Текст книги "Городские ведьмы"

Когда Михаил Семенович, так звали хозяина, приехал и принялся оформлять документы для продажи, в первый раз он пришел в ужас от количества бумаг, необходимых для совершения сделки купли-продажи. Во второй раз, когда обратился в агентство и ему предложили за мамино жилье цену на несколько порядков ниже указанных в каталоге. На счастье, вспомнился бывший коллега, три года назад выехавший из дикой коммуналки в хорошую двухкомнатную квартиру в приличном районе при помощи какой-то Марьяны Шахновской. Телефон Марьяны ему дали, и он договорился о встрече. Цена, требуемая Михаилом Семеновичем за квартиру, Шахновскую не смутила, она честно сказала, что квартира столько и стоит, и пообещала даже привести клиента, который якобы давно ищет что-то подобное и готов заплатить нужные деньги. Это Михаила Семеновича очень устроило, потому что он, проведя почти два месяца в этой сумасшедшей стране, просто мечтал вернуться домой в Хайфу к Новому году. С деньгами, естественно.

Марьяна Шахновская не обманула и действительно пришла не одна, а с молодым человеком, он почему-то показался Михаилу Семеновичу смутно знакомым. Присмотревшись внимательно, сразу понял, – это лицо он видел пару-тройку раз в новостной телепрограмме по воскресеньям. «Ну, если работает на телевидении, значит, не прохвост», – решил Михаил Семенович и расслабился. «Действительно, хорошая девочка, и клиенты у нее солидные. Надо будет к Павлу заехать, поблагодарить коньячком». Они быстро договорились, парень с телевидения даже и не торговался – квартира ему откровенно понравилась! Сразу дал залог. Еще бы! Новый дом, чистенькая – сам ремонт маме делал, она и пожить в квартире толком не успела! Кухня хорошая, балкон прямо на парк, до метро четыре остановки! Впрочем, на метро никто не ориентировался – у парня машина, приличная немецкая машинка, чистенькая даже в это время года. Михаилу Семеновичу стало приятно, что в квартире мамы будет жить аккуратный человек – мамочка очень любит порядок, ей это тоже придется по душе. В общем, договорились. Одно плохо – молодой человек собирался на месяц в Крым, телекомпания принимала участие в выборах, но и здесь удалось договориться! Марьяна вызвалась оформить договор купли-продажи по доверенности, а деньги заложили в ячейку банка под две фамилии. Его, Михаила Семеновича, и Марьяны. Оформили честь по чести две доверенности, одну на покупку, другую для выдачи денег, журналист укатил себе в Крым, а Михаил Семенович принялся продавать оставшуюся мебель, всю, кроме кухонной, за кухонную ему полагалось от покупателя. Когда все было распродано, кроме старой раскладушки, а до Нового года оставалось пять дней, наконец-то оформили квартиру. Получили документы и поехали в банк. В банке получилась загвоздка, потому что за перевод денег на мамин счет в Израиле запросили совсем немыслимо, но хорошая девочка Марьяна отвезла Михаила Семеновича в другой банк, где он спокойно сделал перевод, и его не ободрали как липку. Марьяне Михаил Семенович подарил роскошную коробку конфет, а до Павла так и не доехал – случились билеты на удачный рейс, но мысленно пообещал себе: когда приедет сюда еще раз, обязательно зайдет. «Надо ему позвонить, поздравить с Новым годом», – вспомнил Михаил Семенович, устраиваясь в тесном кресле авиалайнера. Вскоре он заснул и проснулся дважды – поесть и перед посадкой. Павлу он позвонить забыл, но телефон хорошей девочки Марьяны из телефонной книжки не вычеркнул. Мало ли что. Пригодится.

