Текст книги "Я и есть революция"

Часть 3. Анюта

– Знаешь, – однажды говорит Костя, – всем будет удобней, если ты переедешь сюда.

– В смысле? – я не понимаю, шутит он или нет.

– Тебе же проект снимать надо или как? Будешь жить в комнате Фила, а он ко мне переберётся.

Я растерянно смотрю на него и не знаю, что сказать.

– Тебе что, деньги лишние не нужны? Сколько ты за свою комнату платишь? А за Фила не переживай: он, конечно, поворчит, но ему не привыкать.

Фил встречает новость о моём переезде красноречивым молчанием. Я завариваю себе ещё одну кружку чая и слышу, как он, пыхтя, перетаскивает свои вещи в комнату Кости и раздражённо стучит дверями.

Домашние обязанности мы ловко делим между собой. Кухня – это территория Фила, он веган, Костя неприхотлив и всеяден, я тоже – лишь бы не готовить самой. На мне мытьё посуды и покупка вина.

Через месяц совместной жизни я с уверенностью могу сказать: Фил по-прежнему не любит меня. По громкости дверного стука я узнаю все оттенки его раздражения. Вот он хлопнул дверью, потому что я задала дурацкий вопрос, – и эхо этого стука будет доли секунды летать под потолком нашего общего дома. Глухо и отрывисто, как бы ставя точку, – это значит «без комментариев, разговор окончен».

Я не лезу Филу в душу с разговорами и в лицо – с объективом, он терпелив и молчалив со мной, хотя иногда срывается.

– Филя, почему ты не ешь мяса? Из принципиальных соображений? – как-то раз не выдерживаю и всё-таки спрашиваю. Фил поворачивается ко мне и медленно, демонстративно выговаривая каждое слово, произносит:

– Во-первых, Фил, а не Филя, а во-вторых, только мудаки едят разумных живых существ.

В общем, все наши конфликты в основном из-за еды.

– В этом холодильнике сливочного масла не будет. На моей сковороде никто не будет жарить яичницу, – Фил говорит так зло и решительно, что это напоминает политические лозунги, и я чувствую себя на революции.

– Хорошо, но вот я купила это чёртово масло, и что теперь прикажешь делать? Выкинуть?

– Мне неинтересно, куда ты его денешь, но чтобы завтра я его здесь не видел, – говорит Фил и уходит.

Ага, разбежался.

– Даже не смей выкидывать продукты, когда столько людей голодает, – доносится до меня из коридора.

Костя даёт мне анархистские книжки и статьи, в том числе свои. Я в шутку называю его анархо-колумнистом. Он пишет зло и категорично, князь Кропоткин куда мягче, мне даже нравится, хотя не могу сказать, что со всем согласна. Иногда мы с Костей спорим и обсуждаем прочитанное, но на самом деле я просто пытаюсь узнать о нём побольше.

– Так вот, – говорит Костя, – квартира осталась от покойной бабушки, она была известным хирургом. У меня семья врачей, родители десять лет назад уехали в Германию вместе с младшей сестрой. Почему остался? Даже не знаю. Где родился, там и пригодился. Можно всю жизнь ездить по миру в поисках лучшей жизни. Какой-то слабый вариант.

– А как ты стал анархистом?

– Стал анархистом, – Костя улыбается. – Познакомился кое с кем, вот и стал. Знаешь где? В тюрьме. Там вообще лучшие знакомства, что ты смеёшься? Я тогда спутался с нацболами, мне было семнадцать. Ну, мы акционировали постоянно. Акционировали, акционировали, да не выакционировали. Пару административок заработал. Однажды на митинге замели – пятнадцать суток. Со мной в камере парень сидел, Пашка. Ну и мы спорили всё время, обсуждали, как нам обустроить Россию: тут я, говорит, с тобой согласен, а тут вы не правы – и вот почему. А потом вышли оба, он на день раньше. Пришёл меня встречать, книжек своих анархистских принёс. Вот и подружились.

Хлопнула входная дверь – наш третий сосед вернулся домой.

– А Фил? – спрашиваю я. – Расскажи про него.

– Фил скинхед.

– Это я вижу.

– Что ты видишь? Для тебя все скины – боны?

– Кто такие боны?

– Ну, наци.

– А разве нет?

– Нет. Надо немного разбираться в теме, тем более если собираешься об этом снимать.

