – он словно забыл, что сам окрутил доктора, пользуясь этой самой доверчивостью.

– Вот сбегут со всеми деньгами, будешь знать, старый хрен, – ворчал он так, чтобы Джонатан и Женевьев явно слышали, и, может быть, устыдились бы, если бы у них и впрямь зрели такие неблагородные намерения.

Но у Женевьев никаких неблагородных намерений не было, а у Джонатана тем паче. Вмешательство принцессы в бухгалтерию Анатомического театра привело лишь к тому, что меньше чем за месяц они полностью обновили декорации, подлатали дыры в палатке и купили новую лошадь – прежняя была уже так стара, что годилась только на колбасу. Джонатан только диву давался, как наследная принцесса огромного королевства могла оказаться такой расчётливой, даже прижимистой хозяйкой. Он не знал, что Август леБейл научил её понимать цену денег и заставлял часами изучать расходные книги, ибо, по его убеждению, лишь хорошая хозяйка сможет стать хорошей королевой. До короны принцессе было сейчас столь же далеко, как доктору Мо – до приличной врачебной практики, однако с отдельно взятым хозяйством отдельно взятого бродячего балагана она справлялась весьма недурно.

К шестой неделе, когда они проделали уже почти половину пути на юг, власть и авторитет «девицы Клементины» стали настолько велики, что её слушался даже Паулюс. И в тот знаменательный день, о котором пойдёт сейчас речь, когда они собрались за столом в кабачке фабричного городка, «девица Клементина» постучала ногтем по бокалу вина, как делала, желая привлечь к себе общее внимание.

Джонатан с доктором Мо посмотрели на неё сразу. Паулюс неохотно оторвался от спаивания голема и присоединился к ним.

– Друзья мои, – начала принцесса; её тихий ровный голос перекрывался шумом и гулом кабачка, но трое её спутников отлично разбирали каждое слово. – Есть важное дело, которое я хочу обсудить с вами.

– Вы с доктором всё-таки женитесь? Ай, безобразники, – низко прогудел голем, и Паулюс сердито пнул его ногой под столом – что за ерунду, мол, несёшь, жестяная твоя башка!

Женевьев, как обычно, не обратила на его кривлянье никакого внимания.

– Как вы знаете, больница в этом городке размещалась в старом и ветхом здании, которое обвалилось месяц назад.

Это действительно было так. Паулюс им сам об этом рассказал накануне, вернувшись из бывшей мясницкой лавки, которую местная гильдия лекарей арендовала у гильдии мясников, чтобы хоть где-то разместить самых тяжёлых пациентов. Паулюс ещё пошутил тогда, что это очень удобно – мертвяков можно по крюкам развешивать, так и пересчитывать легче. Но Женевьев шутку не оценила.

– В городе недавно прошла эпидемия тифа, – продолжала принцесса, строго глядя на слушавших её мужчин. – Воистину, все беды сыпятся на этих несчастных людей. А судя по тому, что больница до сих пор не восстановлена, местному муниципалитету нет никакого дела до… несчастного народа.

Она вовремя проглотила слово «моего», но заметил это один только Джонатан, и то потому лишь, что в этот миг принцесса слегка порозовела.

– Предлагаете толкнуть обличительную речь с подмостков? Так нас же мигом заметут в кутузку за нарушение спокойствия, – заметил ле-Паулюс, а доктор Мо согласно закивал головой.

– Нет. Это бессмысленно, кроме того, бунт и смута не уменьшат, а лишь умножат бедствия местных жителей. Мы должны дать благотворительное представление в пользу больницы и все собранные средства пожертвовать в местную гильдию лекарей.

Установилось многозначительное молчание. Затем начался бурный диспут, напомнивший Джонатану золотые денёчки в Академии ле-Фошеля.

Паулюс заявил, что сударыня, очевидно, изволит бредить. Доктор Мо согласно закивал, а Джонатан робко заметил, что они не настолько свободны в средствах, чтобы…

– Потерпим, – отрезала принцесса, метнув в него пронзительный и красноречивый взгляд, так что Джонатан даже слегка отпрянул – он совсем не привык, чтобы она так на него смотрела. – Будем разбавлять вино и есть поменьше мяса всю следующую неделю, только и всего. И Труди придётся обходиться без пива.