Когда документы на квартиру Глеба были у нее на руках, а деньги ушли в благословенные земли, Марьяна вздохнула с облегчением. Бумаги, которые просила сделать Таня, тоже готовы. Можно отдавать. Вот все и кончилось. За те две недели, пока не видела Титова, она уже привыкла к тому, что вечером идет домой, в свое любимое гнездо. Правда, гнездо по-прежнему казалось ей слишком большим, но она надеялась, что привыкнет. Коля притащил елку, такую большую и пушистую, что не хватило игрушек, и они всей семьей придумывали, чем еще ее украсить. На елку повесили старинные безделушки, которые нашлись в доме, детские поделки мальчишек из старой коробки с антресоли. Ель получилась смешная, трогательная, какая-то очень домашняя, и Марьяна еще раз мысленно поблагодарила высшие силы и за квартиру, и за тот покой, пока еще хрупкий, как первый лед, что жил в ее душе эти две недели. В Новый год все оказались дома. Мальчишки куда-то собирались, но после полуночи, точнее старший, младший рассчитывал просто упасть ему на хвост, поэтому всячески подлизывался, помогал по хозяйству, позволял умеренно собой помыкать. Речь президента они аполитично прослушали вполуха, дожидаясь команды «можно». Коля почему-то никому не давал есть до того, как часы на Спасской башне начнут отбивать минуты нового года. Впрочем, такую традицию завела еще бабуля, муж только ее подхватил, поскольку бабушка и «внучатый зять» отлично ладили и любили друг друга, как родные.

Глеб позвонил, когда пробили куранты. Звонок ударил по нервам Марьяны, разбив ее душевное равновесие, как острый каблук хрупкую осеннюю лужу. Она почему-то сразу поняла, что это он, хотя позвонить могли многие.

– Привет! С Новым годом!

– Спасибо, и тебя.

– Как там моя квартира поживает?

– Отлично поживает, тебя дожидается. Чистенькая, светлая. Михаил Семенович даже полы помыл и раскладушку на помойку вынес.

– А кухню тоже вынес?

– Нет, кухню оставил. Даже полочки тряпочкой протер.

– Молодец какой! Надо это отметить.

– Приедешь – отметишь.

– Отметим. Ты не против? Что тебе привезти?

– Крымского вина. Знаешь, я в юности пила удивительную мадеру. Там еще есть мадера?

– Есть. Хоть залейся. Я привезу. Я буду еще до Рождества, числа до пятого.

– Ну и хорошо.

– Ты больше ничего не хочешь мне сказать, Марьяна?

– Поздравляю с Новым годом! Желаю счастья в личной жизни и успехов в труде. Достаточно?

– Не вполне, но обнадеживает. А больше ничего? Ну что-нибудь ласковое, а, Марьяна?

– Глеб, ты пьяный!

– Конечно, пьяный! Кто же трезвый в Новый год? Я соскучился по тебе, очень.

– Господи, что ты несешь… Замолчи.

– М-да, действительно… Извини. Ладно, пока. До новой встречи в новой квартире и с годом тебя новым еще раз.

– Спасибо, и тебя.

В бывшей квартире Михаила Семеновича было чисто, тепло и пусто. Глеб опаздывал. Он позвонил с вокзала, сказал, что заберет кой-какие вещи со старой квартиры и подъедет. Потом позвонил еще раз и сообщил, что застрял в пробке. Марьяна безропотно ждала. А что еще делать? Ключи, документы – все у нее. За время «мертвого сезона», от Нового года до старого Нового года, когда рынок недвижимости замирает, она успела и отдохнуть, и успокоиться, поэтому ждала Титова без трепета. Ну, почти без трепета. Тренькнул звонок, она пошла открывать.

– Ну что, это теперь мой дом? – Вошел веселый, пахнущий морозом Глеб. Он посвежел в Крыму, на щеках проступил румянец, даже светлые глаза не казались такими холодными.

– Да, вот твои документы – принимай работу.

– Отлично. – Титов быстро просмотрел сложенные на столе бумаги. – А это что?

– Расписка. Что деньги получены.

– Так в договоре же все есть. Тут сумма полностью указана.

– Ну и что? Расписка лишней не будет.

– А куда ее девать?

– Никуда не девать. Хранить.

– А хозяин выписался?

– Незачем. В квартире давно никто не прописан. Забыл? Ты что такой дотошный? Хочешь убедиться, что не зря мне деньги платишь?

– Да, деньги. – Глеб полез во внутренний карман куртки и вытащил сложенный вдвое конверт. – Возьми, пожалуйста, гонорар.

– Охотно. – Марьяна щелкнула замком портфеля, отправляя конверт в его шелковое коричневое нутро.

– Не закрывай. – Глеб достал из сумки две бутылки, протянул одну. – Вот тебе мадера с далекого полуострова. Одну тебе, а одну сейчас выпьем. Надо обмыть покупочку.

Марьяна пристроила бутылку в полупустом портфеле. С трудом защелкнула замки. Хмыкнула:

– А там что, не обмыли?

– Обмыли, конечно, но не то.

– Ты же за рулем.