– Извини, не шарю в сортах говна.

– Какого говна? Он антифа. Против расовых предрассудков и против боновского отребья. Или это для тебя тоже говно?

– Я, наверное, чего-то не понимаю. То есть он не пиздит таджиков и на русские марши не ходит?

– Фил, – кричит Костя, – ты таджиков не пиздишь?

Фил заходит на кухню и охуевшим взглядом смотрит на Костю.

– Я, – говорит Костя, – поясняю Даше за твою политическую позицию.

– Каких таджиков? Вы чё, бухие? – Фил недовольно смотрит на меня, поворачивается и уходит. Костя смеётся, а мне не смешно – неловко.

– Ты реально почитай, скины скинам рознь. А Фил – хороший парень, просто сегодня не выспался.

Я почитала потом: есть трады, шарпы, раши. И боны, конечно. Боны – это совсем другое. Наци скам. А Фил просто не выспался – он, кажется, никогда не высыпается.

Через пару дней после моего переезда у нас дома внезапно появляется женщина: приходит прямо с улицы посреди нашего тихого вечера, открывает дверь своим ключом и очень по-свойски вваливается в квартиру.

– О, а вот и Анюта! Привет! – радостно объявляет её Фил. Объявляет, разумеется, мне. Чувствую, сейчас начнётся.

Она, кажется, старше каждого из нас, рослая, чуть ниже Кости, у неё широкие кости – нет, она не толстая, просто такая мощная, большая, взрослая женщина. Коротко стриженные волосы выкрашены в тёмно-красный, как будто рана на голове, глаза рыбьи, прозрачные и водянистые, рот тонкий и неприятный, прочерчен злой грубой линией. Она совершенно некрасива, торжествующе отмечаю я про себя.

– Ну привет, – насмешливо говорит она и подходит ко мне, настырным взглядом царапает лицо. – Вот, значит, ты какая, Дарья. А я Анюта.

Её все так и зовут ласково – Анютой. Но ласки в ней нет, есть необычайная собранность, твёрдость, о которую можно стукнуться, удариться до синяков и ссадин. Она говорит медленно, тщательно пережёвывает каждое слово, а моё имя произносит каким-то особенно противным вязким голосом.

– Как тебе мои новые волосы? – она вдруг ослабляет когти, отпускает меня и поворачивается к Филу. – Цвет называется бургунди.

– Огонь! – одобрительно кивает тот. – Анюта, вот ты пьянь этакая, получается, у тебя теперь и на голове вино!

Она смеётся чересчур громко, развязно, нескромно. Это, кажется, вполне в её духе – быть шумной, заметной, занимать много места, чтобы все смотрели на неё, будто она здесь и сейчас отыгрывает самую важную сцену.

– Привет, мой хороший, – крадётся она к Косте, который только-только показался в дверном проёме своей комнаты. Он улыбается ей своей мягкой улыбкой, а Анюта берёт его под локоть и уводит в сторону, там они заговорщицки шепчутся на каком-то своём птичьем языке – не разобрать ни слова.

– Пошли, – недовольно кидает Фил в мою сторону, и мы уходим на кухню.

Через десять минут Анюта исчезает, будто и не было её.

Потом Костя объяснил мне, кто она такая, буквально в трёх словах:

– Мать моих детей.

– Я не знала, что у тебя есть дети…

– Дочь и сын. Ну я же рассказывал, Даша, чем ты слушаешь, – бесхитростно улыбается Костя.

– Он рассказывал, рассказывал, чем ты слушаешь, – назидательно гундит Фил.

– Раньше они жили с нами, Анюта и дети, в той комнате, что рядом с твоей. А теперь у неё любовь с одной богатой и красивой сукой, квартира с видом на Тверскую, свежевыжатый сок на завтрак, шёлковые простыни.

– Наша Анька совсем буржуйка, да не та, которая печка! – радостно присвистывает Фил. Сегодня он бесстыдно сыплет шутками.

Несмотря на свой роман с богатой и красивой сукой, Анюта таскается к нам как к себе домой – часто, нагло, неизбежно. Волосы она через две недели перекрасила в спокойный каштановый: говорит, её женщине не понравилось, та любит всё естественное, сдержанное и благородное.