Труди – так звали голема, и хотя большую часть времени принцесса Женевьев упорно игнорировала его, считая, что глупо давать имя машине, но сейчас ввернула это очень кстати. Паулюс сразу оттаял, но всё равно повторил, что это бред, не станет он, и вообще, вы, дамочка, зарываетесь уже совершенно бессовестно…

– Посмотрите на этих людей! – воскликнула тогда Женевьев так громко, что несколько человек повернули к ней головы. – Вы же сами рассказывали, в каких жутких условиях живут больные в этой мясницкой лавке. В мясницкой лавке! Вонь, грязь, заражение! Там умирает втрое больше, чем умирало в больнице. Это ужасно!

– Да, приятного мало. Но это не наше дело.

– А чьё же тогда? Доктор Мо, вы ведь лекарь. Вы отошли от практики и занялись лицедейством, но я знаю, что в глубине души вы остались врачом. Вы не можете тешить толпу здоровых, забыв про больных! А вы, господин ле-Паулюс, – резко сказала она, когда доктор Мо опять закивал, на сей раз поддакивая Женевьев, а не своему импресарио, – вы намного более честны и благородны, чем стараетесь показать. Вы помогли нам с господином ле-Брейдисом спастись из столицы, и голема своего вы нянчите, будто куклу, потому что в вашем сердце есть место нерастраченной доброте и любви. Вы не станете мне перечить!

Когда женщина, воспитанная как наследная принцесса, женщина, годами жившая в лишениях, женщина, научившаяся спокойно смотреть в лицо убийцам, говорит «вы не станете мне перечить», то очень мало кто действительно станет. Что-то такое было в этой юной девушке, от чего Паулюс ле-Паулюс прикусывал свой длинный язык, а доктор Мо млел и становился сущее дитя. К тому же воззвание к подзабытой лекарской этике вконец растрогало старика.

– Как хочешь, дочка. Ты права. Паулюс, она права, – сказал он, пихая импресарио в бок, и Паулюс картинно закатил глаза, в свою очередь пихая в бок голема. Женевьев окинула их взглядом и удовлетворённо кивнула.

Мнения Джонатана она даже и не спросила, и если это немного его покоробило, то, разумеется, он не подал виду.

Следующим утром доктор Мо, помимо обычной лекции о строении тела и тщете бытия, сделал дополнительно объявление, оповестив, что завтрашнее представление будет особым. Жители городка – по правде, столь маленького и незначительного, что мы даже не удосужимся здесь упомянуть его название, – удивились, но слух разнесли исправно. На следующий день на представление явились не только те, кто собирался на него сходить, но и те, кто не удосуживался от лени, хандры или нелюбви к такого рода забавам. Толпа собралась втрое больше обычного – даже в столице у театра не бывало столько зрителей. Доктор Мо в то утро был в ударе, и ошмётки мёртвой плоти брызгали из-под его бешено мелькающего скальпеля прямо в толпу, заставляя первые ряды шарахаться с воплями ужаса. После спектакля Женевьев, в неизменном костюме сестры милосердия, сама обошла толпу и благодарила каждого, кто бросал ей в корзинку ассигнацию или медяк. И то и другое лилось рекой, а когда поток иссяк, Женевьев вновь поднялась на сцену и оттуда выразила признательность жителям славного городка, чья солидарность и сострадание к ближнему непременно послужат основной процветания и благоденствия всей нации.

Толпа приветствовала эту краткую, но волнующую речь восторженным криком. Это был день народного праздника, и, казалось, даже уличные люксиевые рожки горели в тот вечер особенно ярко и весело. Назавтра собралось почти столько же людей, и многие из них пришли повторно.

Ле-Паулюс был в восторге от этого до тех пор, пока Женевьев не заявила, что и нынешнюю выручку намерена отдать больнице.

– Ну ещё чего! – заорал Паулюс. – Вчера отдали, хватит с них уже! Зажрались!