– Нет, на частнике, машинка моя не завелась. Завтра займусь.

Глеб достал из объемистой сумки упаковку с пластиковыми стаканчиками, пакет багровых зимних яблок. «Ред дилишес», так они называются, вспомнила Марьяна. Зубами разорвал полиэтилен, достал стаканчики. Вымыл два яблока под краном, штопором с перочинного ножа ловко открыл бутылку. Разлил жидкость, похожую на зрелый янтарь. Чуткий нос Марьяны уловил тонкий запах настоящего живого виноградного вина. Сладкий ветер далекого Крыма…

– Ну что, давай за этот дом!

– Давай. – Марьяна подняла стаканчик к губам, глотнула. Терпкий, сладковатый вкус наполнил рот. Она стала пить, медленно, маленькими глотками, наслаждаясь вкусом, запахом, слушая толчки крови в висках…

– Все, больше не могу. – Глеб резко поставил стакан на стол и подошел к Марьяне. – Хватит. – он отнял у нее стакан, обнял, прижался к губам, пахнущим солнечной мадерой…

Они обрели способность размышлять не скоро. Первое ощущение, соединяющее Марьяну с реальностью, – голая спина, мокрая от пота, прилипшая к скользкому, покрытому лаком паркету. И тяжесть от мужского тела, более крупного и мускулистого, чем у мужа, с курчавой порослью на груди. Незнакомого тела. Тела Глеба. «Я падала, падала и вот упала. Или еще лечу?» – подумала Марьяна, хотя вроде и думать-то не могла.

Глава одиннадцатая
Белый и черный ножи

Юлька ворвалась в дом, засыпанная снегом по самую макушку, замерзшая и злая. Берта даже гавкать перестала, когда увидела на пороге сердитый ком из меха и белых хлопьев с блестящими гневными глазами. Сбросив капюшон и помотав головой, как собака, Вишневская принялась отряхиваться в прихожей.

– Привет, – сказала Таня, – не разводи сырость, иди-ка на лестницу, я тебя щеткой почищу. Кофе выпьешь?

– Чаю. Щетку давай, сама отряхнусь.

– А спину? Она тоже в снегу. Или у тебя на спине руки выросли? Дополнительная пара?

– Ладно, отряхни.

– Спасибо за разрешение. А что ты такая злющая?

Они вышли на лестничную площадку. Когда пушистая кроличья шуба была полностью очищена от мокрых хлопьев, Юля снизошла до объяснений:

– Поссорилась с Сажиной. Прямо перед выходом из дома!

– Опять? Да что вы с ней все время делите? – Таня отряхнула остатки снега со щетки. – Все, раздевайся, будем чай пить. Я на площадке подмету, после тебя целый сугроб.

– Сама подмету. Ничего мы не делим. Наташка мне нахамила, – Юлька принесла из прихожей веник и совок, быстро подмела тающие комки и выбросила в мусоропровод. Довольно огляделась: – Вот и все.

– В смысле? Что ты считаешь хамством?

– Я ей позвонила сказать, где видела ее любимые духи, а она за Федором бежала и послала меня вежливо, но злобно, знаешь, как она умеет? Противненько так. Я обиделась.

– Это у тебя быстро. Ну и до чего вы договорились?

– Я назвала ее неадекватной, а она сказала, что со мной общаться, как по минному полю ходить – никогда не знаешь, где взорвешься.

– И, что удивительно, обе правы! А ты, как обычно, собираешься сначала злиться, потом страдать?

Юлька кивнула. Она сняла зимние сапожки и аккуратно поставила их в угол к прочей обуви. Вид у нее действительно был опечаленный. Темпераментная Вишневская хоть и обладала редкой обидчивостью, на самом деле ссориться не любила. Ее, как натуру эмоциональную, периодически заносило, о чем она впоследствии неизменно жалела. Даже если была права. На кухне она села на самый краешек углового диванчика, подперла щеку рукой и пригорюнилась.

– А может, не стоит так реагировать, а, Юль? Особенно на Наташку! Ты что, Сажину не знаешь? Она у нас женщина несчастная и оттого нервная, – графа любит. Какой с нее спрос?

– Граф тоже ее вроде… Ты же Сашку Лютова имеешь в виду?

– Его, кого же еще? Лютов у нас, как известно, «орел», но с «орлами» водиться, всем известно, – не сахар.