Она как-то раз заехала к нам, эта Ирина, красивая, тревожная, немного взъерошенная; белая кожа, резкие движения, волосы волнами, прямо на голое тело тонкий свитер, под которым беззастенчиво прорисовываются бусины сосков – господи, какая потрясающая баба, даже на своих съёмках я не видела таких. Пошепталась о чём-то с Костей, тот вынес ей какой-то свёрток из Анютиной комнаты.

Настя тоже часто бывает у нас – это Костина дочь, ей двенадцать, сложный возраст. Но Настя совсем не сложная – милая, тихая, нежная девочка, похожая на испуганного зайчонка. В ней забавным образом переплелись черты обоих родителей. Тело у неё папино: длинные конечности, пока ещё не изящные, а просто худенькие, словно ветки у деревца, узловатые сочленения суставов. А глаза, скорее, мамины, только у Анюты они рыбьи и бесцветные, как две мутные лужи, а у Насти прозрачные, хрустальные, юные, как будто всё время наполненные слезами. Красавицей, конечно, не будет, чертами лица вся в мать, но девочка она хорошая, славная; и улыбка – улыбка у неё нежная, тихая, мягкая, это Костина улыбка, я узнаю её на любом лице. В первый же день прошу Настю называть меня на ты, и она соглашается. Мне кажется, мы с ней подружимся.

Антону нет ещё года. Тоша, Тоха, а потом оно постепенно сгладилось и превратилось в хрупкое «Кроха». Так его все и называют: «Настя, покорми Кроху», «Кроха, кажется, опять обделался», «Вы так кричите, что разбудили Кроху». Совсем маленький, но уже видно, что мамин сын. Те же крупные грубые черты лица, смягчённые младенческой пухлостью. Только глаза синие, глаза невероятно синие, глаза папины. В остальном же он младенец как младенец, я не люблю таких мелких, для меня они все на одно лицо. Это пока у тебя своего нет, мягко говорит Костя. Детей он любит и много возится с ними, в основном, конечно, с Крохой. А я за неделю подружилась с Настей, учу её бесценному женскому знанию – как рисовать смоки айз и ровные стрелки («Маме только не говори, она не одобрит». – «Само собой, это между нами!»).

В один из воскресных вечеров пьянствуем у нас дома. Людей больше, чем посуды, закусывать особенно нечем, но кого это смущает, и мы пьём без разбору всё, что удаётся ухватить, пьём прямо из бутылок: делаешь глоток – лучше с запасом, на вдохе, вытягиваешь руку с бутылкой в центр импровизированного круга – и раз, поминай как звали. Дважды из одной бутылки выпить не случается. Сегодня у нас собрался разнообразный весёлый сброд: какие-то зачуханные облезлые панки неопределённого возраста, качок на массе, как тут же прозвал его Костя – товарищ Фила по тренажёрке и бог ещё знает по каким делам, лесбиянки-феминистки. Мы сидим на полу в кухне, это ужасно неудобно, кажется, что к этому можно привыкнуть, но стоит немного поменять положение тела – и по твоим затёкшим конечностям начинает разгоняться заспиртованная густая кровь.

Анюта курит, манерно закатывая глаза и выпуская дым прямо в потолок, там он сбивается в облака. Я считаю Анютины затяжки, затяжки на своих колготках и всех присутствующих по головам, словно овец, выходит очень смешно – вот же нас тринадцать, такая тайная вечеря, для всех, кроме соседей снизу: те уже полчаса стучат по батарее, а ближе к двенадцати будут колотить и в дверь. А пока Костя наш пастырь, наш Иисус Христос – суперзвезда в рваной майке. Рядом со мной Фил, удивительно добродушный и приветливый сегодня, не рычит, не огрызается, по другую сторону от меня Лера, мы познакомились полчаса назад, она очень много курит, так много, что вокруг неё в скором времени образуется синеватое облако тумана – и я почти не вижу её. Мои глаза слезятся от такого количества сигаретного дыма, я каждый раз смотрю на Костю и вижу, как он цепляется за мой влажный взгляд, будто хочет что-то сказать, но не здесь же, не при всех.

Рядом с Анютой сидит Даня, он хороший приятель Фила, вот уж не подумала бы, что у Фила могут быть такие друзья. Даня красивый подонок, это, конечно же, не о его личных качествах – просто такой типаж. Острый нос, острые скулы, острый подбородок, острый язык, тонкая прорезь рта, вечно искривлённая в глумливой улыбке. Он говорит мало и по делу, вся его речь похожа на колючую проволоку: между холодными упрямыми словами понатыканы шипы его колких острот и нецензурщины, но Даня так хорош и естественен во всём этом.