– Все эти люди пришли сюда и заплатили нам потому, что хотят пожертвовать больнице, – возразила Женевьев. – Как знать, может, после нашего отъезда они поймут, что для этого не обязательно нужен благотворительный театр, можно просто прийти и дать денег главному лекарю или построить новое здание для больницы всем вместе. Не сердитесь, – добавила она, кротко глядя в раскрасневшееся от досады лицо импресарио. – Вы бы и сами хотели так поступить, но ваша алчность была сильнее вашей совести. К счастью, теперь у вас есть я.

– Ты или уймёшь её, Джонатан, или я своими руками её придушу, и завтра можно будет за трупом для спектакля не ездить, – пригрозил Паулюс, но Джонатан знал, что всё это пустая болтовня. Он был под каблуком у суровой ассистентки доктора Мо, так же как и сам доктор, и так же как сам Джонатан – последний, впрочем, по совершенно иной причине.

Они давали благотворительные представления ещё два вечера. В последний вечер пришёл весь город, и доктора Мо четырежды вызывали на бис. Он выходил, раскланивался, рассказывал поросшую мхом медицинскую байку и уходил, а голем Труди знай крутил лебёдку, сдвигая и раздвигая кулисы. Ассигнации вываливались из корзинки, мостовая возле подмостков была усыпана медяками и серебром. Потом из толпы вышел главный городской лекарь, несколько месяцев безуспешно пытавшийся выбить из муниципалитета денег на больницу, и при всём народе Женевьев вручила ему корзину с деньгами. Многие люди плакали, глядя на это, и только ле-Паулюс отчаянно ругался себе под нос за кулисами.

Всю эту трогательную картину подпортило только одно: голем, в течение битого часа крутивший лебёдку, вдруг застучал, загудел, нагнулся вперёд, да так и встал, занеся обе руки над головой. Занавес, как раз съезжавшийся в очередной раз, остановился на полдороге.

– Ну всё, мать-перемать! Укатала Труди! До смерти укатала! – возопил ле-Паулюс из-за сцены. Доктор Мо, вовремя спохватившись, поблагодарил всех, попрощался со славным городом и тем не особенно элегантно, но хотя бы вовремя завершил представление.

Толпа, впрочем, не сразу разошлась, так что докручивать лебёдку и утаскивать застывшего голема Джонатану с ле-Паулюсом пришлось на глазах у зевак. Обычно-то они ждали, пока стемнеет и все разойдутся.

– Укатала, стерва, – шипел ле-Паулюс. – Ещё бы, четыре раза на бис – где ж это видано, столько крутить лебёдку?! Вот, докрутились!

– Наверное, в нём просто кончился люксий, – сказал Джонатан. – Нужно заправить его заново, и опять заработает. Верно ведь?

Паулюс засопел и ничего не сказал.

Они уже сворачивали палатку, когда к ним подошла какая-то женщина. Огрубелые мозолистые руки и ситцевая косынка, прикрывающая седые волосы, выдавали в ней рабочую местной фабрики. Она постояла немного в сторонке, смущённо улыбаясь, словно не решаясь подойти, а потом Женевьев поманила её, как подманивают детей, и женщина приблизилась. В грубых руках её был тряпичный узел, от которого горячо и сладко пахло свежим хлебом.

– Невестка испекла. Невестка печёт у меня, – пояснила она без какого бы то ни было приветствия. Женевьев внимательно на неё посмотрела, тогда как мужчины продолжали укладывать пожитки. Женщина протянула ей узелок с хлебом. Женевьев взяла и сказала:

– Благодарю вас, добрая женщина.

– Это вы добрая, госпожа, – сказала та, и в грубом лице её промелькнула вдруг искренняя жалость. – И господа ваши добрые, сразу видать, хоть и мертвяков потрошат. Только глупые вы. Но это ничего. Глупость, она ведь тем плоха, что часто во зло уводит, а доброте она не помеха.

– О чём вы говорите? – Женевьев нахмурилась – слова этой женщины понравились ей ещё меньше, чем этот странный жалостливый взгляд.

Та в ответ лишь развела своими натруженными руками.

