Текст книги "Я и есть революция"

Анюта стоит в дверном проёме, спокойная, ровная, руки скрещены на груди.

– Ну, привет!

– Тебе чего?

– Остынь и не нагревайся. Я с миром пришла, есть разговор.

Я молча киваю, давай, мол, что хотела.

– Я быстро, у меня своих дел по горло. Даша, я тебе не соперница.

Я хмыкаю, громко, не прячась, пусть слышит, тут она не у себя дома. Она продолжает.

– Я тебе не соперница, и твой Костя мне не нужен. Нет желания перед тобой душу выворачивать. Но в общем. Я люблю другого, уже лет десять как люблю и не могу забыть. И никогда не смогу. А с Костей у меня общие дети, но это тебя не касается. А так, пожалуйста – забирай его себе, дарю. Тем более у него к тебе всё серьёзно. Знаешь, сколько я его тёлочек всяких видела, сколько их прошло через наш дом? Ага, не знаешь. Но кое-что в этом понимаю. Кстати, Костя детей любит, и отец он хороший, имей в виду, если что. В общем, у меня для тебя всё.

– Это он тебя подослал?

– Подослал? – Анюта бесстыже смеётся своим противным смехом. – Он влюблён в тебя, он весь какой-то нервный стал, с тех пор как ты ушла, не ест, одними сигаретами питается. Мне жалко его стало, мы же давно дружим. И вот правда, не будь дурой, подумай логически: зачем мне приходить и тебя уговаривать? Какой у меня в этом интерес?

Действительно, незачем. Я сосредоточенно рассматриваю свои ногти, чтобы не выглядеть растерянно, иногда кошусь в бок, в окно. Лишь бы не встречаться взглядом с ней.

– Ладно, – говорит Анюта, – бесполезный номер. Только время зря потратила. Давай, не болей.

Она уходит, тихо прикрыв за собой дверь. Господи, да что ж такое… Я выбегаю за ней на лестничную клетку, она стоит около лифта, шарит рукой в сумке, наверное, ищет телефон.

– Стой, Анюта, стой!

– Я и стою, как видишь, – криво улыбается она, не то ёрничает, не то торжествует.

– Передай Косте: сегодня в семь на лавках у памятника Пиздюковскому, и пусть только попробует опоздать.

Анюта расплывается в довольной улыбке, как будто ей только это и надо.

Ровно в семь Костя сидит на условленном месте, пальто нараспашку, волосы в особенном беспорядке, весь такой спутанный, несобранный, невыспавшийся, похож на смятый лист бумаги. Опускаюсь рядом, он и глазом не ведёт в мою сторону, так и продолжает смотреть прямо перед собой.

– Ты бы хоть застегнулся что ли, заболеешь, никому такие жертвы не нужны.

В ответ на мои колкости Костя едва шевелит губами, и до меня доносится тихое «Привет».

– Привет, – отвечаю я.

– Даша, я люблю тебя, возвращайся, пожалуйста.

– У тебя всё?

Костя молчит, кажется, выжидает, кажется, перебирает про себя слова в поисках подходящего, того самого, но я знаю, что все слова уже умело подобраны заранее, просто они как дождевые капли, падающие с крыш: от длинных пауз каждое набирает вес, чтобы потом под собственной тяжестью сорваться вниз, прямо мне на голову.

– Я знаю, что Анюта была у тебя. Это она сама, я её ни о чём таком не просил. Я никогда не прошу её о таком, а она никогда не ждёт моих просьб. У меня нет друга ближе, чем она, ну вот разве что Фил ещё. Но ты придумываешь то, чего нет и быть не может. Любит она не меня.

– А кого? Ирину?

Костя смеётся и качает головой.

– Нет, глупая, не Ирину. Пашку, старшего брата нашего Фила.

– Я и не знала, что у Фила есть брат.

– Был. У Фила был брат. Он погиб восемь лет назад. Фил не любит об этом, никто из нас не любит.

– Ты его знал?

Костя кивает.

