Текст книги "Я и есть революция"

Часть 6. Я снова видела смерть

Фил съезжает от нас внезапно, в середине апреля, но неожиданным это оказывается только для меня: все всё уже давно знали. Я просто возвращаюсь вечером домой, а его больше нет.

– Он теперь у Дани живёт, в Ебенёво, – сообщает Анюта. Никаких подробностей.

– Что за хуйня? – набираю я одной рукой в мессенджере, а другой гоняю в дырявом кармане монетки. Таксист попался молчаливый – моё везение. Телефон исправляет «хуйню» на «художника», я замечаю это только после того, как отправляю сообщение.

– Какой художник? – Фил стоит на пороге своего нового дома и растерянно смотрит на меня. – Я не понял, ты ко мне за живопись потереть приехала?

– Что, говорю, за хуйня? Почему уехал? Почему мне ничего не сказал?

– Потому что надо с Даней побыть, у него сейчас дерьмовый период в жизни. Не сказал, чтобы не расстраиваться и не устраивать все эти проводы-прощания. Ты есть-то будешь? Ужин как раз готов.

Я висну на его шее.

– Ну, дурная, я скоро вернусь. Правда, так надо.

В общем, Фила мы теперь видим только по православным праздникам.

– Христос Воскресе, вечер в хату! – вваливается он и радостным щенком кидается к нам. – Эй, Костик, давай яйцами биться! Где ваши куличи, друзья?

Фил достаёт из рюкзака пакет, в нём смятая булка.

– Ладно, так и знал, что у вас нихуя не будет, поэтому принёс вам веганский кулич, – ржёт он. – Да не смейтесь вы, реально веганский. Шах и мат, атеисты!

– Лучше бы принёс веганские яйца, – говорит Анюта.

– Они всегда при мне.

Иногда Фил по старой памяти приходит ко мне в проявочную:

– Ну что, наснимала чего-нибудь для проекта?

– Ни-че-го.

В субботу Фил звонит мне, необычайно возбуждённый и серьёзный:

– Планы на вечер есть?

– Не особо.

– После семи зайду за тобой, чтобы была готова. На всякий случай плёнки свои прихвати, или что там у тебя.

– Так-так, объясни!

– Плёнки, говорю, возьми. Вопросов лишних не задавай. И не ссы. Отбой.

Я не ссу и без пяти семь встречаю Фила у подъезда. Он странный, напряжённый, и я не лезу к нему за объяснениями, просто послушно иду за ним следом.

Мы едем в метро, перепрыгиваем с ветки на ветку, выходим на Малой Обдолбанной. Минут десять идём дворами, майский вечер душит запахом сирени, всё в ней, как в мыльной пене, будто кто-то опрокинул на город гигантскую банку шампуня.

Я понимаю, что мы пришли, когда вижу небольшую толпу и кучу бритых затылков, стоящих у входа в заведение, у которого есть дверь, но нет вывески. После знакомства с Филом скины меня больше не пугают. Нас, конечно, сразу замечают.

– Здорово, Фил!

– Филя, ну наконец-то, без тебя не начинали!

– Семь лет прошло, а как вчера!

– Слышал, ты сидел!

– Тут тебя все сегодня ищут.

К Филу тянутся руки, забирают его у меня, кто-то обнимается с ним, кто-то жестом взъерошивает несуществующие волосы у него на голове, кто-то предлагает ему сигарету, а кто-то щедро протягивает бутылку пива.

После того как Фил тем или иным способом приветствует каждого, мы наконец воссоединяемся.

– Это твои друзья? – шёпотом спрашиваю я.

– Ну, – смущённо кивает он и тянет меня за руку сквозь толпу. И мы заходим в клуб. Тут темно, душно и накурено.

– Тебе надо выпить, – говорит Фил прямо мне в ухо. – Тебе надо расслабиться.

Я беру на баре пиво и залпом отпиваю почти полстакана. На сцене копошится в проводах и настраивается какая-то группа, вокруг по стенам висят плакаты и баннеры с чёрными сжатыми кулаками, воинственными силуэтами. Фил тем временем тянет меня за руку навстречу приключениям. Мы обходим плотную группу людей, врезаемся в толпу, Фил кому-то жмёт руки, кого-то хлопает по плечу, кто-то проливает на нас пиво и тут же извиняется, и все улыбаются нам – не только Филу, но и мне.

– Мы кого-то ищем?