– Так что ж… Вы ведь денег собрали на нашу больницу, так ведь?

– Да, но…

– Так вы кому их отдали-то? Говарду Пику, старшему лекарю?

– Именно, – сказала Женевьев, недоумевая. – Разве не он отвечает за больницу?

– Он, голубушка, он. Да только если он что и построит теперь на деньги-то ваши, то новую виллу себе за городом, подальше от фабрики. А больница как стояла в развалинах, так и будет стоять. Ему ведь потому в муниципалитете не давали денег, что он растратчик. Его и турнули бы, а не могут, потому как он нашего мэра свояк. Он и старую-то больницу так до обвала довёл – балки менять надо было, прежние давно сгнили, а он всё жался да скупердяйничал. У меня муж каменщик, он рассказывал. Ну да вы не здешние, знать не могли, а хотели как лучше. Вот я вам хлебушка невесткиного и принесла, хоть какой, думаю, прок.

Женщина снова смущённо улыбнулась, поклонилась принцессе Женевьев, словно не бродячая актриса стояла перед ней, а знатная дама, – и ушла.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
в которой графиня Летиция Монлегюр принимает гостя

– Ну что, – сказал Паулюс, – довольны? Денег нет, голема нет, до ближайшего большого города двадцать две лиги. Есть ещё какие-нибудь гениальные идеи?

Он обращался к Джонатану, хотя гнев его, бесспорно, главным образом адресовался принцессе Женевьев.

Джонатан только развёл руками – гениальных идей у него не было, а принцесса ответила, сохраняя своё неизменное раздражающее спокойствие:

– Деньги есть. Последние три недели я, как вы знаете, откладывала часть выручки на непредвиденные расходы. Полагаю, что мы могли бы использовать их, чтобы купить немного люксия, и…

– Да много ты понимаешь! – взорвался ле-Паулюс. – Раскомандовалась тут! Откуда ты вообще взялась?! Кто ты, мать твою, такая, и по какому праву…

Он осёкся, потому что Джонатан стал подниматься с места, и лицо его не предвещало ровным счётом ничего хорошего. Женевьев напряглась, но не дрогнула и не сделала ничего, чтобы разнять назревающую драку. Она по-прежнему не считала своё решение неверным и не видела своей вины в том, что бюджет Анатомического театра пал жертвой её идеалов.

– Мы поступили правильно, – твёрдо сказала она. – И не наша вина, что в этом городе власть имущие столь непорядочны. В следующем…

– В следующем?! Ты на каждой стоянке, что ли, благотворительствовать собралась? А ну пошла отсюда! И хахаля своего забирай, а то ишь, погляди-ка на них…

– Никуда мы не пойдём, пока не возместим причинённый нами ущерб, – сказала принцесса. – Как бы то ни было, голем сломан, а это существенно снизит прибыль от представлений. Мы не уйдём, пока он не будет починен и пока вы не сможете благополучно продолжить путь, хотя бы и без нас.

Паулюс бессильно уронил сжатые кулаки. Джонатан следил за ним настороженным взглядом, готовый отреагировать в тот же миг, если парень забудется окончательно.

– Починить, – безнадёжно сказал Паулюс, махнув рукой. – Было бы это так просто.

– А ведь до поместья Монлегюр отсюда лиги полторы будет к северу, да? – внезапно спросил молчавший до сих пор доктор Мо, и оба спорящих молодых человека порывисто обернулись к нему.

Ни один из них не ответил на столь, казалось бы, неуместный вопрос. Принцесса же нахмурилась при упоминании имени, которое Август ле-Бейл не раз называл ей в числе имён её злейших врагов.

– Монлегюр? Великий дом? – переспросила она, и доктор Мо удивлённо поглядел на неё слезящимися глазами.

– А? Ну, не такой уж великий, там всего-то три этажа и садик… Хотя это вроде не основное поместье, не замок, а так, усадьба, но это ведь там госпожа с дочками живёт, верно же, Паулюс?

Паулюс ле-Паулюс отчего-то смутился, но тут же насупился, чтоб скрыть замешательство, и неохотно кивнул.