– М-да, соединила судьба, и ни тому, ни другому не позавидуешь. А интересно, эти два махровых эгоиста когда-нибудь сойдутся по-настоящему?

– Неизвестно. У них времени много… может, и сойдутся.

– Годам к семидесяти.

– Или разбегутся.

– Тоже не раньше. Они люди не спешные, думают медленно. А куда им торопиться?

– Точно.

Фыркнул и выключился электрический чайник. Таня насыпала заварку, залила кипятком. Запахло земляникой.

– Твой любимый купила, между прочим. Знаешь, я Наташке зеркало подарила. Купальское.

Юлькины глаза загорелись:

– То самое?

Таня кивнула. Открыла крышечку заварочного чайника, помешала в нем ложкой, запах земляники стал сильнее. Разлила заварку по кружкам. Вишневская мечтательно-завистливо вздохнула:

– Повезло Наташке.

Татьяна усмехнулась:

– Это как посмотреть, зеркальце-то не простое. В него все видно. И себя.

Юля хмыкнула:

– Ну и что?

– Это тебе «ну и что», ты себя любишь до умопомрачения. Любую. А Наташка – нет. Ей нелегко придется.

– Это почему же Сажина себя не любит? Да она эгоистка каких поискать! Просто центропупистка! – возмутилась Юлька.

– Эгоистка, но себя не любит. Не научили. Родители науку двигали. А бабушке не до того было.

– А такое бывает? Не любящий себя эгоист?

– Ну, если верить умным книгам, эгоист, в принципе, себя не любит, поэтому хочет получить как можно больше доказательств хорошего к себе отношения. Так что ты у нас, дорогая Юлиана Юрьевна, не эгоистка. Эгоистка, конечно, но в пределах нормы. У тебя другая патология.

Вишневская задумалась:

– Какая же, если не секрет?

Таня улыбнулась:

– Ты – мазохистка. Обожаешь страдать…

Подруга покорно кивнула:

– Да, водится за мной такое. Но, с тех пор, как летать начала, все меньше и меньше. Радоваться приятнее.

– А то! Еще как! Только сейчас додумалась?

– Ага! Представляешь, тридцать семь лет думала!

– Да, Вишневская, ты тоже не спешила. Куда до тебя Наталье с Сашкой, они только лет пятнадцать определяются!

Они рассмеялись. «А ведь Вишневская действительно стала другая, – подумала Татьяна. – Теплая и сильная, как ветер с моря. И, похоже, еще окрепнет». Юля подняла глаза, спросила:

– Про эгоиста интересная мысль. Твоя?

– Нет, не моя. Подожди-ка.

Таня сходила в гостиную, принесла потрепанную книжку в мягком переплете, протянула:

– На, почитай. Эрих Фромм. «Искусство любви».

– Обязательно. Где ты ее взяла?

– Материализовала из воздуха! Купила в книжном.

– Вот не думала, что ты читаешь такие книги!

Таня пожала плечами:

– Почему бы и нет? Мудрость мира разбросана везде, надо только захотеть ее увидеть. В людях, книгах, во всем…

Щелкнул замок, гулко залаяла и сразу стихла Берта. На пороге кухни появился Гоша, такой же белый, как Юлька, только счастливый и улыбающийся во весь свой «лягушачий» рот:

– Привет, теть Юля! Мам! Нам с Машей визу дали! На две недели! Мы летим к бабушке. Дай денег, я поеду за билетами. Машка внизу ждет! Матушка, скажи, ты ведь поколдовала? Перед нами четверым отказали, а нас с Машкой даже не спрашивали особо. Ну скажи, поколдовала?

– Гошенька, дорогой, просто вы с Марией тихие, благонадежные дети, поэтому правительство США будет радо, если вы приедете в гости к твоей бабушке и заодно попрактикуетесь в английском. Ладно, Георгий, не сыпь снегом, вот тебе деньги. Когда приедешь? – Таня достала из сумочки перетянутую резинкой пачку долларов.

– Позвоню. Говоришь, не колдовала, а деньги приготовила! Ох, мать, ты – хитрая ведьма! – Георгий засунул деньги во внутренний карман куртки. – Я хочу Машку сводить куда-нибудь. Так что, скорей всего, поздно. Погуляй с собакой на всякий пожарный. Хорошо?

– Погуляю. Но если ты куда-то собрался, то денег не хватит. Там только на билеты.

– Не парься, мам. Мне отец дал. Поощрил за хорошо сданную сессию. И на Америку обещал подкинуть, чтобы мы бабушку не напрягали. С тебя только на проезд.