Фил молча кивает и вытягивает из толпы какого-то парня:

– Аким уже здесь?

– В гримёрке бухает.

Группа на сцене наконец настроилась, и вокалист что-то неуверенно забубнил в микрофон.

– Этих хуесосов можно пропустить, – строго говорит Фил и тянет меня за руку.

– Давай послушаем немного, раз пришли, – прошу я.

– Музло у них говно, а дело не терпит: Аким сейчас напьётся, а у меня к нему серьёзный разговор.

Через стену мускулистых и потных тел мы пробираемся в гримёрку, там нас встречают радостными воплями и бутылкой рома, я решительно прикладываюсь к ней, а Фил ныряет в толпу и через три минуты выныривает не один.

– Аким, познакомься, это Даша. Даша мой хороший друг. Даша, это Аким, охуенный парень.

Охуенный парень Юрка Акимов, Аким, лидер панк-группы «РазбOi!ное Нападение» («А когда мы ездили в тур по Украине, мы переименовались в “Ватные палочки”, даже крутой мерч выпустили по этому поводу, Фил, я тебе отложил майку».), старый друг и товарищ Фила. Аким жмёт мне руку и приветливо улыбается, загорелый, глаза сощуренные, добрые, он крупнее и, судя по всему, старше Фила, но, если присмотреться, в нём видно что-то совсем детское.

– Фил, через неделю едем, ты как? – спрашивает Аким.

– Как раз хотел поговорить. Нужно взять её с нами, – Фил кивает на меня.

– Да взяли бы, но у нас мест в тачке нету, ты же знаешь.

– Значит, надо что-то придумать.

– Не, Филя, никак, сам понимаешь, тут не я решаю.

Филя, может, и понимает, а вот я не очень.

– Тогда пусть она едет вместо меня.

Я вмешиваюсь в беседу:

– Фил, что ты выдумал? Куда ехать?

– В тур с Акимом и его группой, на полторы недели по российским ебеням. Мы всегда вместе гоняли. Поедешь с ними вместо меня, будешь снимать свой проект, репортаж из гущи событий, панк роуд-муви.

– Какой проект? – спрашивает Аким.

– Про скинов. Она фотограф, интересуется субкультурами.

Аким щурит глаза:

– Фил, ты же сам понимаешь…

– Она свой человек. Она не наделает хуйни. Твою мать, да я бы не притащил её к тебе, если бы не был уверен!

Аким молчит и внимательно смотрит прямо мне в глаза, как будто пытается прочесть в них, наделаю ли я хуйни и можно ли мне доверять.

– Аким, очень надо, для меня. Вспомни, какой сегодня день.

– Хуй с тобой, Фил, пусть едет.

Бутылка рома, словно стрелка часов, делает очередной круг, возвращается к нам и показывается из-за левого плеча Акима. Он пьёт первым, потом протягивает мне, и я делаю протяжный глоток, пока Аким внимательно смотрит мне в глаза.

– Скинов, говоришь, снимаешь?

– Ну, пока только одного удалось, – смеюсь я и киваю на Фила.

– Ладно, после концерта обсудим, – говорит Аким. – А я пойду готовиться.

– Ты уже готов, – отвечает Фил. – Главное, чтобы не было как в тот раз.

И мы уходим, выныриваем прямо под сценой.

– А что было в тот раз? – кричу я Филу в ухо, тут ничего не слышно, только шум и стон микрофона от перегрузки.

– Аким неудачно ёбнулся со сцены и разбил голову, всё кровью залил, ему потом швы накладывали, но это ерунда, главное, он потом с этой расквашенной башкой пел полконцерта, а один еблан выскочил на сцену и засосался с ним.

Да, мама, чёрт возьми, я хочу это снимать.

Я прижимаюсь к Филу и шепчу «Спасибо». Он, конечно, ничего не слышит.

К тому моменту, когда на сцену выходит Аким, я пьяна ровно в той степени, в которой нужно: достаточно расслаблена, чтобы считать всё происходящее действительно весёлым, и достаточно трезва, чтобы соображать, где я и с кем. Я со своим другом Филом, я со своим лучшим другом Филом, я со своим лучшим другом Филом в самом весёлом и пьяном месте этого города, господи, у меня в рюкзаке фотоаппарат, я же вообще-то фотограф, я совсем забыла.