Посреди творящегося вокруг бесстыдства восседает Ирина, словно царица помойки, печально наклонив набок голову, хоть картину пиши. Белая шёлковая рубашка – я много работала со шмотками, натуральный шёлк всегда узнаю с десяти метров, но дело даже не в этом, видели бы вы Ирину – такая ничего, кроме шёлка, на себя не наденет. Так вот, белая шёлковая рубашка, белая шёлковая кожа, раскосые глаза, волосы тёмные, небрежно сплетённые в косу, кольцо на пальце, крупное, но не вызывающее, явно очень дорогое. Я не знаю, я не могу даже предположить, как её занесло сюда и что она делает рядом с такой, как Анюта, эта чистая, красивая, дорогая женщина с хорошим вкусом. И вот она сидит вместе с нами, молчит, пьёт вино прямо из горла, и я замечаю, как капля красного падает в вырез её рубашки, исчезает и через секунду кровавым пятнышком появляется на её правой груди; по левую сторону от неё Анюта, вся какая-то замызганная, дворняжка, виснет на ней, словно не верит своему счастью; а по правую сторону Настя (и Ирина иногда поправляет ей волосы, любя и очень нежно). Ирина за весь вечер так и не скажет ни слова. За всё время нашего знакомства она, кажется, произнесёт не более десяти слов.

Тем вечером входная дверь стукнула тревожно и как-то по-новому. Это мог быть только Фил.

Испуганная, я выхожу из комнаты. У него кровь из носа – тянется по щекам бордовыми лентами, капли падают на паркет.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Фил молчит и лишь громко втягивает носом воздух, получается такой смешной булькающий звук, но мне не до смеха.

– Давай вызовем скорую. Или, если не хочешь скорую, давай поедем в травмпункт.

Фил отмахивается от меня, делает шаг, но, похоже, у него кружится голова, он садится на корточки, спиной опираясь о стену, подносит руки к лицу, все ладони теперь в крови, он беспомощно щупает рукой позади себя, там, на обоях, остаётся красный отпечаток.

Я не боюсь крови и даже не боюсь Фила, хоть он и раненый зверь, но сейчас и правда совсем не страшный, скорее, какой-то растерянный и смущённый.

Я кидаюсь к нему:

– Да что, блядь, произошло?

– Неважно. Попиздился кое с кем.

– Давай поедем в больницу, я тебя отвезу, у тебя может быть сломан нос.

– Ой, слушай, не суетись ты так.

И я как по команде перестаю суетиться, я послушно сажусь рядом. Фил сопит и тяжело дышит. Через несколько минут он поднимается и идёт в свою комнату, а я лишь следую за ним. Кровь капает на паркет, оставляя за Филом пунктирную линию.

У него ссадины на лице и спине. Я старательно мажу их йодом, Фил делает вид, что ему не больно, изо всех сил старается не морщиться. Не знаю, как я его на это уговорила. Точнее, я даже и не уговаривала, просто молча принесла банку, открыла, капнула на ватку, Фил и не сопротивлялся. Я заканчиваю обрабатывать раны и говорю:

– Ладно, если не хочешь в травмпункт, просто полежи, приди в себя. Давай сделаю тебе чай. Вино не предлагаю.

Последняя фраза выходит из меня с улыбкой, которую я едва сдерживаю. И Фил внезапно удивляет и пугает меня ещё больше. Он подходит ко мне, его обычный тяжёлый бульдожий взгляд теперь, скорее, просто усталый, он смотрит на меня в упор, долго и решительно, кажется, с минуту так смотрит, а потом он вдруг обнимает меня, обнимает так крепко, просто беспомощно виснет на мне всем своим мощным телом. И я обнимаю его в ответ. Необъяснимо.

Утром мы идём вместе в травмпункт, это недалеко. Всю дорогу смущённо молчим, но, кажется, никого из нас не тяготит это молчание.

Фил сидит у хирурга и старается не морщиться, пока ему шьют скулу, а я спрашиваю у доктора разрешения поснимать, на плече у меня болтается мой фотоаппарат.

– Вам зачем? Вы что, из газеты?