– Отец тебя балует.

Гошка усмехнулся:

– А кого ему еще баловать? Меня и Розу. Правда, меня больше. Я же его наследничек. Вот состарится – его баловать буду. Все, пока. Ушел.

Хлопнула дверь, щелкнул замок, обиженно и недоуменно гавкнула собака.

– Вырос, – задумчиво прокомментировала Юлька.

– Да уж, наконец. Еле дождалась.

– А мне жалко, что дети вырастают – еще немного, и другая жизнь. И у них, и у меня…

– Не жалей. Другая – значит новая.

– Но не значит лучшая.

– Это как посмотреть, Юлька. Нет ничего страшнее застрять в одном времени или одном состоянии. Это хуже смерти. Точнее хуже страха смерти, в самой смерти ничего плохого нет. Просто врата в мир. Другой.

– А я пока боюсь этих врат.

– Пройдет. Со временем, когда сможешь полностью осознать себя во сне. Сон – это маленькая смерть. Тренировка.

– Оргазм – это маленькая смерть.

– Оргазм – это оргазм! Не путай! Хотя, может, и похоже… – Таня улыбнулась, задумалась.

Юлька допила чай и поставила чашку в мойку:

– Зачем ты позвала меня, Таня? Ведь не просто так?

– Ты права, не просто. Я хочу отдать тебе одну вещь. Черный нож.

Юлька напряглась, даже побледнела немного:

– Черный нож? Мне?

– Да, тебе.

– Почему мне? Потому что я темная?

– Нет. Потому что ты сильная и сможешь его удержать и применить. И еще потому, что ты ранимая, а нож тебя защитит. И еще потому, что ты никогда не употребишь его во зло.

Вишневская побледнела еще сильнее:

– А белый кому?

– Марьяне. Она скоро придет.

– Звонила?

– Нет.

– А почему Марьяне? Почему не Сажиной?

– Потому что белый и черный ножи ссориться не должны. Они всегда принадлежали одной ведьме и переходили из рук в руки, но так уж вышло, что будут принадлежать двоим. Но одинаково сильным. Так вот, эти двое должны быть связаны друг с другом доверием. Безусловным. Ты Сажиной доверяешь?

– Да, но с поправкой на… вредность.

– А Марьяне?

– Ей – без поправки.

– Вот видишь, да и не мое это решение. Белый нож сам ее выбрал.

– Хоть она и не хочет быть ведьмой…

– Иногда нашего желания не спрашивают… Пойдем.

Они прошли в Танину комнату – на диване стояла большая деревянная шкатулка, скорее ларец, старый, потемневший, со сломанным замком. Татьяна открыла его и поманила Юлю. Вишневская подошла к дивану и заглянула внутрь ларца. На дне лежали два ножа. Один старый, с черной отполированной ручкой из какого-то камня, даже на вид тяжелый, с синеватым лезвием. Другой с ручкой из кости, блестел нетронутой ржавчиной сталью. Темный нож как будто пульсировал. Юлька потянулась к нему, но так и остановилась на полдороге с замершей над ларцом рукой.

– Бери, бери, не бойся. Он другой, не такой, как Вадим делал.

Струганов однажды, в самом конце курса, когда остались только самые крепкие и психически устойчивые, учил группу заряжать ножи. Белый и черный. Когда заряжали белый, аудитория наполнялась каким-то неосязаемым теплом, радостью, становилось легко, хотелось беспричинно смеяться. Когда дело дошло до черного ножа, все впали в мрачность, комната наполнилась ледяным холодом, все стали кутаться в куртки и плащи, несмотря на то что за окнами стоял конец мая и сами окна выходили на южную сторону. Юлька тогда ножи заряжать не стала, просто наблюдала. А Татьяна всегда равнодушно относилась к «предметам силы», более того, даже немного недолюбливала их, полагая, что любой магический артефакт не только помогает, но и привязывает. А привязанностей, которыми она уже тогда начала тяготиться, у нее достаточно. Видя колебания Юльки, она пояснила:

– Эти ножи никогда по-настоящему не были моими. Их передала Зинаиде ведьма, что жила в Лукино до нее, я только хранила. Ни разу не пользовалась. Ведьме не уйти по-хорошему, пока ножи не отдаст. А теперь они держат меня. Возьми. Помоги освободиться.