– Знал. Помнишь, я тебе о нём рассказывал? Мы друзьями были, и я Аню с ним познакомил. Получается, он отбил у меня девчонку, но я не в обиде. Они очень друг друга любили, она до сих пор не может его забыть. Такая история.

– Как он погиб?

– Боны забили до смерти. Потом их всех нашли и посадили, кроме одного.

Такая история.

– Ты же просто мог рассказать мне об этом раньше, вот и всё.

– Да, мог, – соглашается Костя. – Так и нужно было поступить. Просто никто не хочет об этом говорить: ни Фил, ни Аня. Гордые. Но ты же, вроде, теперь своя.

Он запрокидывает голову, руки в карманах, изо рта идёт пар, как будто сигаретный дым.

– Пойдём домой, ну чего ты, – я осторожно трогаю его за руку.

– Пойдём? – переспрашивает он. – Вместе пойдём, да?

Я киваю и утыкаюсь лицом ему в плечо.

Нас теперь не оторвать друг от друга, стоим в метро, прижавшись холодными и острыми носами друг к другу, пальцы у Кости ледяные на ощупь, я грею его ладони у себя под пальто, мы молчим и дышим общим воздухом.

Дома тепло, заходим и слышим, как кто-то, наверняка Фил, уютно гремит посудой на кухне. Мы нерешительно топчемся в коридоре, как будто в гостях. Но на самом деле нам просто хочется побыть вдвоём. Костя прижимает меня к той самой стене, к которой прижимал две недели назад.

– Дашка…

Мы идём на кухню, тёплые, сомлевшие, Фил обнимает нас обоих, сгребает в охапку и шепчет мне в волосы над ухом: «Дураки, ой дураки…» Ужин совсем остыл, мы так и едим его холодным, и, кажется, я за всю свою жизнь не пробовала ничего вкуснее.

Часть 5. Статья 20.1

– Завтра приедут камрады из Киева, впишутся у нас – на неделю, не больше, – говорит Костя.

– Кто такие? Что за они? – подозрительно щурится Фил.

– Камрады, говорю же. Одного моего дружка дружки.

– Одного дружка дружки! – передразнивает Фил. – Вот прям теперь всё стало ясно! Опять какой-то фанатский скам?

– А что тебе неясно? Я сам их мельком знаю, товарищ попросил вписать. Филя, где твоя солидарность и гостеприимство?

Их трое, нормальные ребята, немного шумные. По утрам камрады дружною толпою кочуют из ванной в кухню, из кухни в комнату, разбредаются как тараканы, спят прямо на полу, едят там же, много пьют, много курят, зато привезли водки. «Водочка мягонькая, как поцелуй тринадцатилетки», – гадко замечает Даня. Самый громкий из камрадов – невысокий шустрый Богдан, Бодя, так он представился. С Бодиной подачи у нас каждый вечер на кухне идут политические споры, подогреваемые украинской водкой и молдавским вином. Сегодня Бодя сцепился с Даней, а Даня и рад, он с задором врывается в эту словесную драку, молодая свежая кровь, щёки его горят.

– За свободу нужно бороться, права не получают – их берут, – решительно заходит Бодя парочкой ёмких лозунгов, – а кто сидит на жопе ровно, тот так и умрёт на коленях.

– Так на жопе или на коленях? Что за альтернативная анатомия? – подкалывает его Даня. Он теперь побрил виски, отчего его скулы и шутки стали казаться ещё острее.

– Не выёбывайся, ты всё прекрасно понял, – отвечает Бодя и подливает себе водки в пластиковый стаканчик, так щедро, что половину проливает на пол, но водки здесь никому не жалко.

Даня закатывает глаза и смотрит в потолок, тщательно собирает слюну, а потом делает вид, будто сплёвывает прямо на пол.

– Ой бля, тоже мне борцы хуевы, посмотрел бы я, как бы вы в Москве поборолись, с нашими-то ментами, никто бы вам не дал тут костры разводить.

– Пошёл ты нахуй! – говорит Бодя.