– Почему из газеты? Нет, я просто, на память…

Молодой врач машет рукой, мол, ладно, снимай, вот же придумала.

– Отдашь потом фотки, я на аву «ВКонтакте» поставлю, – говорит Фил по дороге домой.

Я отдам через неделю, и Фил поставит на аву и добавит:

– А ты хорошо снимаешь, не ожидал.

После этого наши отношения с Филом заметно потеплели, как погода в апреле, до которого нам ещё жить и жить. В остальном же – всё по-прежнему. Анюта появляется в нашем доме часто и каждый раз разным составом. Анюта с детьми – всерьёз и надолго; Анюта с Крохой на руках – забежала на пять минут по каким-то делам, ну ладно, где пять, там и десять; Анюта с Ириной – посиделки, разговоры, винцо и испорченный пустой вечер; Анюта одна – и это хуже всего – значит, Кроху спихнула на дочь, и будет сидеть у нас столько, сколько пожелает.

– Ты чего такая недовольная? – усмехается она мне в спину, пытается задеть, словно гопник локтем в толпе.

В нашей квартире у Анюты есть своя комната, та, что всё время заперта на ключ. Мы туда никогда не заходим, Костя тоже. Совершенно не представляю, какая она, эта комната – просторная или узкая, наполненная воздухом, пустотой или заваленная старым вонючим прелым барахлом, есть ли там мебель или она что-то вроде нашей кухни и наших спален. Но это даже и неважно, это комната Анюты, вот она и ходит сюда – и будет ходить до бесконечности.

Я всё время сравниваю себя с ней. Анюту сложно назвать даже симпатичной, и я немного жалею её, как всякая от природы красивая женщина жалеет некрасивую. Но дело даже не в этом: она слишком земная, хорошо приспособленная к жизни, сильная и крепкая, не из ребра – из глины, пота и говна, в муках рожающая своих детей.

А я другая, а мы с Костей другие, у нас тонкие пальцы, мы с ним из одного куска породы, вечно молодые, вечно пьяные, нежные дети.

Часть 4. И всё закрутилось

Бессонная ночь увела меня на тёмную притихшую кухню, но от перемены места страдания ничего не меняется: не было сна – и сегодня уже не будет. Свет не включала, всё, что нужно, нахожу на ощупь: вот кружка, вот чай, вот плита, вот подоконник, на который я ловко забираюсь прямо с ногами. В окно тревожным оранжевым светом заглядывает уличный фонарь, экран моего ноутбука светит холодным голубым. А на стыке этих двух прожекторов сижу я.

В дверях показывается Костя.

Он заходит на кухню и молча садится рядом со мной на подоконник, мы никогда не были так близко, его бедро касается моего бедра. Он совершенно голый, я тоже не то чтобы одета: на мне старая растянутая майка Митяя, она то и дело сползает с левого плеча.

– Давно хотел попросить: покажи мне свой шрам от пули, – Костя говорит очень тихо, я едва различаю слова.

Да вот же он, вот он, между твоим плечом и моим шрамом тонкая ткань.

– Темно, ты ничего не увидишь.

– А знаешь, слепые видят кончиками пальцев, вот и я так попробую.

Я слегка отодвигаюсь от него и задираю рукав. Костя смотрит на шрам внимательно и проводит по нему пальцем, вверх-вниз. Моя кожа в том месте уже не совсем живая, но я чувствую, как по мне бежит кровь, как будто стоит дотронуться до моей старой раны, потереть её – и я оживаю.

– Красивый, – шепчет Костя прямо мне в плечо, прямо в мой шрам; я чувствую, как его губы слегка дотрагиваются до моей кожи.

– Мама говорит, что теперь его обязательно надо прятать под одеждой.

– Неправда, шрамы украшают.

– Только мужчин.

– Чушь, – снова шепчет он моему шраму, мёртвой складке кожи. Зашили меня тогда хорошо, аккуратно, в каком-то смысле даже красиво.

– У меня тоже есть шрамы, и я ими горжусь. Хотя у Фила, правда, всё равно больше.

– С Филом потом разберёмся. А что там у тебя – от аппендицита небось?

От аппендицита действительно есть, а ещё, чуть повыше, на рёбрах, белая звёздочка – дело давнее. Я слегка прикасаюсь к ней пальцем.

– Это – от чего?