Немного поколебавшись, Вишневская осторожно коснулась темной каменной рукоятки. Взяла в руки. Таня наблюдала, как по ней пробегают токи, как будто ее подключили в невидимую розетку, как то бледнеет, то вспыхивает ее лицо. Наконец, с ножом в руке, она молча вышла в прихожую, достала из кармана шубы чистый носовой платок, завернула в него нож и положила на самое дно сумочки.

– Ну вот и все. Я взяла. Благодарю.

– Это я тебя благодарю. – Таня встала с дивана, подошла к Юльке, обняла ее.

– А он правда не такой, как у Вадима, совсем не такой. Мудрый. И сила в нем какая-то другая… Холодная, разрушительная, но… слов не могу подобрать, укрощенная, что ли. Как будто зверь признал хозяина и не то чтобы любит, но уважает… И служит. Много, много рук его держало, и мои не последние… Зря я боялась…

– Конечно, зря.

– Марьяна идет, – сказала Юлька. – На лестнице уже. Плачет.

– Да, надо открыть. – Татьяна подошла к двери и, отодвинув коленом любопытную собаку, щелкнула замком. По лестнице, пренебрегая лифтом, медленно поднималась Марьяна Шахновская, заснеженная, с абсолютно мокрым лицом, по которому непрерывно текли слезы. Она не рыдала, не всхлипывала, просто время от времени вытирала слезы насквозь промокшей пуховой перчаткой. На площадке она остановилась, испуганно уставилась на Татьяну и выглядывающую из-за ее плеча Юлю.

– Проходи.

Женщина вошла.

– Дай мне отворот, – с порога бухнула Марьяна охрипшим, чужим голосом. – От Глеба.

Таня молча смотрела на нее, прислонившись к косяку. Вишневская тоже молчала. Марьяна небрежно бросила на пол сумку-портфель, опустилась на стул и стала стаскивать ботики. Ноги у нее оказались совершенно мокрые и оставляли влажные следы на полу. Потом, сбросив куртку, которая мокрой кучей легла рядом со стулом, Шахновская, ничего не говоря, направилась на кухню.

– Надо бы ей носки сухие дать – простудится. – Юля подняла с пола нарядную светло-голубую куртку с опушкой из серой норки, вышла на лестницу, дверь за Марьяной никто не закрыл, стряхнула снег в лестничный пролет. – Я в ванной повешу. Поближе к батарее. У тебя свободные вешалки есть?

– В шкафу, возьми сама, я за носками схожу. – Татьяна ушла в гостиную и вскоре вернулась с пестрыми шерстяными носками деревенской вязки, свернутыми в клубочек.

Марьяна сидела на кухне, забившись в угол неудобного кухонного диванчика, называемого уголок, купленного Таней пару лет назад. Она уже больше не плакала, впала в какой-то странный ступор, сидела съежившись, обхватив себя руками, совершенно неподвижно, словно боялась пошевелиться.

– Ты вся мокрая, особенно ноги. Переоденься. – Татьяна бросила в замершую подругу пестрым комком. Носки стукнули Марьяну по груди и скатились по коленям на пол. Шахновская даже не пошевелилась. В кухню вошла Юлька.

– Быстро встала и переодела носки! – скомандовала Вишневская. – Тань, налей что-нибудь. Водка у тебя есть?

– Есть.

– Давай чуть-чуть, граммов сто, не больше.

Пока Татьяна ходила за водкой, Марьяна, опасливо посмотрев на Вишневскую, полезла под стол, достала комочек носков, переоделась, а свои мокрые повесила на край батареи. Бросила виноватый взгляд на Юльку:

– Они чистые. Просто мокрые.

– Ясное дело.

Появилась Таня с бутылкой и хрустальной рюмкой. Налила и поставила перед Марьяной.

– Пей, – опять приказала Юлька.

Марьяна покорилась. Выпила, сморщилась. Из гримасы, как цыпленок из скорлупы, наконец вылупилось ее прежнее лицо.

– Ну вот, – прокомментировала метаморфозу Вишневская, – теперь с ней можно разговаривать. Рассказывай.

– А что рассказывать? И так уже все понятно. Таня, прости меня!

– За что? – Ведьма подняла брови.

– За Глеба.

– Ты убила его?

– Нет, я… я была с ним.

– Ну и что?

– Как ну и что? Это же твой мужчина…

– У меня нет «моих» мужчин, и женщин «моих» нет. Даже сынок, Гошка, и то не мой.