– Я-то пойду, – продолжает Даня, щурится, щёлочки глаз становятся тонкими и острыми, будто прорезанными лезвием прямо по лицу. – Просто смотри: на Майдане реально ментов валили и жгли. И типа я счас не против того, чтобы валить ментов, их-то, конечно, надо валить при любом удобном случае. Но смотри: ваши валили ментов, и тогда стрелять начали, вот это всё. А у нас на Болотную люди с шариками вышли, хуяриками, мирный, блядь, протест.

– Да хватит уже, – сердито говорит Фил.

Но нет, не хватит. Все напряжённо молчат и смотрят на Даню.

– Так вот, – продолжает Даня. – У меня брат сидит по Болотному делу. Типа на мусора напал. Мой брат! Смешно! Да нихуя не смешно. Он никого и пальцем не тронул, а вы своих реально поджигали, вот тебе, Бодя, и ага!

Бодя красиво держит паузу и Данин злой колючий взгляд, ласково гладит стакан пальцем по ребру и заходит с козырей:

– Твой посидит и вернётся: сколько там ему дали – три годика? А мой добровольцем пошёл в АТО, его, может, завтра по частям пришлют, а у него ребёнок маленький. Я бы тоже пошёл, но маму жалко.

Даня смотрит в потолок и собирает слюну, чтобы ещё раз решительно и по-мужски сплюнуть, но так и не делает этого.

Я не знаю, за кем в этом споре правда.

К концу вечера Даня и Бодя пьют мировую и виснут друг на друге в пьяных объятьях.

– Прости меня, брат.

– Это ты меня прости.

– И так каждый раз, – шепчет мне на ухо Фил. – Как же они заебали своей политотой.

Через полчаса камрады и Даня мирно лежат там же, спящие, сопящие, на полу нашей кухни, вперемешку с окурками и бутылками. Фил заботливо укрывает эту помойку пледом – то ли потому что дома довольно холодно, то ли чтобы глаза его не видели весь этот срам.

С каждым днём попойки становились веселее, помойки на кухне – масштабнее, Даня с Бодей стали лучшими друзьями, и политоту, к радости Фила, больше никто не обсуждал.

Утром меня будят чужие руки, тёплые, сухие, неприятные, пальцы возятся с моими волосами и перебираются под одеяло, на плечо.

Открываю глаза – рядом на корточках сидит Анюта. Смахиваю с себя её руку, будто надоедливое насекомое:

– Чего тебе?

– Ребят арестовали.

– Каких ребят?

– Ну каких? Фила, Даню. Костю. И украинцев.

В общем, их взяли вчера ночью прямо на Красной площади с украинским флагом, когда они шли провожать камрадов на поезд. «Дураки какие, – думаю я про себя, – далось им это ребячество с флагом».

– Аня, что сейчас будет?

– Не паникуй, это административка: посадят на пару суток или штраф дадут – неприятно, но не смертельно.

– А что ещё известно?

– Пока немного, даже не знаю, где их держат, буду пытаться выяснить. Судить всё равно будут не сегодня, выходной же.

– У кого выходной, а у кого рабочий. У меня через полтора часа съёмка, мне надо быть.

– Ну и не отменяй ничего, работай спокойно, я сама разберусь, а как что-то узнаю, напишу тебе.

Домой я возвращаюсь только после десяти. В кухне горит свет, я слышу её голос, монотонный и тяжёлый, как головная боль. Захожу. Все лица мне знакомы: Настя, Ирина, какие-то приятели. Анюта стоит, опираясь о подоконник и скрестив на груди руки. С моим появлением она, кажется, начинает свой рассказ с самого начала:

– В общем, как я и думала, административка, мелкое хулиганство. Матом ругались напротив Кремля. Мы их только к вечеру нашли, сидят в Ебанском отделении, в обезьяннике. Хотя я ещё в обед туда звонила: сказали, что нет у них таких. Что с украинцами, пока непонятно, они там же, ими консульство занимается, я сообщила. Суд послезавтра, едем к девяти. Даша, ты с нами?

В понедельник с утра за нами заезжает Ирина. Оказывается, они с Анютой снова сошлись.