– Ну так это же очень удачно, что мы так близко сломались, – простодушно сказал доктор, улыбаясь своему импресарио и Джонатану с Женевьев заодно. – Что тут проехать-то – к завтрашнему утру на месте будем. Там и починят.

– В поместье Монлегюр чинят големов? – удивилась Женевьев, окончательно сбитая с толку.

– Да и не только чинят, а делают! Паулюс там-то его и раздобыл. Верно я говорю, Паулюс?

– Украл? – нахмурился Джонатан. Он всё никак не мог привыкнуть к своему статусу государственного преступника и по старой привычке весьма неблагожелательно относился ко всякого рода нарушениям закона. Закон ведь был почти то же самое, что Устав, только для всех.

– Не украл, – огрызнулся ле-Паулюс. – Подарили. Что, не веришь? Ну а мне плевать.

– Нет, мы верим, отчего же, – сказала Женевьев, глядя на Паулюса с внезапной симпатией. – Он вам так дорог, ваш Труди. Должно быть, его сделал человек, который очень важен для вас.

Джонатан удивлённо глянул на неё – ему такое бы и в голову не пришло. Но удивление на его лице через миг сменилось угрюмостью, словно предположение принцессы, которое не спешил опровергать Паулюс, ему отчего-то сильно не понравилось.

– Раз механик живёт в этом поместье, – продолжала принцесса, – то наше затруднение решено. Мы попросим его починить голема и…

– Тут кое-какая загвоздка, дамочка. И даже несколько. Во-первых, нас в поместье на порог не пустят – бродяг там не жалуют, уж мне-то можете поверить. А во-вторых… чёрт… не знаю… Ну, мне там помощи ждать не стоит. Мне там просто из принципа не помогут.

– Всё-таки украл? – спросил Джонатан со странной надеждой в голосе, но Паулюс только зыркнул на него и мрачно промолчал. Джонатан тоже опять помрачнел. Взгляд его, обращённый на ле-Паулюса, становился всё более неприязненным.

– Но у нас, насколько я понимаю, нет выбора, – со свойственным ей хладнокровным упрямством принцесса, разумеется, продолжала настаивать. – Вы говорите, что починить вашего Труди сможет не всякий. Я мало что смыслю в люксиевых машинах, мне казалось, сейчас в любом городке есть соответствующие специалисты, но вам видней. Голем нужен вам для привлечения публики, стало быть, его необходимо починить. Если вы не хотите идти в Монлегюр и просить этого вашего механика, я пойду сама.

– Нет! – резко сказал Джонатан.

Они никогда ещё не говорил со своей принцессой в таком тоне. Женевьев умолкла и воззрилась на него с таким безграничным изумлением, что он тут же прикусил язык до боли, но грубость не мышь, выскочит – не прибьёшь. В присутствии Паулюса и Мо Джонатан не мог попросить прощения, поэтому просто посмотрел принцессе в глаза со всем раскаянием, которое испытывал. И в её глазах увидел, что она его тут же простила.

– Кто-то другой должен пойти, – сказал он. – Одиноко путешествующая девица – это подозрительно.

– Можете пойти вдвоём, – предложил доктор Мо. – Я бы тоже пошёл, да только графиня Монлегюр, говорят, уж больно строга и разборчива в собеседниках. Во мне для неё маловато будет… ну, как бы это сказать… породы.

Надо заметить, сие заявление было не только самокритично, но и в высшей степени правдиво, ибо после долгих лет скитаний, балаганных препарирований и частого общения с трупами доктор Мо имел весьма потасканный и непрезентабельный вид.

– А вот в вас, господин Джонатан, породы хоть отбавляй – по лицу видать, да и в девочке тоже, – продолжал доктор. – Вас они как дорогих гостей примут, напоят, накормят…

В последних словах доктора прозвучала мечтательность и даже зависть. С тех пор как Женевьев завладела бюджетом театра, досыта они почти никогда не наедались.

Джонатан помедлил немного и сказал:

– Да… но… полагаю… в таком случае мне лучше пойти одному.