– А чей?

– Свой. Глупости это все, подруга. Все, из-за чего женщины делят мир, – все глупости. Нет твоих людей, есть люди, которые с тобой. Сегодня с тобой, а завтра с кем-нибудь еще. И это нормально, потому что у каждого своя дорога. Или путь, если выражаться высокопарно. Иногда чей-то путь совпадает с твоим на день, иногда на целую жизнь. Как повезет. Насчет Глеба ты зря беспокоишься, я его уже полтора месяца не видела и не скучаю. Так-то, девочка моя. Теперь давай чайку и рассказывай, что с тобой приключилось. Таня подлила фильтрованной воды из кувшина в чайник. Размякшая и захмелевшая, Марьяна сидела, подперев рукой щеку, с которой пятнами сходила морозная краснота. Вишневская тоже присела с краю. Все молчали. Марьяна первая нарушила густую тишину:

– А что я могу рассказать?

– Все, наверное, можешь, – голос Юльки прозвучал неожиданно тепло, – кому тебе еще рассказывать?

– Некому. Я никогда не думала, что со мной такое случится. Все началось…

«В китайском ресторане на Гороховой», – подумала Таня, вспоминая. «Сейчас и ресторана-то этого нет, хотела зайти недавно, а там продуктовый магазин». Она слушала рассказ Марьяны, видела, как трепещет ее поле, и думала, что даже позавидовать толком не может. У нее таких эмоций уже не осталось. Все, что получается, – смотреть на волны чужих чувств. Ее внутренний океан спокоен и безмятежен, только изредка подергивается рябью тоски… «Таня, Таня…» – зазвучали в голове голоса. «Скоро, скоро – отозвалась она. – Совсем скоро». Встряхнулась, прислушалась. Вишневская что-то спрашивала у Марьяны, кажется:

– И долго это продолжается?

– Недели две. Как бред, как наваждение… Иду к нему, потом домой… Чувствую – больше не могу. А сегодня Глеб меня вдруг спросил: «Что ты дальше думаешь делать?» А я ничего не думаю. Я не могу Колю бросить, не могу, и все! Мне легче руку себе отрубить. И молчу. И он молчит. Тогда он спрашивает: «Тебе что, сказать нечего?» А мне и вправду нечего сказать. Но тут я как ляпну: «Глеб, я ничего в своей жизни менять не буду». А он отвечает: «Вот как? Тогда езжай домой. Денег на такси дать?» «Нет, – говорю, – спасибо, деньги на такси у меня есть». Вышла, поймала такси, покаталась по городу, потом еще гуляла, потом пришла к вам. К Татьяне, я не знала, что ты здесь. Вот и вся история. Знаешь, я сама понимаю – не к добру вся эта любовь, но я чувствую – еще немного, и буду бегать за ним как собачонка, брошу все и буду бегать, а он начнет меня мучить, как всех. А потом я просто пропаду, рассыплюсь в прах, когда разлюбит. И никто не будет виноват – он такой, как есть, я такая, как есть. Ничего изменить нельзя ни в его, ни в моей природе.

– И не нужно. – Таня поставила перед Марьяной и Юлей чашки с горячим чаем, налила себе.

– Нужно. Я не хочу его любить. Я не хочу разрушаться, не хочу страдать! Не хочу бросать семью! Не хочу, чтобы мои родные страдали. Не хочу! Я могу это изменить?

– Можешь, успокойся, – Таня погладила подругу по плечу, – все можешь, кроме любви. Любить ты его не перестанешь, даже если ведро отворота выпьешь.

– А что, не поможет? – Брови Шахновской взлетели, глаза округлились, как у обиженного ребенка. Она стала чем-то похожа на Юльку. «Хорошая парочка подобралась».

– Поможет. Ты перестанешь его хотеть. Понятно? Желание пропадет. А любовь останется. Ты будешь жить с ней долго, может быть, всю жизнь, потому что эта болезнь не лечится. Равнодушия не будет. Нежность, сострадание – все останется. Согласна?

– А у меня есть выбор? – Марьяна усмехнулась.

– Выбор есть всегда.

– Да, ты права. Нет, пусть будет. Делай отворот. С нежностью и состраданием я справлюсь.

– А я не могу.

– Как это? Ты что? Я зря шла? – Губы менеджера по недвижимости опять задрожали, как у маленькой девочки.

– У меня ножа нет. Черного.

– Как это нет? Куда он делся?