Аким и «РазбOi!ное Нападение», конечно, не чета всем этим подростковым группам, которые выступали до них, да и видно, что их здесь любят. Между песнями Аким делает длинные прогоны, которые едва ли короче самих песен. Ну там, менты ублюдки, боны ублюдки, попы ублюдки, нужно быть солидарными, мы не забудем наших погибших товарищей. Аким обматывает свою шею проводом от микрофона, делает петлю в несколько оборотов и накидывает. Потом, когда он начинает петь, добрая треть публики из зала оказывается на сцене, они поют вместе с ним, выхватывают микрофон, тянут каждый в свою сторону, и Акима почти не видно и не слышно, а я всё время боюсь, что его задушат, но каждый раз песня заканчивается, а Аким начинает новую пламенную речь. Я не очень вникаю в смысл его слов до тех пор, пока не слышу знакомое имя.

– Эй, Фил, ты как, не хочешь что-нибудь сказать? – летит со сцены.

– Ну нахуй, – отвечает Фил.

– Чего-чего?

– Я говорю, нахуй иди!

Все смеются, всем смешно и весело, смеётся Фил, смеётся Аким, смеюсь я.

– Ну ладно, он у нас стесняется, – отмазывает Фила Аким.

Через две песни Фил разогревается.

– Эй, давай сюда! – кричит он уже со сцены. И когда только успел, вот ещё секунду назад был рядом со мной.

Я отдаю своё пиво толпе, жадные благодарные руки хватают мой – уже не мой – стакан, а я пробиваюсь к самой сцене. Фил хватает меня за руку и вытягивает из толпы, он же сильный.

– Дашка, пришло время полетать. Прыгаем на счёт «три»! – кричит Фил мне в ухо и кивает в сторону толпы под сценой.

– Не-не-не, я на это не подписывалась!

– Прыгаем, говорю!

– Хорошо, тогда на счёт «пять»!

– На счёт «пять», – соглашается Фил. – Один, два, три…

Я крепко сжимаю его ладонь.

– Четыре! Пять!

Фил прыгает чуть дальше и тянет меня за собой, и мы летим. Нас ловят и качают, вот кто-то тоже повторил наш прыжок, и его тоже несёт волной от сцены, а мы с Филом так и не можем расцепить наши пальцы, хотя нас разносит в разные стороны течением. Зацепились, зацепились здесь в этом городе друг за друга, я чувствую через его ладонь, как он смеётся, как его тело вибрирует от радости, а он, наверное, через мою ладонь чувствует, какая я пьяная и счастливая сейчас.

Прибоем нас выносит к бару. Очень кстати – мне как раз нужно новое пиво.

– Давай я куплю, – словно читает мои мысли Фил.

– Спасибо, – говорю я и обнимаю его, за моей спиной Фил неловко пытается расплатиться с барменом.

– Вот ты дурная, это же всего лишь пиво.

Но мы оба знаем, что речь не про пиво.

После концерта мы стоим на улице у выхода, ждём Акима и ребят. В кустах кто-то раскатисто блюёт. Я пытаюсь заговорить с Филом, высказать ему своё неловкое «Спасибо», но не нахожу нужных слов, поэтому мы просто стоим и молчим.

– Ты, главное, не пей с Акимом. И вообще, пей поменьше, – прерывает молчание Фил и добавляет: – Ничего не бойся. Они хорошие ребята, не обидят.

– Я не буду бояться. Я всё сделаю как надо.

Аким выходит, окружённый небольшой толпой. Ещё десять минут все со всеми прощаются, и мы наконец в составе группы из семи человек идём в сторону метро.

По дороге мы останавливаемся недалеко от ночника, куда зашли наши друзья. Аким просит купить рома, любого, самого дешёвого. Мы втроём остаёмся ждать на улице.

– Расскажи: что у тебя за проект? – спрашивает Аким.

Я собираюсь с мыслями, но так и не успеваю ответить на его вопрос. Из темноты двора на нас идёт человек, его шаги пугающе быстрые, упрямые, в руках у него чёрный пакет, который он медленно разворачивает прямо на ходу. Пакет – это настолько нелепо, пальцы, кажется, запутываются в складках целлофана, отчего неотвратимое откладывается на доли секунды, но от этого всё становится ещё более очевидным – он идёт нас убивать.

Неизбежность медленно распускается кровавым цветком. Пистолет – как чёрная гладкая мокрая птица – взмывает вверх, налету избавляясь от цепкого целлофана, и через секунду смотрит прямо на нас своим любопытным страшным глазом.