Он был не дурак, этот юный бывший лейтенант лейбгвардии. Он понимал, что наследная принцесса, пережившая покушение на свою жизнь в спальне собственного отца, бежавшая из собственной столицы и не доверявшая никому из тех, кто должны бы считаться её верноподданными слугами, – что принцесса эта вряд ли водит дружбу с главами великих домов. Наверняка облава, устроенная на них с Джонатаном в день побега, была санкционирована Малым Советом и возглавлявшим его Стюартом Монлегюром в частности. Потому не было никакого резона принцессе Женевьев самой соваться волку в пасть, тем более по столь ничтожной причине, как возмещение нанесённого ею ущерба.

В конце концов, для того и существуют лейб-гвардейцы, чтобы соваться в пасть волку вместо своих принцесс.

На том и порешили. Джонатану надлежало проникнуть в поместье, встретиться с тамошним механиком, обрисовать ему положение и уговорить прогуляться в рощу недалеко от поместья, где разбил временный лагерь Анатомический театр доктора Мо.

У Джонатана сердце было не на месте оттого, что приходится оставлять Женевьев одну с Паулюсом и доктором. Но та успокоила его, сказав:

– Не тревожьтесь обо мне, сударь. Вы же знаете, что они хорошие люди.

Стюарт Монлегюр, бывший генерал Повстанческой армии и действующий глава Малого Совета во дворце Зюро, был не только изворотливым политиком, но и добропорядочным семьянином. Многим бессовестным людям свойственны припадки сентиментальности и даже некоторые душевные слабости, которым они, впрочем, не очень-то потакают. Душевной слабости Монлегюра хватило ровно на то, чтобы накануне революции, о которой он знал задолго до того, как безумная толпа ринулась на штурм столичного арсенала, отправить в провинцию своё семейство, состоявшее тогда из жены и сына. Оставив их там на попечении хорошо укреплённого гарнизона, Стюарт Монлегюр отправился покрывать себя славой и позором, а потом опять славой, и в круговерти этих волнующих, драматических событий о семействе своём на несколько лет забыл. Неизвестно, сколько беглых графинь, генеральских жён и походных шлюх грели ему постель в эти годы; курс современной истории в Академии ле-Фошеля о том деликатно умалчивает. Но так или иначе, когда революция завершилась и монархия была восстановлена, Монлегюру на время пришлось уехать в поместье к жене, и время это он не потратил даром, сделав ей ещё двух детей. С этими-то детьми Летиция Монлегюр и жила ныне в том самом поместье, в глуши, буквально в ссылке, якобы для её собственной безопасности, пока супруг её вершил судьбами и жил припеваючи в весёлой и пышной Саллании.

Всё это способствовало тому, что госпожа Монлегюр, происходящая из знатнейшего рода ле-Нуарель и без особой охоты соединившаяся со Стюартом Монлегюром во имя процветания обоих великих домов, приобрела тяжёлый и даже прескверный характер. Дама она была сухая и чопорная, воспитанная согласно культу Приличий, столь же, а то и более строгом и беспощадном, чем культ Устава, в котором воспитывался Джонатан ле-Брейдис. Жалкое и униженное существование, которое она, супруга главы Малого Совета, влачила в провинции волею своего муженька, ещё сильней развило в ней мизантропию и склонность к припадкам отвратительного настроения. Утро она начинала с того, что доводила свою камеристку до слёз; к ланчу отправляла на конюшни пару-тройку лакеев; время обеда с толком использовала, чтобы попить кровушки повара и мажордома; к чаю выгоняла прочь горничную; к ужину успокаивалась, довольная плодотворно проведённым днём, и, отпустив несколько почти незлобивых шпилек в адрес дочерей, с чувством выполненного долга отправлялась спать. Все ненавидели её, начиная с мужа и заканчивая конюшенным мальчиком. Она умудрялась внушить неприязнь даже нищенкам, которым подавала несколько раз в год, по большим религиозным праздникам (ибо госпожа Монлегюр была подчёркнуто религиозна и демонстративно презирала модное нынче безверие), и никто не мог бы толком сказать, как именно это у неё получалось. У госпожи Монлегюр был талант не нравиться, редкий дар отталкивать от себя людей с первого взгляда. И в таланте этом она достигла поистине виртуозного мастерства, даром что в юные годы была весьма недурна собой.