– У меня, – подала голос Вишневская. – Таня отдала его мне. Но без белого он не работает. А я белый взять не могу – ко мне не идет. Если ты возьмешь белый нож, я тебе помогу.

– Но тогда я стану ведьмой. Я изменюсь. Бесповоротно. Я знаю. Вадим говорил, я помню. – Шахновская переводила глаза с Тани на Юлю.

– Да, – сказала Юлька. – Изменишься. И со мной будешь связана, пока белый нож ко мне не перейдет. А это, может, вообще не случится. Или произойдет, когда нам будет лет по сто. Будем две бабки беззубые, крючконосые… «Дай ножичек, дай ножичек…»

Марьяна вяло улыбнулась:

– Это-то как раз не страшно. Но я не хочу быть ведьмой. Я хочу квартиры продавать.

– А ты сейчас не ведьма? – Таня мягко улыбнулась – И когда дома слышишь? И когда с квартирами разговариваешь? Когда гвозди варишь, чтобы что-нибудь продать поудачней, не ведьма? А кто тогда?

– Ведьма. – Марьяна обхватила голову руками, застонала. – Но я хочу быть нормальной, обычной!

– Ты уже не такая. Но можешь еще сопротивляться, можешь даже делать вид, что ничего не происходит, но тогда не проси помощи. Ведьме может помочь или более сильная, или равная. Кроме Юльки, я никого тебе порекомендовать не могу. Хочешь – ищи. А нет – живи так. Вот и выбор.

– Нет уж. Пошли.

Ларец так и стоял на диване раскрытый. Марьяна не колебалась, сунула руку внутрь, легко взяла нож, он словно прыгнул к ней в руки. Она вся как будто заискрилась. Прижала оружие к груди. Исплаканные глаза вспыхнули.

– Да, – сказала Шахновская, – да, так все и должно было случиться. Судьба. Все судьба. Иди, – обратилась к Юльке, – заговаривай воду. Мне нужен отворот.

На кухне Вишневская зажгла конфорку, принесла нож, налила в прозрачный граненый стакан воды, поводила рукой, пошептала, подозвала Марьяну:

– Подойди сюда. Смотри на лезвие, сейчас это ты.

В синем дрожащем пламени темный клинок раскалился докрасна. Марьяна почувствовала, что жар желания стал почти нестерпимым, еще чуть-чуть горячее, и бросит все, и поедет назад, на другой конец города, к Глебу…

– Как нож в воде остывает, так и ты, раба Божья Мария, остынь к рабу Божьему Глебу!

Юлька одним махом опустила нож в стакан. Зашипела вода вокруг синеватой стали. Мурашки пробежали по телу, как будто окатили из ведра.

– Пей! – Юлька протянула ей стакан.

Лед медленно потянулся внутрь, замедляя стук молоточков в висках.

– Надо еще два раза, – подала голос Таня.

– Знаю, – ответила Юлька. – Дай воды, пожалуйста.

Когда третий стакан был наполовину выпит, Марьяна поняла, что жидкость, в сущности, не холодная. Комнатной температуры.

– Не холодная водичка-то, оказывается!

– Да, подруга, – не холодная. Нож остыл, она нагрелась. Физика. А ты? – Вишневская смотрела на нее какими-то не своими, печальными и мудрыми глазами, словно другая.

– А я – остыла. Да. Ты была права, Таня. Я его не разлюбила. Просто не хочу больше. Как отрезало. Как странно…

– Запомни, подружка, для тебя это тоже не навсегда. Так, передышка.

– И на том спасибо.

– Давайте выпьем, девки! Хватит, наколдовались. Есть что-нибудь кроме водки? Если нет, я сбегаю! И жрать хочу нечеловечески, – неожиданно предложила Юлька.

Татьяна улыбнулась:

– Найдется. И поесть, и выпить… Мариша, а ты будешь?

Марьяна кивнула:

– Да. Поем с удовольствием. И выпью тоже. Да, я же тебе документы на твою квартиру привезла. Все готово. На Георгия, как ты просила.

– Спасибо, Марьяша, я тебе сейчас денежку принесу.

– Не надо, Таня, ты что!

Татьяна нахмурилась:

– Ты работала? Работала. Вот и возьми за работу! Мне долгов не нужно.

– Бери, – шикнула на Марьяну Юлька, – тут не в твоем благородстве дело, ей надо, чтобы ты взяла! Надо!