Мы оба, я и Фил, отлично знаем, что сейчас будет, будто видели это в кино; мы одновременно хватаемся друг за друга, словно боремся. Фил очевидно сильнее, он пальцами впивается в мою руку и толкает меня вниз, к земле, но я не сдаюсь и тяну его за собой.

Хлопок, хлопок. Мы лежим на асфальте. Я открываю глаза и вижу над собой звёздное небо, порезанное на кусочки ветками деревьев. У меня в кровь разбит локоть. Фил лежит рядом. Он смотрит мимо меня охуевшими неживыми глазами, я вскакиваю, бью его по лицу, не жалея ни своих ладоней, ни его щёк, будто пытаюсь отбить его у смерти, но он не реагирует. Я лезу руками ему под куртку, словно обыскиваю, слегка похлопываю ладонями по его телу, рубашка на нём влажная, я быстро одёргиваю руки, чтобы посмотреть – никакой крови, это всего лишь пот.

Фил, господи, господи, Фил, нет, пожалуйста, пожалуйста, нет.

Он молчит целую вечность.

Тогда я беру его руку и кусаю тыльную сторону ладони, кусаю сильно, зло и безжалостно, словно пытаюсь зубами выгрызть ему жизнь.

Фил вскрикивает не своим голосом, таращится на меня не своим взглядом, будто вместо глаз ему вставили стеклянные бусины.

И мы поворачиваем наши головы туда, куда смотреть не нужно.

Аким лежит на спине, его руки распростёрты в стороны, глаза удивлённые и большие, совсем детские, теперь я очень хорошо это вижу, он же совсем мальчишка. На его груди расползается тёмное мокрое пятно.

Полчаса или полминуты спустя приезжают менты и скорая, а мы с Филом так и сидим на земле. Вокруг толпа народу, кто-то трогает нас за руки, предлагают воды, я пью жадно, литрами, в ушах звон, во рту привкус металла, в носу запах гари, а в глазах у меня до сих пор стоит картина, как мёртвый Фил лежит на асфальте.

Нас допрашивают в разных комнатах, это длится вечность, дайте, пожалуйста, воды, спасибо, дайте, пожалуйста, ещё воды. У меня забирают фотоаппарат, его вернут через пару дней. На нём один-единственный кадр, да и тот нерезкий – сфотографировала Фила в обнимку с Акимом.

Нас потом затаскают по этим допросам, мы теперь главные свидетели по делу. Будут допрашивать мусора, будут допрашивать прокурорские, будут допрашивать ещё какие-то люди в пиджаках, я не смогу вспомнить больше, чем знаю, а потом – уже от бесконечных попыток повторить и прокрутить в голове события того вечера – не смогу вспомнить и то, что знала наверняка. Как повторённое многократно слово теряет смысл. На допросы мы ездим вместе, ждём друг друга в тесных ментовских коридорах, залитых липким жёлтым светом, иногда ждать приходится по часу, от безделья и скуки я обдираю со стены облупившуюся краску, как кожу с обгоревшей на солнце спины. Солнца этим летом я почти не вижу, зато почти каждый день вижу Фила. Чужая кровь сблизила нас ещё сильнее.

На похороны Акима мы тоже идём вместе. Тело родным выдали только через неделю – проводили экспертизы. По дороге я покупаю белые пионы. Тугие, крепкие, наполовину раскрывшиеся бутоны похожи на шарики пломбира.

Акима, кажется, хоронят всей Москвой, людей так много, кружатся как мухи над свежей раной. Я в душном чёрном, рубашка липнет к телу, как водоросли в реке, и тянет на дно. Фил устало ютится по углам – почти каждый пытается подойти к нам, ведь мы последние были с Акимом, мы видели его смерть.

В тот же вечер после похорон мы сидим на вписке у каких-то камрадов, квартирка маленькая, как клетка, всего одна комната да кухня, мы с Филом и ещё несколько человек на балконе, вокруг постоянно курят (и не только сигареты), я беру из чьих-то рук бутылку рома – Аким ведь очень любил ром, – делаю глоток и отпускаю её, но она ко мне так и не вернётся, это ведь бутылка, а не бумеранг. Фил роняет голову мне на плечо, и я рефлекторно глажу его щетинистый затылок.

– Надо, чтобы ты меня постригла, – буднично говорит Фил мне в плечо. – Зарос, как пёс.

– Давай завтра.