– Это в драке, розочкой, я даже не сразу заметил, потом семь швов наложили – так, мелочь.

Около правого соска ровная тонкая полоска, как будто специально резали чем-то острым. Провожу по ней пальцем.

– А это?

– Нож, тоже драка.

– Ты так много дерёшься?

– Ну, бывало.

Что я на самом деле знаю о Косте?

Кожа на правом плече напоминает расплавившийся целлофан.

– Это ожог, – говорит Костя, когда я дотрагиваюсь до того места. – Банальная бытовуха: Анюта нечаянно облила кипятком из чайника, ещё когда вместе жили.

Анюта. Сжимаю губы.

– Эй, ещё пара осталась, – смеётся Костя.

Я смотрю внимательно. Левая рука, всё предплечье в параллельных белых полосах.

– Это тоже Анюта?

– В пятнадцать лет резал себя лезвием, чтобы успокоиться. Никогда так не делала?

– Никогда.

– Хорошая девочка, – Костя слегка запрокидывает голову и наклоняет её влево. Теперь я вижу единственный изъян на его лице: нижнюю губу тонкой белой линией пересекает небольшой шрам. Пальцем дотрагиваюсь до него: он твёрдый, тонкий и выпуклый, как нитка. Костя растягивает губы в улыбке, и шрам выскальзывает из-под моего пальца. Потом, когда я буду целовать Костю, каждый раз первым делом буду нащупывать эту нитку языком.

– Ебанутая была девка, но красивая. Приревновала меня к Анюте, бегала по дому в истерике, нож схватила. А я пытался его отнять – и вот, немного задело губу. Она потом в дурке лежала, а как вышла, спуталась с каким-то богатым папиком.

Я не убираю палец от его губ, продолжаю гладить, сначала только шрам, постепенно выхожу за границы, к одному пальцу присоединяются другие, я трогаю его губы, щёки, подбородок, шею, мочку уха. Я беру его кудряшку пальцами, распрямляю, а потом резко отпускаю, и она отскакивает вверх звонкой пружиной.

Костя закрывает глаза, его рука оказывается на моём животе. Я обхватываю его ногами и руками, как осьминог, и притягиваю ближе к себе. Костя дотрагивается носом до моей щеки.

– Пойдём к тебе, а то у меня Фил.

Утром в комнате светло, как будто за окном повесили белую простыню. Солнце золотом плавится в Костиных волосах. Когда зову его – шёпотом или вслух, – особой разницы нет, ведь в его имени все согласные глухие.

Так у нас всё и завертелось с тех пор. Неделю я почти не вылезаю из постели, а Костя из меня. Каждый раз на простыне от меня остаётся мокрое место, которое высыхает к утру, но ненадолго. Почти не видимся с Филом, о его присутствии догадываемся только по нервному стуку дверей.

– Хоть бы поели, и кому я столько готовлю – пропадёт же! – кричит на всю квартиру Фил. Но мы питаемся друг другом и только иногда выползаем на кухню.

– Опять кто-то на кухне свет не выключил, – отчитывает нас Фил.

Мы с Костей сидим рядом на подоконнике, и каждый улыбается в свою кружку.

– Я не понял, в чём дело?.. – спрашивает Фил и поочередно смотрит то на меня, то на Костю – и так раз восемь.

– Так, всё ясно, – вздыхает Фил, – ну что ж, рад за вас.

В воскресенье приходит Анюта.

– Ага, – бормочет она и смотрит на меня оценивающе, внимательно, будто видит в первый раз. – А что, Фил правду сказал про вас с Костей?

Я недовольно закатываю глаза: Фил вот тоже, зачем болтает лишнее.

– Ну, поздравляю, – ухмыляется она, так и не дождавшись ответа. Лицо её отчего-то страшно довольное, словно всё идёт по её плану. Потом заходит Костя, Анюта вешается ему на шею и что-то нежно шепчет в самое ухо, раскатисто смеётся и то и дело смотрит на меня.

– Ну чего ты, глупенькая, Анюта не желает тебе зла, – смеётся Костя, прижимается губами к моему затылку, это чертовски приятно, и мне плевать, что он там сказал, я не буду с ним спорить сейчас.

– Ну чего ты, Дашка, нашла себе врага, – этой фразой встречает меня Фил после. – Анька очень простая и адекватная, узнаешь её получше – подружитесь ещё.