– Тебе там всё равно не дадут снимать во время заседания, – кидает Анюта в мою сторону, пока я сижу на заднем сиденье и ковыряюсь в фотоаппарате.

Коридоры суда тёмные, узкие и прямые, словно тоннели метро, и мы мечемся из одной части в другую, будто поезда, просто ходим туда и обратно и изнываем от скуки и безделья. Наше дело будут рассматривать в десять.

– А, эти бляди всё равно никогда вовремя не начинают, – вздыхает Анюта и идёт курить.

На этот раз она оказалась права: начали в полдвенадцатого, Анюта успела скурить все сигареты и сбегала за новой пачкой. В зале народу на удивление много, вот даже какие-то журналисты, Анюта здоровается и шепчется с ними. Привели ребят. Даня с Филом тут же начали дурачиться и полезли в клетку для обвиняемых, висли на прутьях как обезьяны.

– Э, вам тут цирк что ли? – пристав вяло гоняет их, как мух на дачной кухне в жаркий июльский полдень.

Я обнимаю Костю крепко-крепко, не могу оторваться от него.

– Деушка, вы в суде, ведите себя прилично.

Я веду себя прилично, а Анюта очень по-деловому: раздаёт арестантам рюкзаки и пакеты, доверху набитые едой. Даня бешено разворачивает бутерброд, кидает фольгу на пол, прямо под ноги, жадно кусает, крупные, как снежинки, крошки белого хлеба падают на Данино чёрное пальто, мятое и пыльное; он, весь осунувшийся, с кругами под глазами и своим обычным яростным хищным взглядом, сейчас здорово напоминает бомжа.

Наконец отлипаю от Кости и тяну руку Филу:

– Ну, ты как?

– Да вот не особо, Дашка, – смеётся Фил и обнимает меня. – Как сама?

Заходит адвокат, молодая цепкая женщина по имени Алла, в белой блузке и брючном костюме, такая аккуратная и свежая, кажется, что от неё пахнет стиральным порошком и зубной пастой. Анюта сказала, что её подсуетили родители Дани.

Все начинают рассаживаться по лавкам. Анюта отрывает меня от Кости и тянет за собой, я послушно следую, вот наши места во втором ряду партера. На коленях у меня фотоаппарат, Анюта кивает на него и шепчет мне прямо в ухо:

– Не вздумай.

– Деушка, во время заседания снимать нельзя, – ноет пристав, в его голосе нет угрозы, только лень и скука.

Я молчу и даже не возражаю, ковыряюсь в настройках фотоаппарата.

– Только с разрешения судьи, – продолжает нудеть пристав. – Вы из газеты?

Господи, из какой ещё газеты, почему из газеты, я из мяса, крови, кожи, нервов и терпения – и терпения, и терпения. Терпение!

Заходит судья, женщина средних лет, короткие рыжие волосы слегка завиты и уложены небрежно, живенько так уложены. Я бы никогда не запомнила её лица, я бы узнала её только по этим волосам цвета беличьего хвоста.

– Всем встать, суд идёт! – громогласно объявляет пристав; видно, что слегка ожил.

Мы встаём, отчего по залу проносится шорох.

– Садитесь, – разрешает судья и начинает скороговорку, в которой я различаю лишь отдельные слова. – Слушается…, по делу, …в составе…, секретаря судебного заседания…, лиц, в отношении которых ведётся административный процесс…

Внезапно интонация судьи меняется:

– Так, что там, во втором ряду? Девушка, вы что, не знаете, что нельзя снимать? Я не давала разрешения на съёмку.

Анюта толкает меня локтем в бок, и тут я понимаю, что это было мне.

– Я не снимала! Смотрите, у меня даже фотоаппарат не включён.

– Я вас сейчас из зала попрошу! Фотоаппарат у неё не включён! Из газеты и такая наглая. Пристав, проводите на выход гражданку.

– Но это же нечестно, я не снимала!

– Не спорь, не спорь, иди! – шипит Анюта.