Завтра. Завтра я буду спать до двух часов, а потом никому ничего не скажу, поеду в Ебенёво, возьму у Дани машинку и постригу Фила под ноль, вся его шея и мои руки будут в коротких колючих волосках, словно в иглах кактуса. Но это будет завтра, а сегодня я беру из незнакомых рук косяк и затягиваюсь. В небе висит вязкая, лиловая, будто синяк, туча. Будет гроза.

Часть 7. Мой друг фил

– Дарья Андреевна, расскажите с самого начала, чётко, по порядку – что произошло вечером четвёртого июня.

– Мы встретились с Филом…

– С гражданином Бажко.

– Его фамилия Бажко? Да, с гражданином Бажко. Мы встретились около семи часов недалеко от станции метро «Белорусский вокзал», доехали до «Киевской», пересели на синюю ветку, потом…

– Это можно опустить. Начните с того момента, когда вы вышли из клуба после концерта.

– Мы вышли из клуба – я, Фил, то есть гражданин Бажко, и Аким… гражданин Акимов.

– Убитый.

– Я, Фил и гражданин убитый, только тогда он ещё был живой. С нами было несколько человек, я не знаю их имён. Вернее, знаю, но не помню. Меня с ними познакомил гражданин Бажко несколькими часами ранее.

– В котором часу вы вышли из клуба?

– В начале двенадцатого, я точно не помню. Уже горели фонари. Мы направились в сторону метро. По дороге увидели магазин, я, Бажко и Акимов остались на улице, а остальные зашли за выпивкой и сигаретами. Через пару минут к нам подошёл незнакомый человек, я не сразу поняла, что было у него в руках, только позже я рассмотрела пистолет. Я услышала выстрел, упала, Фил тоже, я, в общем-то, упала из-за него, это он потянул меня вниз.

– Можете описать человека, который стрелял?

– Я его не рассмотрела. Обычный, среднего роста, не худой и не толстый, короткие волосы, чёрная одежда.

– Никаких особых примет не запомнили?

– Нет. Зато я запомнила лицо Фила, никогда не забуду его лицо.

– Что было дальше?

– Почти сразу я услышала второй выстрел. Когда пришла в себя, поднялась и бросилась к Филу, он лежал на земле рядом со мной, а стрелявший уже ушёл, я не знаю, почему он не стал нас убивать, мы же свидетели.

– Скажите, Дарья Андреевна, как по-вашему: звук выстрела похож на звук щёлкающего затвора в фотоаппарате? Вам не кажется, что когда вы снимаете, то как будто стреляете в человека?

– Вы серьёзно?

– Думаете, я тут шутки шучу? Хотите написать чистосердечное признание? По статье 61 У-Ка эРэФ это будет учтено в качестве смягчающего обстоятельства при вынесении приговора. Эй, Хаметов, принеси ручку и бумагу.

– Но мне не в чем признаваться, господин следователь, я ничего не сделала.

– Вы действительно ничего не сделали. За семь месяцев – ни одного достойного кадра.

– Почему мы вообще об этом говорим?

– Потому что в этом кабинете вопросы задаю я. Так привыкли к крови, что сердце требует войны? Но и настоящей войны вы не видели, вы её боитесь. Поэтому гражданин Харченко снимает на Донбассе, а вы сидите тут, в Москве.

– Я не боюсь войны, я уже видела смерть.

– Видели смерть? Расскажите.

– При мне на Майдане застрелили человека.

– Ну хотя бы его фамилию вы знаете?

– Знаю. О нём много писали, но это не имеет отношения к делу.

– Хорошо, по делу. Как давно вы знакомы с гражданином Бажко?

– Полгода.

– В каких вы состоите отношениях?

– Он мой друг.

– Значит, в приятельских.

– Нет, господин следователь, он мой друг, он мой лучший друг.

– Ваш лучший друг? За полгода успели сдружиться? Так близко, что его фамилию вы узнали десять минут назад, от меня, в этом кабинете? Что вы вообще знаете об этом человеке?

– Что этот человек мне очень дорог.

– А знаете, что в переводе с латыни означает «фамилия»?

– Нет, господин следователь.

– «Фамилия», Дарья Андреевна, означает «семья».

В последние дни я часто ночую у Фила и Дани, они по-прежнему делят на двоих комнату в Ебенёво. Но в тот вечер Дани дома не было. Фил просто позвонил:

– Приезжай, меня накрывает.