– И с чего ты, Дарья, так меня невзлюбила, – то и дело ёрничает Анюта, сегодня, завтра, послезавтра, в любой из дней, которые не обходятся без неё.

– Ну чего ты, Даша, Анюта отличная девчонка, – рефреном шепчут стены нашего дома, об этом скрипят двери и журчит в раковине вода. – Ты привыкнешь к ней, ты обязательно привыкнешь.

Очередное воскресенье начинается головной болью от внезапного пробуждения. Сквозь ватное одеяло прерванного сна ощущаю суету, за дверью слышны голоса: вот Костя о чём-то раздражённо спорит с Филом, а вот Анюта – шепчет, всхлипывает, тяжело дышит, гулко и нервно стучит входная дверь. Любопытство не оставляет мне ни единого шанса на сон.

– Что-то случилось? – выхожу полуголая, растрёпанная, тёплая из спальни.

Вопрос остаётся без ответа, а я – незамеченной. Никто не смотрит на меня. Костя держит за плечи Анюту, пытается поймать её взгляд, она смотрит куда-то в пол, глаза у неё влажные, заплаканные.

– Народ, что произошло? – повторяю вопрос.

Из кухни показывается Фил со стаканом в руке:

– Ань, вот, водички попей.

Костя вдруг замечает меня:

– Дашка, давай потом, – шепчет он, и я ухожу в свою комнату: тут всем не до меня.

Потом этому быстро находится своё объяснение:

– Анюта рассталась с Ириной и переезжает сюда, а точнее, возвращается, – очень спокойно и ровно сообщает Костя не столько мне, сколько в пространство. Эти слова висят под потолком серой тяжёлой тучей. Как будто кто-то выдохнул сигаретный дым в тесной комнате.

– И надолго она к нам? – безучастно спрашиваю я.

– Да, в принципе, навсегда. Это же её дом.

Анюта навсегда.

Костя говорит спокойно и твёрдо. Я проглатываю каждое слово, каждое слово стучит мне в висок головной болью. Действительно, это её дом. А мой – нет, я здесь временно, Анюта – навсегда. Вот что мне стоило бы понять уже давно.

Я наспех натягиваю одежду, без разбора, ту, что первая под руку подвернулась, завязываю волосы в нервный узел и вылетаю из комнаты. Дальше – ботинки, пальто, телефон – телефон в карман.

– Даша, куда ты? Что за ерунда?

– Это не ерунда. Она и так таскается сюда через день, я не хочу жить с ней под одной крышей, не хочу, чтобы ты с ней жил под одной крышей.

– Ну хорошо, а Фил тебе под одной крышей не мешает? А постоянные вписки и кутежи?

– Нет, – говорю, – Фил мне не мешает, и вписки не мешают, а эта твоя мешает.

– Ну какая моя? Что ты там себе навыдумывала? Ревность – это просто мещанский предрассудок, – Костя пытается зажать меня в объятьях, но я ловко выворачиваюсь.

– Даша, как тебе объяснить… Мой дом – это её дом, у нас дети общие, ты тут вообще при чём?

– Ни при чём, ты прав. Ни при чём.

Я выбегаю из квартиры, пальто нараспашку, я выбегаю из душной темноты подъезда, идёт снег, меня слепит разлитый на улице свет, я слышу, как Костя спускается по ступенькам, я быстро сворачиваю в арку, потом ещё и ещё, разговор окончен.

Полчаса бестолково слоняюсь по городу, снежинки цепляются на ресницы, как на рыболовные крючки, и тут же тают. Когда замерзаю окончательно, оседаю в какой-то кофейне, беру самый дешёвый чай и грею об него руки. Никак не ловится вайфай, онемевшими пальцами набираю Фила, пытаюсь говорить самым обычным голосом, но он всё равно дребезжит струной:

– Привет, ты дома?

– Ну. Всё в порядке?

– Нет, не в порядке. Фил, помоги мне.

– Хорошо, конечно, ты только успокойся.

– Костя сейчас там, с тобой?

– Да, вроде.

– Просто позвони мне, когда он уйдёт. Я хочу приехать и собрать свои вещи, пока его не будет. Позвонишь, ладно?

– Объясни, что случилось? Это из-за Анюты? Ты что, поссорилась с Костей?

– Фил, давай потом, просто набери меня, когда он свалит, хорошо?