Пристав зло выводит меня в тёмный узкий длинный коридор-тоннель, он держит меня под локоть, слишком сильно сжимает мою руку, ту самую, в которой когда-то была пуля. Потом, через пару дней, я обнаружу у себя синяк на этой руке и с трудом вспомню, откуда он.

– Я же вам говорил, нельзя снимать. Вы из газеты что ли? – говорит пристав уже совсем без злости, как-то обречённо и устало.

– Да, я из газеты.

– Из какой?

– «Искра».

– А что, есть такая газета?

– Есть. Может, у вас сигарета будет?

Пристав достаёт из заднего кармана пачку и протягивает мне.

– Что же вас в вашей газете не предупредили… Теперь влетит, наверное, от начальства?

– Влетит, конечно, – киваю я и направляюсь к выходу.

Я сажусь на ступеньки и тереблю сигарету пальцами, не знаю, зачем я вообще её попросила, я же не курю, даже при всём желании закурить сейчас – у меня это вряд ли получится: нет ни спичек, ни зажигалки, ни божьей искры.

Где-то через час выходят Анюта и Ирина.

– А, вот ты где! Думали, ты домой ушла.

– Ну что?

– Всем по пятнадцать.

По пятнадцать суток. Две недели и один день. Две недели без Кости. Две недели под одной крышей с ней.

Я снова в машине, на заднем сиденье, снова делаю вид, что занята фотоаппаратом, чтобы оправдать неловкую, но такую естественную тишину.

– Ты не напрягайся, – говорит мне Анюта. – Передачами я займусь сама. Учись, работай – или что там у тебя. Ничего страшного, посидят, дураки такие, в следующий раз будут думать головой.

Последняя фраза заставляет меня улыбнуться, я силой пытаюсь удержать разъезжающиеся в стороны щёки.

Анюта действительно своё дело знает – каждое утро они с Ириной отвозят передачи. Конфеты должны быть без обёрток, колбаса – нарезанной, тёплых носков и воды много не бывает, сигареты – строго без фильтра, передавать их нужно даже некурящим – не пропадут.

Анюта пишет Косте длинные письма, почерк у неё мелкий, птичий, буковка к буковке, но неразборчивый – сколько бы я ни пыталась подсмотреть из-за плеча, так и не удалось: глаза выхватывают отдельные буквы, но не слова. О чём она ему пишет каждый день по десять страниц?

Я тоже пишу письма. «Привет, Фил. Как дела? Глупый, наверное, вопрос. У меня никаких новостей, из солидарности с тобой стараюсь не есть мясо, много работаю, мало сплю (лучше бы наоборот)». «Костя, родной, без тебя эта весна какая-то тусклая и ненужная, вся эта жизнь какая-то тусклая и ненужная. Не помню даже, что делала вчера, помню только, что тебя ждала». «Даня, привет! Надеюсь, тебе там весело сидится, дома ждёт тебя вино – и все мы тоже ждём».

Эти письма передадут им потом, за день до выхода, и то, кажется, не все.

Первая неделя тянется невозможно долго, будто я сама сижу в тюрьме. Анюту я вижу только по вечерам на кухне, она заботится обо мне, словно ненароком, мимоходом, заодно. Каждый вечер встречает меня ужином, накладывает его щедрой порцией в тарелку и молча уходит к себе, разговоры не разговаривает, в душу не лезет. Наше сосуществование, так пугавшее меня, оказалось очень спокойным и даже в чём-то приятным.

Когда дней ожидания остаётся меньше половины, время замедляется сильнее, а однообразие и повторяемость происходящего убеждает меня в том, что никакого времени и вовсе нет. Поэтому однажды я решаюсь нарушить его привычный ход и покупаю возле дома шаурму для всех нас.

– Ну ты даёшь, – смеётся Анюта, пока я разворачиваю тугие свёртки, закрученные в щедрые слои фольги, будто контрабанда. – Фила нет всего пару дней, а тут уже такие порядки. Смена власти!

– Мы же ничего ему не скажем?

– Да ну, брось – я могила! – отвечает Анюта и протягивает мне руку, а я смущённо пожимаю её.