Я остаюсь у него допоздна, когда не ходит даже метро. Мы сидим в комнате с выключенным светом – ничего особенного в этом нет, просто не представилось случая его включить, а мы и не заметили, как стемнело. Разговор не клеится, но, собственно, мы пришли сюда не за разговорами. Нам и так нормально. Только Фил вдруг берёт у меня из рук бутылку вина.

– Уверен?

Он кивает и делает глоток, морщится, делает второй, долгий. Я не переживаю, у меня есть ещё одна. Фил возвращает мне бутылку, и я тоже пью из неё. За стеной галдёж, смех, музыка стучит басами в уши, кто-то стучится в дверь, кровь стучится в голову.

Мы опустошаем бутылку вина за двадцать минут, а ещё через двадцать вино опустошает Фила. Он встаёт на ноги, ступни его твёрдо стоят на полу, будто вросли, но его самого шатает.

– Плохо? – спрашиваю я и тоже вскакиваю.

– Окно, окно… – шепчет он.

Я открываю окно и Фил блюёт прямо на улицу; как хорошо, что у нас первый этаж, и какое же всё-таки палево, но мне плевать, я хочу, чтобы ему полегчало. Мне кажется, он рожает боль, а я ему помогаю, принимаю роды. Дыши, тужься, живи, бедный мой друг, бедный мой маленький друг, Филя, Филя, ну что же ты, ну хочешь – поплачь.

Плакать он не хочет, но глаза блестят, слезятся, взгляд скользкий, как морская галька.

Я веду Фила в ванную, на самом деле просто толкаю его в спину. Меня немного шатает, но его совсем кидает, из стены в стену, хорошо, что коридор тут узкий. Нащупываю кнопку, включаю в ванной свет. Фил засовывает голову в раковину, холодная вода стекает по его лицу, затекает за шиворот, а я просто стою рядом и глажу его ладонью по мокрой спине.

Мы возвращаемся в комнату. Я обнимаю его и шепчу ему мимо уха, куда-то в шею, в самый позвоночник: «Это пройдёт, пройдёт, ну что ты».

И мы засыпаем, свернувшись на полу калачиком. Хорошо, что завтра воскресенье, хорошо, что завтра ничего никому не надо будет объяснять.

Поздним утром я возвращаюсь домой, пустая и пьяная. Заспанная Анюта смотрит на меня из-за дверного проёма комнаты своими глазами-точками, упрямыми, острыми, маленькими, как у крота. Костя ещё спит, детей не слышно.

Анюта молча варит мне кофе, я не прошу и не благодарю её за это. Он не успевает остыть, как в кухне появляется Костя.

– А что, на звонок ответить – проблема? – он недоволен.

– Всё вышло спонтанно, – вяло отбиваюсь я. – У Фила засиделась.

– Отстань от человека, не видишь, ей плохо? – вступается за меня Анюта.

– Опять у Фила. Хватит ему сопли вытирать, не маленький уже, – зло говорит Костя.

– Фил мой друг. Я думала, и твой тоже.

– Перестаньте оба, – говорит Анюта. – Даша, а тебе действительно стоит предупреждать, когда не собираешься ночевать дома.

– Ну это уже не твоё дело, ты мне не мать!

– Ещё чего! – вскипает она.

Мы молчим и зло смотрим друг на друга – я словно мяч кидаю свой рассерженный взгляд Анюте, Анюта швыряет его Косте, Костя – мне, и получает от меня обратно. Кажется, мы все сейчас ненавидим друг друга, кажется, нас может уравновесить только Фил, но Фила здесь нет, я смотрю на этих двоих и вдруг понимаю, что в этом их вина. Не знаю, какая точно, но я уверена – в этом их вина.

А во мне лишь моё вино, и я, кажется, до сих пор пьяная.

Напряжение между нами нарастает с каждым днём. Анюта с Костей ведут себя как мои родители, и это начинает раздражать. Куда пошла, когда вернёшься, надень шапку, долго не гуляй, позвони, если будешь задерживаться, не общайся с Филом, он тебя плохому научит. Я редко вижу Костю, и мне бросаются в глаза перемены в его лице. Он весь как будто стал тоньше, острее, скулы у него нервные, острые, лицо серое и злое, взгляд наэлектризованный, тот ли это Костя, которого я полюбила?