– Хорошо.

Фил звонит через час, я оставляю на столике в кафе пару монет и недопитую кружку чая.

Я собираю по дому свои немногочисленные вещи, в основном одежду, комкаю её, как исписанные листы, и нервно швыряю в чемодан. Фил ходит за мной и нудит:

– Так, расскажи, что у вас стряслось. Из-за Аньки, да?

– Ничего. Не твоё дело. Я ухожу отсюда.

В замке настойчиво дребезжит и поворачивается ключ. Костя.

– Даша, ну наконец-то. Давай поговорим спокойно.

Фил уходит на кухню, а я даже не смотрю на Костю, сажусь на чемодан и пытаюсь его застегнуть – в нём вечно заедает молния, но сейчас она легко поддаётся с первого раза. Хватаю чемодан, тащу к двери, наспех накидываю пальто. Костя становится у меня на пути.

– Пока не выслушаешь меня, не выпущу.

– Уйди с дороги.

Он аккуратным резким движением вжимает меня в стену, я пытаюсь сопротивляться, но это бесполезно: с одной стороны меня ограничивает стена, с другой – его тело. Он просто сильнее меня, я быстро выдыхаюсь.

– Даша, эй, послушай меня, пожалуйста! – он пытается поймать мой взгляд, но я ловко уворачиваюсь, тогда он берёт мою голову в свои ладони. – Анюта – мой старый друг и товарищ, у нас общие дети, но неужели же ты не видишь, что я люблю только тебя.

Костя впервые произносит «люблю» и ослабляет хватку, думая, что нашёл слова, которые меня убедили.

– Катись ты со своей Анютой и со всеми вашими детьми. Видеть тебя больше не хочу, – я вырываюсь и бегу прочь, чемодан остаётся в заложниках, но это нестрашно, потом попрошу Фила передать.

Ночевать я к Митяю, куда же ещё. Он заботливо уступает мне свою кровать, а сам перебирается на пол.

Костя звонит по семнадцать раз на день, я даже не сбрасываю его звонки, они так и висят в неотвеченных. Фил с пугающим энтузиазмом вызывается шпионить на меня.

Эй, пишет Фил, Костя сегодня всю ночь не спал.

Мне нет никакого дела до его сна, пишу я в ответ.

А мне, говорит Фил, есть, и ещё как есть. Вчера вечером они бухали с Анютой допоздна, всю кухню, суки, прокурили.

Мне фиолетово, Фил. Сам как?

Ну как, живу вот. Давай встретимся что ли, а то совсем скучно без тебя стало.

Встретимся, конечно. Фил, дружище, мне тебя очень не хватает.

Через пару дней я не выдерживаю разлуки, а Фил заметно тяготится грузом сплетен и новостей, которые он облекает в загадочные формулировки, чтобы разжечь моё любопытство:

– Костя реально пропадает.

Молчу, а Фил продолжает:

– Целыми днями бухает и ебёт мозги. Хотел подослать меня к тебе, но я соврал, что мы не общаемся, потому что знал: тебе такая подстава не понравится, так что разбирайтесь сами.

Одобрительно киваю – всё правильно сделал.

– И ты тоже не еби мозги, он тебя любит, а ты из-за Аньки вдруг взъелась, как будто не знаешь и не понимаешь, что у них дети, – продолжает Фил.

– Ничего я не ебу. И хватит об этом, а то выгоню на мороз, как пса.

И мы дружно взрываемся смехом, Фил даже давится чаем, а я стучу ему кулаком по спине. Денег у нас особо нет, поэтому мы убиваем время в плёночной, как её прозвали у нас на курсе. Квадратная и высокая каморка в старом остывшем здании заброшенного завода, в которой устроили проявочную и печатную лабораторию. Мы третий час сидим тут с Филом, словно на дне стакана, даром что трезвые, очень холодно, я полощу в ледяной воде свои фотографии, словно деревенская баба – бельё в проруби, так что пальцы сводит судорогой. Раз в полчаса Фил заваривает чай в старых кружках, каждая из которых в чём-то ущербна: у моей отбита ручка, а у той, что досталась Филу, трещина проходит через всё «тело», словно прилипший намертво волос. Кружка дышит паром, я ловлю его остывшими губами, словно целую.

Знала бы, что Фил через пару дней приведёт сюда её, – и вправду выгнала бы на мороз.