Это был наш первый заговор. Мы зовём Настю, она шуточно клянётся, что не выдаст нас Филу, и мы съедаем шаурму прямо тут, стоя на кухне, по моим рукам течёт кетчуп, Анюта шутит, что я по локоть в крови и видели бы это наши мальчики.

Наших мальчиков освобождают рано утром, звонок с незнакомого номера, Анюта забрала их на машине, я проснулась – и вот он уже передо мной, щёки такие впалые, выпуклые скулы, серые, будто прочерченные простым карандашом, лицо заострённое, как после больницы, он очень похудел, но всё равно такой красивый.

Я ногтями сцарапываю с его спины свитер, майку, а он мне шепчет, что до сих пор не может согреться, через минуту мы стоим под душем и я глажу его спину.

– Расскажи, как ты там все эти дни.

– Не знаю, не помню. Неважно.

Целый день молчит, смотрит, не отпускает мою руку, а мне, слава богу, никуда не нужно.

Фил, напротив, стал невыносимо болтливым, постоянно ищет повод поговорить, сыплет новыми вопросами, не дожидаясь ответов на предыдущие.

– Где полотенце? Как погода? Какие планы на вечер? Вы же не ели тут мясо, пока меня не было?

– Не, только шаурму разок, – отвечает Анюта настолько невозмутимым голосом, что Фил решает, что это шутка.

Пока мы с Костей валяемся в кровати, я слышу, как Фил с Анютой болтают на кухне, звенят посудой, всё в один момент стало как раньше.

– Фил, расскажи, как сидел.

– Ну как-как? Хуёво. В камере холодно, надеваешь на себя все шмотки и спишь, но спать долго не получается. Всё время хотелось есть. Прочитал восемь книжек. Пиздили меня только при задержании, как обычно, они же не шарят, для них мы все боны. Со мной в камере узбек сидел. Да не, в целом всё нормально.

День растягивается, оплывает, липнет, словно забытый на солнце пластилин, время то уходит, отливает от него, как кровь от лица, то возвращается, ускоряется и бежит прямо на нас – вот уже и вечер. Никому никуда не нужно, все здесь, дома. Ближе к девяти приходит Даня, в белой отглаженной, как будто праздничной, рубашке, которая через пять минут превращается в смятый лист бумаги с кляксой от вина. Завтра всё будет иначе. Завтра Фил узнает, что его уволили. Завтра у Дани начнутся проблемы в универе.

Мы с Филом сидим на подоконнике, я опять пью вино и курю в форточку. «Мы тут пока с Анютой вас ждали, так я начала курить, за компанию, у нас с ней мало общего, а как-то приходилось общаться, вот сидим, значит, с ней, курим и молчим – а что, рот занят, о чём ещё говорить».

– Ты моя бедная, – смеётся Фил.

– Меня тогда из суда выгнали, я всё пропустила, учёбу свою учу, работы мало, и по проекту вообще глухо, не понимаю, что снимать, да и снимать на самом деле нечего.

– Поснимай меня, – предлагает Фил.

– Всё не так просто. В документалистике есть такое правило: ты либо снимаешь, либо участвуешь. И если ты выбираешь второе, то это автоматически исключает первое. Твоя задача – выбрать что-то одно. Ты мой друг и часть моей жизни – как я тебя снимать буду, это всё равно что саму себя.

– Тогда не бойся, – говорит Фил. – Просто живи как получается, что-нибудь да случится. Иногда так бывает, совсем не знаешь, что делать, паникуешь. А потом оно как-то само решается, само придумывается, просыпаешься в одно утро и так ясно понимаешь, даже не понимаешь, а видишь, что надо делать. И делаешь.

– У меня так не будет, Фил. Я не настоящий фотограф.

– Ты настоящий фотограф. Я, правда, слабо секу в фотографии. Но ты – настоящий фотограф, у тебя всё получится.

Я тушу сигарету. У меня, конечно, всё получится. Мне двадцать три, мама, я в Москве, я люблю этот город, а этот город любит меня. И я не думая открываю ещё одну бутылку дешёвого шардоне.