Почти всё свободное время я провожу с Филом, чаще всего мы просто слоняемся по городу, бесцельно, ничего не обсуждая и никуда не направляясь. Иногда встречаем Даню, и это ничего существенно не меняет, кроме нашего количества – теперь мы втроём слоняемся по городу, как по дну огромной бутылки, которую каждый раз кто-то встряхивает. Оп – и мы уже зачем-то в Хуево-Кукуево, сидим на парапете, Даня достаёт из кармана смятую пачку и любезно протягивает мне, я извлекаю сигарету, прикуриваю от тут же появившейся у моего лица зажжённой спички. Зачем вообще курю, ведь я бросила две недели назад? Неважно.

– И всё-таки мне надо что-то снять, – думаю я, но, кажется, произношу это вслух.

– Сними меня, – мычит Даня, практически не разжимая челюстей. – Сними меня, если осмелишься.

Наши разговоры в такие дни тоже не отягощены глубоким смыслом, мы просто обсуждаем покупку алкоголя, потому что это действительно важно, это вложение денег, а их у нас всегда мало, мы с Даней объединяем наши убогие капиталы, выгребаем из углов дырявых карманов мелочь и выгодно инвестируем – сначала в весёлый вечер, а по итогу в головную боль, сушняк и объединяющее чувство стыда.

В этот раз Даня возвращается из магазина подозрительно быстро.

– Взял полусухое, оптимальное соотношение цена/качество! – он победоносно вздевает руку, в которой сжимает, будто флаг, пакет с вином.

– Я не доверяю алкоголю из пакета, только стекло! – говорю я.

– Мне просто на другое не хватило! И то пришлось стрельнуть десятку у какого-то пидора.

– Фу, крымское, – Фил недовольно крутит вино в руках.

– Филя, не гунди, не с нашим бюджетом идти на принцип, – отвечает Даня и ласково кладёт руку ему на плечо. Фил как будто немного сердится и стряхивает руку. Даня смеётся, смеюсь я, в конечном итоге смеётся и Фил, ничего другого ему не остаётся. Смех – это праздник, который мы носим с собой, и нам только дай повод его извлечь.

В один из вечеров мы сидим в комнате Фила. Даня заходит и тихо говорит:

– Нужно, чтобы вы свалили. На всю ночь.

– Когда? – спрашивает Фил.

– Прямо сейчас.

– Ну ты умеешь решать вопросы.

– Я бы не просил, но правда – очень нужно.

В дверном проёме показалась знакомая, но совершенно неожиданная фигура. Митяй. Стоит и даже не смотрит на меня.

– Ладно, пойдём, – шёпотом говорит мне Фил, протягивает руку, и мы уходим.

В коридоре я безуспешно пытаюсь поймать Митин взгляд, но он делает вид, что не узнаёт меня.

– Митя? Что он здесь делает? – мы с Филом сидим на детской площадке и пока ещё не решили, куда пойти.

– У них с Даней любовь. То собачатся, то сходятся. Наверное, опять мириться пришёл. Не знала?

Качаю головой, не знала.

– Митя мой школьный друг, в параллельных классах учились, – задумчиво говорю я. – Это же он меня с Костей познакомил. Теперь понятно, откуда он вас всех знает.

Фил молчит.

– Поехали к нам, – предлагаю я.

– Есть идея получше.

Он достаёт из кармана связку ключей.

Идём пешком минут пятнадцать, если не считать захода в магазин, – как раз успело стемнеть. Фил отпирает металлическую дверь и включает свет – мы пришли в качалку. По дороге я захватила бутылку пива для тонуса.

– Надо было брать безалкогольное, – шучу я.

В семь утра мы были возле дома Фила. Воскресенье, а во дворе уже кто-то гуляет с собакой. Фил подходит к окну своей комнаты, цепляется за карниз, ловко подтягивается и заглядывает внутрь.

– Спят наши пидорки, в обнимку, – сообщает он мне. Его лицо сияет, потому что он самый лучший друг на свете.

Даня звонит через полтора часа. А ещё через десять минут мы встречаемся возле кафе.

– С меня кофе, хавка, все дела. Можете по-богатому.

– Как чё, голуби, у вас там на любовном фронте, всё хорошо? – спрашивает Фил.

Даня красиво держит паузу. Он достаёт из кармана сигаретную пачку, слегка умученную и потерявшую свою первоначальную форму, долго возится и пытается открыть, берёт неловкими пальцами сигарету, тут же роняет в траву, нагибается, шарит по траве руками, будто треплет по шерсти собаку, находит – но не берёт, не поднимает. Достаёт из пачки новую, неловко поджигает, делает долгую невероятную – бесконечную – затяжку, убирает сигарету от лица, смотрит на Фила, на меня, снова на Фила и на выдохе зловещим шёпотом произносит:

– Ништяк.