Мы так подробно описываем здесь своеобразный нрав госпожи Монлегюр, дабы читатель мог вполне уяснить положение, в котором пришлось оказаться Джонатану, а также понял истинную причину немного странного приёма, оказанного ему в поместье. Джонатан явился аккурат к ужину; одет он был в новенький камзол с плеча Паулюса ле-Паулюса, и снежной белизны перчатки, которые он медленно стягивал, стоя на пороге, выдавали, что он путешествовал не верхом, а в дилижансе. Догадку эту подтверждал внушительный саквояж, набитый всяким хламом – также из реквизита Анатомического театра. Встретившему его мажордому Джонатан объяснил, что почтовая карета, в которой он ехал, сломалась в полулиге от поместья, а поскольку до ближайшей станции отсюда целых три лиги, то Джонатан рассудил, что быстрее дойдёт до поместья, которое заприметил на вершине холма, чем до станции, и тем спасётся от необходимости встретить ночь под открытым небом. Он приносил свои нижайшие извинения за беспокойство, просил лишь укромного уголка, где мог бы переждать ночь, и, если это возможно, немного подкрепить силы, ибо вышагивать по размытой лесной дороге в городских бархатных башмаках – удовольствие значительно ниже среднего.

Всю эту легенду Джонатан неоднократно отрепетировал с Паулюсом, поэтому оттарабанил её столь же задорно и лихо, как в прежние времена оттарабанивал рапорт начальству. Его лаконичность, чёткость речи и военная выправка понравились мажордому, получившему редкую возможность ощутить себя генералом, которому докладывает рядовой. В доме Летиции Монлегюр мажордом чувствовал себя не то что рядовым, а скорее кучкой невразумительной грязи, оттого ощущение, доставленное ему появлением юного путешественника, было неожиданным и очень приятным. Он ответил Джонатану любезно и пошёл докладывать госпоже.

Пять минут спустя Джонатан сидел на диване в гостиной графини Монлегюр и в подробностях живописал случившуюся с ним неприятность. Для пущей убедительности его вправду ссадили с повозки за полторы лиги от поместья, и он честно протопал остаток пути пешком, так что башмаки его пришли в полную непригодность, за что он и поспешил извиниться перед госпожой Монлегюр. Та воззрилась на заляпанную лесной грязью обувь гостя через пенсне, изучала её какое-то время, а затем изрекла, что всё это выеденного яйца не стоит и никоим образом не затмит её радости принимать в Монлегюре гостя.

– У нас тут в это время года смертельно скучно, – пояснила она, продолжая изучать Джонатана сквозь пенсне. – Зимний сезон уже кончился, летний ещё не начался, можно умереть от тоски. Джанет! – закричала она, пронзая Джонатану барабанные перепонки пронзительным звуком своего голоса. – Джанет, мою дочь сюда! Да побыстрее!

– О, прошу вас, не стоит, – поспешил обеспокоиться Джонатан. – Право, не стоит, я в таком виде… к тому же…

– Вы первое лицо мужского пола, которого она увидит с прошедшей осени. Потому не имеет никакого значения ваш вид, который, в самом деле, мог бы быть и получше. По правде, если бы не приставка «ле» перед вашим именем, никогда бы не заподозрила в вас знатное происхождение. Но вы ведь не выбирали поместье, у которого сломался ваш дилижанс, так же как и я не выбираю гостей.

Джонатан не рискнул спросить, отчего госпожа Монлегюр не желает считать за мужской пол своего мажордома, конюшего, привратника и лесника; впрочем, он подозревал, что лица незнатные для неё пола не имели в принципе, так же, как и личности. Он поёрзал на стуле, в тревоге посматривая на дверь, пока госпожа Монлегюр, крутя у носа пенсне, рассказывала ему, как плохо в этом году уродилась черешня, как испортились шелка из Массана, как трудно отыскать в наши дни толковую прислугу и как безнравственна нынешняя молодёжь.