Нас окутывает облачком сигаретного дыма.

– Погнали уже, потом покуришь, – с нетерпением говорит Фил. – Мне не то что хочется раскрутить тебя на крупную сумму денег, просто мне кофе жизненно необходим.

Мы сидим за столиком у окна, несвежие, бессонные. Нам приносят одно меню на всех, мы тут явно не долгожданные посетители.

– Так, мюсли, омлет с овощами, овсяная каша с черносливом, – Фил зачитывает вслух меню. – Тревожная запеканка.

– Что?!

– Тут так и написано – тревожная запеканка, – Фил начинает неприлично ржать, Даня вслед за ним, и я теперь тоже не могу удержаться.

– Молодые люди, потише, – делает нам замечание официантка.

Я прячу смех и лицо в ладонях, Фил прыскает, а Дане похуй, он только распалился ещё больше. Зал залит хохотом и солнечным светом.

К нам наконец подходит другая официантка, более любезная.

– Выбрали что-нибудь?

Даня делает невозмутимое лицо и строгим голосом сообщает:

– Мне, пожалуйста, тревожную запеканку и кофе с молотком.

Через два дня Даня переехал к Мите. Скинул Филу ключи и пропал.

– Давай, возвращайся уже к нам, – говорю я.

– Нет, Даша, не могу, – отвечает Фил.

Голос его тихий и серьёзный, я сразу понимаю, что есть какая-то причина.

– Почему не можешь?

– По кочану.

– Ладно-ладно, не злись.

– Я не злюсь.

– Я просто хочу, чтобы было как раньше. Чтобы мы опять жили втроём. То есть вчетвером.

– Вшестером. Ты про малых забыла.

– Точно, вшестером. Как раньше.

– Я тоже хочу так, как раньше, – отвечает Фил, и лицо у него такое, что сегодня я больше ни о чём не спрашиваю.

В субботу Фил встречает меня после съёмки. У него на скуле свежая рана, кожа вот-вот лопнет, как на перезрелой сливе.

– Это ещё что? – спрашиваю я.

– Не твоё дело, женщина, – отмахивается Фил.

– Опять пиздюлей получил?

– Не только получил, но и выдал кому надо.

– Так и не расскажешь, с кем подрался?

Фил качает головой. Только, говорит, побудь, пожалуйста, сегодня вечером со мной.

Я кидаю Косте сообщение, что остаюсь у Фила. Прочитано, без ответа.

Я сижу на полу около окна. В комнате настолько темно, что мой слух становится чутким, как у ночного животного. Но вокруг ни звука, слышу лишь, как дышит Фил, действительно очень тихо, и, если бы не мои обострённые чувства, я бы не услышала его дыхания.

– Расскажи мне про Пашку.

В ответ – тишина длиной в половину ночи, такая бесконечная, что я забываю, задала ли я ему этот вопрос. И именно в тот момент, когда я перестаю ждать и думаю, что Фил уснул, он всё-таки начинает свой рассказ.

– Его отпиздили так, что мы опознали только по ботинкам, татуировкам и одежде. Знаешь, иногда говорят, что на ком-то лица нет. Так вот, на Пашке в буквальном смысле не было лица. Специально били по голове, арматурой, дубинками, чтобы наверняка. Рубашка колючая, как стекло, от засохшей крови. Я тогда впервые увидел, как плачет мой папа. У меня с ним никогда не было близких отношений и уже, наверное, не будет. Помню, как потом, в коридоре, меня вырвало прямо ему на ботинки. «Веди себя как мужик», – шипел он. Мне только исполнилось восемнадцать.

На похоронах Пашки народу было не меньше, чем у Акима. Активист, антифашист, журналист, правозащитник – я не знаю, как он всё успевал. Ему было двадцать пять – как мне сейчас. Не представляешь, сколько у него было друзей, не знакомых – именно друзей. Пашка за всех вписывался, всем помогал, вопросы какие-то постоянно решал, ему ночью звонили – он срывался, ехал. Он юрфак окончил, шарил – от ментов отмазать, адвоката найти, позвонить кому нужно, денег собрать. Память у него была отличная – на лица, имена, детали. Раз пересёкся с человеком – и всё, помнил его уже годы спустя, случайно встретив в метро. И вот представляешь, все эти люди пришли с ним проститься.